Дневник галлиполийца

 

 

 

Предисловие

Основой этой книги является часть моего дневника, ко­торый я вел более или мене регулярно со дня оставления Крыма войсками Русской армии. Записи, сделанные во вре­мя осенних боев в Северной Таврии, пропали во время от­ступления к Севастополю, за исключением лишь небольшо­го отрывка, которым начинается текст дневника. Начав подготовлять свои записи к печати, я почувствовал, что без соответствующих дополнений и примечаний многие их ме­ста будут непонятны или плохо понятны для читателя, не бывшего в Галлиполи. Кроме того, я хотел использовать еще относительно свежие воспоминания о многих интерес­ных моментах пребывания 1-го Корпуса в Галлиполи, час­тью записанные мною в 1922—23 годах. Наконец, во многих случаях мне казалось необходимым дать оценку достовер­ности приведенных в дневнике сведений.

Все эти позднейшие дополнения и воспоминания, кото­рые я, естественно, не мог включить в текст дневника, при­ведены местами в весьма обширных подстрочных примеча­ниях. Мне представлялось также полезным пояснить неко­торые из географических и исторических имен.

Что касается самого дневника, то я привожу текст под­линника почти полностью. Очень незначительные пропус­ки сделаны по следующим соображениям: 1) исключены

62

несколько страниц, преждевременное опубликование кото­рых я считал бы вредным для дела борьбы с большевиками; 2) исключен ряд мест, представляющих чисто личный инте­рес; 3) не помещены некоторые из циркулировавших в Гал-липоли слухов, носивших характер явных сплетен.

В силу ряда соображений, почти все фамилии офицеров и солдат, известных лишь небольшому кругу лиц, обозначе­ны инициалами. Наоборот, фамилии лиц, широко извест­ных в Галлиполн, за самыми редкими исключениями, при­ведены полностью.

Стилистическая сторона записей оставлена почти без вся­ких изменений. Мне ясны многочисленные недостатки языка моего дневника 1920—21 года, но они до известной степени характерны для послевоенного периода. Читатель должен иметь в виду, что очень молодой в то время автор (незадолго перед эвакуацией мне исполнилось 26 лет) перед тем, как приняться за дневник, в течение 41/2 лет не писал ничего, кроме полевых записок и немногих писем с фронта. Я испра­вил лишь некоторые неправильные или неудобочитаемые фразы. В немногих местах пришлось вставить отдельные слова и целые пояснительные предложения, так как иначе текст был бы не понят или неправильно понят читателем.

В конце книги приведен ряд до сих пор не опубликован­ных приказов и документов, ссылки на которые имеются в тексте дневника (приложения 1 — 18), и четыре сохранив­шихся конспекта докладов-речей, произнесенных мною в Галлиполи (приложения I-IV).

Во многих местах дневника и в примечаниях я описы­ваю особенно меня интересовавшие политические настрое­ния чинов 1-го Корпуса, причем постоянно употребляю термины «монархисты», «республиканцы». Считаю совер­шенно необходимым обратить внимание читателя на то, что речь идет о личных политических взглядах офицеров, юн­керов и солдат, а не о принадлежности их к той или иной партии.

63

С другой стороны, было бы грубейшей ошибкой пред­ставлять себе отношения между «монархистами» и «респуб­ликанцами» галлиполийского лагеря похожими на те, кото­рые, к сожалению, существуют и до сего времени между людьми несходных политических убеждений в среде невоен­ной эмиграции.

Политические споры в свободное время велись в Добро­вольческой армии с самого ее основания, но они никак не отражались на боевой дружбе вместе боровшихся и умирав­ших людей.

То же самое (за очень немногими печальными исключе­ниями) было и в Галлиполи. Галлиполийцы были и остают­ся, во-первых, и, прежде всего, галлиполийцами и лишь, во-вторых, — монархистами всех оттенков, бонапартистами, республиканцами, украинцами-федералистами и т.д.

В заключение считаю приятным долгом принести свою искреннюю благодарность командиру 3-го Дроздовского стрелкового артиллерийского дивизиона генерал-майору М.Н.Ползикову, с неизменным вниманием относившемуся к моим литературным работам и разрешившему мне сделать нужные выписки из документов, хранившихся в архиве дивизиона. Благодарю также штабс-капитана Г.А.Орлова за любезно оказанную помощь при проверке ряда дат и фактов, упоминаемых в моем дневнике.

Н.Раевский

28 марта 1930 года. Прага..

Последние дни в Крыму

11 октября. После нескольких длинных переходов при­шли в Покровское (верст 10 от Мелитополя) и стоим в ре­зерве. Красная 2-я армия (конная) порядочно потрепала наш 2-й корпус, взяла все танки и 2 бронеавтомобиля. Ос-

64

тальные части, переправившиеся на правый берег Днепра, тоже потерпели неудачу и отошли. Какая разница по срав­нению с тем, что делается в нашей дивизии! Все более и более убеждаюсь в том, что наши новые формирования, не имеющие добровольческого ядра, решительно никуда не годятся. Получается неразрешимая задача— чтобы пойти вперед, нужны добровольцы, а набрать их можно, только идя вперед.

Живем мирно, совсем точно и войны нет. Нервы прихо­дят в порядок, и по ночам ничего во сне не вижу. На днях только снился мне покойный Женя Никифоров¹, и я будто бы вел с ним длинный разговор, а в то же время чувствовал, что он давно умер.

Достал у местной попадьи (поговорив с ней предвари­тельно о шуме моря и других хороших вещах) Гаршина и с удовольствием перечитываю его рассказы. Чувствуется, что он искренно описывает свои переживания. Очень мне по­нравилось в «Записках рядового Иванова» это место: «Мне случилось заметить, что простые солдаты вообще принима­ют ближе к сердцу страдания физические, чем солдаты из так называемых привилегированных классов (говорю толь­ко о тех, кто пошел на войну по собственному желанию). Для них, простых солдат, физические беды были настоящим горем, способным наводить тоску и вообще мучить душу. Те же люди, которые шли на войну сознательно, хотя физичес­ки страдали, конечно, не меньше, а больше солдат из про­стых людей... но душевно были спокойнее. Душевный мир их не мог быть нарушен избитыми в кровь ногами, невыно­симым жаром и смертельной усталостью».

12 октября. Скучно невероятно В период боев я тоже не работаю по-настоящему. Нельзя же считать работой мои фейерверкерские обязанности — как-никак я кончил Ми-хайловское училище одним из первых, четыре года боевой

¹ Товарищ по Петроградскому университету, убитый в 1917 г на Румынском фронте.

3 - 5428 Раевский                           65

практики, три раза прошел Офицерскую артиллерийскую школу, а применить свои знания совершенно некуда. Но в бою, все-таки, хоть нервная работа громадная, а сейчас, в период затишья, абсолютно никакой.

Сидим в маленькой хате; тесно и грязно. На полу нава­лена солома, на которой спим ночью, и ее же топчем днем. Вшей там сколько угодно, но переменить солому лень. Опустились мы страшно и, наверное, дальше и еще сильнее опустимся. Б. и К. от скуки принялись чистить свои писто­леты. Я не могу доставить себе и этого удовольствия, пото­му что продал свой неразлучный маленький браунинг в Керчи, когда нашей больной компании было нечего есть.

Пахнет керосином. Стол завален пружинками, бараба­нами и другой «материальной частью». Иногда я с увлече­нием изучаю эту самую материальную часть (так было, например, в Артиллерийской школе) и старательно вожусь со своей единственной пушкой, а иногда надоедают и пуш­ки, и ковка лошадей, вши, теснота, и вся наша, в конце концов, свински примитивная жизнь... Особенно осенью становится гадко на душе. Сейчас почему-то вспоминается фотография в «Illustration» с эпиграфом из Овидия:

Omina tune florent  tune est nova tempnsaetas Et nova de gravido galmite gemma tumet

Fastorum liberi, I, 151—156

Я видел ее, когда был на батарейной базе в имении Лю-стиха. Так там и чувствуется весенняя зелень Греции. Ста­рые оливки с нежной, еле распустившейся листвой... И все окутано точно неземным голубовато-призрачным светом. Нет нашей кровавой, грязной и вшивой жизни, нет ни тоски по погибшим, ни тревоги о будущем. «Omnia tune florent: tune est nova temporis actas...» И еще вспоминается весна э того года в Севастополе Оживала природа, оживали после сыпняка бедные мои мальчики, и сам я приходил в себя

66

после близкого соседства со смертью.. Помню, как мы с покойным Васей¹ грелись на солнце в маленьком саду, пол­ном зацветающих нарциссов, и болтали об Италии. Вечная ему память, маленькому моему другу, ребенку-воину, умер­шему страшной смертью. Что бы я дал, чтобы все это стало тяжелым сном, а не правдой...

Перечитываю свой дневник и чувствую, что пора начи­наться боям — иначе невольно становишься сентименталь­ным и малоприспособленным к нашей войне.

14 октября. Утром немного побранился... из-за вшей, ко­торых у меня, по общему мнению, слишком много. Т. особен­но мне надоел — хороший он молодой офицер, но язычок как бритва. Если через несколько лет все благополучно кончится и мы останемся живы, смешно и досадно будет вспоминать, чем наполнено было порой наше существова­ние.

Сегодня, вероятно, мне придется ехать в командировку дней на 7—10. С удовольствием бы от нее отвертелся, тем более что дело идет о получении хрома на сапоги с разре­шения наштарма. Некоторые считают, что я достаточно хорошо «умею разговаривать с генералами». Зато в коже я понимаю очень мало, да и вообще житейски мало приспо­соблен (это я уже сам чувствую)... Какую-нибудь теорию радиотелеграфа, которая другим дается с большим трудом, я усваиваю очень быстро и легко, а вот кожа, втулки, сту­пицы, колесная мазь повергают меня в ужас.

Сережа² (если только он жив, бедняга), тот наоборот — науки ему давались всегда слабо, но в обыденной жизни он гораздо приспособленнее меня. Припоминается, как в Луб-нах Сережа получал 40 «карбованцев» в месяц, поил на ве­черах гимназисток шампанским, а я получал 300 и иногда

¹ Василий Каншин. ученик V масса Харьковской гимназии, внук композитора Ричского-Корсакова Смертельно ранен в бою под Фрид-рихсфельдом 8 августа 1920г.

- Брат автора.

67

сидел полуголодным. Привезли вчера массу английского обмундирования — кожаные безрукавки, теплое белье и носки, немного френчей (кстати сказать, эти английские куртки нигде, кроме России, так не называются. Англичане называют офицерские — «jacket», а солдатские — «tunic»). В общем, хозяйский глаз Врангеля и тут сказывается — в прошлом году мы до Азова (в январе месяце) теплого об­мундирования в глаза не видели.

15 октября. Вчера вечером приехал в батарейный обоз. Не могу сказать, чтобы меня особенно радостно приняли. Комната маленькая, помещаются в ней трое, и хотя бы временному «прибавлению семейства» никто не рад (хотя надо сказать, что в такой же комнате на позициях нас живет восемь человек). М. с утра до вечера вычисляет свои траек­тории и, кажется, очень боится, чтобы я ему не помешал.

Сегодня с утра обложной мелкий дождик. Ничего осо­бенно спешного нет, и я решил подождать до завтра, тем более что и мое удостоверение еще не готово. Погода отвра­тительная, и настроение у меня, несмотря на проведенную с комфортом ночь, тоже скверное. Опять шел нелепый и тягучий разговор относительно кадета В. Я не принимал в нем участия, но принужден был слушать и молча злился. Никак люди не могут понять, что нравственно совершенно невозможно смотреть сквозь пальцы на миллионные офи­церские кражи (в прошлом году) и предавать солдата суду за кражу нескольких фунтов масла. Как это надоело, в кон­це концов, и когда мы разделаемся со всей этой грязью!

Отвыкшую от работы и не имеющую тем мысль застав­ляет теперь работать каждая случайно прочитанная книга, как бы она сама по себе ни была незначительна. Вот и сейчас, просматривая старые приложения к «Ниве», нашел довольно красиво написанную статью о цветах, в частности о дурманящем маке. До сих пор еще никогда не пробовал кокаина, но понимаю, почему сейчас даже некоторые полу­грамотные солдаты, вроде нашего Н., и те научились ню-

68

хать его и уходить таким образом от действительности. Хорошо это у Овидия:

Ante fores antn fecunda papavera florent Irmumeralque herbae, quarum de lacte saporens Nox legit, et Spargit per opacas, humida terras...

Metamorphoseon, lib. XI, 605—607.

Иногда мне становится неловко перед самим собой. Так и кажется, что изображаешь из себя уездную девицу, пере­писывающую стихи откуда попало. Для капитана артилле­рии занятие не особенно подходящее. Но все-таки не могу не записать несколько строчек из Бальмонта. Мне кажется, что они удивительно подходят к нашим покойникам-добро­вольцам:

Спите, полумертвые, увядшие цветы,//

Так и не узнавшие расцвета красоты,//

Близ путей заезженных взращенные Творцом,//

Смятые невидимым тяжелым колесом.

Спите же, взглянувшие на страшный пыльный путь...

17 октября. Вчера вечером приехал в Петровское. Дело в тылу у нас, видимо, налажено прилично — в Петровском имеется этап по всем правилам — с регистрацией, отводом квартир, квартирьерами и т.д. Только освещение подгуля­ло — пишут при свете неизбежного каганца. В хате нас встре­тили не особенно любезно. Хозяйка, впрочем, смягчилась, когда я дал ей несколько медицинских советов (я не медик, но, когда выздоравливал в Ростове от recurrens'a, слушал в Университете лекции по тифам). Накормила нас хорошим борщом. Ночью все время не давали спать солдаты пуле­метных курсов, выгонявшие подводы. Крику и слез была масса, спрятавшегося в соломе хозяина по ошибке едва не застрелили, но в конце концов он благополучно уехал.

69

Хозяйка все время ноет и убеждает нас прекратить войну «хотя бы на зиму». Многие уже последовали ее совету и «пре­кратили войну на зиму», но только в более деликатной фор­ме — устроились в более или менее глубокий тыл. Ш. уже несколько раз спрашивал меня, добродушно, впрочем, куда я, мол, намерен уезжать зимой. Пока есть силы — никуда, а если свалюсь, как и в прошлые годы, — не моя будет вина. Един­ственно, впрочем, куда бы я охотно поехал (месяца на два), — это помощником руководителя в Артиллерийскую школу, но вряд ли при изменившемся составе школьного начальства полковник А. может меня теперь пригласить.

Летом, когда я возвращался на фронт, А. спросил меня, соглашусь ли я командовать тяжелой полевой батареей, если мне это предложат. Я сделал большие глаза и спросил преж­де всего, каким образом мне могут предложить батарею, когда я не кадровый офицер и мне 26 лет... Оказывается, Ставка предполагает сформировать несколько батарей, командиры которых могли бы в случае необходимости ле­тать и наблюдать. Решили почему-то, что такого рода ко­мандиры должны быть не старше 30 лет и, если формиро­вание осуществится, назначения будут сделаны совершенно вне зависимости от старшинства.

Было бы глупо отказываться, и в принципе я согласил­ся, но просил А. держать это пока в совершенном секрете. Иначе мое положение в нашей батарее стало бы совершенно невозможным. Пока об этих батареях ни слуху ни духу. Думаю, что они остались в области разговоров.

18 октября. Конец был вчера совсем близок.

21 октября. Как в тумане прошли предыдущие дни. Вче­ра приехал на подводе в Феодосию. Сейчас сижу в неотоп­ленном номере гостиницы «Астория» и... (несколько слов стерлось). Удивительно счастливо я отделался. Конница Буденного была в полуверсте, не больше, от станции Ново-Алексеевка в тот момент, когда я пешком, по ровному полю бежал из эшелона авиационных баз. Постараюсь восстано-

 

вить в памяти события, насколько это можно сделать после той моральной и физической встряски, какую пришлось пережить. 17-го утром, после хорошего завтрака, не торо­пясь и совершенно ничего не подозревая, я выехал из Пет­ровского в Рыкове (станция ж.д.). Несколько странное впе­чатление произвел на меня только внезапный переезд шта­ба Армии из Рыкова в Крым, о чем мне сообщил писарь Л., ехавший вместе со мной. Когда выехали на большую дорогу и я увидел колонну спешно отходивших обозов, стало ясно, что где-то неладно, но в чем дело — никто сказать не мог. Наконец в Рыкове узнаю от какого-то полковника, что ар­мия Буденного' заняла Богдановку и явно будет резать железную дорогу на Севастополь. Ехать обратно на север было нельзя — там, судя по всему, шла еще одна кавалерий­ская группа и все тыловые учреждения панически бежали. Взяв своих солдат Т. и X., сел в поезд авиабазы, отходивший первым, и через полчаса мы тронулись. Удобный, теплый вагон. Масса офицеров и дам с детьми. Настроены почти все панически, но полная надежда проскочить. Два аэропла­на, охранявшие свои базы, донесли, что противник только что выступил из Богдановки и сразу, очевидно, к дороге подойти не может.

Приходим в Ново-Алексеевку. Спускаются аэропланы; взволнованный летчик бегом направляется к эшелону, и через минуту в вагоне общая паника: красные перерезали дорогу и их авангард в двух-трех верстах от нас. Неприятно было видеть, как у некоторых офицеров физиономии пере­косились. Смертельная бледность, зубы колотятся — проти­вен человек, когда теряет власть над собой. Но все это, в конце концов, понятно и объяснимо.

Я ждал несколько минут — думал, что поезд двинется на север. Хотел получить у летчиков винтовку, но не найдя ее,

¹ Буденный переправился через Днепр, пользуясь туманной погодой, делавшей невозможной воздушную разведку. Этим и объясняется вне­запность появления его армии в нашем тылу.

71

велел солдатам бросить кожи и как можно скорее двинулся с ними на Геническ.

На станции затрещали выстрелы... Настроение было ужасное — не могу сказать, чтобы это был страх; скорее, сильнейшая досада на то, что так глупо кончается жизнь. Надежды на спасение не было почти никакой. Дорога шла вдоль фронта, гладкое, открытое поле, ни единого кустика, где можно было бы укрыться. Конница в любой момент могла наскочить, и тогда конец... В памяти стояли полуголые трупы коммунистов под Славгородом с вырубленными на голове звездами. Мимо промчался эскадрон одесских улан. Обозы летели, перевертывая и ломая повозки. Я от­стал от Т. и X., но потом вскочил на повозку каких-то каза­ков, и мы помчались. Показался вдали Геническ и справа Сиваши. От сердца отлегло, — очевидно, кавалерия грабила станцию и не шла пока дальше. Перешли в шаг. Еще не­сколько верст, и мы въезжаем за проволочные заграждения вокруг города. Ура — спасены... Давно я так не ценил жизнь, как бы она плоха ни была, как в этот момент. Донцы оста­новились. Я поблагодарил их и пошел пешком через мосты, мимо бесконечной колонны обозов, спешивших на Арабатскую стрелку. Кроме двух десятков местных офицеров, горо­да никто не охранял, и было ясно, что одна проволока, без защитников, конницы не задержит.

Ночь была темная, мороз становился все сильнее и силь­нее. Я совсем было выбился из сил, отошел в сторону от дороги, сел и сейчас же задремал. К счастью, наткнулись на меня летчики — добровольцы из брошенного эшелона — и разбудили. Если бы не они, вероятно, я бы в конце концов замерз (было уже градусов 15 мороза). Добрели вместе до хуторов, не то Счастливых, не то Веселых (что-то, во всяком случае, в названии радостное), верстах в 5—6 от города и забились в хату. У летчиков было много сала и колбасы, но от усталости я ничего не мог есть и, скорчившись, повалил­ся около плиты. Лежал так несколько часов. В голове был

72

какой-то кошмар. Брызнули мне в лицо кипящим салом (нечаянно, конечно), но не было воли переменить положе­ние.

В ночном морозном воздухе, совсем, казалось, рядом, заг­рохотали тяжелые орудия. Все поднялись, выбежали из хаты. Звездочки неприятельских шрапнелей вспыхивали где-то близко от нас. Обозы рысью понеслись дальше по Арабатской стрелке. Я долго шел пешком — было слишком холод­но. Потом устроился на подводе казака-астраханца, которо­го сам подвез днем, и доехал с ним до Чакрака. Было часа V два ночи.

Утром 18 октября начался тяжелый поход через пустын­ную Арабатскую стрелку. Есть совершенно нечего. На во­семьдесят с лишним верст три-четыре хатки. Проснулся утром в Чакраке совершенно разбитый. Нашелся один ми­лый волноопределяющиися, который предложил мне кусок хлеба и половину своей банки консервов. Свет не без доб­рых людей... Казак, который вез меня накануне, уехал впе­ред, пока я еще спал. Долго шел пешком один, пока не при­стал к обозу одной из корниловских батарей. Достал кусок совершенно мерзлого хлеба, и, как ни пытался согреть его, ничего не вышло. Так и пришлось жевать нечто ледяное. Большую часть дороги шел пешком — мороз больше 10°, с обеих сторон море и, вдобавок, пронизывающий ветер.

Ночью... (несколько слов стерлось)., в маленький ху­тор... нетопленых комнатах набилось столько народу, что нельзя было повернуться. Когда часть обозов уехала и ста­ло чуть свободнее, мы повалились на пол друг на друга. Хотя мне жестоко жали ноги какие-то бравые казаки, а в комнате, благодаря пробитой стене, температура была ниже нуля, но все-таки я заснул. Очнулся от холода часа в четыре ночи. Оказалось, что комната полна офицеров Сводного Гвардейского кавалерийского полка. Я представился, и ко мне отнеслись очень любезно. Утром с обозом гвардейцев добрался до Арабата...

73

Па этом заканчивается уцелевший отрывок дневника, веденного в России. Возвращаясь на фронт, автор заболел болезнью Вейля (эпидемической желтухой) и принужден был остаться на батарейной базе вплоть до момента эваку­ации.

На «Херсоне»

2 ноября. Не помню, где я последний раз писал свой днев­ник, — кажется, в дико холодном номере «Астории» в Феодо­сии. Кроме нескольких листиков, мои записки погибли неда­леко от Севастополя во время последнего отступления.

На обложке новой книжки — английская надпись: «Empire Reporting Book».

Пишу на «Херсоне», который полным ходом несет нас в Константинополь, а дальше... в Японию, Францию, Индию или еще куда — никто по-настоящему не знает. Мы уже так привыкли к самым невероятным приключениям, что и но­вое окончательное путешествие из России никого особенно не пугает и не изумляет.

А ведь если всмотреться глубже, то вряд ли в мировой истории найдется много зрелищ, равных по своему трагизму нашей эвакуации. Сто двенадцать тысяч¹ (так определяют общее количество уехавших) после трех лет непрерывной, тяжелой войны едут неизвестно куда и неизвестно на что...

Захотело ехать поразительно много солдат — это, пожа­луй, самое удивительное, что есть в нашей эвакуации. По­нятно, что едут почти все офицеры и добровольцы (у нас рискнули остаться К. и М.), но бросились грузиться на пароход и те, кому никакой опасности не угрожало. Доходи­ло до смешного — является на наш «Херсон» грузиться ка­кая-то команда. Кто такие? Оказывается — только что взя­тые на Перекопе красные. Без охраны, пешком прошли

¹ По официальным данным, из Крыма эвакуировано 135000 человек

74

больше ста верст и лезут на пароход. Играет тут известную роль и стадное чувство — когда перед самым отходом из Севастополя прислали баржу и желающим предложили съехать обратно на берег, слезло человек двести и даже несколько офицеров. Но я думаю, что типичные Фильки в глубине души думают так. «офицерье» едет — значит, там, за морем, будет хорошо.

Тесно, и духота ужасная. Вчерашнюю ночь спал на па­лубе. Было довольно холодно, но бурка покойного Бодовс-кого спасала. В темноте ярко светились многочисленные суда международной эскадры, мерцали редкие огни на тускло освещенных пароходах Часов в 10 вечера подъехал началь­ник штаба флота и передал приказание — взять на буксир баржу, немедленно сниматься и идти в Босфор. Стало легче на душе — хотя мы и погрузились, но ходили нелепые слухи, что никто нас не принимает и генерал Слащев ведет пере­говоры о сдаче.

Подняли якорь¹, заработала машина, и тихо поплыл мимо Херсонесский берег...

Сегодня целый день плывем по открытому морю. Тихо и тепло. Волны никакой нет. Благодаря этому доползут до Константинополя даже маленькие старые пароходики вро­де колесного «Генерала Русского». Понемногу налаживается дело с продовольствием. Только хлеба совсем нет, зато мно­го сахару, шоколаду и варенья.

Настроение удивительно единодушное — никто больше не желает воевать. Может быть, через некоторое время мы будем смотреть на вещи иначе, но сейчас все настолько измучены, что о возможности продолжения войны думают с ужасом. Ночую опять на палубе, среди солдат 2-го Дроз-довского конного полка Большая часть из них — бредовцы, к «загранице» уже привыкли, и полк едет почти полнос­тью — около шестисот сабель

По точно проверенным данным - в 8 ч. вечера 31 октября (ст. ст.) 

75

3 ноября. Сегодняшняя ночь была уже много теплее. Чув­ствуется, что идем на юг. Спать было ужасно неудобно. Тес­нота, давка, ругань, но все-таки лучше, чем в трюме, где совершенно невозможно дышать. О.Н., разминувшаяся в Се­вастополе с мужем, не выдерживает характера и по вечерам плачет.

Пароход слегка покачивало. Я лежал, закутавшись в бурку, и, кажется, с более тяжелым, чем когда-либо, чув­ством вспоминал убитых и умерших добровольцев. Непос­редственно под моим влиянием много молодежи (в том числе и Сережа) поехало на эту войну, и почти все они погибли. Мне кажется, что мне не в чем себя упрекнуть. Я делал для них все, что мог, и, когда понадобилось, рисковал жизнью, леча их от тифа. Но все-таки тяжело... Особенно Васю и Соколова¹ забыть не могу.

Утром появились дельфины — говорят, это значит, что берег близко, но пока, кроме бесконечного розово-голубого под лучами восходящего солнца моря, ничего кругом не видно. В Константинополь должны прийти около четырех часов дня. В трюме появились доктора. Предлагают нужда­ющимся в госпитальном лечении остаться в Константино­поле. Странно звучит латинская фраза — Questes diagnosis morbi, collega?

Пароход переполнен людьми (больше 6000 вместо 2800), а в то же время балласта в трюме почти нет и «Херсон» то и дело кренится то на один, то на другой борт. Тогда с капи­танского мостика отдается команда «на правый... на левый борт», и вся толпа, теснясь и неизбежно ругаясь, переливает­ся с одной стороны на другую. В Константинополе многие собираются остаться, но вряд ли им позволят сойти.

В три часа на горизонте появилась в синем тумане тон­кая полоска Малоазиатского побережья. «Земля. Земля... Малая Азия».

' Николай Соколов — абитуриент Имп. Московского ком. училища, 18 лет. Убит в бою под Фридрихсфельдом 8 августа 1920 года.

76

Рядом со мной мрачный голос: «Черт с ней, с Малой Азией».

Подходим к Босфору. Серая, тусклая погода, но все-таки оба берега очень красивы. Лиственные деревья уже голые, но трава местами совсем зеленая. На фоне неба чернеют какие-то старинные укрепления. По обеим сторонам прохода — белые маяки. Виднеются деревушки с красными черепичны­ми крышами. Множество лодок с рыболовами-турками.

— Селям-алейкюм, — кричат с парохода. — Алейкюм се­лям, — отвечают турки, с любопытством рассматривая пе­реполненный зелеными шинелями «Херсон». Поднимаем на передней мачте французский флаг. Он долго не разверты­вается. В толпе офицеров и солдат острят: «Стыдится фран­цузский флаг подниматься на русском пароходе».

Грозно черневшая на вершине скалы зубчатая стена ока­зывается по мере приближения парохода развалинами кре­пости Калаки. Рядом с ней — современная, совершенно про­заическая батарея. Насколько можно судить, форты Босфо­ра совершенно неприступны. Стоянка у карантина очень непродолжительная. Подходят катера с французами, анг­личанами и турками, играющими, по-видимому, чисто деко­ративную роль в своей собственной стране. Несколько воп­росов — есть ли больные, раненые, мертвые, и мы, подняв якоря, «разворачиваемся» и идем дальше. Картина порази­тельно красивая и совсем нерусская — пинии, кипарисы, минареты и вперемежку с ними роскошные европейские виллы.

Темнеет, зажигаются бесчисленные огни, и мы, как зача­рованные, любуемся картиной доброго старого времени — больше всего залитыми электрическим светом пароходами (значит, «уголь есть» и «лампочки не реквизированы»). Среди старинных башен Константинопольского предмес­тья — опять-таки залитый электричеством громадный отель, снующие по берегу давно не виданные трамваи, какой-то ресторан, полный тропической зелени... Словом, перед нами

77

вечерняя жизнь роскошного международного города, беско­нечно далекого от наших кошмаров, и она производит пря­мо-таки подавляющее впечатление на солдат. Сначала слы­шались сокрушенные воздыхания. «Одни мы, дураки, шесть лет вшей кормим, а люди живут»... а потом все замолчали и любовались морем огней громадного города и таким же морем огней союзного флота на рейде Огненной сказкой промелькнул Константинополь... вышли в Мраморное море и бросили якорь вблизи от Скутари.

4 ноября Ночью воспользовался тем, что дамы спали, и переменил белье, обмененное на большую плитку Cow's Milk Chocolate С пяти до десяти утра простоял в бесконечной очереди за кипятком В первый раз испытал это специально советское удовольствие и понимаю, что, стоя в очередях, можно потерять остатки терпения. Хлеба упорно нет. Сол­даты нервничают и злятся, но особенно никто не протесту­ет — силой ведь никого на пароход не тянули. С утра «Хер­сон» осаждают «кардаши» на лодках, полных белого хлеба, громадных плиток шоколада, фруктов и других вкусных вещей. У большинства из нас, увы, только слюнки текут. Турки принимают лишь валюту и особенно охотно — рус­ские серебряные рубли

— Пакупай, пажалюста... шоколад... сардинка.. русска водка-День серенький. Константинополь из-за этого, вероят­но, много проигрывает, но все-таки он замечательно красив. Прямо против парохода, но довольно далеко, — Айя-София. Слева от нее целый лес воздушно-тонких минаретов. Около «Херсона» то и дело появляются моторные и обыкновенные лодки со «старыми эмигрантами» — беженцами новорос­сийской эвакуации. Наша публика насмешливо кричит' «Привет спекулянтам' «, но в общем настроение добродуш­ное

К вечеру бесконечные слухи концентрируются около от­правления в Алжир. Я лично доволен — солнечная, горячая

78

страна, во всяком случае лучше всяких Лемносов, Кипра и других болотистых¹ мест.

Поздно вечером на пароход привезли целую гору пре­красного белого хлеба и немедленно подкормили изголо­давшуюся публику Пришлось приблизительно по фунту хлеба на человека, и настроение сильно поднялось. Наш офицерский трюм удивительно неудачен по своему распо­ложению — весь день тянется бесконечная очередь², шум, крики, давка... Надо сказать, что офицеры изнервничались гораздо сильнее солдат.

5 ноября. Приходится пользоваться уборной поздно но­чью — часа в 3—4; днем надо простоять в очереди часа два-три. Порядку, вообще, довольно мало — слишком много начальства и, самое главное, слишком переполнен пароход (теперь выяснилось, что народу около 7000).

Стоим по-прежнему против начала Багдадской желез­ной дороги (Гайдар-паша). Кругом нас — целый лес стека­ющихся из Крыма пароходов под русскими и французскими флагами Между нами снуют шлюпки, катера. Тяжелоране­ных и больных сгружают с нашего соседа «Саратова» и скоро должны взять у нас. Много солдат хотело бы остаться в Константинополе, но я их усиленно от этого отговариваю. С остающихся, говорят, берут подписку об отказе от помо­щи, и в переполненном городе положение людей, совершен­но не знающих языков, было бы жалким.

Днем получили первое официальное приказание — сдать оружие⁵ (оставляются только шашки и револьверы офице­рам). Солдатам было у нас положено передать свои шашки и револьверы офицерам, но делали они это крайне неохотно

¹ Автор должен сознаться, что в 1920 году он географию знал плохо Лемнос очень сухой остров

² За пресной водой

⁵ Фактически была сдана лишь часть оружия В Галлиполи части привели тысячи винтовок, сотни пулеметов и довольно значительное количество патронов

79

 

и многие бросили оружие в море. Положение получилось довольно странное — не то мы армия, не то мы не армия. Я взял себе шашку одного из разведчиков — отчасти на па­мять, отчасти из чисто практических соображений — откры­вать консервы.

В 4 часа пришел на буксире «Георгий Победоносец» (в прошлом — знаменитый по первой революции «Князь По­темкин Таврический»).

Хотелось сегодня зарисовать панораму Константинопо­ля, но хорошо рисующие люди отсоветовали — такая масса деталей в этом море крыш, минаретов и садов, что каран­даш, особенно неопытный, не сможет выделить даже преле­стных мечетей Азиатского города. Нужен был бы хороший стереоскопический аппарат. Сегодня совсем тепло, и, смот­ря на сады Гайдар-паши и зелень Принцевых островов, совсем забываешь о ноябре и недавних морозах на Арабат-ской стрелке.

Вечером был у нас, офицеров, долгий и горький разго­вор о нашей полной неспособности что бы то ни было орга­низовать и о гибели множества лучших людей на Германс­кой и Гражданской войне.

6 ноября. Судьба наша по-прежнему остается совершен­но неопределенной, и десятки разнообразных, большею ча­стью совершенно недостоверных слухов волнуют и без того изнервничавшуюся публику. Новая версия — сегодня идем на остров Лемнос. Там нас разгружают, моют, приводят в порядок и отправляют дальше. Наш вольноопределяющий­ся М., побывавший уже на Лемносе, рассказывает о жизни там форменные ужасы. Все-таки если выгрузка там только на время, то лучше поболтаться по острову, чем сидеть на пароходе. Вид Константинополя, при всей его красоте, уже немного наскучил. Кроме того, места здесь, видимо, не слиш­ком-то спокойные. Вчера вечером со стороны Принцевых островов доносился грохот морских орудий и видны были вспышки. По слухам, это союзники обстреливали войска

 

Кемаль-паши¹. Неприятно, уехав так далеко, все еще слы­шать грохот войны.

Плохим я, видно, стал артиллеристом... Поручик Г. се­годня, несмотря на наши советы, съехал на берег. Некото­рые из нас уже совершенно изнервничались. Боюсь, что все мы в конце перессоримся, если плавание в таких условиях продолжится еще несколько дней. Вчера кормили прилич­но, а сегодня форменная голодовка. Галеты, как теперь ока­зывается, были выданы на два дня. Мы их сразу поели и сегодня питаемся салом да вареньем без хлеба.

7 ноября. Наконец-то наша судьба более или менее оп­ределилась — идем в Галлиполи. Долго ли будем там жить или поедем в Африку — неизвестно. Зато окончательно ре­шено, что мы остаемся Русской армией. Каждая дивизия свертывается в бригаду², регулярная конница образует одну дивизию, 2-й корпус совершенно расформировывается. Что касается жалования, то что-то, видимо, платить будут, но сколько именно — слухи самые разнообразные. Называют цифры от 180 до 1200 франков³ (для офицеров). Нельзя сказать, чтобы кто-нибудь особенно радовался такому обо­роту дела. Правда, оставаясь Армией, мы сохраняем опре­деленное положение и кормить нас во всяком случае будут, но раз армия — значит, рано или поздно — война, а воевать сейчас никому не хочется. Читал вчера «Temps», «Presse du Soir», «Stamboul». Настроение гг. корреспондентов диамет­рально противоположное нашему — страшно хотят воевать, особенно неугомонный Владимир Бурцев. Отношение к нам французов, видимо, действительно сочувственное. Наобо­рот, англичане, по слухам, всячески вставляют палки в ко­леса. Вчера, впрочем, на «Херсон» приехали какой-то анг­личанин и две чрезвычайно некрасивые мисс в автомобиль­ных шубах. Хотели спуститься в трюм и раздать детям

¹ В действительности эскадра вела учебную стрельбу.

2 В действительности — в полк.

3 Фактически офицеры получали во время пребывания в Галлиполи две турецких лиры в месяц, солдаты — одну.

81

шоколад, но дошли только до люка. Оттуда в западноевро­пейские носы повеяло таким ароматом, что мисс поспешили удрать, передав шоколад нашему поручику Н.

В 10 часов утра снялись с якоря и вышли в Мраморное море. Я лежу в трюме и злюсь на распущенность наших офицеров. Дежурного назначить невозможно — все заболе­вают и не хотят ничего делать. О солдатах и говорить не­чего — даже за обедом трудно кого-нибудь послать.

8 ноября. Поздно ночью подошли к Галлиполи. Не могу выйти на палубу и посмотреть, так как ночью кто-то сбро­сил на пол мой бинокль, и теперь я буквально не знаю, что делать. Творится что-то неладное. Продуктов сегодня, кро­ме двух банок сгущенного молока и трех крошечных коро­бочек паштета, на всю батарею совсем не выдали. Офицеры усиленно толкуют о приказе генерала Кутепова (почему его, а не Врангеля?) — формировать из добровольцев одну дивизию пехоты и одну кавалерийскую, куда поступают исключительно добровольцы. Все остальные возвращаются в качестве беженцев в славянские страны. Что это за корпус, каковы его задачи, что будет с остальными — ничего неиз­вестно. Около 12 часов дня по трюмам прочтен приказ — исполнять только распоряжения, исходящие от генерала Туркула¹, и никаких больше распоряжений не исполнять. Что сей сон значит, когда на борту комкор, генерал Писа­рев², — не понимаю.

Утверждают даже, что Туркул только что арестовал на­чальника штаба корпуса, за что — тоже неизвестно. Генерал Туркул в приказе по кораблю объявил, что выгружаются все и немедленно. С палубы слышны взрывы — «ура»'. Не­много вспоминается 1917 год— больно у всех поднялось настроение.

¹ Генера1-майор А.В.Туркул, начальник Дроздовской дивизии

- В этот день генерал Кутепов отчислил генерала Писарева от коман-

дования корпусом.

³ Войска приветствовали генерала Кутепова, прибывшего на корабль

Генерал Кутепов назначит генерала Туркула комендантом «Херсона».

82

Кроме большого количества варенья, не ел ничего.

9 ноября. Продолжается прежняя голодовка. Сегодня дали по одной галете и по 1/16 фунта хлеба. Нашу батарею еще поддерживает сало (роздали последнее) и варенье (тоже кончили сегодня).

На «Саратове» двое уже застрелились на почве голода, а троих якобы расстреляли за попытку военного мятежа (тоже из-за голода)¹. Наши офицеры становятся все более и более несносными — большинство не справляется с голодом и идут постоянные мелочные ссоры. О.Н. невозможно не­воздержана на язык и вносит много беспокойства. Один подполковник Б. ровен и выдержан, как всегда.

Началась вчера выгрузка, но идет очень медленно из-за недостатка лодок. Городишко очень маленький, наполовину разбитый. Выгрузившиеся части будут ночевать в полураз­рушенной мечети.

10 ноября. 6 ч. утра. Темно и на ветру холодно. Стою в очереди за кипятком. Палуба завалена скрюченными тела­ми спящих людей. Монотонно шипит пар в трубе, тускло светит электричество. В темноте мерцают огоньки «Сара­това», «Крыма» и других транспортов, стоящих поблизос­ти. И на каждом из них те же измученные, изголодавшиеся люди, не знающие, что их ожидает впереди.

Снова слезы подступают к горлу. Из-за воспоминаний и тесноты я не мог спать, вышел на свежий воздух, но и тут они меня преследуют. Встает в памяти прошлая зима, зер­кальная гладь скованного льдом Дона. В голубом тумане виднеется далекий Ростов. И кругом — все те, кто теперь давно уже навеки успокоились в могиле. Юнкер Сидорен-ко — горячий, увлекающийся, но прекрасно дисциплиниро­ванный и до фанатизма упорный человек. Тихий, застенчи­вый, неловкий гимназист Гурьев. Иванов, так же тихо умер­ший, как тихо он жил. Вечно веселый, краснощекий Коля

1 Ни мятежа, ни расстрела не было.

83

Соколов — ему оторвало голову на мельнице в Фридрихе -фельде. Атаки Буденного на Кулишевку...' Разбитая, точно высосанный апельсин, голова ездового, кости, торчащие из сапога раненого реалиста Жоры Б. Кошмары кубанского отступления... В период горячих боев как-то не замечалось того, что принято называть «ужасами войны», а теперь эти ужасы все сильнее и сильнее чувствуются.

Думаю, что из всех предполагаемых формирований ничего не выйдет. Старые офицеры — добровольцы и солда­ты, как интеллигентные, так и простые, — в один голос го­ворят, что разбегутся куда глаза глядят, если только дело запахнет новой войной.

11 ноября. Ни разу еще голод так сильно не чувствовал­ся, как сегодня. С утра не дали ничего, кроме '/_{)6 фунта хлеба. По кружке супа выдали только около 4 часов. В ре­зультате я так ослабел, что не мог подняться с койки до самого обеда. Голова горит, виски сжимает точно железным обручем. В горле пересохло, и мысли порой путаются. Кро­ме того, появилось что-то вроде слуховых галлюцинаций: несколько раз я ясно слышал ружейные залпы и отдельные выстрелы. На самом деле никто не стрелял. Солдаты, по-моему, очень терпеливо переносят голод. Осунулись многие страшно. Целый день лежат на нарах и воюют со вшами, которых из-за грязи и тесноты расплодилось невероятное количество. В нашем офицерском трюме много стеснения вносят дамы, не пожелавшие ехать в трюме, специально отведенном для женщин. Однако, благодаря продолжитель­ному путешествию, офицеры уже совершенно перестали обращать внимание на их присутствие и по вечерам бесце­ремонно раздеваются.}

Что делается на берегу, толком никто не знает. Уверяют, что из-за отсутствия помещений и голодовки солдаты чуть не сотнями убегают в соседние славянские страны. Кроме

¹ Деревня на берегу Дона недалеко от Азова

84

того, голодные марковцы разграбили склад, и шесть чело­век за это расстреляно¹.

Наше начальство остается верным самому себе. Штабы, насколько можно судить, чрезвычайно мало заботятся о всех нас Штабные великолепно разместились с семьями в своих комфортабельных каютах и пьянствуют аккуратно каждый день.

Очень характерно, чго ни один генерал не полюбопыт­ствовал зайти в трюмы и посмотреть, как разместились войска². Лишний раз припоминается: «Нельзя вливать вино новое в мехи старые».

12 ноября. Всевозможные противоречивые распоряжения сыплются градом. То мы выгружаемся, то не выгружаемся, и, самое главное, никто не считает нужным ознакомить нас, офицеров, с положением вещей. Генерал сегодня наговорил Ш. (подполковник нашей батареи) дерзостей и в заключение патетически воскликнул: «Пора подумать о родине». Ш. на­помнил генералу, что африканские колонии, да и здешние места тоже, вряд ли являются для нас родиной.

С довольствием немного лучше. Вместо ¹/_1Ь хлеба полу­чили по 'Д и по половине галеты.

Приемы обращения с турками у союзников очень свире­пые. Сегодня стою на палубе — вдруг выстрел с миноносца. Снаряд лег у азиатского берега перед носом какой-то шлюп­ки. Она продолжает на всех парусах идти дальше. Очередь из двух орудий — снаряды ложатся у самой лодки, она круто поворачивает и направляется к миноносцу. Навстречу ей выходит французская шлюпка, берет турок на буксир и тянет к своему кораблю. Кажется, в конце концов французы их отпустили, но, во всяком случае, манеры обращаться с местным населением у них решительные. В результате сре­ди турок чрезвычайно популярны большевики. К нам они

' Слух, совершенно ни на чем не основанный

2 Верно только в отношении трюма, в котором помещался автор.

85

относятся хорошо, но, кажется, это потому, что в простоте душевной они всех русских считают большевиками.

Галлиполи. 26 (13) ноября. Наконец день выгрузки на­стал. С «Херсона» перешли на маленький «Христофор», после томительного ожидания «отдали концы» и двину­лись к берегу. Мне сильно нездоровилось. От голода кру­жилась голова, но все-таки не хотелось возвращаться в Константинополь. Иначе потом было бы трудно вернуться к своим.

Вблизи городок оказался гораздо приветливее. Набе­режная, как муравьями, усеяна русскими. Одни завтракают, другие усиленно истребляют вшей, пользуясь тем, что на солнце в затишье совсем тепло, третьи просто бродят по городу, разминая затекшие от неподвижности ноги. В толпе русских снуют черные, как смола, сенегальцы, французские матросы в беретах с красными помпонами, нарядные гре­ческие полицейские. Я настолько ослабел, что с трудом со­шел по скользкому трапу и качался на суше как пьяный. Голова кружилась жестоко, и в глазах ходили черные круги. На берегу сразу выдали фунта по полтора хлеба и по пол­банки консервов. Съел почти весь хлеб с «Compressed Cooked Corned Beef», и сразу на душе стало легче. Могу теперь писать. Повеселели и солдаты.

Через час веселой и довольно нестройной толпой двину­лись через полуразрушенный город к казармам. Узкие ули­цы полны народа. Лавки завалены всякой снедью. Пронзи­тельно выкрикивают мальчишки: «карош, карош, карош...» Много зелени — полуосыпавшийся инжир, знакомые по Крыму кипарисы и никогда еще не виденные, декоративно-красивые пинии, лавры, оливки и еще какие-то совершенно незнакомые деревья. Тихо и тепло, как в апреле на Севере. Отвыкшие от ходьбы ноги плохо слушаются. Часто садимся отдыхать и наконец добираемся до полуразрушенных ка­зарм, рядом с которыми помещается «12-me Pregiment des Tirailleurs Senegalais». Сенегальцы с татуированными фи-

86

зиономиями в красных фесках высыпают навстречу, вызы­вая восторженное изумление наших солдат. Некоторые из них (особенно воронежские крестьяне) еще никогда в жизни не видели негров.

На первых же порах вышел инцидент: наш вольноопре­деляющийся О. отправился в «чернокожий клозет». Негры на него набросились, чуть не избили и выгнали вон.

Ночевали под открытым небом в балочке. Ночь была тихая и ясная, но очень холодная. Пришлось почти все вре­мя не спать и греться у костра.

27 (14) ноября. Дует жестокий норд-ост, рвет еще не об­летевшие листья с платанов и заставляет вспоминать о крымских холодах. Впервые получили порядочно продук­тов — по фунту хлеба, немного галет, чай, кофе, по ложке сахара, консервы, бульон в кубиках, кокосовое масло, суше­ный картофель. После жестокой голодовки это кажется со­всем много. Кипятится в ведрах суп, кофе, и настроение сильно поднимается.

Днем бродим по городу вместе с Ш. и Б. Русских еще больше, ведут себя вполне прилично, но нет и следа той выправки и щеголеватости, что у французов и греков. К ве­черу перешли в освобожденный корниловцами барак без окон и кое-как разместились. Я достал у французов пилу, топор и молоток. Досками от старого барака забили окна. Получилась темная и холодная комната, но, по крайней мере, хоть ветер не дует. Щели заклеили полосками из «Temps», «Matin» и «Petit Meridional».

Я так привык к невозможным нравам теперешнего на­шего офицерства, что был порядком поражен доверчивос­тью французов. У меня не спросили ни фамилии, ни наиме­нования части. Лейтенант дал мне записочку к sergent du genie приблизительно такого содержания: «Господину рус­скому капитану выдать те предметы, которые он попросит» Вероятно, присмотревшись к нашим нравам, французы ско­ро перестанут нам доверять.

87

28 ноября¹. Спать было отвратительно. У меня нет оде­яла, бурку пришлось вернуть ее теперешнему владельцу поручику Т., а холод был собачий. Из всех щелей дуло, и по головам весело прыгали крысы. Впрочем, все-таки лучше, чем на улице. Вечером долго говорили насчет будущего. Положение остается все еще неопределенным. Врангель якобы находится в Париже² и ведет переговоры с союзника­ми, настаивая на сохранении русского корпуса как воору­женной силы. Союзники, наоборот, предлагают обратить нас в эмигрантов-колонистов с тем, чтобы мы рассеялись по всем странам Согласия. На первое время обещают матери­альную помощь. Чего хочет сама армия? Генералы и интен­данты, безусловно, хотят воевать. Остальные все, столь же безусловно, воевать не желают. Вера в возможность что-нибудь создать при наших порядках и грабительских на­клонностях многих и многих начальников совершенно по­теряна. Прав наш полковник С. (кадровый офицер), говоря: «Организм прогнил сверху донизу. Нужно разрушить зда­ние до основания, как это сделал Троцкий, и строить его заново». Кто только будет его строить, и кто даст для этого деньги? По слухам, французы будут охотно принимать офицеров на свою службу при условии полгода прослужить солдатом, а затем получать по чину через полгода, пока французский чин не сравняется с русским. Если мы обра­тимся в эмигрантов, то, вероятно, лично для меня эго будет наиболее приемлемым выходом. При всем желании, не могу ни обрабатывать полей³, ни грузить пароходов.

29 ноября. Опять провел отвратительную ночь. Толка­ли со всех сторон, и сильно болели ноги. Норд-ост стихает, и становится теплее. От «Союза Дроздовцев» по пучили

' В дальнейшем все даты по новому стилю.

¹ Как известно, главнокомандующий оставался в Константинополе вплоть до переезда в Сербию

' И в этом отношении я ошибся… Через несколько лет, будучи студентом Карлова университета, я во время каникул не раз обрабатывал чешские поля с большой пользой дня здоровья.

 

                                                    88

спирт, но жаль, что роздали его только офицерам. Слишком много недовольства и разговоров среди солдат.

30 ноября. В 9 часов утра, нагрузив на себя вещи, двину­лись потихоньку в лагерь. Оригинальная здесь погода — два-три дня тепло, как у нас весной, потом начинается сильный норд-ост, а через день-два снова тепло. Сегодня солнце греет так, что совершенно забываешь про зиму. Бредем по берегу моря. Все, имеющие много вещей, проклинают свою судьбу. Я в этом отношении в «исключительно счастливых» услови­ях. Вещей нет совершенно, кроме маленького сверточка с грязным бельем в кармане В другом кармане роман Флам-мариона «Stella», подобранный на пароходе, и это все. На всех сказались голодовка на пароходе и крымские злоключе­ния. Проходим полверсты и отдыхаем. Добрались до лагеря около двенадцати Палатки (в разобранном виде) уже были на месте Приступили сейчас же к постройке, чтобы по воз­можности окончить до вечера. Мне полковник С. поручил перевести английскую инструкцию. Кое-как разобрал, но в брошюре масса технических названий и для полного понима­ния моих двухмесячных занятий английским слишком недо­статочно Солдаты голодны и угнетены неизвестностью. Ра­ботают вяло и неохотно. К темноте все же удалось собрать оба барака. Палатки очень хорошие (только не для ноября месяца) — двойные, с восемью окнами из прозрачного целлу­лоида с каждой стороны. Местность, где расположен наш лагерь, довольно живописная, но сейчас она имеет печаль­ный вид. Облетают последние листья с ив и каких-то незна­комых кустарников. Только ежевика еще совсем зеленая, да кое-где попадаются те же самые лиловые цветы (забыл на­звание), которыми полны наши русские поля летом. Но здеш­няя осень все же сильно разнится от нашей. На берегах Мраморного моря природа умирает медленно и незаметно, не зная насильственной смерти от раннего мороза.

1 декабря. Сегодня опять дует холодный ветер с Балкан. Спать было немного теплее, чем в турецких казармах, но

89

колени все же сильнее разбаливаются. Боюсь, чтобы не начался настоящий суставный ревматизм.

По словам бригадного адъютанта, на днях должен при­ехать генерал Врангель и, вероятно, положение несколько выяснится. С питанием дело начинает налаживаться. Хлеба сегодня дали 11/4 фунта. Обещают через два-три дня дове­сти паек до нормы. Я сильно ослабел. Пока сижу в палатке, чувствую себя недурно, но стоит немного побродить по ок­рестным холмам, и ноги совсем подкашиваются, сердце ска­чет и появляется одышка. Придется долго приводиться в порядок, если здоровье окончательно не сдаст. В то же вре­мя после голода на пароходе неполный французский паек, который мы получаем, кажется мне достаточным.

2 декабря. С утра тепло как весной. Бродили долго вбли­зи от лагеря с кадетом В. Он, бедняга, сильно осунулся, сгорбился и зарос беленькой щетиной. Все время кашляет и злится. Не узнать прежнего щеголеватого, жизнерадостного кадета.

Пришлось услышать массу горького. Солдаты якобы в один голос (значит, и добровольцы) говорят о том, что мы, офицеры, обделяем их, чуть ли не воруем продукты и т.д. Обидно, провоевав вместе два года, слышать те же речи, какие говорились в изобилии на всех митингах в семнадца­том году.

3 декабря. Наши беглецы-фейерверкеры (Р., Л. и III.) попали в грязную историю. Границы им перейти не уда­лось, вернуться в батарею страшно, и они, все трое, лежат в лесу в трех верстах от лагеря. Попросил командира дать им возможность вернуться, и он частным образом разре­шил. Хороший пример для остальных — разговоры о бег­стве сами собой прекращаются.

4 декабря. Понемногу вводятся порядки мирного време­ни. С вчерашнего дня подъем в семь часов по трубе, в пять — вечерняя перекличка. Все порядочно позабыли уставные по­рядки и команды (пр. № 3). Кроме того, всем как-то не по

 

себе. Никто не может сам себе объяснить, для чего это все теперь делается.

Приехал... из Симферополя Демка Степанюк. В Симфе­рополе откуда-то грабанул три добровольческих миллиона. Когда началась паника, отправился в пожарную команду, запряг пару лучших лошадей и уехал в Севастополь. Паро­ходы уже были на внешнем рейде, но отставших подобрал американский миноносец, и на нем Демка доехал до Кон­стантинополя. Пролежал несколько дней в лазарете и доб­рался сюда. Для неграмотного девятнадцатилетнего пар­нишки совсем здорово! Не пропадают русские Фильки.

5 декабря. Из Константинополя приехал поручик Л. Ге­нерал Врангель, по его словам, остается там. Издан якобы приказ, что Армия остается армией, но воевать будет толь­ко против большевиков. Вечером полковник Ск. собрал всех михайловцев и предложил обсудить, как отпраздновать столетие нашего Училища. Решили накануне (24 ноября по старому стилю) отслужить панихиду, на следующий день молебен и, если удастся, устроить маленький завтрак. Меня, как знающего язык, командируют к французам' попросить вина и консервов. Грустный юбилей некогда блестящего училища. У михайловцев тоже грустный вид — обтрепан­ные, небритые; кое-кто (и я в том числе) в развалившейся обуви.

6 декабря. С утра отправился вместе с полковником Ск. и Г. в город. Идти тяжело — сильно болят вновь открывши­еся язвы на левой ноге (воспоминание об орловских моро­зах прошлого года).

В фуфайке и кожаной безрукавке совсем жарко. Голубое море, голубое небо, босые турецкие бабы, свежая капуста и лук на базаре... все еще не могу привыкнуть к средиземно­морской зиме. Французы в выдаче вина отказали, и притом довольно-таки неделикатно. Познакомился с французским консулом (на почве продажи кожи для подполковника Г.). Он, наоборот, оказался очень любезным, обещал снабжать

91

нас газетами. Долго рассказывал консулу и его семье о доб­ровольческой армии. Вопросы мне предлагали чрезвычай­но дикие — например, обитаема сейчас Одесса или же город совершенно разрушен. Таким образом, классическая «клюк­ва» продолжает расти.

Ночь была такая теплая, что, возвращаясь в лагерь, на подъемах я обливался потом.

7 декабря (24 ноября ст. ст.). Вечером отслужили пани­хиду по «основателю Михайловского Артиллерийского учи­лища Великому князю Михаилу Павловичу и по всем вои­нам, бывшим михайловцами, на поле брани за веру, царей и отечество живот свой положившим». Заходящее солнгде заливало оранжевым светом палатку, в которой шла пани­хида. На фоне просвечивающего брезента четко рисовались ветки, приготовленные для плетня. Не знаю, почему, но эти тени на оранжево-зеленом брезенте напомнили мне гравю­ры Остроумовой, а вместе с ними — старый, дореволюцион­ный Петербург. Впрочем, революционного Петрограда я так и не видел. Городом стиля и полной, красивой жизни оста­лась у меня в памяти наша сумрачная столица, и только такой хотел бы я снова ее увидеть.

8 декабря. Праздник наш прошел печально. Во время молебна снова дул холодный балканский ветер, ноги стыли, как зимой. Вечером компанией в 9 человек купили на общие средства три бутылки коньяку.....¹ и несколько фунтов инжи­ра. Кроме того, командир дал четыре банки все того же «Compressed Corned Beef». Коньяк оказался неважным, но выпили мы его с удовольствием. Первый тост, по обычаю, молча — за основателя. Настроение все-таки было грустное.

Понемногу мы начинаем отдыхать. Головы снова при­нимаются работать, и в откровенные минуты разговор не­вольно сбивается на подведение итогов. Что касается меня, я всегда развиваю свою любимую тему — в поражении ви­новато не одно только начальство, а и большая часть рядо-

1 Здесь и далее пять точек означают, что текст неразборчив

92

вого офицерства, также не сумевшего самостоятельно и не по трафарету мыслить и действовать, как и многие преста­релые генералы.

9 декабря. Целый день идет проливной дождь. Ветер так и рвет палатки. Почва кругом лагеря обратилась в сплош­ное болото. В прорванных ботинках я чувствую себя отвра­тительно и целый день сижу в палатке.

Очень многие офицеры усиленно занимаются француз­ским языком, и я, оказавшись лучшим «французом» в бата­рее, служу в качестве ходячего словаря и справочника, хотя сам сильно подзабыл язык за военные годы. Учебников пока нет. Теперь, когда дело фактически кончено, многие начина­ют откровенно рассказывать о своих ощущениях во время последнего отхода. И лишний раз убеждаюсь в том, что одно дело переживания, которые в известных случаях считаются обязательными, а другое — те чувства, которые на самом деле появляются.

Казалось бы, что последние часы нашего пребывания в Крыму старые добровольцы-офицеры должны были бы го­ревать при виде гибели нашего дела. Между тем многие признаются, что с удовольствием разбивали винтовки, пу­леметы, рубили колеса у орудий. Когда я с подполковником Ш. подъезжал к Бахчисараю, капитан-марковец, первопо-ходник, откровенно сознался, что с ужасом думает о возмож­ности ликвидации прорыва и продолжении борьбы.

11 декабря (28 ноября). Официально введен новый стиль, но пока как-то не могу к нему привыкнуть. Утром командир одной из частей, генерал, собрал офицеров и начал долго и нудно говорить о заслугах...... чести, отечестве и т.д. Офице­ры долго не понимали, в чем, собственно, дело... Наконец генерал прочел давно опубликованный, но не исполнявший­ся приказ о праве штаб-офицеров уезжать (пр. №№ 1 и 2), обрушился на всех, кто этим приказом воспользуется, и в заключение заявил, что возврата им в часть не будет Впе­чатление у слушателей получилось самое нехорошее. Вооб­ще, начальство наше чем было, тем и осталось.

93

Генерал Кутепов держит себя так, как ни один генерал в дореволюционное время себя не держал. Вчера он собствен­норучно избил офицеров¹, пытавшихся перебежать к Ке-маль-паше, и сорвал с них погоны В Императорской армии за преступления расстреливали, но случая избиения офице­ров, кажется, не было. Вообще нравы Добровольческой ар­мии — это громадный шаг назад по сравнению с прошлым. Случалось, что начальники дивизий собственноручно рас­стреливали пленных, полковник Г. избивал женщин — сло­вом, все, казалось, только и делали, что старались подо­рвать доверие и уважение к армии и погасить тот порыв, который действительно мог донести нас до Москвы.

Младшие не уступали старшим и вели себя порой как самые посредственные комиссары. Как-никак, вообще гово­ря, артиллерийские офицеры очень культурный элемент Армии. Между тем вчера я до позднего вечера слушал, как, захлебываясь от смеха, вспоминали о таких эпизодах, о которых, самое меньшее, надо тщательно молчать. В осо­бенности мне понравилось, как мичман N-й батареи, заб­равшись в гостиницу, занятую каким-то санитарным отря­дом, кричал сестрам: «Молчать, а то я вас перепорю»...

12 декабря. С утра строили новый (третий) барак. Ког­да он будет готов, палатки сильно разрядятся и можно бу­дет ворочаться ночью, не толкая соседей. У меня сейчас самый острый вопрос — это разорванный ботинок. Мои приятели-офицеры смотрят косо на то, что я не участвую в общих работах, но ходить почти босиком по густой, холод­ной грязи тоже невозможно. Пытался заработать несколько лир, предложив давать уроки французского языка турецко­му офицеру запаса, но он, как на грех, переехал из своей лавки на хутор в город. Вероятно, мне придется препода­вать все тот же французский в лагерной школе, которую предполагается открыть.

¹ Эта провокационная сплетня, дошедшая н до редакции левых газет, несомненно, была пущена советскими агентами. К сожалению, на первых порах многие ее повторяли и в Галлиполн.

94

13 декабря. Холодно, голодно и скучно. Больше нечего отметить. Жизнь становится совсем серенькой.

14 декабря. Левый ботинок развалился окончательно. Не было денег вовремя его поправить. Теперь во время работ (пр. № 5) сижу в палатке в качестве бессапожного. Это пока, надо сознаться, имеет свою хорошую сторону, но потом будет скучно, если ботинок так или иначе не дадут.

15 декабря. Сегодня утром отправился в город в надежде раздобыть лиру на починку ботинок либо у полковника А. в Артиллерийской школе, либо у кого-нибудь из знакомых юнкеров-сергиевцев. Милый штабс-капитан П. одолжил мне для этого путешествия свои. Город приобрел совсем полу­русский вид. Много юнкерских караулов, не за страх, а за совесть мешающих продавать обмундирование. Некоторые части размещены по квартирам — видимо, французы стали лучше к нам относиться, убедившись, что мы ведем себя вполне прилично. Переговорил с effendi Zade Suraja — очень культурным турецким офицером запаса. Он хорошо гово­рит по-английски. Уроков моих ему, к сожалению, не пона­добилось. Вообще, день прошел неудачно. А. не повидал, до Сергиевского училища не дошел. Неизвестно почему нача­лась рвота, и пришлось идти обратно. Еле дотащился до лагеря.

У французского коменданта идет запись (кажется, неле-1альная) в «Legion Elrang'ere». Условия каторжные. Может выйти так, что и я в конце концов попаду туда, но пока что идти добровольно на эту каторгу совсем не хочется. Запи­сывается много — все либо немолодые офицеры, окончатель­но потерявшие голову, либо совсем юные — молоденькие вольноопределяющиеся, кадеты. Эти, видимо, еще не уходи­лись и их тянет новая авантюра.

16 декабря. С утра лежу и не могу подняться. Н.А. (сес­тра милосердия) освободила меня от нарядов Сильная сла­бость и боль в животе, хотя, кроме казенной пищи, я ничего не ел.

95

Питание стало совсем недостаточным и не вовремя полу­чается. Утром — полкружки чаю (кипятку мало) без хлеба. Сахар то есть, то нет. Часа в два «обед» — полкотелка жид­кого супа с разварившимися консервами, и больше ничего. Обыкновенно, часа через два после обеда приносят и выдают по 1 фунту хлеба. Вечером либо ничего, либо один кипяток и, в лучшем случае, по крошечному кусочку (16 граммов) сала. С таким рационом, пожалуй, и чахотку наживешь.

17 декабря. Не подлежит никакому сомнению, что Ар­мия так или иначе большею частью разойдется. Дисципли­на из-за голода сильно пала (пр. № 4). У меня лично ника­ких недоразумений с солдатами не выходило, но у меня их вообще и раньше никогда не было. У большинства же офи­церов (особенно не кадровых) то и дело выходят более или менее крупные недоразумения и приходится спускать сол­датам крупные дерзости.

18 декабря. Выяснилось, что вечером приезжает генерал Врангель. Настроение до крайности приподнятое. Только и слышно: «Признали, не признали».

Вечером вернулись из города наши солдаты и рассказа­ли о встрече, устроенной генералу Врангелю. Он прибыл на французском броненосце вместе с адмиралом де-Бон. Встречали почетный караул из сенегальцев, юнкера и кон­ногвардейцы. Армия якобы признана, но только правитель­ством, потихоньку от парламента. Нежелающие будут, как говорят, отпущены. Офицеры и солдаты, в общем, сильно разочарованы.

19 декабря. Генерал Врангель прибыл около трех часов. Помню я, как ожидали приезда Государя на Бородинском поле. Сегодняшние ощущения очень мне напомнили Боро­дино 26 августа 1812 года. Серенький день. Огромная масса офицеров и солдат, нетерпеливо ждущая своего вождя. Как-никак, Врангель — единственный человек, имя которого нас связывает, и только благодаря ему существует Армия или подобие армии.

96

За холмом, нарастая, несется громкое «Ура!». У нас, дроз-довцев, мертвая тишина. Наконец знакомая огромная фигу­ра Врангеля появляется около палаток. Около него, еле поспевая, семенит маленький сухощавый адмирал де-Бон с характерной бородкой французских моряков. Знакомое «Здравствуйте, орлы-дроздовцы» — и громкий единодуш­ный ответ.

При мертвом молчании нескольких тысяч человек гене­рал говорит краткую, но, как всегда, сильную речь. Просит войска дать ему возможность при переговорах с союзника­ми опираться на Армию, как на действительно организо­ванную и дисциплинированную силу. Затем громкое «ура» в честь Франции, и Врангель уходит в палатку на совеща­ние. Вечером стало известно, что желающие смогут уйти и чго будет платиться жалованье, но сколько— неизвестно. Настроение сразу прояснилось.

20 декабря. Первоначальные сведения оказались неточ­ными. Всех же чающих не отпустят. Можно будет уйти, толь­ко пройдя через медицинскую комиссию (пр. № 6). Из на­ших офицеров (не считая парковых) собирается перейти на беженское положение очень немного. По-моему, менять пло­хое положение на еще худшее нет никакого смысла.

Если комиссия будет пропускать всех желающих, то в пехоте никого не останется. Как всегда, бестактное пехотное начальство устроило из офицерских частей какой-то дис­циплинарный батальон¹. В результате в офицерском бата­льоне записались все, кроме командиров рот.

21 декабря. Усиленно занимаюсь французским языком со всеми желающими. Думаю, что впоследствии мне удастся сделать часть своих уроков платными и тогда я заживу прилично. Пока что сильно ус гаю и голодаю больше, чем те, которые языков не знают (мне нечего продавать — все вещи погибли).

¹ Фраза эта не соответствует действительности, но характерна для тогдашних настроений

 

 

24 декабря. Сегодня вечером управление дивизиона со­гласилось, чтобы я давал им уроки за плату (пока что 1 драх­му за час) Хотя маленькое, но все-таки улучшение — можно будет хоть хлеба прикупать. Надо будет постепенно и дру­гие группы сделать платными.

25 декабря. Рождество по новому стилю, но праздновать будем по старому. Мокро и холодно. В палатке, кроме того, страшно сыро, а я, к тому же, из-за отсутствия подметок уже простудился. Палатка наша теперь имеет очень уютный вид. Места отдельных компаний оплетены плетнями и об­сажены вечнозелеными деревцами. С большим трудом на­чинают строить печку — кирпичи приходится носить на себе из города.

На знаменитую комиссию по освобождению записались почти все офицеры пехоты¹.

В нашей батарее записалась половина состава (преиму­щественно солдаты). Комиссия пропускает теперь не более 50%. Таким образом, Армию, очевидно, решено не распус­кать.

27 декабря. Однообразно течет наша жизнь, но у меня лично времени скучать совсем нет. Занимаюсь с двумя офи­церскими и одной солдатской группой нашей батареи и с управлением дивизиона. Приходится, кроме того, подготов­ляться к урокам, так как многое вылетело из головы. Бла­годаря двум драхмам в день удается немного подкармли­ваться, и голода я уже не чувствую. Если удастся еще полу­чить урок в штабе полка, будет совсем хорошо. Солдат (главным образом, добровольцев) обучаю, конечно, бесплат­но. Сегодня был ясный, совсем теплый день и мы занима­лись, сидя на солнышке. Бедные последние добровольцы — оборванные, грязные и изверившиеся во всем...

28 декабря. Сегодня начинаются комиссии по освидетель­ствованию. Наша батарея, кажется, больше остальных не хочет воевать — записалось 92 человека из общего числа 250,

 

желающих уйти в четырехбатарейном дивизионе. Причина, вероятно, в том, что у нас каждому предоставлялась полная свобода действий. Офицеры первой батареи, наоборот, уве­рили своих вольноопределяющихся в том, что «уход из Армии в данное время есть дезертирство».

1921 год

1 января. Новый год. Настроение совершенно не празд­ничное. Вчера отслужили молебен. В управлении дивизио­на был ужин, но только для своих. Одно хороню — погода нас балует последние дни. Море не шелохнется. Солнце, особенно за ветром, греет так, что кузнечики проснулись и стрекочут, как летом.

По горам ходить в шинели совершенно невозможно. На­верное, будет еще и холодно, но пока вспоминаешь Пушкина:

Но наше северное лето Карикатура южных зим…

Если искать известного символизма, то этот год должен пройти так же тихо, как его первый день. Прошлый Новый год я встретил в Новороссийске. Сидел без копенки денег и голодал. За несколько часов до полуночи разразилась силь­нейшая гроза, и весь 1920 год был полон потрясений. Хоте­лось бы в 1921 не бывать так часто в соседстве со смертью. Иначе ее уже не миновать.

7 января (25 декабря ст. ст.). Ничего не записал за эту неделю. Отчасти потому, что поленился, отчасти за отсут­ствием внешних событий. По-прежнему занимаюсь фран­цузским языком. Через день профессор Даватц¹ ходит к нам и читает введение в анализ. Высшую математику прохожу с интересом, но голова из-за отвычки работает с трудом.

8 общем, я все же очень доволен, что она занята и нет времени особенно думать о будущем. Некоторые из-за этих

¹ В.X Даватц вольноопределяющийся 6-го Бронепоездного дивизи­она. Впоследствии был произведен в подпоручики.

99

дум совсем падают духом и только мешают своим нытьем другим.

Вчера отправились в город наши беженцы (категорис-ты). До сих пор сидят на пристани, и никто их не кормит. Словом, злоключения начинаются с первых же часов. Мое личное желание — переждать некоторое время, не занима­ясь физическим трудом, к которому я совершенно неприго­ден, и подучиться языкам. В сфере умственной работы я берусь состязаться..... а камень дробить или пни корчевать — лучше сразу застрелиться.

Сегодня русское Рождество — такое же грустное, как и Новый год. Обещают, правда, дать по две лиры, но пока мы их не видим.

14 января. Вчера лагерь с большим подъемом встретил русский Новый год. Была тихая теплая ночь — весенняя или зимняя — не знаю, как и назвать ее. Ярко светят звезды, по всей долине горят костры, и, то замолкая, то усиливаясь, несется «ура». Трещат выстрелы. Дежурные беспомощно носятся по линейкам, а пули свистят точно на фронте, но летят, правда, в небо.

У меня не хватило денег (выдали по две долгожданных лиры, но я купил белья, тетрадку, халвы, и ничего не оста­лось), чтобы присоединиться к одной из пивших компаний. Пришлось сидеть в своем углу и не спать — шум, песни, крики продолжались до глубокой ночи. По-моему, как ни тяжела для большинства лагерная жизнь, а нервы понемно­гу отдыхают от войны и люди снова учатся веселиться... После взаимных поздравлений компании отправились по­здравить другие батареи и пехоту. Все угомонилось только часам к трем. Больших скандалов и несчастных случаев, кажется, не было. Интересно наблюдать солдат — большин­ство живет только впечатлениями сегодняшнего дня. Дали 250 гр. консервов и 500 гр. хлеба — все веселы и довольны. Случайно запоздает хлеб или консервов вдруг дадут всего 75 гр. — настроение сразу падает и начинаются разговоры о скором прекращении «кормления».

100

Возвращение (пр. № 10) беженцев (их почему-то никуда не приняли, и «Артемида» пришла обратно) подействовало очень отрезвляюще, и в результате солдатский барак при­нял, наконец, более приветливый вид. Устроены «купе» на 3—4 человека и украшены вечнозелеными деревцами. Види­мый перелом в солдатских настроениях чувствуется и в отношении солдат к возможности продолжения войны. Помню, как полтора месяца тому назад на борту «Херсона» М. (доброволец, ученик духовного училища), бледный как мертвец и, видимо, сильно волнуясь, говорил мне: «Если еще воевать в России — лучше сейчас в Босфор. По крайней мере, скорее конец». Теперь он же пристает ко мне с вопро­сами — когда, мол, едем в Германию формироваться и вое­вать. Слухи о формировании международного корпуса для борьбы с большевиками идут упорные. Почву под собой они, видимо, имеют, но самое интересное, что они уже не волнуют солдатскую массу. По-моему, две главных причины играют тут роль: многолетняя привычка к войне и тяга в Россию...

Что записать о своих личных делах? Как учитель фран­цузского языка я освобожден совершенно от нарядов. Зато денег эти занятия теперь совсем не дают. Хлеба мне не хватает, но и голодать не голодаю. Благодаря занятиям языками и математикой голова у меня постепенно начинает работать и, самое главное, я не чувствую той моральной подавленности, которая многих угнетает. Только прошлое, порой, не дает мне покоя. Вчера генерал Врангель прислал войскам поздравительную телеграмму (пр. № 8). Больше всего мне понравилось упоминание о «ряде дорогих могил позади». Сказывается чуткий человек в нашем главноко­мандующем, а так мало людей сохранило сейчас способ­ность мыслить и чувствовать по-человечески.

18 января. Стоит почти все время теплая, мягкая погода. По временам только проливной дождь обращает в настоя­щее болото галлиполийскую глину. В моих совершенно

101

развалившихся ботинках я чувствовал себя до недавнего времени очень неважно. На днях получил новые¹. Кстати сказать, офицеры стали настолько мелочны, что некоторые громко выражали свое неудовольствие по этому поводу. Зачем, мол, мне, освобожденному от нарядов, ботинки. Од­нако опыт ношения этих тяжеловесных танков оказался неудачным. Я моментально натер до крови ноги, на левой делается нарыв, и теперь я еле хожу, надевая вместо туфель большие меховые рукавицы. Голь на выдумки хитра.

Кто-то из числа не занимающихся французским языком донес на меня в управление дивизиона в том смысле, что я якобы веду занятия только с одной группой платных учени­ков и в то же время пользуюсь освобождением от нарядов. В результате кислый и очень неприятный для меня разго­вор с адъютантом, который явно не верит моим объяснени­ям. Фактически я уже десять дней не получаю ничего, а самое главное — я еще третьего дня объявил всем, что заня­тия отныне становятся бесплатными (с солдатами, понятно, я всегда занимался бесплатно). В общем, от всей этой исто­рии у меня остался отвратительный осадок. Понемногу учусь и английскому языку. Небольшие старые познания отчасти успели испариться (я занимался самостоятельно в Букови­не во время Германской войны и 6 недель с молодым князем Г. в Севастополе). Все же немного объясняться я могу и прилично понимаю легкую речь. С удовольствием вспоми­наю князя Г. — один из немногих людей, не потерявших облика человеческого, несмотря на все переживания после­дних лет. Кажется, к их же числу принадлежит мой тепе­решний teacher поручик А.Г.

20 января. Вчера вечером, занимаясь с вольноопределя­ющимися, услышал вдруг звуки «Боже, Царя храни!». Мо-

' За несколько дней перед этим, когда я занимался французским языком с солдатами, в барак неожиданно вошел генерал Кутепов в сопро­вождении генерала Ползикова, который представил меня командиру корпуса. Генерал Кутепов сразу обратил внимание на состояние моих ботинок и приказал выдать мне при первой возможности новые.

102

лодежь так и замерла, хотя, кажется, слушала без воодушев­ления Совсем иначе относились добровольцы к «Боже, Царя храни» два года тому назад. Помню, в какой восторг прихо­дили наши «украинцы» в Лубнах, когда под шумок начина­лось пение гимна. Что касается лично меня, то как ни при­ятно было после четырехлетнего перерыва слушать оркестр, его играющий, но надо отдать должное нашему началь­ству — оно бестактно, как всегда. С мнением Филек смело можно не считаться, но раскрывать карты сейчас, в период нашего полнейшего ослабления, — совсем не время. Возвра­щаясь с урока, увидел около палаток офицерского баталь­она форменный офицерский митинг. Горячо спорили мо­нархисты и республиканцы, но и те и другие были совер­шенно пьяны и картина получалась безобразная.

Только что мимо окон барака прошла процессия Хоро­нят поручика первой батареи Розалион-Сошальского. Я его совсем не знал, но нервы расходились за последнее время и едва не потекли слезы. Самое тяжелое во всех этих смертях то, что люди, как в море, уходят и никто из близких не узнает о них.

23 января. Вчера вернулся из Константинополя пору­чик С. Рассказывает, что по общему впечатлению наши акции сильно повышаются. Французы стали несравненно любез­нее, и ходят упорные слухи о международном походе на Совдепию. Наши офицеры (больные и раненые) все посте­пенно возвращаются в Галлиполи. Видно, не так легко по­кинуть Армию и для большинства не остается никакого выхода, кроме возвращения в лагерь.

Часто мне кажется, что мы настоящие рабы войны.....

27 января. Сегодня после долгих приготовлений и от­кладываний состоялся наконец парад войскам первого кор­пуса. Приходится признать, что наша Армия удивительно живуча. На пароходе и первое время по прибытии в Галл и -поли мне казалось совершенно невозможным, чтобы из этой толпы голодных (пр. № 7) и обозленных людей можно было

103

бы создать воинские части. Помню, как мы с полковником С., смотря на постройку лагеря, не раз задавали сами себе вопрос — что это - начало или конец. И всякий раз каза­лось, что конец. Вероятно, впоследствии, если нам еще суж­дено играть какую-нибудь роль и, в особенности, если мы ее сыграем удачно, будущие историки изобразят наше пребы­вание в Галлиполи как сплошной героизм. Помилуйте, вы­везли за границу, плохо кормили, еще хуже одевали, люди мерзли по палаткам и все-таки не разбежались... На самом деле обстоятельства складываются так, что огромному боль­шинству при всем желании уйти некуда... В результате се­годня перед нарядным Кутеповым в присутствии расфран­ченных французов, греков, муллы, городского головы, фран­цузского консула и прочих гостей проходили превосходно обученные и хорошо одетые войска. Правда, примерно ⁷/₈ кор­пуса оборваны и приобрели глубоко нестроевой вид, но посторонние зрители видели и слышали, как реяли много­численные знамена, гремела музыка, лихо салютовали на­чальники. Словом, войска имели едва ли не более подтя­нутый вид, чем в России. Как демонстрация вооруженной силы, с которой так или иначе необходимо считаться, такие парады, пожалуй, и имеют известное значение.

Как и прежде, внимательно слежу за постепенной сме­ной настроений. Появилась в них какая-то новая нотка. Многие офицеры стали спокойнее и временами настроены даже радостно. По-моему, тут играет роль отсутствие не­прерывного страха смерти, к которому мы привыкли за пять лет. Привыкли, но каждому хотелось в то же время жить, и в глубине души, никому в этом не признаваясь, многие, мне кажется, рады, что война на время кончилась.

С другой стороны, многие офицеры измельчали внут­ренне до крайности (пр. № 9). Все меньше становится круг людей, которых можно считать элементарно честными, и все тяжелее на душе. Хотелось бы хоть на неделю домой, но лучше о доме и не думать... Хорошо, что голова у меня це­лый день занята и скучать некогда.

104

I февраля. Зима сделала последнее усилие: несколько дней померзли. Ветер так и рвал палатки. Мороз доходил до четырех градусов, и в бараке было так холодно, что один день я почти не вылезал из-под одеяла и не мог заниматься английским. И сейчас еще по утрам холодно, временами даже появляется иней, но днем тепло и тихо. Воздух как-то осо­бенно прозрачен и легок — совсем как на Кубани в прошлом году. Четко синеют контуры Азиатского берега и безоблач­но южное небо.

На столике командира, за которым я сижу, в кружке от консервов стоит букетик первых весенних цветов. Нежно-душистые анемоны, словно люди, седеют, умирая. Одни иссиня-фиолетовые, другие чуть не на глазах белеют. Ста­рость цветов и близкая, близкая смерть... Последний год приучил меня порой смотреть на живых людей, как смерти обреченных, и умирающие цветы весны напоминают все о том же. О бесконечном ряде крестов позади и о близкой, возможно, смерти. Если не своей лично, то о смерти после­дних более или менее близких людей. В том же букете ог­ненно-желтые крокусы, такие крупные и яркие, каких я никогда не видел в России; первые маргаритки, хрупкие, как чахоточные девушки, и еще какие-то совсем неизвестные цветы.

Ходят слухи, что мы поедем десантом в Россию. На меня наводит тоску мысль о новой бесцельной авантюре и неиз­бежной гибели массы людей. Одна надежда на то, что Вран­гель никогда своей армии на убой не поведет.....

Газеты пишут ужасы о нашей жизни, но, на мой взгляд, ничего сейчас ужасного пет. Физически большинство здоро­веет. Морально многие уже давно умерли и не разбудить их ни американскими ботинками, ни бельем, похожим на шел­ковое. Перед сытыми, культурными европейцами чуть-чуть приоткрылись наши кошмары. Они видят далеко не самое страшное, но все-таки им явно стало страшно.

II февраля. Бесцветно течет наша лагерная жизнь. Газе­ты продолжают надрываться, описывая ужасные условия, в

105

которых мы, якобы, живем. Между тем даже простые солда­ты, любящие поныть по всякому удобному поводу, когда разговариваешь с ними по душе, соглашаются, что никаких ужасов сейчас нет. Только хлеба мало (500 граммов), и в те дни. когда дует норд-ост, в палатках холодно. Впрочем, у всех теперь есть по два французских одеяла, шинели и, в конце концов, никто не простуживается. Последнее время появилось довольно много заболеваний возвратным тифом. В околотках и в лазаретах, кстати сказать, превосходно поставленных, не хватает мест. Из-за этого заболевающие по нескольку дней лежат в палатках и распространяют заразу. С точки зрения европейцев, вероятно, это «ужас», но когда вспоминаешь страшные эпидемии 1918—1920 годов, вокзалы, заваленные умирающими и от тифа, и от голода людьми, чуть ли не целые поезда мертвецов, трехсотверстное отступ­ление от Ростова до Новороссийска (тифозных везли на подводах) — когда вспоминаешь все это, смешно становится от разговоров о теперешних «ужасах». По-моему, те, которые сейчас переболеют тифом в Галлиполи, могут благодарить судьбу. Благодаря хорошему воздуху, умеренному физическо­му труду и отсутствию тревог походной жизни, многие офи­церы и солдаты физически здоровеют. Моральное состояние у большинства остается подавленным.

Мне приходится много работать — кроме французского и электричества, которое я прохожу с вольноопределяющи­мися, мне поручили заниматься артиллерией с группой офицеров. Если прибавить сюда еще английский язык и математику, которую я, к слову сказать, сильно запустил, то ясно, что свободного времени у меня совсем не остается. Отчасти это и хорошо — нет времени скучать и думать о будущем.

14 февраля. Сегодня опять приезжал в лагерь генерал Врангель На этот раз я не был в строю, а смотрел на парад со стороны. Это много интереснее. Во внешнем виде войск и в настроениях, по сравнению с первым приездом главно-

106

командующего, перемена громадная. Правда, многие части проходили без оружия; пестрота обмундирования несколь­ко портила общую картину. Зато наши дроздовцы (учебная команда), которых генерал Туркул одел в ярко-малиновые фуражки (перекрашенные защитные), были очень эффект­ны. Ременные пояса и портупеи конного дивизиона, оберну­тые бязью, делали конников похожими на гвардейских ка­заков. Наша батарея прошла очень прилично; ответили совсем хорошо.

Парад сопровождался «световыми эффектами». Сутра шел сильный дождь, туман закутал горы. Позже стало про­ясняться, а в момент приезда Врангеля, когда оркестры начали играть Корниловский и Преображенский марши, солнце вышло из-за туч, и вся церемония проходила при великолепной погоде. На солдат это «знаменье» произвело, кажется, громадное впечатление. Популярность генерала Врангеля громадная даже среди самых темных солдат. Дош­ло до того, что стрелки пулеметной команды огородили то место, на котором главнокомандующий стоял около их па­латки. Лишний раз убеждаюсь, что в солдатской логике ничего не понять. То в беженцы, то в огонь и в воду...

Речь Врангеля войскам была очень красива. Удивитель­но благородный, очень сильный голос дал ему возможность в два приема сказать ее целому корпусу. Большинство поня­ло речь как прямое обещание вести Армию через два-три месяца в Россию, но, по-моему, ничего определенного глав­нокомандующий не сказал. Из обращения его можно только вывести следующее: 1. Армией нас еще не считают. 2. С на­ми начинают считаться. 3. Политический горизонт очень темен, но надежды на будущее есть. После парада генерал Врангель обходил лагерь и около выложенного из камней орла алексеевцев (с коронами) якобы сказал, что ему очень приятно видеть настоящего старого орла, а не мокрую «ку­рицу». Сомневаюсь, чтобы он действительно сказал такую политически бестактную фразу.

107

Уверяют еще, что вчера при встрече главнокомандую­щего оркестр играл «Славься, славься...»¹. По этому поводу масса разговоров. Сегодня во время парада Корниловский оркестр играл «Пусть кругом одно глумление...». Словом, неразбериха идет порядочная и начальники совершенно напрасно возбуждают страсти.

23 февраля. Наша жизнь течет так регулярно и бессо­держательно, что делаю заметки только от времени до вре­мени, когда накапливается материал. В сотый раз задаю себе вопрос — начало или конец — и решить его не могу. Внешне «все обстоит благополучно» — войска, пожалуй, более дисциплинированы, чем даже в Крыму, но внутрен­не.. Все больше и больше сомневаюсь, чтобы при наших нравах мы могли победить. Чего стоят одни разговоры в пашей палатке: никто друг другу совершенно не доверяет. Чтобы купить продуктов на несколько лир, выбирают це­лую контрольную комиссию, да и то, кажется, сомневаются: украдет она пли не украдет. Недавно я купил у штабс-капи­тана У. смену белья. Он надул меня самым бессовестным образом, подсунув под видом нового полугнилое.

Измельчало офицерство, так измельчало, что великие задачи ему не по плечу.

Нога у меня наконец зажила. Хотел было переделать свои ботинки, но денег не хватает.

I la днях ходил на турецкую ферму верстах в двух от нас. Хотя и там полно войск, но все-таки хорошо. Огромные миндальные деревья точно снегом усыпаны. После искусст­венной лагерной жизни приятно было посмотреть даже на буйволов, кур и кучи навоза кругом фермы. Нелепый здесь климат — уже две недели, несмотря на норд-ост, цвел мин­даль. Сейчас наступила форменная зима — мороз, снег. Вчера

' Неизвестно ком пущенная сплетня. Оркестр играл Преображенсыш марш В одном из военных училищ, как мне передавали, юнкера запели бычо во время учения «Грянемте же ура, лихие юнкера, за родину, за веру. ,м Врангеля-царя», но офицер сейчас же их останови-!

108

метель была не хуже, чем в Орловской губернии и, конечно, все цветы померзли. В палатке холодно. Ноги стынут. Доб­ровольцы забрались под одеяла и не хотят заниматься ни физикой, ни французским.

В Армии ведется довольно интенсивная организацион­ная работа. Предполагается открытие целого ряда школ и курсов, но нет ни денег, ни помещений, что крайне тормозит дело. В Офицерской артиллерийской школе занятия никак не могут начаться из-за отсутствия учебников.

Днем я все время занят и некогда задумываться. Ночью, стыдно самому себе признаться, у меня часто текут слезы. Вспоминаются...., вспоминаются погибшие добровольцы — особенно Каншин и Соколов как живые стоят.

1 марта. Сейчас в берлинском «Руле» прочел статью Гес-сена о замечательной книге, составленной из записок сем­надцатилетнего добровольца германской армии Отто Бра­уна «Aus nachgelassenen Schriften eines Fruh vollendeten». Он погиб на Французском фронте, и в его лице ушел в вечность несомненный гений. Мне очень понравились неко­торые мысли этого мальчика: «Юность — это бродило для мыслей, здесь зарождаются великие идеи, пусть они рожда­ются какими-то неясными и противоречивыми, но вооду­шевление и подъем юности должны принести спасение че­ловечеству».

«Нам нужны люди, которые властно бороздили бы жизнь и были бы способны реализовать нечто новое, ибо мы стоим перед чем-то новым, и я это чувствую». Я сам тоже думаю о том, что «мы стоим перед чем-то новым».

8 марта. Еще две жертвы — умер от простой инфлюэн­цы наш вольноопределяющийся Капуста и от осложнений тифа — Вихров. Ни того, ни другого я близко не знал, но жалко их, бедняг Солдаты боятся смерти на чужбине боль­ше, чем всех боев в России.

Вчера в лагере из-за слухов о перевороте в России силь­но поднялось настроение. Сегодня оно упало — слухи, види-

109

мо, не подтверждаются. Весна все еще как следует не может начаться.

12 марта. Третьего дня хоронили Капусту. Погода была совсем осенняя. Грязь, мелкий дождик... Церковь, построен­ная из запасных полотнищ от палаток, внутри вся белая, праздничная. Во время отпевания смотрел на мертвенно-бледные лица святых с горящими глазами фанатиков, и эти лица напомнили мне самого Капусту. Белого, аккуратно сколоченного фоба в церкви не открывали. Музыки не было. Провожавшие мокли под дождем Стучали о крышку гроба твердые комья глины. Наверное, многие думали, когда и где моя очередь.

Вчера в лагере началось радостное возбуждение. Вос­стание в России — совершившийся факт, но подавят его, или не подавят — вот вопрос. Видимо, восстала изголодавшаяся толпа. Усмирят ее, и все пойдет по-старому, или же это начало конца большевиков и новой жизни для нас? Волнует всех слух, что власть может перейти в руки социалистов-революционеров с Керенским во главе — с этой компанией нам не по дороге.

14 марта. Восстание в России, видимо, пошло на убыль. Судьба снова против нас. Некоторые совсем подавлены. Вижу, к несчастью, что и на этот раз мои предсказания сбылись. Мне казалось, что коммунисты слишком хорошо организованы. Я особенно настаивал на этом в спорах.

Сегодня должен приехать командир Оккупационного корпуса, генерал Шарпи. Ожидают и Врангеля, но что он может сейчас нам сказать?

Парад не состоялся, так как Шарпи отказался его при­нять. Сказал, якобы, что у беженцев парадов быть не может. Ограничился очень подробным осмотром лагеря, причем были «все па линии». Шарпи — на редкость представитель­ный, особенно для француза, мужчина с профилем древнего римлянина. Генерал Врангель не приехал.

16 марта. Как я и боялся, восстание в России, видимо, имело неорганизованный характер и постепенно догорает.

НО

Вчера прочли удивительный приказ по Артиллерийс­кой бригаде. Разъясняется, что офицеров нельзя ставить под шашку или под винтовку, но ввиду «условий момента» разрешается назначать их на хозяйственные наряды не в очередь. Доигрались, нечего сказать.

19 марта. Вчера вечером по лагерю начались крики «ура» Оказалось, что по радио принята телефамма Гучкова главно­командующему, в которой он сообщает о переходе в руки вос­ставших Киева, Харькова, Орла, Царицына и ряда других крупных пунктов. В средней России якобы полная анархия

К радости у большинства офицеров примешивается тре­вожное чувство. В чьи руки перейдет власть, если переворот удастся, и как встретят нас?

Мне по-прежнему грустно. Опять начнется старая пес­ня: «народная воля», «государственный разум великого народа нашего», «организованная демократия» и т.д. Боль­шинство разучилось (да и не умело) мыслить самостоятель­но. Одни остались бурбонами, некоторые ими сделались, и большинство ровно ничему не научилось за все четыре года революции.

Недавно (15 марта) была годовщина смерти дорогого Александра Андреевича Филиппова¹. Вспомнился мне в этот день кошмар отступления к Новороссийску, переправа че­рез Кубань и крошечная комнатка, в которой лежали друг на друге наши больные. Умиравший Кудрявцев бросался на умиравшего Филиппова и пытался его душить. Рядом ле­жал без сознания Коля Соколов. Страшным напряжением воли добирался до дверей И., а еле державшиеся на ногах Миша В. и Васенька Каншин помогали остальным. Это были добровольцы А «демократия» хамила, сколько могла, и я никогда так сильно не чувствовал пропасть между «нами» и «ими». Бедный Александр Андреевич. Сколько раз он спорил со мной о «народном разуме», сколько возил-

Подпоручик 4-и батареи Дроздовскоп арт. бригады, бывший сту-

 

ся со всеми Фильками, а когда умер, нельзя было заставить вынести его тело на подводу. Как сейчас помню: вынесли фельдшер, кадет князь В., я, еще кто-то из офицеров. На похороны никто из солдат не хотел идти, и пришлось на­значить «наряд» (добровольцев здоровых не было).

Как-то вечером я лежал на повозке. Было холодно, я заку­тался с головой брезентом, и солдаты не могли меня видеть. Вот тут-то я и услышал разговор ставропольцев (мобилизо­ванных) о больных: «... чего эту сволочь возить, перерезать бы всех — вся война из-за них». В одном они были правы — пони­мали, что войну ведут офицеры и добровольцы, а все прочее — стадо. Но сами мы этого не понимали и, боюсь, долго еще не поймем. Это не мое только личное впечатление. На днях рас­спрашивал подпоручика П. Он два года был солдатом и гово­рит, что не раз слышал от мобилизованных: «взять бы всех добровольцев — и красных, и белых — да перерезать всех за­раз». Это было еще одно из мягких выражений.

Я упрям в своих взглядах и не знаю, что бы могло зас­тавить меня переменить их. Говорить теперь будут много, а я все-таки буду думать свое:

Сердца единой верой сплавим, Пускай нас мало — не беда, Мы за собой пойти заставим К бичам привычные стада

(«Красное Евангелие»).

23 марта. Наконец весна началась. Норд-ост, дувший с Мраморного моря почти целый месяц, сразу прекратился, и стало совсем жарко. Если дальше погода будет такая же, то, пожалуй, через две-три недели можно будет брать солнеч­ные ванны. С наступлением тепла я сразу ожил. Нет пре­жней гнетущей тоски, и я даже три дня подряд ходил в город Чувствую, что, несмотря на скверное питание, силь­но окреп по сравнению с декабрем.

112

Город приведен русскими в порядок. Почти все части выведены в лагерь. Остались одни юнкера, которые лихо козыряют и, вообще, производят самое лучшее впечатление Поздно мы взялись за ум, поздно начали, кажется, ценить добровольцев и учить их как следует, но лучше все-таки поздно, чем никогда.

Как жаль, что нет фотографического аппарата. Чего стоят одни сенегальцы верхом на мулах возле кипарисов и турецкого фонтана рядом с русскими добровольцами. Хо­дил в город повидаться со старым князем В., отцом Володи. Осенью 19 года его вызвали телеграммой к месту службы. Тем временем Харьков сдали, Екатеринослав занял Махно, и бедный князь, отрезанный от семьи, принужден был уехать в Новороссийск. Оттуда эвакуировался на остров Лемнос и с тех пор мытарствует за границей. Хороший старик... Бывший прокурор Окружного суда, помещик, служит те­перь столяром на какой-то американской фабрике, но не унывает. Человек, видно, очень наблюдательный. Рассказал мне несколько характерных сценок из русской эмигрантс­кой жизни. Особенно мне понравилась история одного пол­ковника, который сначала был «собачьим комендантом» (имел наблюдение за дамскими собачками) в городе Мудро-се, а затем, не зная английского языка, состоял переводчи­ком при английском генерале. Переводить, конечно, не пе­реводил, но получал фунты, играл с англичанином в бридж, пил с ним виски и вообще чувствовал себя недурно.

Князь В. затянул меня в погребок, устроенный среди развалин женой офицера-кавалериста и там, несмотря на мое сопротивление (мне неловко было вводить старика в расход), слегка напоил меня. Выпили и за здоровье Володи. В. специально приехал в Галлиполи, чтобы повидать меня и узнать, где Володя. Страшно обрадовался, узнав, что нога у сына уцелела (он был тяжело ранен еще в августе месяце под Фридрихсфельдом).

24 марта Снова был в городе. Хотел достать немецкие книги у генерала Георгиевича, но ни его, ни его заместителя

113

не оказалось дома. Восьмилетний мальчишка-гречонок, бой­ко откозыряв, пытался объяснить мне по-русски: «Джене-раль нет.. Василь (вестовой) есть».

25 марта. Чтобы застать «дженераля», пришел в город в девять часов утра, но книг (учебников) уже не оказалось. За­шел снова к В Он как раз собирался вместе с ротмистром бароном Ш. к нам, в лагерь. Старый джентльмен хотел «от­дать визит» и, несмотря на мои убеждения, пошел к нам за 7 километров Погода чудесная. По дороге поймали двух круп­ных греческих черепах. На них пошел теперь форменный жор. У нас в батарее долгое время как-то не решались их есть Потом кадет В. попробовав сварить одну. Получился прекрас­ный бульон, и теперь ежедневно идет охота за вкусными жи­вотными. Едим черепаховый бульон, но хлеба нет. Ужина теперь никогда почти не бывает. Рису я себе, как это делали другие, не покупал и мое малокровие, кажется, увеличивается

26 марта. Судьба нам посылает неожиданные сюрпри­зы. Сегодня поздно вечером все командиры частей были вызваны к начальнику дивизии. Стало известно о решении французов через две недели прекратить довольствие Ар­мии. Желающие могут уезжать в Совдепию. Остальным предоставляется либо ехать в Бразилию, либо устраивать­ся как кому угодно. В прекращение довольствия я (как и большинство офицеров) не поверил. Чувствую только, что сделал ошибку, не попытавшись хотя бы установить связь со знакомыми за границей.

27 марта. Полковник Я. объявил солдатам батареи о ре­шении французов. Неофициально они, впрочем, уже все знали. С з'тра командиры частей объявляли перед строем «новости» и предлагали не ехать ни в Совдепию, ни в Бра­зилию. В ответ неслось «ура». Настроение сильно подня­лось. Вспыхнула форменная ненависть к союзникам.

Не могу, однако, сказать, чтобы солдатские настроения меня особенно радовали. В глубине души большинство из них радо предстоящему разгону Армии. В Совдепию и Бра­зилию ехать не хотят, но будь возможность ехать в Сер-

114

бию — много бы поехало. Один из казаков, прикомандиро­ванных к нашей батарее, завел было со мной разговор о снятии погон. Я его обругал; тем дело и кончилось.

28 марта. Мы, безусловно, одержали моральную побе­ду Генерал Кутепов вернулся из Константинополя и сооб­щил следующее. Французы взяли угрозу «не кормить» обратно. Обещали даже к Пасхе увеличить довольствие. Пока все остается по-старому, но ведутся переговоры о переселении нас в Сербию, Грецию или на Дальний Вос­ток. У меня как гора с плеч свалилась. Сознаюсь, что пре­вращаться в беженца мне по многим причинам совершен­но не хочется. На всякий случай написал письма — в Бел­град профессору В., прося устроить при Университете, если Армия распадется, сенатору Н. в Константинополь и М-ме Драгумис¹ в Афины.

29 марта. После больших колебаний (боролся со своей ленью и апатией) я решил попробовать сдвинуть с мертвой точки дело устройства в лагере «Устной газеты» (в городе в небольших размерах она уже существует)². Нужно попы­таться организовать политическую информацию в лагере, иначе события неизбежно захватят нас врасплох. Отпра­вился в город к представителю Всероссийского земского и городского союза. Он отнесся к моей мысли очень сочув­ственно. Просил его устроить заседание в штабе лагерного сбора, но обо мне ничего генералу Витковскому не говорить Лучше, чтобы инициатива исходила от Земского союза.

30 марта. В 19ч. собрались в штабе лагерного сбора заве­дующие информационными частями полков, некоторые пред­полагаемые лекторы, представитель Земского союза г. Пу-хальский. Присутствовал генерал Витковский и начальник штаба полковник Бредов.

¹ Супруга бывшего греческого премьер-министр л, русская по проис­хождению. Сын госпожи Драгумис быт во время Веткой Еойьы гречес­ким посланником в Петрограде

' Первый сеанс состоялся в этот самый день в помещении солдатской читальни

115

Отношение Витковского, против моего ожидания, со­чувственное. Я вызвался прочесть намеченный совещанием доклад о Бразилии. Помимо идейной стороны дела, инте­ресно получить и маленькое вознаграждение, которое пред­лагает Земсоюз.

31 марта. Снова собрались в штабе. Председательство­вал начальник информационной части. Решено сконструи­ровать редакционную коллегию из пяти представителей — по одному от каждой пехотной, кавалерийской и артилле­рийской бригады. От артиллерийской бригады генерал Фок (командир бригады) временно назначил меня.

1 апреля. Коллегия впервые собралась в более или ме­нее окончательном составе. Перед нашим совещанием гене­рал внуковский долго совещался с наштадивом. Организа­ция «Устной газеты» поручена Генерального штаба полков­нику С.Н.Ряснянскому (командиру 4-го конного полка). Кроме него и членов коллегии присутствовал наштадив полковник Бредов, заведующий инф. частью и, в качестве «спеца», — доктор социологии Гейдельбергского универси­тета, гвардии капитан З.Б.

Я сделал доклад о необходимости интенсивной полити­ческой работы. Наиболее опасным для существования Ар-мин является не большевизм — в Совдепию из воинских частей корпуса уехало всего 140 человек и 200 беженцев. Наоборот, почти неизбежный переход власти в руки левых партий, несомненно, вызовет раскол, а возможно, и распад Армии. Средство борьбы — широко поставленная пропа­ганда, направленная по тактическим соображениям не про­тив партии социалистов-революционеров, а против отдель­ных ее представителей — например, Керенского¹. Ближай-

¹ Лично мне казалось, что в случае переворота в России Армия может и должна вернуться и подчиниться любому несоциалистическому прави­тельству. В случае же прихода к власти социалистов-революционеров (я считал, что остальные русские социалистические партии — кроме, конеч­но, большевиков — существуют больше на бумаге) с Керенским во главе нужно, как бы то ни было тяжело, остаться за границей и выждать их

116

шая задача — воспрепятствовать отъезду чинов Армии в Бразилию. Это путешествие мне кажется форменной аван­тюрой. Офицеры Генерального штаба согласились со мной по всем пунктам. Только З.Б. доказывал, что желательно было бы обойтись в газете совсем без политики, но поддер­жки не встретил. З.Б. очень ко мне внимателен, но, кажется, думал, что мне лет двадцать. Беда выглядеть еще моложе своих небольших лет.

3 апреля. Сегодня состоялось еще одно заседание¹. Я про­чел конспект доклада о Бразилии. Возражений он не встре­тил. Решено только подробнее остановиться на бесправном положении русских в случае переселения их в Бразилию (пр. № 15).

падения, чтобы не начинать нового кровопролития. Желая, как и все остальные, свержения большевиков во что бы то ни стало, я смотрел в то же время на временный переход власти к социалистам-революционе­рам, как на несчастье для России. Оно мне казалось «почти неизбежной*, по исторически все же не абсолютно обязательной стадией ликвидации большевизма. Наоборот, один из участников совещания (очень правый по своим взглядам) высказался в том смысле, что эта стадия не почти, а абсолютно неизбежна. Он развивал, насколько помню, идею «симмет­ричности кривой революции». Насколько я могу судить, мои взгляды на возможность возвращения совпадали с настроением очень и очень многих офицеров 1-го корпуса. Лишь единицы говорили, что немонархнческому правительству они служить не могут и большинство не было «согласно на Керенского». Господствующая в данное время (1930г.) в кругах военной эмиграции идея о необходимости, независимо от личных взгля­дов, активно поддержать любое (хотя бы и социалистическое) неболыде-внстское правительство, если не родилась, то во всяком случае окрепла значительно позднее.

¹ В дальнейшем стало чувствоваться, что первоначально образован­ная в лагере редакционная коллегия слишком громоздка для деловой работы. Кроме того, не все ее участники оказались подготовленными для организации информации и пропаганды. Так, например, в одной из пехот­ных бригад телефонограмма относительно «газеты» была понята в том смысле, что в лагере будет выходить печатный орган, и представителем от бригады был прислан офицер, бывший до воины наборщиком. Впос­ледствии лагерная и городская «У.Г.» соединились, и руководство ими перешло в руки небольшой коллегии, собиравшейся в городе. Фактичес­ки в чагере делом все время руководил полковник Ген. штаба С.Н.Ряс-няискнн, в городе - поручик Технического полка С.М.Шевляков.

117

Ряд предварительных совещаний, однако, принес боль­шую пользу. Участники их — офицеры Генерального штаба, члены редакционной коллегии и лекторы познакомились между собой и в совершенно неофициальной обстановке смогли откровенно переговорить по ряду вопросов, волно­вавших в это время чинов Корпуса (некоторые подробнос­ти — см. ниже в тексте дневника). Вместе с тем с большей быстротой были разработаны технические детали органи­зации совершенно нового для Армии дела. Основной целью «У.Г.» мы единодушно признали содействие сохранению во что бы то ни стало вывезенной за границу Армии. Также единодушно было желание не следовать всем нам хорошо памятному примеру злополучного «Освага».

6 апреля. Получено сообщение о протесте Америки про­тив насильственного выселения нас в Совдеиию. Настрое­ние в лагере стало более спокойным. Заблуждаться, однако, ни в коем случае нельзя. Большую часть офицеров и солдат удерживает от распыления не патриотический порыв, а полное отсутствие возможности где-нибудь устроиться.

7 апреля. В 15 ч. 30 м. первый «сеанс» нашей газеты нако­нец состоялся. Говорили Ряснянский, я и один офицер Дроз-довского полка (о Совдепни). Кроме того, играл оркестр и пел хор 4-го Конного полка. Народу было довольно мало (человек 300). Причина — по частям вовремя не объявили и, кроме того, «Устная газета» совпала с футболом. Ряснянский говорил хорошо, моим докладом публика, кажется, тоже ос­талась довольна, но дроздовец читал совсем слабо.

8 апреля. Обошел сегодня все шесть артиллерийских ди­визионов, приглашая желающих на совещание лекторов. Офицеры одной из Корниловских офицерских рот пригла­сили меня к себе в палатку и попросили дать дополнитель­ные сведения о Бразилии. Рассказал, что мог Потом долго говорили. Общее впечатление от беседы довольно печаль­ное. В глубине души, видимо, почти каждому хочется стать беженцем. Это, конечно, понятно — люди прежде всего уста-

118

ли. Если возобновится борьба, рано или поздно каждого из них, пехотинцев, ждет смерть, а умирать никому не хочется, особенно в те чудные, весенние дни, которые теперь стоят Меня иногда (особенно почему-то по вечерам) самого берет сомнение. Я постепенно отстаю от строевой работы. Мое некоторое умение говорить и довольно хорошее знание ино­странных языков рано или поздно, вероятно, используют, и вряд ли я больше попаду куда-нибудь под огонь. С другой стороны, я, сколько могу, стараюсь что-нибудь сделать для сохранения Армии и, значит, хотя в минимальной степени, но все-таки беру на себя ответственность за дальнейшие смерти.

Недавно думал о судьбе Вани ШЛ и вдруг узнаю, что он здесь. Ноги нет, но все-таки приехал в Галлиполи. Женился и явился сюда с женой и ее родителями. Ване самое большее двадцать первый год.

26 апреля. Опять давно не писал своего дневника. Мно­го воды утекло за эти две недели, хотя ничего, собственно говоря, не изменилось

Наша «газета» в Корниловский день (13 апреля) про­шла очень успешно. Пела Н.В.Плевицкая. С большим подъе­мом говорил полковник Савченко. Я приготовил коротень­кую речь, но не выступил, так как «сеанс» затянулся. В тот же день вечером я получил предписание отправиться в Офицерскую артиллерийскую школу на курсы летчиков-наблюдателей. Предписание было от Инаркора², и возра­жать не приходилось.

Не могу сказать, чтобы я был рад этому переселению в город на 5 недель. Не хочется бросать преподавание фран­цузского языка и отрываться от «Устной газеты». Зашел в штаб лагерного сбора откланяться. Генерал Витковский был со мной чрезвычайно любезен Я ему обещал приходить в

' Доброволец, ученик духовного училища, приехавшим с автором в Армию осенью 1918 года.

² Инспектор артиллерийского корпуса.

119

лагерь на «газету». Выяснилось, что в школу я вызван для преподавания радиотелеграфа. Английские руководства, которые мне удалось достать, сильно помогут, но все-таки и самому придется подзаняться.

Помещение в школе довольно скверное — развалины ста­рой мечети, кое-как приведенные в жилой вид. В дождь крыша сильно протекает, но зато дали матрасики (амери­канские) и есть вестовые, а я до сих пор с трудом обхожусь без прислуги.

Вечером город и особенно его окрестности прелестны. В час заката словно нарисованными акварелью кажутся раз­валины башен на фоне розовеющего неба.

У турок есть трогательный обычай устраивать крохот­ные семейные кладбища почти у каждого дома. Маленький саднк за каменной аркой, в нем кипарисы или лавры, плющ, зеленая низкая трава и среди нее маленькие мраморные памятники. Смотрю на такой уголок, и опять тоска щемит душу. Кажется, кладбища Фридрихсфельда и Гохштета до конца жизни не изгладятся у меня из памяти.

Третьего дня (24 апреля) был в лагере. Мне несколько раз пришлось повторить свою лекцию о Бразилии. По по­воду нее временами в нашей палатке кипит жестокая сло­весная война. Одни со мной соглашаются, другие готовы забросать грязью. Факт, хотя маленький, но убедительный налицо — в 6 Бронепоездном дивизионе после моей лекции 5 офицеров и 32 вольноопределяющихся, записавшихся ра­нее на отправку в Бразилию, попросили вычеркнуть их из списка едущих. Не знаю, можно ли приписать это действию моего доклада, но генерал Б и его офицеры приписывают.

30 апреля. Опять в лагере. Готовимся встретить Пасху, Молодая весенняя зелень гирляндами протянулась по за­копченному бараку. Жарко, и быстро вянут листочки горно­го дуба.

На душе невероятно грустно и гнусно. Вчера уехали несчастные «бразильцы». Мы с полковником Я. долго сиде-

120

ли над обрывом около нашего «серого дома» (официальное название развалин мечети) на вершине холма и с грустью смотрели на черную громаду «Риона» на рейде. Я. призна­ется, что у него самого сильно падает настроение.

Ввиду слухов о французской агитации в пользу отъезда, я переоделся солдатом и прошел в таком виде во француз­скую комендатуру. Офицеров там в этот момент не было. Может быть, это даже было к лучшему. Я разговорился с писарями и узнал, что у них, в комендатуре, нет никакой бумаги с изложением условий, на которых Бразильское правительство якобы согласно принять русских эмигран­тов (пр. 15). Таким образом, знаменитые земли и быки, о которых столько говорилось в солдатских бараках, видимо, чистый миф¹. Между прочим, это переодевание обернулось для меня крупной неприятностью: командир сказал мне, что он признает, в принципе, необходимость контрразведки и считает, что в моем поступке нет ничего несовместимого с честью офицера. Все же он ставит условие, чтобы я ушел из батареи, если хочу работать таким образом.

Я ответил прежде всего, что в контрразведке не состоял и не состою.

Весьма возможно, что мне все-таки пришлось бы уйти из батареи, если бы не тот факт, что мою самочинную «кон­трразведку»² я проделал с ведома и согласия всеми уважа­емого полковника Я. Хотя наше объяснение носило весьма спокойный характер, но осадок все-таки остался на душе неприятный.

Был в гостях в.... и застал там крайне угнетенное на­строение. Командир этой части, вообще очень тактичный человек, отдал на сей раз классически-бестактное приказа­ние раздать полученные от американцев пижамы одним

¹ Так оно впоследствии п оказалось. История мытарстп уехавших в Браэияню уже не pas была изложена в печати.

¹ По существу — разведку Во время Гражданской войны укорени­лось смешение этих двух понятии

121

офицерам. Тогда солдаты вернули мешочки с подарками, заявив, что раз подарки присланы офицерам, то пусть они их и получают. Некоторые из офицеров притворно возму­щаются, говорят чуть ли не о большевизме в солдатской среде. Все отлично в то же время понимают, что это вздор, и в глубине души каждый чувствует себя гадко. Приходится повторить слова одного добровольца: «Армию совсем не стараются сохранить; наоборот, ее разрушают».

1 мая. Вчера перед заутреней запоем читал «В стане бе­лых» Раковского. Книга написана, безусловно, пристрастно (в пользу Донской армии), но очень сильно и интересно. Описание эвакуации Новороссийска производит прямо по­трясающее впечатление.

4 мая. Сегодня выступил на «У.Г.» с докладом: «Почему нам нельзя расходиться?» (1). Тема была намечена на сове­щании в штабе Корпуса (присутствовали: генерал Кутепов, генерал Штейсрон, полковник Сорокин, полковник Ряснян-скнй, полковник Савченко, подпоручик Даватц и архиман­дрит Антоний). Ряснянский предложил поручить доклад мне. Никаких директив мне дано не было. Конспект доклада просмотрел и одобрил Ряснянский.

Нападки на меня велись в батарее страшные. Капитан К. (правда, полупьяный) заявил, что я выступаю из желания выслужиться перед генералом Витковскнм¹. Меня взорва­ло, и я хотел было совсем отказаться от участия в «У.Г.», но выдержал характер и произнес свою речь. Немного затянул средину, но чувствовал, что говорил хорошо. Успех был большой. Меня прервали аплодисменты и, видимо, я «сло­мал лед». Товарищи по батарее стали ко мне несравненно внимательнее. Полковник Ряснянский сейчас же попросил меня еще что-нибудь прочесть. Следующий раз буду читать либо «Учащиеся и война», либо «Причины наших пораже­ний».

О совещании в штабе Корпуса никому не было известно.

122

6 мая. День начался неприятностью. Получил приказа­ние начальника школы присутствовать на всех занятиях «для освежения моих знаний». Пришлось поставить вопрос ребром. Я попросил освободить меня либо от посещения обших часов, либо от чтения лекций. Оказалось, что про­изошло недоразумение.

7 мая. Встретил сегодня в городе полковника Ряснянс-кого. Моя речь, кажется, произвела в лагере сильное впе­чатление, более сильное, чем я ожидал. Ряснянский доволен. Хочет, чтобы я вновь читал в один из ближайших дней. В то же время чувствуется, что начальство несколько смущено моим независимым тоном и побаивается, чтобы я не сказал лишнего. Предложенную мной тему «Причины наших по­ражений» Ряснянский находит несвоевременной.

9 мая. Давно ничего не читал по-английски. Сегодня до­стал кой-какую американскую литературу (два журнала и громадную простыню «New York Times») и попробовал читать. Идет совсем хорошо. Одолел «Русские впечатле­ния» какого-то мистера Брейльсфорда, получившего, види­мо, весьма основательный куш от большевиков. Вчера полу­чил заказное письмо от профессора В. из Белграда. Я писал ему на всякий случай, прося устроить при университете, если Армия перестанет существовать. Мест при универси­тете нет, но профессор предлагает службу в одном большом имении в Сербии. Конечно, если бы Армия распалась, я бы с удовольствием туда поехал, но пока она существует, я не считаю себя вправе уходить.

Ночью был на богослужении в мечети. Турки очень лю­безны и русских не заставляют снимать обувь. На паперти мальчишки приглашают входить — «паджалста, паджалста». В мечети масса света, пахнет оливковым маслом. Мулла тя­нет какую-то непонятную заунывную мелодию, и стоящие рядами мужчины от времени до времени все как один падают ниц Русских, скромно стоявших у входов, было очень много. Солдаты смотрели с большим интересом и, как ни странно,

123

у них и в храме чужого Бога чувствовалось молитвенное настроение. Я прямо боялся, что кто-нибудь из наших пере­крестится в тот момент, когда турки падали на колени.

15 мая. Послал несколько дней тому назад письмо Ряс-нянскому. Предлагаю прочесть на тему «Учащиеся и вой­на». Докладываю также о необходимости прочесть что-ни­будь насчет невозможности эволюции большевизма Мно­гие из офицеров уже думают противное. «У.Г.» сегодня не состоялась. Полковника Ряснянского не мог застать до по­зднего вечера, в конце концов он оказался дома и накормил меня хорошим ужином. Переговорили о всех текущих делах. Положение в общем неважное. По-моему, надежды на удер­жание в Армии крестьян не остается почти никакой Дли­тельного морального напряжения они не выдержат. Прихо­дится считаться с тем, что в частях в конце концов останется тот же элемент, что и в первом Корниловском походе, то есть по преимуществу офицеры и учащиеся. Думаю подать докладную записку о мерах, которые надо предпринять для удержания в Армии учащихся. Земский союз будет давать лекторам «У.Г.» небольшое вознаграждение.

16 мая Опоздал сегодня на свою лекцию в школе, так как не был предупрежден о том, что она перенесена на утро. Затем меня вызвал начальник школы. Я думал, что генерал Дынников намерен мне устроить некоторый разнос за уход в лагерь без его разрешения, но оказалось совершенно дру­гое. Генерал предложил мне остаться переводчиком при школе Я поблагодарил, но отказался. Сказал откровенно, что мне неудобно сейчас уходить из строевой части. Мои «политические враги» следят весьма внимательно за всем, что я делаю, и обязательно воспользовались бы всякой моей оплошностью, чтобы повсюду меня ругать.

26 мая. За то время, что я не писал дневника, в Корпусе произошли крупные события. 21 мая французы совершенно неожиданно прислали пароход и предложили желающим отправиться в Болгарию, не сообщив даже об этом нашему

124

командованию. Из частей началось бегство офицеров и сол­дат. У нас в батарее ушло трое вольноопределяющихся Ясно было, что при дальнейшем прибытии пароходов Корпус развалился бы. Генерал Кутепов издал, по-моему, совершен­но логичный и обдуманный приказ¹, предлагая всем чинам Корпуса немедленно сделать выбор либо перейти в бежен­цы, либо остаться в Армии, но с тем, что оставшиеся в слу­чае попытки к бегству будут подвергаться смертной казни². Пессимисты давно уже считали, что в случае издания такого приказа, разрешающего уйти всем желающим, останется не больше 5—10%. На самом деле после некоторых колебаний ушло не больше 20—25%³. В нашей батарее перевелось в беженцы из 70 офицеров шестеро — в том числе подпору­чик П. Он последний из приехавших вместе со мной в 1918 году из Л убей добровольцев Кадет В. и Демка Степа-шок уехали «в Бразилию» (и попали в Аяччио), фейервер-кер М. несколько дней тому назад — в Болгарию. Когда-то в Воронежской губернии я обещал «моим» добровольцам, что не уйду от них до конца Я сдержал свое слово и теперь могу считать себя свободным.

На днях читал в Корниловском военном училище «Уча­щиеся и война» (III).

27 мая. Сегодня по предложению Шевлякова и Савчен­ко¹ должен снова читать «Учащиеся и война» (в сокращен­ном виде) на публичном заседании Высших курсов.

Савченко и Шевляков шутят, что, устраивая концерт-митинг, мы должны его как-нибудь повежливее назвать

¹ Текст приказа № 323 см «Русские в Галлиполи»

² Соответствующее место приказа паснт «Если после произведен­ной записи будут находиться же чающие ехать самовольно, то таковых распоряжением начальников частей предавать военно-пепевому с\ду »

¹ Во всем корпусе, согтасно официальным данным, nocie издания приказа Х° 323 перечне in тось в беженцы 10 -28%

¹ С М Шевляков, поручик Технического полка Организатор «город­ской Устной газеты» и бессменный ее редактор Скончался в Болгарии от развившегося в Гачлппота тхберкучеза Шлковннк П С Савченко, военный юрист

125

Вчера встретил в «Детском саду» гимназиста Галлипо-лннской гимназии с Георгиевским крестом на куртке. Ему лет 15, никак не больше. Расспросил, откуда он и в какой части. Оказался Белозерскпй стрелок, доброволец из Харь­кова. Рассказал мне, что из их гимназии в 4-х старших клас­сах ушли на войну все, за исключением евреев.

Наш «митинг» произвел значительное впечатление. Мы заседали на открытой сцене на развалинах древнего акро­поля. Народу было множество. Даватц говорил о генерале Врангеле с искренним волнением. Как всегда в таких случа­ях, долго кричали «ура». Вообще говоря, здесь, в городе, юнкера кричат «ура» аккуратно каждый день.

В лагере, несмотря на все наши усилия, дело с «У Г.» как-то не налаживается.

29 мая. Сегодня по просьбе начальника дивизии вся наша группа ездила в лагерь. Должно было состояться повторе­ние заседания, устроенного в городе. Там собралось, гово­рят, в театре 3000—4000 народа, но получилось крайне обид­ное недоразумение. Назначили заседание в 18 часов, потом перенесли его на 17, не успев предупредить нас. Мулы для вагонетки' были поданы не вовремя. По дороге она сходила с рельсов раз пять. В результате мы приехали, когда публи­ка уже вся разошлась На душе остался ужасно неприятный осадок. Устроили, пользуясь случаем, пленарное заседание Высших курсов — лагерных и городских. Я был приглашен присутствовать.

Во время этого заседания у меня впервые оформилась давно мелькавшая мысль. Я предложил ходатайствовать перед командиром Корпуса о выделении всех учащихся сред­не-учебных заведений, состоящих в частях, в отдельные команды, курс которых соответствовал бы курсу четырех старших классов гимназии. Полковник Савченко, полков­ник Безак (инспектор классов Сергиевского артиллерийс-

' Между городом Гатшпо т п члерем была построена «лекавтька» (полевая жетезная дорога).

126

кого училища) п другие отнеслись весьма сочувственно, но попросили написать более подробный доклад.

30 мая. Сегодня благополучно съездили в лагерь в авто­мобиле. По дороге метеоролог просвещал нас насчет иине-образных облаков, грозивших основательным дождем. На­кануне батюшка Сергиевского училища¹, академик и, види­мо, очень начитанный человек, рассказал много интересных вещей о древностях Галлиполп. В древностях я, впрочем, плохо разбираюсь, но что мне страшно нравится, это орна­менты на турецком кладбище.

Сегодня на заседании было не особенно много народа, но все же не менее тысячи человек. Сидел в одном из первых рядов и наш полковник С. До сих пор С. достаточно враж­дебно относился к моим попыткам «общественной деятель­ности», но после сегодняшней моей речи он был внимателен и любезен. Я считаю, что мой доклад направлен не столько в сторону учащихся, сколько в сторону начальства. На днях мне пришлось еще раз прочесть его в учебной команде Ар­тиллерийской школы. В более интимной обстановке (было человек 200) как-то приятнее говорить. Мне во время пос­ледней части речи снова вспомнились Каншин и Соколов. Я говорил искренне и, видимо, произвел на молодежь неко­торое впечатление. Г., по крайней мере, уверял, что «Вы, господин капитан, теперь пользуетесь популярностью сре­ди нас. Вас поминают добрым словом»...

31 мая. После очередной моей лекции по радиотелегра­фу (должен признаться, что радиотелеграф мне порядком надоел) отправился на пляж и там, раздевшись и лежа на солнцепеке, составил доклад совету Высших курсов об орга­низации «военных гимназий» (пр. 16). Считаю, что можно назвать проектируемые мною команды (если, конечно, они будут образованы и дело пойдет хорошо) как угодно, но не кадетскими корпусами, так как это отпугнет публику. Курс-должен быть посвящен целиком общеобразовательным пред-

Отец Мнляновскнн.

127

метам, а строевые занятия — в минимальном размере, необ­ходимом для поддержания дисциплины. С переездом в Сер­бию организации необходимо придать широкий характер, привлекая в «Гимназии» всех, кто перешел на штатское положение и болтается без дела по городам Сербии и на улицах Константинополя. В таком масштабе организация может быть проведена только при поддержке капиталистов (по-моему, возможно участие не только наших, но и иност­ранных, например, Уитмора) и Американского Красного Креста. Мне могут возразить, что за границей мы будем недолго и нет смысла задаваться такими широкими плана­ми. Я считаю, однако, что большевизм так легко не падет и надо рассчитывать на год, а то и на два. Вряд ли он может продержаться дольше.

1 июня. Продолжаю «читать радио». Признаться, иног­да чувствую себя неловко, так как слушатели задают порой совершенно неожиданные вопросы и я немного затрудня­юсь отвечать.

«У.Г.» начинает пользоваться популярностью. Говорим мы как-никак с наибольшей свободой, возможной в какой бы то ни было армии. Жаль только, что опыты привлече­ния новых лекторов неизменно кончаются неудачей — люди выходят и начинают невозможно мямлить.

2 июня. Ходил в лагерь и прочел доклад «Генерал Лю­де ндорф о значении пропаганды». Пришлось в предыдущие дни немало поработать.

Полностью перевел две главы первого тома Материал получился интересный и, по-моему, весьма убедительный для начальства В особенности слова Людендорфа о необхо­димости адвокатов для защиты правого дела сейчас как нельзя более уместны Народа было не особенно много (не более 1000 человек). Не было музыки, всегда собирающей толпу, и погода стояла пасмурная

5 июня. После предыдущей очень утомительной недечи отдыхаю и купаюсь. Неприятно, что немного припухла че-

128

люсть и приходится усиленно мазать ее йодом. Земский союз теперь платит по 40 пиастров за доклад, но зато берет в свои руки «направление» газеты. Думаю, что у наших военных властей и у С В. Резниченко' хватит такта, чтобы сговориться (Резниченко — бывший офицер). X. теперь не производит на меня такого очень благоприятного впечатле­ния, как в начале нашей работы. Он, видимо, считает, что хорошо разбирается в политике. В то же время у него выры­ваются фразы, отдающие политическим мальчишеством Я говорил ему на днях о необходимости проводить единую политику и с этой точки зрения считал неуместными выпа­ды против Савинкова, X. улыбнулся и говорит: «Знаете, это ничего — пускай себе начальство переписывается» (дело шло о письме Врангеля Б.В.Савинкову и об ответе Савинкова Врангелю; штаб Корпуса отпечатал и расклеил оба письма в городе и в лагере).

Полковник П. убеждал меня заняться составлением ли­тературного описания нашей жизни в Галлиполи на пре­мию Уитмора. То же самое говорили и в батарее. Находят у меня беллетристический талант и прочее. Я после некото­рых колебаний решил не писать — мал срок (две недели) и цензура штакора мне не улыбается.

Французы вывесили объявление² (на русском языке) об отправке желающих в Баку на нефтяные предприятия. Сегодня утром подошел большой пароход (забыл его назва­ние) под турецким и французским флагами, на который хотели погрузить желающих ехать в Батум. Говорят, что французы стали значительно более любезны к нашему ко­мандованию (Галлиполи это не касается, здесь полковник Томассен³, всегда был очень корректен) Последнее объявле­ние было прислано в штакор с препроводительной бумагой «просим передать демобилизованным русским» вместо обыч-

¹ Уполномоченный Земского сокна в Гсплиполи

² Текст см. «Русские в Галлппочн» ^! Начальник французского гарнизона

5 - 5428 Раевский                                                129

ного «русским беженцам». Кутепов немедленно поехал в беженский лагерь¹ н предложил желающим записываться. Уехало около 600 человек Офицеров (желавшие ехать ока­зались и среди них) наше командование на пароход не пу­стило. По-моему, это сделано совершенно правильно, так как с принципиальной точки зрения увеличивать в Совде-пии число хотя бы плохоньких военных специалистов со­вершенно не желательно. Я, если бы от меня зависело, не пускал бы и квалифицированных рабочих.

Забавное зрелище представляла из себя пристань. Ма­ленькая кучка чернокожих охраняет вход на дамбу. Кругом площади целый ряд караулов — взводы офицерской роты, Кавалерийского училища, юнкера-константиновцы. Настро­ение весьма агрессивное. Уверяют, что на пароходе сидит товарищ Серебровский. Если бы он сошел на берег, вряд ли бы французам удалось его отстоять. Но «товарищ», если он на самом деле приезжал, на берег не показывался, и все обошлось весьма мирно На примере этого отъезда я лиш­ний раз убедился в том, как сейчас неустойчиво у людей моральное равновесие и как легко они решаются на самые необдуманные поступки².

6 июня Ряды моих слушателей по радиотелеграфу силь­но поредели. Я не могу считать свой способ изложения пло­хим. Слушают меня внимательно, но большинство офице­ров совершенно забыло электричество. Им нужно было бы весьма основательно поработать, чтобы его повторить. Между тем большинство после лекций не открывает книж­ки и, конечно, за курсом не может уследить.

Полковника А. генерал Кутепов приказом по Корпусу отчислил от школы с зачислением в резерв чинов. Причи­на — рапорт А, написанный очень резко и поданный не по команде (непосредственно инспектору артиллерии). В кон-

¹ Был распочожен отдельно от воинского

- Согласно официальным данным, за все время пребывания 1-го Корпуса в Галлиполн в Советскую Россию уехало 3.67%.

130

це концов, несмотря на все странности А., он все-таки хоро­ший, сердечный человек, и у нас большинство искренне жалеет об его уходе.

7 июня. Осматривали сегодня полевую радиостанцию (передатчик). Мои слушатели нашли, что даже одна демон­страция делает теоретические сведения гораздо более ясны­ми. То же самое должен сказать и о себе. Я прилично знаю теорию радиотелеграфа, но, что касается практики, мои познания минимальны.

Генерал Кутепов продолжает «тянуть», но делает это, надо ему отдать справедливость, на точном основании за­кона. Юнкера, при всей их внешней дисциплинированно­сти весьма склонные покритиковать начальство, сознают­ся сейчас, что комкор прав. Они же говорят, что не будь наряду с железной волей Врангеля в Константинополе такой же железной воли здесь, вряд ли бы вообще Корпус мог существовать. Сознаюсь, что четыре-пять месяцев тому назад я сам сильно ругал Кутепова и считал, как и многие, что во имя интересов дела он должен уйти. Хорошо, что не ушел...

8 июня. Вчера полковник Р. прислал мне целую кипу номеров «Temps» с просьбой составить обзор печати. Я при­нялся читать эти простыни и нашел там довольно много интересного Пожалуй, наиболее интересен германо-советс­кий договор, который, несмотря на всю его важность, про­шел сейчас совершенно незамеченным в нашей эмигрантс­кой печати. Даже «Общее Дело» почему-то о нем молчит.

В городе «Устная газета» эту неделю почему-то молча­ла. Сегодня Шевляков зашел ко мне и просил повторить в пятницу мой доклад «Наши задачи» (II). В данную минуту меня больше всего интересует судьба моего предложения об организации «военных гимназий» В субботу в 17 часов в Земском союзе будем обсуждать проект смешанного учебно­го заведения (старшие классы гимназии и Высшие курсы). Я особенно буду настаивать на разрешении в первую оче-

131

редь вопроса о среднем образовании. Интересно, что пол­ковник Ряснянский и я, по-видимому, совершенно независи­мо пришли к мысли о настоятельной необходимости немед­ленного учреждения «военных гимназий». Сейчас в связи с тем, что в Сербии мы, кажется, будем нести пограничную службу, вопрос об учащихся получает особую остроту. Они делали чудеса на полях сражений, но в обстановке «малень­ких гарнизонов» в глухих местах пограничной полосы вряд ли они окажутся пригодными. В то же время их во что бы то ни стало надо сохранить для будущей борьбы и не дать им обратиться, в лучшем случае, в чернорабочих, а в худ­шем — просто в босяков.

10 июня. В корпусном театре состоялась очередная «У.Г.». Я читал в несколько сокращенном, по сравнению с лагерем, виде «Наши задачи». Читал, по отзывам публики, хорошо, а по-моему, на сей раз без подъема, который появляется только иногда и по заказу не приходит. Очень сильное впечатление произвела статья Шульгина «1920 год». Напи­сана она ярко и очень резко; Шульгин не щадит никого — и самого себя в том числе. Несмотря на то, что статья была прочтена довольно монотонным голосом, разговоров по поводу нее в городе масса. Фельетон С.М.Шевлякова (суд над Максимом Горьким) вызвал еще больше толков. Напи­сан он отлично — особенно речь защитника, но в общем сводится к оправданию Горького. Надо сознаться, что мы начинаем говорить все свободнее и свободнее, и надо отдать справедливость командованию — оно нам нисколько не мешает.

С.Н.Резниченко (рассказывал Шевляков) проявляет го­раздо больше беспокойства. Все боится, как бы мы не «ляп­нули» лишнего и слишком решительно вмешивается в дела редакционной коллегии. Отношения между ним и коллеги­ей явно натягиваются. Приходится в последнее время много работать по радиотелеграфу. Курс все расширяется и рас­ширяется. Осталось всего 14 офицеров. Работают они до-

132

вольно аккуратно, но сильнейшим образом сказывается отвычка от умственного труда.

У меня нет времени скучать, но порой все-таки груст­но — особенно по вечерам. Тяжело совершенно не жить личной жизнью в течение многих лет.

Иногда хочется написать что-нибудь чисто беллетрис­тическое, но не могу собраться с силами и выбрать момент.

11 июня. Заседание, на котором должен был рассматри­ваться проект «Высших курсов и подготовительного отде­ла» опять не состоялось. Отложили на послезавтра. Я приг­лашен как один из инициаторов. Тянут, потянут.....

12 июня. Сегодня я должен был читать в лагере статью Шульгина, которая произвела огромное впечатление в го­роде. Перед самым началом сеанса генерал Витковский прислал полковника К.С. и запретил читать «1920 год». Оказывается, кто-то из гвардейцев, бывших в городе, «стал на дыбы» и подал рапорт относительно последнего сеанса. Еле полковнику Ряснянскому и мне удалось уговорить нач­дива.

Пришлось выпустить все яркое, что было в статье. Она очень обезличилась, но все-таки и в таком виде произвела сильное впечатление. Я всегда для проверки спрашиваю в таких случаях Г. Ему всего 19 лет, но он очень интеллиген­тный, вдумчивый юноша, недурно ориентируется в полити­ческих вопросах и искренне предан делу.

Живут сейчас в лагере, кажется, мирно и дружно. У нас в батарее из солдат остались почти одни вольноопределяю­щиеся. Отношения между ними и офицерами напоминают те, которые были в частях на Воронежском фронте в конце 1918 года.

Ночевал в батарее. Вечером долго гулял с Н. по передней линейке. Всякий раз, как его вижу, вспоминаю роковое 18 но­ября 1918 года' и его немного сутулую фигуру с винтовкой в

День гибели взвода 2 и батареи 1-й Арт бригады Южной армии.

133

руках посреди занесенного снегом поля. Тогда 7—8 человек под командой поручика Гончарова ходили в контратаку про­тив целого батальона (по меньшей мере) красных.

13 июня. Днем у меня был длинный разговор с С.В.Рез-ниченко. У него есть сильная тенденция распоряжаться са­мостоятельно делами «У.Г.» независимо от редакционной коллегии и, кроме того, пренеприятная манера играть в государственные тайны. У Земского союза есть целый ряд русских книг, вышедших за границей, но Р...ко невероятно боится, чтобы кто-нибудь (а в особенности контрразведка) что-нибудь относительно него не сказал, и книг от него не добьешься. Вышел уже крупный разговор между С.В. и Ряснянским. Со своей стороны Шевляков на той же почве объявил было о своем выходе из редакционной коллегии, и еле удалось его уговорить. С.В.Резниченко получил какую-то крайне неприятную информацию насчет Сербии и пере­дал ее комкору.

Вечером состоялось наконец собрание совета Высших курсов при моем участии. Сидели до позднего вечера и раз­бирали конкретный проект по пунктам. Для начала предпо­ложено открытие экономического отделения политехнику­ма на 400 человек. Просили меня составить проект приказа по Корпусу, который предполагается представить генералу Кутепову. Проект должен носить декларативный характер.

14 июня. Новое осложнение. «Государственная тайна» С.В. Резниченко сегодня уже оглашена в «Presse du Soir» (разговор «Ц.О.К.»¹ с графом де-Шамбреном). Сербия от­казалась принять дальнейшие партии русских. Говорят, что это результат интриги князя Львова, Милюкова и К", доби­вающихся ухода Врангеля и Кутепова. Неизбежно резкое понижение настроений и, значит, новая трудная работа для нас. Думаю повести словесную атаку на всю группу учреди-ловцев, пользуясь, как материалом, «Историей второй рус­ской революции» Милюкова и «Русским опытом» Рысса.

Центральный общественный комитет.

134

15 июня. Вечером был в штакоре у полковника Сороки­на (меня просили в экстренных случаях заходить в штакор п выяснять обстановку). Сорокин разрешил сделать в лаге­ре заявление о том, что в штабе корпуса имеются письма генерала Врангеля за более поздние числа, чем «Presse du Soir». Каких-либо отмен ранее сделанных распоряжений или указаний на новые затруднения там нет. «Поэтому штакор считает заявление графа Ш. очередной французской прово­кацией».

Это часть официальная, а неофициально известно, что Сербия требует раньше, чем принять нас, финансовых га­рантий и без этого, действительно, отказывается пускать новые партии. Кроме того, судя по намекам «Нового време­ни», казаки, принятые в Сербию, ведут себя безобразно и совершенно испортили первое хорошее впечатление. Во всяком случае, дело с переездом, к сожалению, откладывает­ся в долгий ящик.

Немедленно по окончании разговора отправился в ла­герь читать обзор французской печати. Жарко страшно, но жары я не боюсь, вот зима, действительно, страшное дело. Видел около лагеря своеобразную картинку нашего галли-полийского быта. Компания офицеров и солдат косит пше­ницу. Совсем это необычно, но ничего страшного нет. Один здоровый, загорелый офицер-корниловец в рубашке-безру­кавке так ловко орудует косой, что, вероятно, и прежде этим делом немало занимался. Другой косарь с офицерской ко­кардой разделся до пояса. Спина у него цвета бронзы.

Мне кажется, что если бы в свободное от занятий время от всех частей посылали на работы, ничего бы в этом сквер­ного не было. Цикады звенят, какие-то огромные, красные, прямокрылые десятками вырываются из-под ног и с гром­ким шумом несутся по воздуху.

«Сеанс» был очень неудачен. Вновь привлеченные лек­торы, вольноопределяющиеся — дроздовцы Г. и К., читали длинно, нудно и без малейшего подъема. Чтобы хоть немно-

135

го оживить публику, я принужден был экспромтом превра­тить свой доклад в полуюмористический фельетон. Рассказ о том, как «совпосол» Кудиш получал (Si non e vero...) визу в штабе Врангеля, вызвал хохот. В общем, необходимо при­влекать лекторов из города. Иначе «У.Г.» в лагере начнет чахнуть. Вечером пошел в дроздовское Офицерское собра­ние, где все заняты лото, и истратил 25 пиастров из числа полученных за доклад сорока.

16 июня. Ночевал в лагере. Встал так рано, как никогда в Галлиполи — в 6 часов. В полном d"eshabill"e вышел из палатки (дамы спят). Раннее утро, но чувствуется знойный день впереди. Небо так и горит розовым огнем. Пахнет зреющей пшеницей. Вспомнились такие же утра на Украи­не в 1919 году, и в первый раз после отъезда из России меня потянуло в поход. Захотелось не теоретического «продол­жения борьбы», а именно вот сейчас, по холодку, выступить в поход. И в первый раз после того, как возле Ново-Алексе-евки меня едва не захватила конница Буденного, мысль о том, что снова затрещат пулеметы и зашуршат в воздухе пули, не вызвала у меня предательского холодка.

На «Херсоне» мне казалось, что больше под огонь я пойти не смогу, но, видно, война — тот же кокаин...

Помечтав о походе, уселся в одних пижамных брюках и босиком около палатки и начал готовиться к сегодняшней лекции по радио. Когда возвращался в город (около 8), было уже совсем жарко. Мои слушатели окончательно изведены моей настойчивостью и искренне сочувствуют мне заполу­чить по крайней мере дизентерию. Впрочем, курсы подхо­дят к концу.

17 июня. Ходил в санаторию навестить полковника Е. У него, бедняги, зимой начался бронхит, потом перешед­ший, благодаря плохому питанию, в туберкулез... Сейчас легкие якобы рубцуются, но так ли это?

В санатории хорошо. Бараки расположены в лощинке, укрытой от ветров, у самого берега моря. Чисто, уютно.

136

Напоминает «добрую старую» Германскую войну. Населе­ние санатории щеголяет в трусиках и в халатах, надетых на голое тело. Кто в туфлях, кто просто босиком. Ловят крабов среди прибрежных камней, греются на солнце и болтают об авиации, Игоре Северянине и о многом другом. Белеют деревни на Азиатском берегу Дарданелл, чуть виднеются в голубом тумане острова Мраморного моря. У меня щемит сердце — только здесь, на чужбине, нашли русские люди то внимательное, любовное отношение, которого они так и не видели у себя дома. Когда смотрю на галлиполийские лаза­реты, мне всегда думается, что, не будь русские лазареты (во время Гражданской войны) в три раза хуже, сколько бы мы, все-таки, сохранили хороших людей.

Е. сильно волнует «Голос галлиполийца»¹. Письмо, дей­ствительно, в высшей степени нелепо — особенно в части, где говорится о ненужности строевого обучения.

18 июня. Сегодня во время очередной моей лекции явил­ся начальник школы (он бывает теперь почти каждый день) и объявил, что я, как и прочие лекторы, зачислен на двой­ной паек. Признаться сказать, у нас заводятся совсем «крем­левские» порядки. Получил еще одно письмо от профессо­ра В. Мне неловко, что я не ответил на первое — профессор, видимо, принял близкое участие в моей судьбе и все хочет меня устроить. Новое его предложение — устроить меня лаборантом у известного энтомолога Мокржецкого. В дру­гое время я бы очень обрадовался этому предложению, но из Армии я не могу уйти (сейчас это мне кажется прямо пре­ступлением) и не уйду. Политическая борьба (против ле­вых, стремящихся развалить Армию) засосала меня, как тина.

Не представляю себе, когда у меня будет опять «чувство инициативы», о котором мы когда-то, гуляя на Стрелке, говорили с покойным Женей Никифоровым. Мы совершен-

Пнсьмо из Галлипопн, помещенное в «Общем Депе»

137

но теперь отвыкли распоряжаться своей судьбой — знаешь, что когда-го и куда-то тебя своевременно повезут, а твоя личная воля ровно ничего не значит.

Долго бродил сегодня по берегу моря за Сергиевским училищем. Там, под охраной двух часовых-сенегальцев сто­ят два французских аэроплана. Дальше к перешейку тянет­ся бесконечная желтая полоса пустынного пляжа Горячий песок жжет тело. Море монотонно шумит. У берегов Малой Азии виднеются одинокие парусники. На пляже в этом месте нет ни одного человека. После большого прибоя он усеян мертвыми губками и морскими ежами, и среди этих малень­ких трупов чернеют обломки разбившегося аэроплана.

Иногда мне очень хочется писать. Мысли так и просят­ся на бумагу, но ее-то в такие минуты обыкновенно и не бывает под рукой.

20 июня Время бежит с ужасающей быстротой. Уже два месяца, как мы в школе. Еще два таких месяца, и осень будет не за горами — в особенности, если мы к тому времени по­падем в Сербию. Вчера говорил с капитаном Р. Если мне когда-нибудь суждено командовать батареей, я никого бы так не хотел иметь заведующим хозяйством (Terra incognita для меня), как этого действительно в полной мере порядоч­ного человека. Р. пробыл целый месяц в самом сердце Став­ки — на пароходе «Великий князь Александр Михайлович». Его наблюдения очень интересны. Врангель все время бодр, спокоен и жизнерадостен. Как-то раз у него вырвалась фраза: «Только бы нам разделаться с союзниками, а дальше все пойдет хорошо». Раз только Главнокомандующий пережи­вал мучительные минуты. Это было в пасхальную ночь... Французы не пустили генерата Врангеля в лагерь. Он сидел один, не пошел даже христосоваться с штабом и, видимо, тяжело страдал С французами он держит себя совершенно независимо, на всякую резкость отвечает резкостью и, по­чти не имея реальной силы, заставляет с собой считаться. Популярность Врангеля не только не падает, но, пожалуй,

138

даже растет. При посещении гражданских лагерей ему уст­роили бурную овацию. Штаб живет весьма комфортабель­но, отлично питается и, что самое печальное, очень мало знает о положении дел в Галлнполи'. Генерал Экк очень хорошо исполнил возложенное на него поручение по осмот­ру военных лагерей (пр. 11) Помимо официального докла­да, он очень многое рассказал Главнокомандующему и в частной беседе. Сегодня на «У.Г.» в городе произошел боль­шой и безобразный скандал. Рыбинский² кончил свою речь о Национальном съезде перефразированными словами Га­рибальди: «хоть с чертом, но за Италию». Вдруг сидевший в первом ряду генерал Б. вскочил и, обращаясь к публике, начал дикую и крикливую речь о том, что он, православный русский человек, не может этого стерпеть «Братья и сест­ры .. Первому Корпусу предлагают идти за чертом, но он за чертом не пойдет, он пойдет за крестом.. Безобразие, что подобные вещи говорятся с кафедры человеком в офи­церских погонах...» и т.д. и т.п. Шевляков прочел сначала свой фельетон, а затем от имени редакции заявил, что про­изошло недоразумение. Один из слушателей неправильно понял прочитанное. Генерал опять вскочил и продолжал свое «А все-таки первый корпус за чертом не пойдет...» Тогда Шевляков заявил, что не может возражать, так как иначе «Устная газета» обратится в митинг. Большая часть публи­ки бурно зааплодировала. По окончании сеанса генерал Ште-фон³ вызвал к себе Шевлякова и Рыбинского. Остальное пока неизвестно. Некоторые считают, что они попадут на гауптвахту Интересно, чем это все кончится и не прикроют ли газету¹

' Вряд ли это так в деиствитечьностн было По крайней мере, сле­дующие строки моей записи говорят об обратном.

' Н 3 Рыбинский, капитан Технического полка

³ Начачьник штаба 1-го корпуса.

¹ Наскотько мне известно, генерал Кутепов вызвал генерала Б и еде та т ему выговор Обсуждение докладов и раньше не практиковавше­еся, было офишшльно запрещено

139

Когда сегодня утром я возвращался в лагерь, опять на­блюдал типичную галлиполийскую сценку. Команда от «всей артиллерии» тащит на берег невод. Загорелые, голые до пояса солдаты работают с азартом. Какой-то офицер до­вольно демократического вида, засучив штаны и забрав­шись в воду, распоряжается. На берегу толпа офицеров и солдат с огромным интересом ожидает результатов ловли. Они оказались очень скромными — две-три камбалы, один огромный скат и немного мелкой рыбешки.

22 июня. Вчера был снова в санатории у подполковни­ка Е. Поболтали по душам, сидя в тени утеса. На солнце ему долго оставаться нельзя — запрещено. У меня хоть нет тубер­кулеза, но организм, видимо, сильно ослаблен, так как от солнца и купания я нисколько не чувствую себя лучше. При­шлось в принципе согласиться с Е., что наши «кремлевские пайки», по существу, совершенно несправедливы. С другой стороны, Е. сам говорит, что отказываться мне не следует, чтобы не восстановить против себя людей, с которыми я до сих пор работал.

Сегодня утром в качестве сотрудника «У.Г.» был у бель­гийского офицера, майора Марселя де-Ровера, который приехал к нам в Галлиполи с подарками для «беженцев». Пришел утром, как мы условились с прикомандированным к майору ротмистром Л., поднялся по узкой лесенке превос­ходного лазарета №7 в квартиру старшего врача. Как во­дится, спрашиваю: «Разрешите войти?» Высовывается ка­кой-то еще молодой, голый до пояса человек:

— Можно видеть бельгийского представителя?

— Я и есть бельгийский представитель.

(Майор ответил на довольно чистом русском языке). Оба мы рассмеялись. Я извинился и пришел через полчаса вместе с ротмистром Л. и каким-то полковником-гвардей­цем. Майор куда-то торопился и наш (на это г раз француз­ский) разговор продолжался не больше 20 минут. Самыми

140

интересными местами беседы¹ были две откровенные фразы де-Ровера: «У вас чудесная дисциплина — ни одного разби­того дома, все лавки целы...» (майор был представителем Бельгии при генерале Деникине и Врангеле, проделал все отступления к Новороссийску и хорошо знаком с нашими прошлыми порядками).

«Я очень высокого мнения о личных нравственных каче­ствах генерала Деникина, но все-таки должен сказать, что с ним приходилось говорить три часа о деле, которое генерал Врангель решал в три минуты».

— Прежде всего должен вас предупредить, капитан, что я приехал сюда не как офицер Генерального штаба. Я при­вез от нашего Комитета подарки для русских беженцев, и, знаете, я сразу почувствовал, что попал не туда, куда ехал.

— Простите, я не совсем вас понимаю, господин майор.

— Я сам, по правде говоря, сначала ничего не понял... Ехал сюда, ожидая найти беженский лагерь (in camp des «bejentcy»), схожу с парохода и сразу встречаю ваших юн­керов... Знаете, ведь никто в Европе понятия не имеет о том, что на берегу Дарданелл стоит двадцатитысячный русский корпус. Пишут о беженцах, но, позвольте, какие же тут бе­женцы. Мне пришлось видеть за свою жизнь очень много войск. У вас дисциплина не хуже, чем в любом европейском корпусе. Удивительно, как изменились добровольческие части.

— Но в Крыму...

— Да, в Крыму было гораздо больше порядка, но там я мало видел строевых частей. У меня больше остался в памя­ти девятнадцатый год. Я близко стоял к Ставке и имел воз-

¹ Майор Марсель де-Ровер быт едва ли не единственным иностран­ным офицером Ген. штаиа, побывавшим в Галлиполи (кроме, конечно, французов) Через почтора года после нашей беседы я восстановил ее почти полностью, воспользовавшись сохранившимся списком предложен­ных мною де-Роверу вопросов Привожу часть этой записи, представля­ющей, мне кажется, известный интерес.

141

можность наблюдать ошибки ваших вождей. Собственно, я говорю только о временах Деникина. Врангель сделал все, что мог, но силы были слишком неравные. Вашей основной 1 политической ошибкой было нежелание считаться с тем, что прошлого не вернешь. Вы отталкивали от себя тех, кто мог за вами пойти, и, наряду с этим, вы не умели организо­вать надежную силу из тех, кто к вам шел. Мы, иностран- ]3 ные офицеры, в один голос считали, что пополнять армию только что сдавшимися красноармейцами — значит, гото­вить крах — ведь эти же люди идейно ничем с вами не были связаны. Силу, на которую можно было бы опереться для дальнейших формирований, вы не организовали, хотя на­дежных людей у вас для этого было достаточно. У вас и теперь есть один огромный недостаток. Если вы от него освободитесь — будущее за вами.

— Какой же это недостаток?

— Вам чужд демократический дух... вы демократизова-ны, но вы не демократы...

— Что вы думаете о будущем Армии? Ответьте мне от­кровенно, господин майор — это не для «газеты». Думаете ли вы, что она еще сыграет свою роль?

— Как Армия — не знаю. Предсказывать события не берусь. Но я совершенно уверен в том, что те люди, которые ее сейчас составляют, сыграют в свое время большую роль, очень большую... Ваше национальное несчастье — русское безволье, а сюда, в Галлиполи, мне кажется, отфильтрова-лись волевые люди со всей России. Конечно, они есть всюду, но это одиночки, а здесь такой сгусток воли, который неиз­бежно себя проявит.

... Мне кажется, что все-таки лучшее, что у вас здесь есть, это ваши военные училища. Искренне поражаюсь, как, не имея ничего, вы создали такие военные шкопы. Что бы вас впереди ни ожидало, сейчас у вас здесь делают огромное дело. Вы физически и нравственно спасаете тысячи моло­дых людей. Я только что из Константинополя. По сравне-

142

нию с Галлиполи, это нечто ужасающее. Люди выброшены на улицу, и некоторые обращаются в форменных босяков — особенно молодежь.

Днем я читал свое «интервью» в лагере' и после него еще «Американские журналы о Совдепии» (пр. 17). Возвра­щались мы с Шевляковьш и Рыбинским на вагонетке. Ры­бинский управлял, и довольно удачно — сходили с рельс всего два раза.

23 июня. У меня что-то неладное делается с деснами. То в том, то в другом месте они припухают. Боли почти нет, но зубы начинают качаться и быстро крошатся.

Сегодня написал ответ проф. В., предложившему устро­ить меня в Болгарии. Поблагодарил профессора за внима­ние, описал ему наше «житие», нашу агитационную работу и попросил его прислать сербские и немецкие газеты. Из Ар­мии уехать отказался. Я ясно чувствую, что пребывание в Галлиполи может кончиться для меня туберкулезом, но «noblesse oblige».....² Двойного пайка, который я получаю как лектор Артшколы, мне много (хлеба уже не съедаю), но сла­бость не уменьшается, а как-то будто даже увеличивается.

25 июня. Провел отвратительную ночь. По-видимому, от попытки в течение дня съесть два фунта хлеба и по две ма­леньких котлеты днем и вечером у меня началась сильная рвота. До после обеда лежал, не одеваясь. Выпил немного чая и к 16 часам был уже почти здоров; только слабость страш­ная. Ходили осматривать приемную радиостанцию. Началь­ник ее, видимо, из солдат. Прекрасно вертит свои рукоятки, но теории совершенно не знает и, пытаясь объяснить дей­ствие станции, путал так, что неловко было слушать. Я с большим трудом разобрал, как в действительности устроен этот тип станции, и потом рассказал офицерам. Способ изу­чения, надо сознаться, совершенно нецелесообразный.

¹ Конечно, фрмы о ген Деникине я не повторил Сотрудникам «У Г.» вообще бычо запрещено касаться чинности ген. Деникина.

² Благородство обязывает...

143

Вечером читал свою беседу с де-Ровером в театре. Пуб­лика, по словам С.М.Шевлякова, слушала весьма внима­тельно. Сергей Николаевич пригласил меня еще раз повто­рить «беседу» в мечети Теке у корниловцев (юнкеров). Та­ким образом, приезд милейшего де-Ровера дает мне целую лиру двадцать пиастров. Опять приходится повторить — голь на выдумки хитра. Вечером подполковник Пезе де-Корваль рассказал мне интересную картинку из нравов нашей «самой свободной в мире армии». «Товарищ министр» (так Керенского именовал даже командир Гвардейского корпуса) говорил зажигательную речь войскам. Солнце Галиции пекло невыносимо; революционный министр снял сначала френч, затем положил на голову мокрый платок, и наконец над ним водрузили огромный зонтик, взятый ус­лужливым солдатом у проходившей сестры милосердия.

26 июня. Сегодня чувствую себя совсем хорошо. Только во рту еще скверное ощущение и аппетита почти нет. Я по­лучил еще одно дополнительное питание. Земсоюз дал мне (как ослабевшему лектору «У.Г») карточку на неопределен­ное время. Это дает мне возможность подкармливаться на питательном пункте Союза. Школьный дополнительный паек с сегодняшнего дня я отдаю П. де-К. и К. Думаю, что никто не будет за это на меня в претензии.

По вечерам в нашем «сером доме» порой пахнет кровью, и сильно пахнет... Вчера капитан Д. вспоминал бой под Бе­лой Глиной в 1918 году во время второго Кубанского похода. Шли по-добровольчески — без разведки и охранения. Совер­шенно неожиданно напоролись на большевиков. Те открыли страшный пулеметный огонь. Началась паника, и погибло больше 250 человек. На следующий день после нашей кон­тратаки полковника Жебрака, не имевшего одной ноги, на­шли замученным. Красные отрезали ему другую ногу, выко­лоли глаза. Одного кадета живым сожгли на костре¹.

Впоследствии генерал-майор А. В. Тур кул подтвердил мне этот факт.

144

С нашей стороны расплата была жестокая — из пулеме­тов расстреляли больше 3000 человек пленных¹.

Сегодня вечером мы долго спорили — было различие между нами и большевиками в смысле расстрелов или нет. Все-таки большинство нашло, что издевались мы меньше и реже. Впрочем, всякое бывало. «Чека» не было, но отдель­ные чекисты были.

27 июня. Читал сегодня «Американские журналы о Со-вдепии». Жаль, что приходится пробавляться всякой чепу­хой, так как серьезного материала, благодаря упорству С.В.Резниченко, нет. Читал я сегодня, по-моему, неважно — без подъема и, сам не знаю почему, берег голос. Публики было очень много. Привлек ее, я думаю, полковник Савчен­ко, читавший «Итоги Национального съезда».

Наша гауптвахта (вернее, 4 «губы») работает вовсю. Больше всего народа сидит за позднее хождение по городу. Никто особенно не бранится, так как все понимают, что иначе порядок поддерживать невозможно. Получается все-таки смешная картина — совсем как в былые времена в военных училищах. Установилась такая приблизительно норма наказаний — за гуляние после 23 часов без дамы (пред­полагается, что человек мог случайно поздно возвращать­ся) — 3 дня ареста, с дамой (смягчающих обстоятельств нет) — 5 дней. В экстренных случаях норма повышается до 15 дней. На днях генерал Штефон был в театре. Сзади усе­лась компания пьяных греков. Они шумели и демонстра­тивно обкуривали генерала. В результате, как говорят, заве­дующий театром, полковник Л., дежурный плац-адъютант и дежурные чины контрразведки за непринятие мер поса­жены на восемь суток^.

28 июня. Вечером читал в «Теке» у корниловцев. Какое-то особое настроение охватывает меня, когда я читаю юнке-

¹ Цифра сильно преувеличена. Об этом эпизоде см. у Деникина («Очерки русской смуты»).

² Я не проверил этих сведений.

145

рам — особенно здесь, в старой мечети Теке. Сквозь окна, затянутые мешками, под расписные своды пробиваются ослепительно яркие лучи южного солнца. Тихо. Только на соседнем платане неумолчно звенит цикада. Покинутый храм чужого Бога, но все-таки есть какая-то жуткая торже­ственность в этом здании.

Порядок идеальный. Видно, масса труда положена юн­керами. Трогательная подробность — в помещении каждой роты, отделенном от центральной залы щитами из одеял — памятные доски с именами убитых товарищей... Но все-таки, какая разница между юнкерами моего времени (очень не­давнего — 1915 г.) и теперешними. Тогда были веселые, буй­но-жизнерадостные юноши. Сейчас — точно послушники строгого монастыря, облеченные в военную форму. Видно, долгое соседство со смертью не проходит бесследно. А мои слушатели, отлично выправленные, чистенькие, с бледны­ми, строгими лицами — сколько раз им пришлось смотреть в лицо смерти. Почти на всех георгиевские кресты, а их с таким трудом давали на Гражданской войне и так дорого они стоили У одной из стен маленькая церковка. Все иконы написаны акварелью юнкерами. Пожалуй, интереснее всего театр. Занавес и боковые стены — прямо произведение ис­кусства Издали получается впечатление панно. По темно-серому фону тянутся вверх бледные побеги болотных трав. Фантастические красочные фигуры русских былин. Между колонками такие же панно — скорбные фигуры тоскующих женщин, а материал — все те же одеяла и на них вырезан­ные из бумаги и раскрашенные цветными карандашами рисунки.

29 июня. Вечером полковник Я., Е.С. и я долго вспоми­нали гетманские украинские дела летом 1918 года. Три года тому назад мне казалось, что Украина — это прежде всего колоссальный, богатейший плацдарм для операций против красных. Нетерпимость добровольческого командования, по-моему, сыграла в украинских делах роковую роль.

146

Пожалуй, стоит прочесть коротенький очерк «Из исто­рии одного отряда» (Лубенский Куринь). Вспомнили и кош­марные жестокости петлюровцев. Они даже большевиков перещеголяли. Одного офицера, представителя Добрармии, который вышел им навстречу в форме и в орденах (дело было в Чернигове), петлюровцы замучили с азиатским звер­ством Ему разрезали живот, прикрепили к деревянному валу кишки и вымотали из живого человека.

30 июня. Сегодня долго говорил с Е. Он горячо настаи­вал на необходимости поднять понятие чести офицеров, но, если приняться за это дело слишком горячо, можно только напортить В результате, пожалуй, укрепится рознь между кадровыми и некадровыми офицерами, которая и так наме­чается.

1 июля. Начинаю новую тетрадку — четвертую по счету, не считая отдельных листков. Уже теперь интересно читать собственные писания, относящиеся к началу нашей эмиг­рантской жизни. Жаль, что пропали под Севастополем те листки, на которые я заносил свои впечатления начиная с середины августа 1920 года. Я делал свои записи нередко под огнем, и в них была свежесть только что пережитых событий.

Сижу около нашей единственной лампы почти совсем раздетый. Душный летний вечер. За неясно-голубой гладью моря виднеются очертания гор Малой Азии. Уверяют, что совсем близко от нас древняя Троя. Несмотря на ночь, гром­ко и мелодично трещат сверчки, какой-то неугомонный куз­нечик им весело вторит. На фоне чуть догорающего заката чернеют пушистые ветки пиний и траурно-мрачные кипа­рисы Мы сидим с полковником Я. и говорим о последней злобе дня. Только что вывешен приказ Беженского баталь­она полковник Щеглов, 45 лет, лишен чина, орденов и воин­ского звания и приговорен к расстрелу. Приговор утверж­ден и приведен в исполнение. Обвинение — в палате госпи­таля №4 полковник Щеглов бранил Армию и начальников,

147

подрывая веру в успех Армии. Красную армию расхвали­вал, называя ее «настоящей русской армией». Особо отягча­ющим вину обстоятельством суд считает штаб-офицерский чин полковника Щеглова. Впечатление от этого расстрела очень большое, но вряд ли эта жестокая мера целесообраз­на. Второй приказ, обнародованный сегодня, тоже совер­шенно непонятен. Всех молодых людей, достигших 17 лет и не состоящих в частях, зачислить в военные училища в за­висимости от полученного ими образования. Не желающих поступить на военную службу лишить казенного пайка. Что сей сон значит — совершенно не понимаю. Молодые, знаю­щие офицеры очень нужны, но насколько нужны люди, не желающие быть офицерами? Кажется, из всех моих докла­дов наибольший успех имела моя статья (вернее, речь, так как был написан короткий конспект) «Учащиеся и война» (III). Пришлось повторить ее четыре раза. Кроме того, пол­ковник А. просил меня повторить ее еще раз для штаб-офицеров и, наконец, мне предложили написать уже насто­ящую статью для журнала Кавалерийской дивизии. Еще раньше меня просил о том же Шевляков (для какого-то ежемесячника, издание которого предположено в Корпусе) и полковник Безак (для журнала юнкеров-сергиевцев)¹.

2 июля. Расстрел полковника Щеглова по-прежнему слу­жит темой для бесконечных разговоров. По-видимому, боль­шинство офицеров относится резко отрицательно². Некото-

' За недостатком времени статья не была написана. Пользуясь сохра­нившимся конспектом, я еще раз повторил свою речь в Праге на заседа­нии памяти генерала Корнилова 13 апреля 1924 г.

- Первое время в Галлиполи некоторые офицеры (с солдатами я, естественно, на эту тему не говорил) высказывали, порой в очень резкой форме, сомнение в юридической и моральной обоснованности применения смертной казни на чужой территории. Однако имевший место в первые же дни по приезде в Галлиполи расстрел (без суда) солдата, убившего с целью грабежа греческого врача, недовольства в Корпусе, насколько «таю, не вызвал. Впоследствии, по мере перелома настроений и ухода всех считавших, что борьба окончена, в беженцы, принципиальные сомне­ния почти прекратились. Огромное большинство офицеров, юнкеров и

148

рые, наоборот защищают суровость меры. Жаль, что этим вне всякого сомнения воспользуются все наши враги — «Пос­ледние Новости», «Воля России» и т.д. После обеда загово­рили о расстрелах, и кровавый кошмар снова начал вста­вать в памяти. Поручик П. рассказал несколько страшных сказок действительности.

Расстреливали по приказанию генерала М. группу плен­ных коммунистов. Дошла очередь до старика, которого со­чли за красного добровольца. Перед смертью он сказал: «Я все равно близок к могиле, но я не большевик... Мне так же чужды красные, как и белые. Вы расстреливали, расстре­ливаете, расстреляете и меня. Но одна просьба — возьмите эти деньги и передайте моим маленьким детям». Кто-то взял деньги (и присвоил их). Старик разделся, сам предложил снять рубашку, чтобы она даром не пропала. Потом стал на колени, помолился и сказал «стреляйте». Когда все было кончено, у офицеров было невероятно тяжело на душе¹.

В лагере до сих пор были «дворянские вольности» — днем ходили в пижамах, занятий было мало. Сейчас лагерь начали сильно подтягивать. Население гауптвахты № 4 сильно увеличилось. К попаданию туда относятся добро­душно. На «губе» завелись забавные традиции — издаются,

солдат, добровольно оставшихся в Галлиполн, считало, что в крайних случаях (пр. 12) смертная казнь в Армии необходима, независимо от того, находится ли она в России пли за рубежом. Смертные приговоры (6 за все время пребывания в Галлиполи) встречались спокойно. Единствен­ным исключением было дело полковника Щеглова. В этом случае внут­реннее убеждение большинства чинов Корпуса разошлось с решением командира Корпуса, утвердившего формально вполне обоснованный при­говор. Мотивы недовольства были, правда, самые разнообразные Часть штаб-офицеров усмотрела в расстреле пожилого полковника «революци­онную меру», которая подорвет уважение к офицерам. Большинство считало, что старого человека не стоило расстреливать и можно было ограничиться высылкой в Константинополь. Наоборот, от простых сол­дат я слышал отзывы совершенно другого рода: «Правильно сделал генерал Кутепов. Если греть, так уже греть всех».

¹ Поручик П.. вообще говоря, принадлежал к числу сочинителей «подлинных фактов» (такие тоже бывали). Поэтому я записал его рас­сказ, который, надо признаться, напоминает чувствительную кинодраму.

149

например, шуточные приказы, подписываемые «генералом от Галлиполи» и т.д.

Вечером. День сегодня был удушливо-жаркий На солн­це, вероятно, больше 40° по Реомюру. Море зеркальное. Волны никакой, а когда входишь в воду — видна вся жизнь моря. Какие-то маленькие полупрозрачные рыбки тихонько плавают, еле шевеля плавниками; снуют туда и сюда мел­кие рачки. Вода теплая, как парное молоко. Песок жжет голое тело так, что еле можно лежать.

Последние дни в свободное от занятий время большин­ство щеголяет дома в одних пижамных штанах. Сейчас (око­ло 9 вечера) я потихоньку пробрался на кладбище. Риско­вал попасться на глаза патрулю в своих белых пижамных брюках и туфлях (гауптвахта обеспечена), но мои «танки»¹ набивают ноги. Пытался рисовать могилу турецкого гене­рала, но сегодня как-то дело не шло.

Днем заседали у генерала (начальника школы). Реши­ли, что занятия продолжатся еще одну неделю, а в четверг будет экзамен. После окончания курса я еще должен остать­ся в школе две недели, а это мне совсем не улыбается, глав­ным образом из-за практикующейся там выдачи продуктов на руки. Я ничего сам варить не умею и вряд ли когда-нибудь научусь. С другой стороны, если предложат остать­ся в школе еще на один курс, я попаду в неловкое положе­ние В батарее, вероятно, будут недовольны

3 июля. Днем был у Е. в санатории. Там устроили кон­церт капеллы. Были Кутепов, Штефон, «американский дя­дюшка» и много нарядных дам. Каждый раз, как бываю у Е., сердце сжимается, глядя на больных юнкеров. Их, бедняг, полна санатория. Молодые, иногда полудетские лица, под распахнутыми халатами исхудавшее загорелое тело и у неко­торых предательский румянец на щеках. Так или иначе, но кандидаты в могилу. Е. храбрится, все уверяет, что выздоро-

 

вел, — кажется, характерная для туберкулезных черта. Труд­но выздороветь, когда питание совсем слабое, хотя и счита­ется «усиленным» по сравнению с лагерным пайком.

Е. рассказал мне некоторые подробности о причине при­дания суду и расстрела Щеглова Он действительно вел раз­говоры явно провокационного характера. Уверял, например, что Врангель в Константинополе торгует вином и т.д Сло­вом, с точки зрения интересов дела расстрел его, видимо, обоснован.

У штаба Корпуса вывешен новый приказ — результаты смотра учебных команд кавалерии и артиллерии. Приказ написан хорошо. Кутепов ставит в упрек начальникам, что преимущественное внимание обращено на внешнюю сторо­ну дела.

Мне понравилось определение нашего Корпуса как «единственного и последнего кадра будущей русской ар­мии».

4 июля. Сенсационная новость относительно ареста со­ветских представителей в Константинополе и Лондоне, о которой говорили еще вчера, оказалась, против обыкнове­ния, не уткой. Сегодня уже есть об этом официальное сооб­щение в «Информационном листке»¹. Оно произвело очень сильное впечатление уже потому, что явилось для нас пол­ной неожиданностью. День у меня сегодня был занят цели­ком. После двух часов лекций читал в библиотеке «Origin of Species» Дарвина. Против ожидания, читать легко. В тече­ние часа я одолел около двадцати страниц (без словаря) и все понял. Вообще, я решил снова подзаняться английским языком — разговорная речь без практики быстро забывает­ся, если хорошенько сразу не усвоить. Хожу через день на курсы иностранных языков Всероссийского земского союза. Нас в «старшей» группе всего 5—6 человек. Преподаватель —

¹ Бютлетень, издававшимся штабом Корпуса Он расклеивьчся вме­сте с газетами («Общее Дело». «Ручъ», «Новое Время») в городе и в лагере

151

старичок подпоручик граф Дмитриев-Мамонов. Ему 56 лет, и он симпатичный, очень светский и обязательный человек. Уроки проходят весело. Жаль только, что он слишком мно­го говорит по-русски. Вечером сидел за кулисами и слушал «У.Г.». Как всегда, умно и красиво говорил Савченко. Шев-ляков прочел очень хорошо написанный фельетон «Твори­мая Легенда» (о Врангеле). Интересно, что Резниченко еле удалось уломать, чтобы он разрешил читать этот фелье­тон — он находил его тенденциозным, говорил о борьбе, которую ведет генерал Врангель с общественностью и т.д Положение создалось странное. Штакор нам доверяет в полной мере, а контролирует нас совершенно штатский человек, когда-то, правда, бывший гвардейским офицером.

Поздно вечером сидел опять у Е. в санатории. Много смеялись, вспоминая разные фазисы наших отношений с французами. Сейчас в особенности интересное положение. Мы крепки как никогда, сидим на чужой территории, не имея ни денег, ни собственных запасов, а разговариваем с великими державами языком победителей. Остроумную фразу сказал Кутепов в Техническом полку: «Без дисципли­ны вы и мотора не соберете».

5 июля. Стоят прекрасные жаркие дни. Вечера довольно свежие, как, впрочем, всюду на юге. По крайней мере, в Румынии (в 1917г.) после сорокаградусной жары ночью бывало градусов 16 по Реомюру. Мы все так привыкли за последние годы войны к жаркой погоде, что -t-480 P (+600C), как было на днях, никого особенно не пугают. В лагере в палатках (особенно в тех, где внутренний слой белой мате­рии-подкладки снят) действительно очень душно. Все ходят в пижамах, а иногда, в пределах своей палатки, в одних трусиках.

Гулял сегодня в поле и наблюдал турецкие работы. Де­лают они, на первый взгляд, нечто совсем непонятное. Пара здоровенных, упитанных быков какого-то совсем не русско­го типа припряжена к толстой доске вроде салазок. На ней

152

сидит баба, и быки возят ее по кругу. Оказывается, на земле насыпан толстый слой сухих бобов и их таким образом молотят. Рядом отдыхает пара маленьких, тоже раскорм­ленных осликов очень симпатичного вида. Окрестности Галлиполи уже потеряли свою привлекательность. Трава почти такая же желтая, как была зимой. Хлеб почти повсю­ду убран. Цветы отцвели. Только кое-где попадаются ярко-красные маки. В Малой Азии зеленеют виноградники. По вечерам одуряюще пахнет в некоторых садиках жасмин. Багрово-красными цветами усеяны гранаты. Возле кварти­ры С.М.Шевлякова какое-то неведомое дерево, вроде ака­ции, покрылось маленькими люстрами странных хвоста­тых цветов. В садиках Галлиполи мало знакомых русскому (даже южнорусскому) глазу деревьев. Все больше гранаты, инжир со своими темными лапчатыми листьями, миндаль, айва, кое-где — лавры, азалии, олеандры и мирты. Турецкие могилы (я уже начинаю сомневаться, могилы ли это) возле родных домов по-прежнему мне очень нравятся, в особенно­сти маленькая могилка около дома Кутепова.

Мирно течет сейчас наша жизнь. За зиму люди исстра­дались от холода, голода и тоски. Сейчас палит горячее солнце, море не шелохнется, закаты волшебно хороши .. Синеющие горы Троады делаются темно-лиловыми, розо­вым светом горят прозрачные облака, и, глядя на них, неко­торые мечтатели из образованных вспоминают розовопер-стую богиню, легкокрылую Эос. Целый день перед глазами трехрогая вершина горы Иды, Геллеспонт, он же Дарданел­лы... значит, Гелла, Байрон и еще много других. Есть о чем помечтать А другим просто солнце и море помогают за­быть совсем голодный желудок. Так приходится в мыслях перескакивать от богинь к французскому пайку. Я сейчас не могу пожаловаться на свою судьбу. Правда, «кремлевские» пайки у лекторов отняли, но я ими фактически и не пользо­вался, а на питательный пункт по-прежнему продолжаю ходить. Кроме того, В З.С. заплатил мне все свои долги

153

(около трех лир), и я, по нашим понятиям, в полной мере «буржуй».

Вечером пришел в лагерь Встречают меня в батарее теперь очень радушно. Совсем не узнать офицеров, которые три месяца назад форменным образом травили меня за настойчивое желание наладить «У.Г.». Полковник С. весьма примирительным тоном заявил мне, что ходит теперь на каждый сеанс, так как газета стала очень интересной

Жаль бедного князя Володю В. — из-за халатности его представление в подпоручики вовремя не было послано, и в результате генерал П. вернул его обратно. Опять человек остается в 23 года кадетом Воронежского корпуса, и притом с искалеченной ногой.

6 июля. После города хорошо «погостить» в лагере. Ще­голяют все в пижамах и в туфлях, а солдаты порой просто босиком. Настроение спокойное и какое-то безразличное. Доктор А. прав, говоря, что сейчас впечатление такое, точно мы лет десять уже тут живем и проживем еще столько же. Боится, что если мы не уйдем до сентября, то придется го­товиться так или иначе к зиме. Тогда вновь может насту­пить упадок духа и появиться стремление разойтись.

На днях производят юнкеров трех училищ и сейчас же набирают новых. Молодежь идет в училища довольно нео­хотно. Многие настроены выжидательно. Некоторые уси­ленно хотят попасть в то учебное заведение, которое проек­тировали. Слухи о нем уже пошли широко. Жаль, если оно будет только конкурентом военным училищам — я, лично, совершенно этого не хотел. Всевозможные обещания затя­нули вопрос с открытием этих курсов и, пожалуй, совсем его похоронят. Жаль, если это так будет. Характерно, что офи­церы с удовольствием занимались бы военными науками, будь это дело хорошо поставлено.

Переночевал в батарее; спалось крепко — полы палатки подняты и спать благодаря этому прохладно и хорошо. Зашел утром к Ряснянскому. Он, кажется, был недоволен

154

моим костюмом (белые парусиновые штаны и такая же гимнастерка). Как человек воспитанный дал мне это понять весьма деликатно. Придется следующий раз надеть опроти­вевшие мне толстые английские брюки.

Полковник Ряснянский экстренно попросил меня про­честь обзор печати (командир одной из батарей, человек допотопных взглядов, запретил вольноопределяющемуся К , бывшему адвокату, прочесть уже приготовленный по просьбе Ряснянского доклад. Заявил, что «это в его планы не вхо­дит»). Пришлось засесть у Ряснянского в его уютной полу­подземной палатке, в которой, впрочем, сегодня невыноси­мо жарко, и прочесть массу газет. Потом мы вместе чертили огромную схему группировки красных армий, и у меня от жары сильно разболелась голова. Дома еле отлежался.

«У.Г.» в лагере привлекает все больше и больше народа. Некоторое влияние ее на «общественное мнение» несомненно.

Доклад Ряснянского, посвященный военному положению Совдепии и планам большевистского похода на Индию и Константинополь, вызвал сенсацию. Говорить так откро­венно, как мы сейчас говорим, можно только при тепереш­нем составе Корпуса. «Творимая Легенда» Шевлякова тоже понравилась, особенно солдатам. У меня прошла голова, и свой обзор я прочел достаточно оживленно. Домой (в город) меня подвез в автомобиле полковник Бредов Он, бедный, ехал в лазарет — болен колитом¹, самой сейчас распростра­ненной болезнью в Корпусе.

7 июля. Решил сегодня сделать все нужные покупки. Купил зубную щетку, кружечку, пару носков, еще одну тет­радь и заказал перешить гимнастерку с новыми погонами. Купался и валялся на пляже. На обратном пути около клад­бища услышал странные звуки. Какая-то женщина навзрыд плакала. Оказалось, русские солдаты-санитары принесли хоронить гречанку, совершенно высохшую от туберкулеза.

¹ У полковника Бредово оказался брюшной тиф

155

Могила совсем мелкая — не больше аршина. Греческий свя­щенник утешает единственную провожающую — тоже очень старую женщину. Та плачет навзрыд. А из древней мону­ментальной часовни над гробницей турецкого святого (ря­дом с греческим кладбищем) несутся звуки русского пения Там поселились какие-то неунывающие кавалеристы-офи­церы и солдаты. Удивительно красивый, мягкий баритон поет «Эх, распошел...» Ему аккомпанирует гитара. Гречанка продолжает рыдать.

Вечер. Сидим с Я. в нашей комнатке. Он читает «артил­лерию». Я начинаю «Творчество Радости» Рабиндраната Тагора и на одной из первых страниц встречаю красивую фразу: «Из радости рождается все живущее, радостью оно сохраняется, к радости оно стремится и в радость оно всту­пает».

8 июля. На сегодняшнем сеансе был Кутепов. Удивитель­но действует его присутствие на, казалось бы, привычных к публичным выступлениям людей. Рыбинский перед выхо­дом за кулисами крестится (он, правда, делает это каждый раз). Шевляков прочел, по случаю присутствия комкора, чрезвычайно неудачный фельетон с монархическими тен­денциями.

9 июля Как обычно по субботам, собрались в 14 часов у генерала Дынникова¹ обсудить вопрос об экзаменах первого курса летчиков-наблюдателей. Окончательно решено, что экзамен будет в пятницу. О следующем курсе генерал пока молчит.

Вечером перед заходом солнца целые толпы офицеров и солдат стояли на берегу и наблюдали непонятное явление: над Малоазиатским берегом в одном определенном месте моментально появлялись, росли и медленно исчезали белые облака. Они возникали то группами, то поодиночке и по внешнему виду ничем не отличались от разрывов. Странно

¹ Начальник Офицерской арттлерийской школы, известный артил-лерист-теоретиь.

156

только, что, несмотря на наступление сумерек, характерных блесток не видно. Артиллерист ы в один голос считают, что это разрывы снарядов огромного калибра. Из-за сильного ветра звуков выстрелов, естественно, не было слышно. Яв­ление произвело сенсацию. Появление кемалистов со сторо­ны Исмида вполне возможно¹.

10 июля. Вместе с Шевляковым ходили в лагерь на <<У.Г.» Народа была масса — не меньше, чем на том памятном се­ансе, когда я читал «Почему нам нельзя расходиться». Очень много солдат (по преимуществу вольноопределяющихся). Очень многие знают нас, лекторов, в лицо. Перед началом сеанса рассматривают, точно оперных теноров. Было также очень много офицеров и солдат нашей батареи. Находят мой доклад («Генерал Людендорф о большевизме») очень интересным, но немного длинным (45 мин.). Фельетон Шевлякова «Накануне» встречен в лагере гораздо более сочувственно, чем в городе. Видимо, настроения здесь зна­чительно более консервативные — особенно на «Европейс­ком берегу» (так называют правый берег лагерной речки, где расположена кавалерия).

После некоторого перерыва снова поток провокацион­ных слухов. За распространение одного из них (отъезда кавалерии в Сербию на днях) один полковник Генерального штаба получил выговор в приказе по Корпусу. Сегодня приходил с Лемноса «Решид-паша». Постоял у Галлиполи всего полчаса и ушел. На всякий случай были вызваны на пристань два военных училища. Еще один слух — во втор­ник на параде по случаю именин Врангеля генерал Кутепов объявит какую-то потрясающую новость.

Типичная галлиполийская картинка — мальчишки-тур­ки теперь не только распевают «Мама, мама, что мы будем делать...» и «Карапет мой бедный...», но пытаются даже объясняться с сенегальскими стрелками по-русски. Забав-

' Впоследствии выяснилось, что это было метеорологическое явление

157

нее всего, что те пытаются по-русски же отвечать. Мирное завоевание Востока.

11 июля. Я частенько фантазирую на тему о том, что союз­никам рано или поздно придется не только признать нас, но и поручить нам охрану проливов. Положение на Ближнем Востоке запутывается все больше и больше. Сегодня в «Ин­формационном Листке» опубликовано советское радио — ке-малисты якобы в 15 верстах от Константинополя. Мне кажет­ся, что оккупационные войска союзников, которым придется, вероятно, столкнуться с кемалистами, сами не особенно на­дежны. Нефы, те по глупости своей вряд ли способны к вос­приятию коммунистических идей, но солдаты-французы име­ют чрезвычайно расхлябанный вид. Вчера наблюдал такую сценку. Стоит группа отлично выправленных, тщательно оде­тых юнкеров. Проходящие мимо офицеры аккуратно козыря­ют друг другу и юнкерам. На пороге какого-то склада сидят несколько французских солдат и смотрят исподлобья и явно неодобрительно на русскую «белогвардейщину».

Вечером состоялся в городе необычайно бесцветный се­анс «У.Г.». Я повторил «Людендорф и большевизм». Боль­шинство слушало как будто с значительным интересом, но полковнику О. мой доклад, видимо, не понравился. Шевля-ков читал бледно. «Сказок», прочтенных Рыбинским, никто почти не понял, и публика стала расходиться. В общем, впечатление довольно конфузное.

12 июля. Утром был на параде по случаю именин гене­рала Врангеля. Что ни говори, но все-таки мы, по крайней мере внешне, все больше и больше принимаем вид настоя­щей армии. Никогда еще войска Гражданской войны так не выглядели.

От имени Врангеля генерал Кутепов произвел юнкеров. Сказал краткую, но очень хорошую речь без лишних фраз и с большим подъемом.

Наконец-то Андрюша В произведен в офицеры Бедня­га пробыл юнкером больше четырех лет (с мая 1917 года).

 

Кавалерия как будто действительно уезжает в самом непро­должительном будущем. Вчера офицеры-кавалеристы были в панике. Должны были ехать 3000 солдат, 1 генерал (Бар-бович) и всего 60 офицеров. Сегодня решили (в принципе, по крайней мере) заместить унтер-офицерские должности офицерами. Таким образом, сможет уехать около 400 офи­церов и организация частей не будет окончательно сломана. Все же в Галлиполи останется около тысячи офицеров ка­валерии и конной артиллерии.

Узнал сегодня забавную и характерную новость. Барон X. увлекся.... энтомологией и усиленно ловит бабочек. Прав­да, молодому ротмистру 22 года, но., шесть лет войны за плечами и невероятное количество расстрелов. Еще на Укра­ине, будучи 19-летним командиром желтых гайдамаков, барон изумлял ко всему привычных товарищей своей храб­ростью и холодной жестокостью. Три года тому назад он признался мне, что собственноручно расстрелял человек 70 большевиков. Его любимой «шуткой» было обращение к пленному «Здорово, покойник!»

И в то же время чудный товарищ и, по существу, совсем не злой человек. Один из бесчисленных парадоксов Граж­данской войны.

13 июля Зашел вчера без приглашения полковника Сав­ченко посмотреть «выставку» гимназии. Удивительно хоро­шее впечатление производит это учебное заведение. Чув­ствуется, что руководители его действительно любят детей и идейно преданы своему делу. На выставке есть отличные рисунки 12—16-летних Некоторые из них сделали бы честь и взрослому хорошо рисующему человеку. Удивительное чувство красок у одного 15-летнего мальчика. Облака на фоне догорающего заката прямо удивительны. Скульптура не представляет ничего особенного, но среди стихотворений есть очень недурные Меня поразило полное отсутствие военных тем, несмотря на то, что дети за самыми малыми исключениями все поступили из частей и годами жили вой-

159

ной. Оказывается, в гимназии ведется систематическая борь­ба с «военщиной». Детей хоть на время стараются вернуть к нормальной жизни и создают для них нормальную обста­новку. После скитаний и бесчисленных боев мальчики бла­женствуют. Все почти — дети из сравнительно обеспечен­ных семей — кадеты (14 чел.), гимназисты (большинство), реалисты. Многие совсем отучились спать на кроватях, сильно «опростились», но не могу сказать, чтобы участие в войне развратило их. Савченко говорит, что труднее всего отучать их от ношения формы и отдания чести. Долгое время по вечерам упорно переодевались в форму своих полков и батарей и «отчетливо» козыряли. Теперь бегают босиком (отчасти из целей гигиенических, отчасти просто из-за от­сутствия обуви), в коротких бумажных панталонах и силь­но декольтированных блузах. Белье им запрещалось но­сить, так как в тропическую жару, которая теперь стоит, оно только вредно.

Я думаю только, что при возобновлении военных опера­ций дети снова ринутся в строй, и никакими силами их тогда в гимназии не удержать. Война — тот же опиум, и, раз ее попробовав, потом трудно удержаться.

14 июля. Заканчиваю последние лекции по радиотелег­рафу. Результаты курсов в конце концов довольно плохие Либо я недостаточно знаю дело, либо не умею преподавать (школьное начальство находит обратное), либо слушатели слишком мало работают, а может быть, и то, и другое, и третье вместе.

Утром ходил на кладбище, где заканчивают памят­ник. Торжественное его открытие назначено на 16-е. По-моему, памятник много выигрывает благодаря своей про­стоте. В противном случае он был бы только моделью боль­шого сооружения Очень удачна надпись на четырех языках — русском, французском, греческом и турецком. Со времени смерти Каншина и Соколова глаза у меня на мок­ром месте каждый раз, как бываю на военных кладбищах

160

Сегодня, смотря на могилу Шифнер-Маркевича¹, я опять чуть не разревелся. Необычная даже в добровольческое время картинка— строят памятник, таскают камни и це­мент вместе офицеры и солдаты. Отношения, видимо, в этой команде отличные. Так, понемножку, пересоздаются нравы Армии В будущем, когда все придет в нормальный вид, офицеры будут, конечно, поставлены в приличные условия, получат вестовых, но прежние полукрепостные² отношения вряд ли восстановятся.

Сегодня расклеен приказ Кутепова: жена адъютанта ка­валерийского училища в присутствии мужа ударила вестово­го сковородкой. Подполковник за то, что допустил «столь невоздержанное проявление характера своей жены», отчис­ляется от училища и впредь лишается права иметь вестового.

15 июля. Наконец экзамены нашего курса состоялись В комиссию по радио вошли: капитан Григорьев (лучший радиоспециалист корпуса), поручик Белогорский и я. Чув­ствовал себя во время экзамена, как в бане. Григорьев, со­вершенно не считаясь с тем, что нашей целью было создать не радиоспециалистов, а людей, имеющих понятие о радио, засыпал экзаменующихся вопросами, из которых на некото­рые, сознаюсь, я сам бы не смог ответить Приходится ска­зать, «не спросясь броду, не суйся в воду». Я бы, впрочем, и не совался, если бы полковник А. в свое время иначе фор­мулировал задачу.

Результаты печальные. На совещании Григорьев рас­критиковал мою программу вдребезги (хотя она, кстати сказать, составлена по соглашению с радиоспециалистами) Я объяснил, почему пришлось сократить курс до минимума, и заявил, что самое лучшее, если дело возьмут в свои руки офицеры-радиотелеграфисты. От преподавания на следую-

¹ Генерат-маиор А М Шифнер-Маркевич, выдающийся офицер Гене-paibnoro штаба, умерший в Галлнпочи от сыпного типа

' Это выражение не относится к Добровольческой армии н в такой, общей, форме вообще не соответствует действительности

 

щем курсе откажусь категорически. Вечером сильно болела голова, неимоверно уставшая за день.

16 июля. Утром состоялось освящение памятника, парад и передача памятника под охрану городского самоуправле­ния г. Галлиполи. Жаль, что не было кинооператоров, П.Н.Милюкова и советских представителей. Опять прихо­дится повторить, что корпус наш день ото дня принимает все более и более строевой вид. Сегодня огромная масса белых гимнастерок, по ниточке выровненные юнкера, мно­гочисленные хоры и оркестры, знамена, трубы, вся обста­новка торжественного русского парада были особенно эф­фектны. Генерал Кутепов сказал с большим подъемом ма­ленькую речь. Говорит обыкновенно, но голос и дикция у него превосходные. Была масса дам — русских и иностра­нок, французский консул и комендант, греки, турки и, нако­нец, наша милая босоногая гимназия. Батюшка Сергиевско­го училища о. Миляновский сказал едва ли не лучшую речь, которую я слышал в Галлиполи. Видимо, он человек с хоро­шей душой и искренне переживает то, что говорит. Трудно подействовать на людей с такими огрубевшими нервами, как у большинства из нас, но многие плакали во время этой речи.

Много хороших венков. Наши дроздовцы отслужили па­нихиду по своим — здесь похоронены 1 офицер 8-й батареи и 2 вольноопределяющихся (в том числе наш Вихров).

17 июля. В 12 часов пошел на панихиду по императору Николаю II. Помимо уважения к памяти достойно и муче­нически погибших людей, мне хотелось посмотреть на «смотр монархических сил», каким, говорят, должна была явиться эта панихида по мысли ее устроителей. Объявле­ние о панихиде появилось за подписью главного священни­ка корпуса. Приглашались «все благоговейно чтящие па­мять покойного Императора и его семьи»¹.

¹ Ни в Галлиполп. ни впоследствии в Болгарин присутствие на пани­хидах по государю ни для кого из воинских чинов не было обязательным.

162

Если это действительно был смотр, то он получился очень слабым. Было очень много штаб-офицеров, гвардей­цев в парадной форме и при оружии, довольно много офи­церов и вольноопределяющихся кавалерии. Были также отдельные лица из «цветной»¹ артиллерии. Не видел ни одного человека из «цветной» пехоты. Интересно отноше­ние юнкеров: кавалерийское училище было почти полнос­тью и едва ли не по наряду; пел хор александровцев (он был очередным). Случайно услышал фразу одного из юнкеров-певчих: «Смотри, монархисты слетаются...» Довольно мно­го александровцев было и вниз}', в церкви. Сергиевцев и константиновцев видел по одному. Корниловцев, кажется, не было ни одного человека.

Штаб корпуса присутствовал в полном составе во главе с Кутеповым. Записываю эти детали — может быть, они впоследствии окажутся интересными для характеристики настроений.

В греческой церкви есть что-то общее с мечетью — такая же резная кафедра для проповедей, чуждая русскому глазу, а лампады, те уже совсем не отличаются от лампад большой мечети.

Интересная теперь форма моления: «О благоверном гос­подине нашем высокопреосвященнейшем Тихоне, патриар­хе Московском и всея России; о благоверном господине нашем преосвященнейшем Константине, митрополите Гал-липолийском; о преосвященнейшем Вениамине, епископе Се­вастопольском». Может быть, не совсем точно передаю эту формулу, но смысл приблизительно такой. Сейчас пошел слух, что турки взяли Тузлу (в 40 километрах от Констан­тинополя) и вырезали там русских беженцев. Может быть, это только греческая провокация, но турки тоже не отрица­ют этого факта. Говорят, однако, что там были не только кемалисты, но и русские красные войска. Заваривается каша!

' «Цветными» называли четыре основных дивизии добровольческой армии — Корниловскую. Марковскую, Дроздовскую и Алексеевскую.

163

18 июля. Второй день живу в новом общежитии, т.н. «штаб-офицерском» № 2 Мотив моего перевода сюда, ка­жется, довольно оригинальный. Находят (вероятно, пол­ковники Я. и О.), что совместная жизнь с моими слушате­лями приводит к тому, что они перестают меня слушаться. Кажется, старые полковники правы

Утром надел свою новую «расписную» гимнастерку и, захватив с собой «My War Memories» Людендорфа, отпра­вился говорить с начальником школы. Совершенно откро­венно доложил ему, что считаю достигнутые мною резуль­таты неудовлетворительными и настаиваю на замене меня радиоспециалистом. Генерал ни за что не соглашается. Он, кажется, ценит меня как лектора и боится, что капитана Григорьева из радиотелеграфа не дадут. Лекторов там край­не ограниченное число. Положение получается довольно странное. Я не могу считать себя специалистом ни по одной отрасли и менее всего по электротехнике и радио. Собствен­но говоря, некоторые заразные болезни я знаю или, по край­ней мере, знал в прошлом году значительно лучше радиоте­леграфа. В то же время в школе меня в данное время как будто и на самом деле заменить некем

После обеда пошел было на пляж купаться, но по дороге зашел в гимназию, да там и застрял. Хотел поговорить с мальчиком, который присоединился к войскам генерала Бре­дова в..... губернии в конце 1919 года. Думал, что, может быть, он случайно что-нибудь знает о наших. Оказалось, к сожа­лению, что юноша этот родом из Л. и в..... никогда не был. Типичный доброволец из гимназистов-крестьян. Основа­тельный, видно, во всем — в манере держать себя, в говоре с легким украинским акцентом.... Люблю таких морально и физически крепких добровольцев. Потом долго болтал с двумя совсем юными кавалергардами из Лубен. Как я ни привык к подобным случаям, но все-таки удивляешься, как такие дети могли два года воевать в строю кавалерии. Ка­дету Б. сейчас 16 лет; гимназисту В., во всяком случае, не

 

больше. Теперь «кавалергарды» бегают босиком, в коро­теньких штанах и сильно открытых куртках. Некоторые из их товарищей одеты еще проще — ничего, кроме трусиков. Двор, в котором разбиты палатки интерната, обнесен высо­кой каменной стеной, и такие одеяния разрешаются. Прихо­дят сюда, правда, и девочки-гимназистки (из маленьких), но их эти полураздетые, загорелые как бронза фигуры не смущают. Кроме того, за время войны и особенно благодаря нашему долгому пребыванию на юге появилась у всех при­вычка к сильно оголенному телу. Женщины, щеголяющие с огромными декольте, с обнаженными руками и часто без чулок (в сандалиях), не вызывают у мужской молодежи пре­жних эмоций.

Вероятно, местным жительницам-туземкам кажутся странными русские костюмы и русские нравы (с нашей точки зрения, внешне очень приличные). Гречанки, научившиеся от наших дам гулять по вечерам у маяка, носят старомод­ные европейские платья. Турчанки в своих бесформенных черных одеяниях и часто в непроницаемых чадрах похожи на каких-то монашенок без всякого подобия фигуры.

Как я ни люблю тепло, но последние дни его, пожалуй, слишком уже много. Если бы не ветер с моря, трудно было бы дышать. После обеда небо ближе к горизонту точно выцветает. Пляж в это время похож на Силоамскую купель. Удивительное дело — греки и турки (кроме мальчишек) совершенно не купаются. Никогда почти не видно в воде и сенегальцев. Подходы к нашему дамскому пляжу охраняют­ся дневальными, прогоняющими любопытных иностранцев.

В общежитии жить было бы недурно. Правда, прихо­дится спать прямо на полу — матрасов очень мало и их получили только штаб-офицеры. Зато светло и есть стол для работы. Главное здешнее несчастье — клопы. Английс­кий порошок не помогает. Придется переселиться во двор или в садик под гранаты, которые все еще не кончили цве­сти.

165

Растительность выгорает все больше и больше. Как недолго на юге держится в природе зеленый цвет! Сейчас преобладающие юна галлиполийского пейзажа желтый п голубой. По вечерам преобладает последний, и вся природа кажется пропитанной волнами бледно-голубых оттенков То же впечатление получалось у меня и в Пассинской доли­не' в марте 1916 года.

Только звезды там были совсем другие — яркие звезды горного востока. Здесь они какие-то маленькие и бледные Только луна ярко горит и в волшебный город южной сказки обращает полуразрушенное Галлиполи.

19 июля. Начальник школы приказал, чтобы я и капи­тан С. несли дежурства по штаб-офицерскому общежитию (через четыре дня в пятый). Работы с этим не связано ни­какой, но надо сидеть в общежитии, и это не слишком при­ятно. Особенно обидно пропускать купание, если нельзя будет «словчиться». Работать здесь гораздо лучше, чем в «сером доме». Никто не мешает; только из нижнего этажа нашего сарая (там устроена аудитория) доносится моно­тонный голос руководителя. Мои записи начинают пух­нуть, но мне хочется во что бы то ни стало зафиксировать побольше черточек нашего своеобразного, единственного в своем роде быта. В нескольких шагах от меня живет в «Об­щежитии № 4» В.И. Маленький двухэтажный дом, вернее сарай, вроде нашего, разделен перегородками из одеял на «кабинки». Кабинки эти ничем не отчаются от «углов», в которых когда-то жили люди «дна» и просто бедные люди. Сознаюсь, правда, что эти «углы» я знаю только по литера­туре. В «Общежитии № 4» живег очень сборная компания. В нормальной, «прошлой» жизни эти женщины никогда бы не встретились как равные. Живут без больших ссор, но все-таки общежитие это напоминает маленькое осиное гнез­до. В.И. — человек совсем другого мира, чем большинство очень простеньких офицерских, а частью и солдатских жен,

До тана, ведущая к Эрзеруму

166

поселенных тут. Навещающие ее генералы, великолепные полковники и ротмистры — уже они одни кладут грань между ней и большинством дам с их тихими, серыми и почти по­терявшими военный облик мужьями. П. де-К., умного и свет­ского человека, эти неопределенного вида, измотанные жиз­нью семейные люди приводят в раж. «Жена, мангалка и пеленки» — любимая его характеристика. Впрочем, В.И., сама не замечая этого, сильно «демократизировалась». Это чувствуется в каждой мелочи, со временем, вероятно, прой­дет, но сейчас определенно бросается в глаза. Вечером на гуляний у маяка — она в очень простеньком, но хорошо сшитом летнем платье выглядит так же, как в лучшие вре­мена где-нибудь на даче в Крыму. Днем — на дырявую ру­башку накинуто что-то коротко-кисейное, так что сквозит голое, коричневое от загара тело, на ногах шлепанцы — вот и весь костюм. Впрочем, отчаянно жарко, да и кто из нас внешне не опустился. Вчера вечером читал на «У.Г.» о «Рус­ском Опыте» Рысса. Довольно требовательная городская публика собралась на этот раз в меньшем, чем обычно, чис­ле. Предыдущий неудачный сеанс (знаменитые «Сказки») и неважно прошедший «Чеховский вечер» расхолодили ее Фе­льетон Шевлякова, посвященный памяти государя, встре­чен очень сочувственно, но сдержанно. Прочтенная Рыбин­ским статья Леонида Андреева «SOS» почти не вызвала аплодисментов. Словом, мне пришлось читать перед «замо­роженной» аудиторией. Вступление, где я говорил о «водя­нистости» книги Рысса, сначала вызвало недоумение, и несколько человек ушло Затем, однако, публике, видимо, понравилось и содержание книги, и мои комментарии (так, по крайней мере, мне потом говорили) Стало заметным сочувствие, слушали хорошо и аплодировали больше, чем обыкновенно Таким образом, этот доклад смело можно пустить в лагере, так как публика там много нетребователь­нее и отзывчивее. По словам Шевлякова, на последнем се­ансе в лагере было тысячи три народа.

167

Только что прибыл «412». Бывший офицер школы, пору­чик Ж., служит теперь на этом транспорте матросом. Веселый, загорелый, в синем холщовом костюме — он чувствует себя, кажется, превосходно. На этом же судне приехал архимандрит Антоний. По его словам, «Решид-паша» придет за кавалерией в пятницу. Французы кормят теперь только Галлиполи и Лем­нос. Остальные лагери списаны с пайка, но публика так или иначе приспособилась и существует самостоятельно. Это, впро­чем, касается только давно живущих в Константинополе. Вновь приезжающие туда валяются на мостовой около Айя-София и с грехом пополам получают обеды в «American Red Cross». В общем, им живется прескверно.

В Сербии казаки испортили все впечатление¹. Кроме того, интеллигенция крайне возмущена тем, что русские спе­циалисты заняли все лучшие места в стране². В конце кон­цов сербы ничего не теряют. Своей интеллигенции у них нет, вернее, ее очень мало, а благодаря русским, им удастся наладить массу учреждений, соответствующих престижу новоявленной «великой державы».

В.И. получила письмо от поручика Н. из Константино­поля. Он решил окончательно порвать с военной службой. Весело живет на какой-то даче в окрестностях города. Гли­цинии цветут, итальянский банк снабжает его монетой, и Н , видимо, очень доволен своей судьбой. Скоро он уезжает в Милан, а оттуда — в Варшаву. Письмо написано на вели­колепной бумаге и содержит просьбу о разрешении при­слать В.И. конфет и духов. «Другой мир» краешком касает­ся Галлиполи...

Вечером снова долго говорили с начальником школы. Он, уступая моим просьбам, переговорил с кем нужно, и радио на следующем курсе будет читать поручик Б Генерал все-таки не хочет меня отпустить на случай отъезда радио­специалистов.

 

Кроме того, я сам предложил перевести для надобностей школы, радиоотделения и инженерного училища книжку «The Oscillation Valve»

20 июля Чтобы не быть «умученным от клопов», устро­ился спать в садике около нашего сарая и чувствовал себя превосходно. Ночь такая теплая и сухая, что, раздевшись догола и завернувшись в тоненькое одеяло (прямо на тра­ве), ни в малой степени не мерз.

Утром был очень интересный разговор о дисциплине, неграх, бельгийцах, кавалерии и т.д. Не могу решить, рас­пущены французские солдаты или просто дисциплина у них совершенно иная, чем наша, созданная под немецким влиянием. Уверяют, например, что честь у них по уставу отдается только раз в день — при первой встрече с началь­ником. Один офицер вспомнил многочисленные инциденты с бельгийскими солдатами, не отдававшими на улицах Тар-нополя чести нашим офицерам. Прапорщики принимали это особенно близко к сердцу. Оказалось, что у бельгийцев честь на улице вообще не отдается. Другая забавная, с на­шей точки зрения, деталь, дневальные бельгийцы идеально несли свою службу, но ночью разгуливали в туфлях

Около четырех часов дня пошел в лагерь вместе с Шев-ляковым и Рыбинским «Чеховский № Устной газеты» там тоже прошел очень вяло. Такие сеансы совсем не для нашей публики Скучают, зевают и бранятся. Сегодня перед нача­лом сеанса поднялся сильнейший ветер. Страшная пыль мешала и слушать и говорить.

В лагере продолжают жить по-семейному Изнывают от жары и еще больше от скуки. Гуляют в белых пижамах Купаться ходят часто в одних трусиках. Вообще, бронзово-красные, раздетые до пояса фигуры частенько видны между палатками. С переходом дам из общих палаток (их помеще­ния были отделены перегородками) в отдельные офицеры окончательно перестали стесняться.

Наши молодые подпоручики (пятеро окончивших Серги­евское училище) производят очень симпатичное впечатле-

169

 

быми стеблями и шипами. Из-под ног стаями вылетают всевозможные кузнечики¹. Удивительно, как они еще не съе­ли всей травы. Красные, зеленые, голубые, просто отлива­ющие серебром крылышки так и мелькают в воздухе. Гал-липоли в голубой дымке, и чуть синеют на горизонте горы острова Мармары...

Воздух не шелохнется, и, несмотря на утренний час, солнце палит почти как днем. После обеда лежал на солнце, жарился, точно на сковородке. На раскаленном песке под шум набегающих волн забываешься и легко засыпаешь. Голова не болит, но после нескольких часов такого лежания, пока не войдешь в воду, качаешься как пьяный.

Греки одержали крупную победу над Кемалем, Полная неожиданность. Всюду флаги, манифестации. Турки ирони­чески улыбаются. Для нас все же греческая победа есть из­вестный плюс.

Земский союз за отсутствием средств закрывает пита­тельные пункты. Еще два дня, и придется вернуться к фран­цузскому пайку. Как непрочно и случайно наше положение. Вечером долго сидели с Б. на пристани, свесив ноги с помо­ста и болтая о прошлом. Два года тому назад Б. приехал к нам в батарею во время боев у станции Моспино² белень­ким, хорошо одетым мальчиком-гимназистом. Теперь близ­кие вряд ли сразу бы узнали его в этом громадном, широ­коплечем, загорелом и внешне огрубевшем парне. В своей синей, порядком испачканной пижаме (он вместе с другими солдатами командирован от батареи разгружать транспор­ты с продовольствием). Б. похож на профессионального рабочего-грузчика. Только вблизи видно, что физиономия вполне интеллигентная.

Вечер, как всегда теперь, был теплый и душный. От неподвижной воды маленькой гавани пахло тиной и водо­рослями.

¹ Научно говоря -   различные виды семейства саранчовых (Acndidae) - В Донецком бассейне.

171

22 июля Опять спал в саду. Иногда проходит струйка вонючего воздуха, но вообще дышится тут легко и хорошо. Проснулся от палящих лучей солнца — был уже десятый час утра.

Когда просыпаешься рано, воздух неподвижен. Небо на востоке чуть алеет. Знакомый утренний запах Галлиполи — какая-то смесь запахов сухой пшеницы, цветов и навоза заставляет грудь глубоко дышать, и одновременно нараста­ет назойливая мысль... Пора заамуничивать лошадей, на­скоро выпить молока с хлебом и выступать.

Тихо. По пушистой дорожной пыли мягко катятся, чуть звеня щитами на спусках, защитно-зеленые пушки. Над лесом стоит синеватая дымка утреннего тумана. Тихо, теп­ло, хорошо на душе... несмотря на то, что идем убивать, а может быть, и умирать... Не думал я, что после Ново-Алек-сеевки, Арабатской стрелки, эвакуации и вшивой¹, холодно-безнадежной зимы опять меня потянет на войну. Та же тяга чувствуется и у большинства офицеров. Не можем мы жить нормальной человеческой жизнью без романтики тысяче­верстных походов и без щемящего страха смерти... С часа на час ожидают прибытия «Решид-паши» за первым транс­портом кавалерии. Уже все вещи перенесены в город. Мно­гочисленные пулеметы упакованы в ящики и поедут в каче­стве груза. Окончательно известно, что кавалерия едет официально — на неопределенные «военные работы», нео­фициально — на пограничную службу. Город переполнен вольноопределяющимися кавалерии. Молодые, оживленные лица. Хорошо, почти щеголевато одеты, хорошо выправле­ны и бесконечно довольны тем, что положение как-то меня­ется и они куда-то едут. Бедные ребята — как не баловала их жизнь и как мало им нужно. Говорят, что в Сербии далеко не так сладко, как кажется многим. Казаков поставили на албанскую границу, и среди них есть уже раненые и убитые, так как албанцы очень неспокойны.

¹ В начале пребывания в Галлиполи

172

Земский союз прекратил субсидию театру, и он, вероят­но, закроется. Жаль.

Вечером читал на «У.Г.» свой доклад «Мировая револю­ция» (IV). Боялся, что публике не понравится большое ко­личество цифр без диаграмм, но отношение было очень со­чувственное. Поздно вечером вернулся из Константинополя генерал Штейфон; что он привез — не знаю.

В лагере на совещании начальников генерал Кутепов объявил о предстоящем отъезде в Сербию и остальной ча­сти лагеря. Большинству офицеров придется, видимо, стать унтер-офицерами сербской службы, и эта перспектива боль­ше всего пугает наших умственно робких людей. Впрочем, желающим, кажется, будет предоставлено остаться здесь на иждивении французов, но генерал Врангель снимает с себя всякую ответственность за их судьбу.

Полковник Ряснянский, встретив меня в городе, попро­сил принять участие в информации о Корниловском союзе и что-нибудь для него написать. Положительно меня начи­нают считать профессиональным если не писателем, то писакой. Князя Володю В. наконец произвели в подпоручи­ки. Я был так доволен, что перечел раза три приказ, выве­шенный на дверях штакора. Сегодня на короткое время приходил «Керасунд» и взял из беженского батальона же­лающих ехать в Батум. На всякий случай (теперь это уже стало правилом) была вызвана рота юнкеров-корниловцев. Были оцеплены все подходы к пристани, даже мимо прохо­дить не разрешалось. Всего уехало (не мог только выяс­нить — с Лемноса и из Галлиполи или только из Галлипо-ли) 110 человек— из них 60 офицеров. Если эти цифры верны, то искренне удивляюсь, каким образом находятся еще среди офицеров идиоты, которые добровольно едут в Совдепию Можно не верить газетам. Информация их часто действительно тенденциозна, но есть частные письма, кото­рым не верить нельзя. На днях подполковник Е. получил письмо от брата Страстно любя жену, тот попытался про-

173

браться в Совдепию и вывезти ее. Добрался до Ровно и убедился, что дальше ехать невозможно. Ровно полно тыся­чами голодных, оборванных людей, бегущих из Совдепии и массами гибнущих в пограничных чека. Среди них много простых крестьян и рабочих. В Крыму после нашей эваку­ации расстреливали оставшихся офицеров и добровольцев тысячами Особенно страшные расстрелы производились в Джанкое, на даче Мошкина (бывшая резиденция Слащева).

23 июля. Решительно ничего не понимаю. Вчера была объявлена погрузка казаков¹. Желающие (и обязательно — вновь произведенные из юнкеров военных училищ хорун­жие) должны были ехать на остров Лемнос и оттуда уже в Сербию Хорунжих погрузили, а погрузку остальных отме­нили, когда казаки уже собрались в городе и пробыли там три дня. Конечно, среди них большое недовольство. Интерес­но смотреть на молодых хорунжих — чистенькие, подтяну­тые, хорошо одеты, но физиономии у многих совершенно неинтеллигентные, типично казачьи. Сегодня еще более не­понятные новости, если только это не утка. Штейфон вер­нулся и сейчас же заболел. Ожидали, что он прибудет на «Решид-паше», но так нетерпеливо ожидаемый пароход не пришел, и наштакор якобы привез известие, что Сербия сно­ва требует гарантий и дело опять откладывается. Непонятно тогда, зачем и по чьему приказанию 1-я бригада кавалерий­ской дивизии совершенно подготовилась к отъезду и перенес­ла вещи в город. Впрочем, Ряснянский как командир полка не мог не быть в курсе дела, а вчера, между прочим, он был уверен в том, что «Решид-паша» придет в ближайшие дни.

24 июля Чудеса творятся на свете. Генерал-майор Гра-вицкий², совсем недавно отставленный от командования Алексеевским полком, назначен военным представителем генерала Врангеля на Дальнем Востоке.

¹ Состоявших в небольшом числе в частях 1-го корпуса ' Впоследствии в Болгарин генерал Гравицкий «сменит вехи» и перешел к ботьшевикам

174

Так, по крайней мере, передавал полковник О. — он слиш­ком положительный человек, чтобы распространять непро­веренные слухи. Откуда появились у Гравицкого диплома­тические способности и кто его рекомендовал Главкому — одному Богу известно. По-моему, я с одинаковым успехом мог бы быть директором Института экспериментальной медицины или иного подобного учреждения.

Приехал из Константинополя батюшка школы. Он хо­роший, видимо, человек (сужу по тому, как любят его воль­ноопределяющиеся школы). Кроме того, на церковном собо­ре он был в оппозиции архимандриту Антонию, и это тоже говорит в его пользу. Последний — мрачная, истерическая и, по-моему, вредная для нашего дела личность. Судя по рас­сказам батюшки, отношение константинопольских военных беженцев, самоотверженно торгующих пирожками...., к ос­тавшимся в Галлиполи весьма критическое. Любимая их тема — если, мол, в России что-нибудь и случится, то вы-то никакой роли играть не будете. Старая, надоевшая песня.

До сих пор не могу узнать, какие сведения привез гене­рал Штейфон Слухи насчет них самые противоречивые, но преобладают среди них благоприятные.

Надо отдать справедливость штаб-офицерам, с которы­ми я живу. Они работают очень аккуратно и в среднем го­раздо больше, чем обер-офицеры того курса, с которым я занимался.

Только что вольноопределяющийся, сын школьного ба­тюшки, рассказывал, как погиб на бронепоезде «Севастопо-лец» около Бурчацка¹ его beau-frere, капитан-артиллерист. Пушечная двухорудийная платформа была полна снаряда­ми, уложенными по обоим бортам в деревянных стойках. Пулеметные амбразуры были как бы прорезаны в стенах из снарядов, и во время боя пулеметчики работали, окружен­ные ими со всех сторон. В площадку попала 42-линейная

В Северной Таврии

175

бомба. Она не разорвалась, но от удара начали рваться патроны в пулеметных лентах и моментально вспыхнули сухие деревянные стойки. Прислуге¹, находившейся в ору­дийных башнях, путь к выходу был отрезан, и смертельно испуганные люди начали выскакивать через люки, толкая и давя друг друга. Капитан не потерял присутствия духа, пропустил вперед всех. Вольноопределяющемуся-наводчи­ку, не забывшему снять панораму², велел ее бросить и сам подсадил его. Через мгновение взрыв снарядов разворотил площадку. Тяжелая броневая башня отлетела сажен на пят­надцать. Большевики до вечера огнем не подпускали к пло­щадке. Рано утром обгорелый труп капитана с оторванной ногой был найден около остатков орудия. «Неприятная была картина..» — просто и спокойно закончил свой рассказ воль­ноопределяющийся. Смотрю внимательно на этого полу-мальчика и вижу у него на лице ту же печать, что наложила на многих игра со смертью. Трудно сказать, в чем она, соб­ственно, заключается, но воевавшего хоть недолго всегда можно отличить от не бывшего на фронте. Повторил сегод­ня в лагере «Русский опыт». Как обычно, народа была мас­са. Наши солдаты спросили меня, не будем ли мы, говоря откровенно, здесь зимовать. Пока нет решительно никаких данных, чтобы думать об этом. Наоборот — все слухи о панических новостях, якобы привезенных Штейфоном, ока­зались ложными. Кажется, ничего не изменилось и кавале­рия должна со дня на день уехать. Вне всякого сомнения, этот отъезд поднимет настроение остающихся. Характерно, впрочем, что даже о постройке землянок на зиму наши доб­ровольцы говорят совершенно спокойно. Лишний раз при­ходится подчеркнуть, что знаменитый приказ генерала Ку-тепова о переходе всех желающих в беженцы в течение пяти дней дал прекрасные результаты. Некоторые с этим не со-

¹ Солдаты-артиллеристы, обслуживающие орудие - Оптическое прицельное приспособление В случае необходимости бросить орудие полагается его снять

176

гласны. Статья «Дела и дни галлиполийские» в «Общем Деле» жестоко критикует этот самый приказ, находит его несвоевременным, оскорбительным и т.д. Это уже вторая обширная статья в «Общем Деле», подписанная «Галлипо-лиец». Первая была написана умно и произвела в корпусе сильное впечатление. Этого никак нельзя сказать о второй. Близорукая критика полуштатского человека. Штакор по­ступает совершенно правильно, расклеивая №№ «Общего Дела» с резкими подчас статьями на своих дверях. Стоит толпа офицеров и солдат, читают и чувствуют, что коман­дование не боится критики и не закрывает на нее глаз. Кутепов, которого вначале почти ненавидели, сейчас, безус­ловно, пользуется популярностью. Он и Штейфон экзамен выдержали, чего нельзя сказать о казачьих начальниках (на Лемносе).

25 июля. Дует резкий северный ветер. Правда, жарко по-прежнему, но даже этот ветер неприятно на меня дей­ствует. Стойки палатки (я ночую в лагере) препротивно скрипят, напоминая зиму, грязь, вшей и всеобщую подав­ленность. Со слов Даватца (им подтверждаемых) передают о предложении Болгарии принять к себе 7000 на гарнизон­ную службу. Приблизительные условия: военная русская организация и русские (военные) суды сохраняются, разме­щение казарменное с уплотнением в 25% против нормы. Довольствие солдатское и 100 левов в месяц от болгарского правительства. Наши войска не участвуют в вооруженных конфликтах Болгарии с другими государствами, но обяза­ны оказывать помощь в случае каких-либо общественных бедствий. Вне всякого сомнения (это уже мое убеждение), болгарское правительство, испуганное ростом коммунизма на Балканах, хочет нас использовать именно как антиболь­шевистскую силу. Точно так же я не сомневаюсь в том, что среди нас найдутся недальновидные люди, которые, не по­нимая мирового значения большевизма, будут говорить о позорности роли «мировых жандармов» и т.д. Керенский и

177

его группа, вне всякого сомнения, начнут соответствующую агитацию. Контрагитация с нашей стороны положительно необходима. Третьего дня я подробно писал Ряснянскому о желательности сохранения «У.Г.» и после переезда в Сер­бию. Ряснянский будет у генерала Врангеля и, вероятно, обо всем этом ему доложит.

Интересно рассказывал сегодня полковник Т. о дея­тельности адъютанта Май-Маевского, поручика Макаро­ва. Незадолго до начала нашего наступления на севере, недалеко от станции Криничная, к красным перебежали два старых добровольца 8 батареи, украв предварительно офицерских лошадей. Произвели дознание. Оказалось, что накануне они ходили к какой-то бабе, проживавшей неда­леко от станции. Там же бывал и денщик Май-Маевского. Бабу арестовали и, по нашему обычаю, тут же, на перроне, начали пороть. Она призналась, что бежавшие доброволь­цы получили какие-то пакеты из штаба. Изумление было общее. Бабу продолжали пороть. В это время наблюдав­ший со стороны денщик сбегал к командиру и доложил. Тот рассвирепел и послал полковника Т. немедленно и под страхом расстрела прекратить экзекуцию. Сенсационное дело так понемногу и заглохло... Через год Макаров ока­зался у зеленых¹.

Интересный человек этот полковник Т. Он самый мо­лодой полковник в артиллерии (24 года), причем был про­изведен в этот чин 21 года. Человек с огромным порывом. Другой его рассказ. Во время дроздовского похода неожи­данным налетом захватили Бердянск. Там в полном соста­ве попался комитет во главе с председательницей — това­рищем Зоей. «Баба выдержала 272 шомпола, потом пове­сили на главной площади. Попа, который проповедовал большевистские идеи, выпороли и заставили рыть яму для

¹ А впоследствии у красных  Приказание генерала Май-Маевского было, несомненно, вызвано негодованием на расправу с женщиной Из-

менником был лишь Макаров

178

виселицы¹. Таким образом, некоторые добровольческие навыки были приобретены очень рано.

27 июля. Утром подготавливал обзор печати. Сильно мешали толково и громко спорившие штаб-офицеры. По­слушаешь некоторых из наших полковников, и становится страшно. Порядочные люди и храбрые офицеры, но поли­тически некоторые совершенно безнадежны. Сегодня весьма серьезно спорили о том, не следует ли издать закон об объяв­лении всех социалистов вне закона. Вообще, проекты сып­лются как из рога изобилия — самостоятельность Польши, например, и в мыслях не допускается².

Причиной бегства солдат (бывших красноармейцев) школы выставляется «либеральность» полковника Г. и т.д. Должно быть, от подобных же полковников исходит отзыв об участниках «У.Г.» как о социалистах. По крайней мере, генерал Кутепов в частном разговоре с Шевляковым сказал ему: «А знаете, ваши младшие начальники считают вас, участников «У.Г.», социалистами»³.

Один из моих однокашников по училищу говорил мне несколько иначе: «Конечно, вы не социалисты. Мы в бата­рее окончательно убедились в этом после вашей речи о на­циональной интеллигенции. Но все-таки, знаете, откровен­но говоря, нехорошо — у вас проскальзывают демократи­ческие нотки, а для офицера, кончившего Михайловское артиллерийское училище, это дело неподходящее».

¹ Но затем оставили на свободе

² Мнение отдельных и весьма немногих лиц Единодушно отрицалась в галшполнйских спорах лишь возможность навсегда примириться с восточной границей Польши, установленной по Рижскому миру

¹ «Социатизм» в наших речах усматривали не только некоторые младшие начальники Вот запись разговора с одним вольноопределяю­щимся учебной команды Артшколы, сделанная по памяти в 1922 году в Болгарии и впостедствип проверенная самим вольноопредетяющпмся «Вы не обидитесь, господин капитан' У нас есть ужасно странная публи­ка вот вчера один из наших «учебников» (солдат учебной команды — HP), притом бывший студент, стушач, civniai «УГ», а потом вдруг и объявил в казарме - ей-Богу господа, а они все-таки социалисты Мы на него накинули ь, а он все свор - социалисты да социалисты Удиви­тельная у человека голова».

179

Вообще говоря, отношение к «У.Г.», за некоторыми ис­ключениями, было очень благоприятным. На первых порах многие боялись, что благодаря нам, сотрудникам «Газеты», корпус, чего доброго, замитингует. Впоследствии эти опасе­ния совершенно прекратились. Генерал Кутепов в высшей степени решительно защищал лекторов от обвинений в «социализме» и не давал хода поступавшим к нему рапор­там. Точно так же чрезвычайно сочувственно относился к «Газете» генерал Витковский, хотя личные его политичес­кие взгляды значительно расходились со взглядами боль­шинства лекторов.

Полковник Г. пытается быть идеологом взглядов «сред­него офицера», каким он любит себя выставлять. Было бы печально, если бы «средний офицер», главное действующее лицо в политической борьбе, был так политически безнаде­жен.

Часто рассказывают в нашем общежитии и разные страшные истории Гражданской войны. Иногда они тако­вы, что оставляют за собой Эдгара По, но порой рассказчи­ки и сами не знают, что это — страшные сказки, созданные в кровавом тумане Гражданской войны, бред сумасшедшего или подлинная правда. Вот один из случаев, вполне прове­ренных. Дело было на Воронежском фронте в 1918 году. Казаки поймали коммуниста, одетого в штаны из священ­нической ризы с ткаными крестами. Кинжалами ему выре­зали кресты в соответствующем месте, заставили съесть собственное мясо и затем расстреляли. Вообще, только те­перь многие начинают понимать, сколько нелепых, бессмыс­ленных ужасов творилось во время этой войны. Я сам счи­таю, что организованного белого террора, как бы он сам по себе ни был отвратителен, все равно не избежать. До сих пор, однако, такого террора не было. Просто каждый делал, что хотел¹, и люди возвращались к нравам пятнадцатого столетия. Удивительнее всего, что здесь, в Галлиполи, даже

 

офицеры и солдаты, казалось бы, насквозь пропитанные кровью и грабежом, морально оживают. С другой стороны, среди интеллигентных людей¹ заметен подъем религиозно­го чувства. Маленькая, но характерная черточка — часто слышу от преподавателей высших курсов: «в церкви было то-го и то-то». Понемногу появляется внимательное, порой прямо любовное отношение к людям, особенно к детям и полудетям, которых так много в наших рядах.

В лагере питательный пункт для взрослых закрыт, но 250 подростков продолжают кормить, и притом очень хоро­шо (два блюда и какао). Так как младшие классы гимназии в Галлиполи всех вместить не могут, то в лагере открыты свои курсы. Капитан Родионов, который преподает там ес­тествознание, утверждает, что желание учиться у мальчиков большое и, несмотря на «два года каникул», они не очень забыли то, что когда-то учили. Впрочем, посещаемость не­большая (человек 60), главным образом потому, что моло­дежь не выведена из частей. Как всегда, отличается полков­ник Ск., упорно не освобождающий от нарядов доброволь­цев своей батареи. Наоборот, наш генерал Ползиков² прекрасно относится ко всем «просветительным мероприя­тиям». На докладной записке нашего кадета И. ген. Ползи­ков положил, например, такую резолюцию: «На усмотре­ние к-ра 2-й батареи. Полагал бы, что необходимо восполь­зоваться временем, чтобы закончить образование»³

Сеанс «У.Г.» в лагере прошел неважно. Дул сильный ве­тер, и на слушателей неслись тучи пыли Говорить против ветра тоже было плохо. Вечером был в театре нашего Дроз-довского полка. Сейчас у нас в корпусе шесть театров (лагер-

¹ В период прикомандирования к Офицерской артиллерийской шко-че я имел дело преимущественно с ними

' Генерал-майор М Н Потзиков, командир Дроздовской артиллерийской бригады (По прибытии в Галчшточн бригада была сведена в дивизион )

³ Кадет И был командирован в Гачлиполинскую гимназию и впос­ледствии окончил ее в Болгарин В данное время кончает Пражский почитехникум

181

ный, городской, Дроздовский, Марковский, Корниловский и Алексеевский). Не знаю, бывают ли такие дни, когда функ­ционируют одновременно все шесть театров. Сегодня Мар­ковский и Дроздовский были переполнены. Наши дроздовцы устроили то, чего до сих пор не хватало, — театр миниатюр. Кажется, он организован довольно удачно. Я застал самый конец Шла невероятная пьеса из испанской жизни, которая вместо «пяти действий в 12 картинах» обрывается на первой грандиозным скандалом (инсценированным) в публике Пос­ледняя бурно аплодировала, и бесхитростная, но веселая выдумка, видимо, очень понравилась. Как это все отличается от настроений и нравов декабря-января!

В кавалерии стало признаком плохого тона говорить об отъезде, хотя по приказу генерала Кутепова отменен наряд кавалерии на работы в порту. В течение восьми дней она должна уехать.

28 июля. Ночевал в лагере. Рано утром помчался в го­род, так как сегодня я дежурю по общежитию. В батарее у нас маленькая новость — подпоручика Ц. за подачу неза­конного рапорта (о переводе в беженцы из-за несовмести­мого, по его мнению, с офицерским достоинством назначе­ния дневальным) Кутепов посадил на гауптвахту. Все сме­ются'. Если бы это было четырьмя месяцами раньше, сколько было бы возмущения.

Дружно живут наши молодые подпоручики — к ним по­стоянно ходят товарищи из других дивизионов. Чувствуют они все себя отлично, хотя вначале боялись выходить в «цветные» артиллерийские дивизионы. Училищное началь­ство (конечно, неофициально) всеми силами отговаривало их от превращения в «цветных», среди которых, мол, только походники² могут существовать.

¹ Участники первых походов - Корнитовского, Дроздовского, 2-го Кубанского и Степного

' Впоследствии в Софии смеялся, вспоминая о своем рапорте, и сам подпоручик Ц, и поныне (1930 год) состоящий в Русском Общевоинс­ком союзе.

182

Три дня тому назад приехала баронесса Врангель. Фран­цузы весьма любезно привезли супругу главнокомандую­щего на своей канонерке. Сегодня м-ме Врангель была на открытии кружка любителей археологии в городском теат­ре. Маленькая, худощавая женщина, очень скромно одетая. Некрасивая, но с замечательно хорошими, большими глаза­ми. Держит себя очень просто и приветливо. Было прямо трогательно смотреть, как любовь и уважение к главноко­мандующему переносились и на его супругу. При проходе ее офицеры и солдаты как-то невольно берут под козырек и многие широко и приветливо улыбаются. Народ)' было немного, но слушали внимательно. Вообще, надо отметить, что даже очень скучные доклады у нас, в Галлиполи, слуша­ют замечательно терпеливо. Очень интересный и содержа­тельный доклад прочел старик-генерал Карцев (о прошлом Галлиполи). В заключение выразил надежду, что «ворота дома» (проливы) будут принадлежать «хозяину дома». Как это ни далеко от нашей теперешней обстановки, но речь умного старика вызвала дружные аплодисменты.

29 июля. Генерал Дынников поручил мне перевести с немецкого статью капитана Пфейфера «Infanteriebegleitsge-schutz». Пфейфером в корпусе сильно увлекаются, хотя его книжка (вернее, брошюра) не особенно серьезная и вряд ли Пфейфер — авторитет. Придется ходить в библиотеку и там пользоваться словарем, так как много с непривычки мало­попятных терминов. Вообще, я язык немного забыл.

Вечером был на гимназическом празднике, устроенном в честь баронессы Врангель в гимнастическо-фехтовальной школе.

Как некоторые офицеры ни стараются убедить себя и других в том, что восстанавливается старая армия, но дей­ствительность все- гаки говорит за то, что создается нечто новое. Разве возможно было бы, например, прежде такое шествие: хор трубачей Сергиевского училища, детский сад с дамами по сторонам, гимназия во главе с преподавателями,

183

 

«Это совсем другое дело, господин капитан, генерал Вран­гель земли помещикам не вернет».

Постепенно эти разговоры заглохли. Офицеры постар­ше (за немногими исключениями) относились к ним очень скептически. Даже немногие «бонапартисты» по убеждению считали, что прежде всего сам Врангель ни при каких усло­виях не согласился бы занять трон русских царей.

30 июля. Всю ночь снились добровольческие сны. Ка­кая-то фантастическая путаница — тут участвовали и мои близкие; потом появился греческий полицейский и предуп­редил, что дальше ехать нельзя — станция занята зелеными ингушами. Во мраке весенней ночи ярко и бесшумно горели какие-то здания и рядом с ними зеленые бараки — такие же, как у нас, в Галлиполи. Залпы и пулеметы слышались со­всем как сквозь сон... Проснулся от окрика капитана Д., которого я просил меня разбудить. Без этого я начинаю просыпаться в десять утра, и потом неудобно проходить в пижаме через помещение, где уже давно занимаются. На пляже, благодаря сильному ветру, не особенно жарко, но стоит выбрать безветренное место за каким-нибудь холми­ком, и сразу чувствуешь, как палит южное солнце. Постоян­ные посетители пляжа (например, юнкера) стали совсем коричневыми. Я тоже очень сильно загорел, но купание мне явно не приносит пользы. Из-за временного отсутствия денег у В.З.С. приходится теперь довольствоваться одним фран­цузским пайком. Благодаря довольно напряженной умствен­ной работе, я снова начинаю слабеть. В особенности сквер­но, что на утро не хватает хлеба. Выпьешь «голенького» чаю без сахара, и после полутора-двух часов работы голова отказывается соображать и в глазах темнеет. Теперь пони­маю неизбежность советских «ударных», «ответственных» и иных пайков — иначе работа очень мало продуктивна. Не знаю, что делать с зубами — они буквально разваливаются, несмотря на тщательный уход. Скоро, пожалуй, начну сви­стеть и шепелявить...

185

Вечером пришел ко мне Г. (у него, кстати сказать, в 19 лет та же история с зубами). Долго сидели с ним на кладбище и вспоминали прошлое. Хороший он юноша — развитой, от­зывчивый и работящий. Сколько у нас было таких, и как мало мы их ценили. Теперь взгляды меняются. Кутепов се­годня на совещании старших начальников сказал: «Юнке­ра — это основание всех наших будущих расчетов».

Кусочек добровольческой жизни: Г. был ранен в после­днем бою у Карповой Балки и рассказал мне о своих пере­живаниях. «Снаряд разорвался рядом со мной. Страшный грохот и звон. Меня кольнуло в плечо и я почувствовал вдруг, что жизнь кончилась. Я умер и уже мертвым воспри­нимаю все, что делается кругом. С молниеносной быстротой вспомнился рассказ о казненном преступнике, который за­ранее условился с ученым и три раза мигнул ему уже после гильотинирования. Появилась мысль — а могу ли я сейчас сделать то же. Но дым рассеялся, я увидел рядом с собой повозку со снарядами и понял, что жив — ведь не могут же на том свете ездить на повозках. Кругом лежали убитые товарищи Перевязывали меня под огнем, но сначала было чувство полного безразличия. Только позднее, когда подво­да ехала мимо уже подожженной станции, я понял, что все кончено — фронт прорван, мимо проходят отступающие части и каждую минуту меня может захватить красная кон­ница. В Джанкое, лежа в верхнем этаже лазарета, я думал только об одном — просто ли меня убьют или сбросят вниз из окошка. Потом появилась острая жажда жизни, и я сам добрался до последнего поезда». Было совсем темно, когда мы кончили болтать. Улица, ведущая к маяку, полна наши­ми офицерами и солдатами, греками и турками, научивши­мися у нас гулять. С надоедливой аккуратностью вертится граненый фонарь маяка. На мгновение луч ярко освещает гуляющую толпу. Потом опять уходит блуждать по горам и глухо гудящему морю. Дошли до маяка и отправились спать — Г. в свое училище, я — в садик школы.

186

31 июля. Как обычно по воскресеньям и средам, ходил в лагерь. Нашим офицерам надоело варить каждой группе самостоятельно, и теперь вновь организуется «Собрание». Просили у американца¹ посуду, но опоздали, и он смог дать лишь очень немного. Положительно универсальный дядюш­ка. В лагере мертвая тишина и скука. Занятия в некоторых частях ведутся, в других их совсем нет. У нас никто ничего не делает. Только полковник Б. занимается с Костей Т. и Н., да с вновь произведенными подпоручиками должен будет заниматься еще кто-то из штаб-офицеров.

На «У.Г.» повторил «Мировую революцию». Сегодня было у меня хорошее, бодрое настроение, большая и внима­тельная аудитория тоже ободряюще действовала, и я гово­рил с подъемом. Отлично знаю, что за глаза некоторые называют меня митинговым оратором и ругают на все кор­ки, но это меня, в конце концов, мало трогает. Я строю свои речи таким образом, что сообщаемые факты предназначаю для всех слушателей (в том числе и для вполне интеллиген­тных), а выводы, объяснение фактов, рассчитываю специ­ально на понимание среднего слушателя. Такими (для на­шего корпуса) я считаю лиц, кончивших 3—4 класса гимна­зии. Естественно, что полумитинговые формы, если они мне удаются, как нельзя более соответствуют аудитории. От­лично говорил генерал Карцев. Сначала появление на сце­не глубокого старика вызвало сдержанный шепот изумле­ния (я сидел в публике). Затем начали слушать с большим вниманием. Опытный и умный старик. Великолепно учи­тывает состав аудитории, отлично разнообразит историчес­кий материал (он читал об историческом прошлом Галли-поли) Вообще, превосходный лектор с удивительно свежей памятью. Аплодировали дружно и много.

В батарее теперь меня каждый раз подкармливают. Дают коробку консервов в 300 граммов и порцию хлеба. Это уже значительно лучше, чем прежде, когда у меня от

Представителя американского Красного Креста

187

голода иногда темнело в глазах во время моих речей. (Одно время, правда, полковник Ряснянский кормил меня обедом каждый мой приход в лагерь).

Возвращался утром, скинув, по лагерному обычаю, гим­настерку. Шел глухими дорожками, чтобы не встретиться в полуголом виде с дамами. На редкость тихое утро. Чувству­ется, что к полудню солнце будет нестерпимо палить с бе­зоблачного неба, но сейчас все окутано метерлинковской голубой дымкой. По пыльному шоссе спокойно и торже­ственно тянется караван верблюдов. Впереди на маленьком ишачке едет здоровенный старый турок. Глухо и ритмично позванивают колокольчики каравана. Чем-то бесконечно древним веет от всей этой картины... Вьюки обернуты мес­тной кустарной материей. Ни по цвету, ни по рисунку она решительно ничем не отличается от тех, которые ткут хох­лушки у нас, в Подолии. Я не в первый раз замечаю пора­зительное сходство тамошних и здешних орнаментов (на­пример, украшения турецких могил очень напоминают рисунки на глиняных чашках наших крестьян). Вероятно, в Подолии это следы турецкого влияния. Июль кончился. Скоро осень. Я искренне боюсь ее. Слишком мы зависим последнее время от природы, и, когда она начинает уми­рать, поневоле сжимается сердце. Если мне и дальше удас­тся писать так же подробно, как в июле, то материал полу­чится интересный.

1 августа. Утром вместо казенного перевода «Infanteriebegleitsgeschutz» переводил иностранные газеты для очередного обзора печати, который предполагалось сделать сегодня, но Сергей Михайлович (Шевляков) про­сил отложить на пятницу.

На «У.Г.» публики было больше, чем когда-либо в горо­де. Сегодня читали одни «академики» — Карцев, Савченко и генерального штаба полковник Сергиевский (преподаватель тактики в Сергиевском училище). Последний говорил на тему «Семь лет» (по старому стилю вчера было 18 июля).

188

После газеты остался в театре посмотреть «Веселый месяц май» и «Хор бр. Зайцевых». Спектакль был устроен специ­ально для баронессы Врангель и прошел весьма неудачно. Этот бессодержательный фарс можно было, по крайней мере, сыграть весело и живо. Зайцевский балаган имел огромный успех. Публика (особенно юнкера) бешено аплодировала. Нетребовательны наши галлиполийские жители, но лучше пусть хохочут, чем скучают и скулят...

К концу спектакля почувствовал, что ноги меня не слуша­ются и начала сильно болеть спина. Досидел до конца, но домой еле добрался, хотя пути всего сажен 150. Ноги подка­шивались, от сильного жара в голове все смешалось, и, кроме того, появился дикий страх перед молчаливыми спящими улицами. Так и казалось, что из-за угла появятся призраки...

2 августа. Ночь провел отвратительно. Жар, крайне по­давленное состояние. Полное отсутствие аппетита. Очевид­но, и до меня добралась так называемая «москитная лихо­радка», или «галлиполийка». В городе ею чуть не все пого­ловно болеют. В лагере, наоборот, заболеваний совершенно нет¹. Добрался до околотка и смерил температур}'. Оказа­лось 38,7. Завтра должен (на этот раз по французским све­дениям) прийти пароход за первым эшелоном кавалерии. Столько раз уже повторялось это «завтра», что все потеря­ли в него веру.

3 августа. Мне немного лучше. Вставать все-таки труд­но. Днем, действительно, пришел за первым эшелоном транс­порт «410» («Вера»). У меня как гора с плеч свалилась. Раз сдвиг действительно начался, все пойдет хорошо. У пехоты, артиллерии и других частей, благодаря отъезду конницы,

¹ Научное название этой болезни — лихорадка Папатачи (Papataci Fielber) Переносится мелким (2,25 мм) двукрылым насекомым Phlebotomus papatasii. Возбудитель неизвестен Вероятно, он ультрамик­роскопической величины, так как принадлежит к числу т.н. «фильтрую­щих вирусов» (проходит через поры тончайших фильтров). Болезнь неопасна, но сильно и надолго (недель на 6) ослабляет организм. С ма­лярией она не имеет ничего общего.

189

будет заряд терпения на долгое время. Потом только можно будет выяснить, много ли мы сделали нашей «У.Г», хотя бы только в смысле поддерживания настроений в корпусе. Я уверен, во всяком случае, что кое-что сделали и еще сде­лаем. Порой у меня, лично, бывало очень тяжело на душе. Чувствовалось, что надежды на перевозку на Балканы нет почти никакой, а здесь армия второй зимы не переживет¹.

Даже очень близким людям я не мог этого говорить. Приходилось отнекиваться и отшучиваться. Теперь, очевид­но, самое трудное и тяжелое позади. Балканы для меня лично пока полная загадка. Процент коммунистов в Скупщине говорит о достаточно неспокойных настроениях. Во всяком случае, питание сейчас — вопрос жизни или смерти для армии, а на Балканах оно несравненно лучше. Порой жалко бывает смотреть, как истосковались люди по сколько-ни­будь человеческой жизни. Крохотное количество (50 грам­мов) неважного апельсинового варенья на патоке, которое нам давали последнее время (уменьшив количество консер­вов с 200 на 150 г), и то разнообразило «стол». Теперь варе­нья больше не дают, и без него как-то скучно.

4 августа. Несмотря на страшную слабость, головокру­жение и боли в суставах, добрался до пристани посмотрет ь на отъезд кавалерии, который был назначен на 5 часов ве­чера. С раннего утра грузили интендантство Кавдивизии, кухни, палатки (бараки передали остающимся частям) Было несколько недоразумений с французами, которые почему-то требовали, чтобы на этом транспорте грузили только ручные вещи, а все остальное пока оставили. Ком-кор, как говорят (я этого не смог проверить), приказал тогда остановить погрузку, и французы сократились. Я пришел

¹ Так же дума та некоторые из старших начальников, с которыми мне по этому поводу приходилось откровенно говорить История «галлнпо-iiJiicKoio ариергарда» - отряда генерала Мартынова, пробывшего в пот­ном порядке в Галлипоти не одну, л еще две зимы, доказывает полную ошибочность этого мнения

190

на берег в тот момент, когда уезжавшие эскадроны (всего ровно 1000 человек) были построены на площади и проис­ходил обмен речами Масса народа. Кавалерийское учили­ще в качестве провожающих официально; все старшие офи­церы с женами, m-me Врангель и много местного населения. Комкор сам скомандовал надеть снаряжение (сколько с этой походной укладкой было хлопот; я и теперь не уверен, что не попаду из-за нее на губу, так как все еще ее себе не соору­дил)¹, и головной эскадрон под звуки марша пошел по дамбе к трапу. В этот момент произошло столкновение, которое, если бы не решительность генерала Кутепова, могло бы окончиться кровопролитием. Издали я только увидел, что французский караул пытается остановить передние ряды. Те, толкая французских солдат, прорываются вперед, кава­леристы снимают винтовки — словом, делается нечто непо­нятное. Кутепов бросается на дамбу. Чернокожие скрестили было штыки, но он только сделал короткое движение рукой, и они расступились. Вслед за тем комкор вернул прорвав­шихся, и полк отвели обратно. Началось длинное русско-французское совещание. Я думал, что дело в оружии (все солдаты при шашках, 100 человек с винтовками, 10 пулеме­тов были заранее уложены в ящики и погружены на паро­ход, а остальное оружие передано Западному кавалерийско­му полку). Оказалось, нечто совсем иное. Чернокожий в передних рядах заметил переодетую солдатом m-me M. и с криком Madame! схватил ее за плечо². С этим эшелоном

¹ На случай движения корпуса походным порядком соответствую­щую умадку было приказано иметь всем офицерам, юнкерам и сочдатам Ввиду недостатка вещевых мешков, они были заменены особым образом приспособченными одеялами, которые имелись у всех чинов корпуса Благодаря нашитым на них тесемкам, одеята могли быть в течение не­скольких минут превращены в довочьно поместительные ранцы Началь­ники всех степенен неоднократно проверяли в частях походную yi чадку.

¹ В денствитечьностн с госпожой М. был некорректен французский офицер, муж М вызвал его на дуэль, но вызов не был принят Докумен­ты, относящиеся к этому инциденту, опубчикованы в книге «Русские в Галлнпопн»

191

французы запретили везти дам; попытка провезти некото­рых из них переодетыми и привела к этому, весьма для нас неприятному инциденту. Через некоторое время после выг­рузки дамских вещей и маленькой перепуганной кошки, которую торжественно нес бравый драгун, погрузка возоб­новилась, и, наконец, после длинного ряда морских команд переполненный пароход тронулся под крики «ура» и звуки Преображенского марша. Было 19 часов 30 минут.

Был также принят ряд мер, сделавших невозможным захват корпуса врасплох. Так, например, дорога между ла­герем и городом постоянно наблюдалась патрулями.

На случай тревоги имелся следующий приказ команди­ра корпуса: «Приказываю принять к руководству: сигнал «слушайте все» и «тревога» относится ко всем войскам ла­геря и принимается трубачами всех частей. Полки строятся на сборных пунктах своего расположения и ожидают даль­нейших приказаний. Артиллерийские и конные дивизионы и инженерные роты, состоящие при полках, строятся при своих частях. Войска по тревоге выходят без шинелей с винтовками и пулеметами. Патроны выдаются только по особому приказанию моему или начальников дивизии» (из­дан весной; № и дата мной не отмечены).

Благодаря своей болезни, я не смог как следует при­смотреться к настроению отъезжающих. Физиономии, во всяком случае, сияли. В уехавшем полку вольноопределяю­щихся мало. Все больше здоровенные детины из старых солдат. Зашел еще на «У.Г.», но в голове так шумело, что до конца не досидел. Генерал Карцев говорил интереснее, чем когда-либо, об адмирале Колчаке. Савченко сказал, против обыкновения, невероятно бессодержательную речь о матче Демпсей-Карпантье. Наши постоянные слушатели сегодня в нем разочаровались. Должны были приехать баронесса Врангель и Кутепов, но погрузка кавалерии задержала их, и они не были. Впервые присутствовала масса юнкеров Инженерного училища. Был на «У.Г.» и начальник учили-

 

ща. Вечером я крупно поговорил с Т. Как я, вообще говоря, ни спокоен, но рассказ Т. о том, как он в Харькове бил студентов-добровольцев и как кто-то из них ползал перед ним на коленях, меня взорвал, и я наговорил ему, этому 24-летнему бурбону, много достаточно резких вещей. Если бы в армии взгляды Т. были бы сколько-нибудь распрост­ранены, я бы из нее давно ушел. Как жаль, что нет отдель­ной комнаты и приходится слушать подобных...

5 августа. Почти весь день лежал. Жара больше нет, но страшная слабость, ноги точно налиты свинцом. Безобид­ная, на первый взгляд, «галлиполийка» оказывается на поверку какой-то особой формой малярии, хотя возбудите­ля обнаружить пока не могут. Везет мне на болезни. Нужно усиленное питание. Доктор прописал 150 гр. сахара, 100 гр. какао, 100 гр. риса и 1/2 банки консервированного молока на 10 дней, да и то какао и сахару в хозяйственной части школы не оказалось. Остается глотать хинин.

6 августа. Вчера вечером был у генерала Дынникова. (Экзаменовали капитана С., который был болен в день эк­замена своего курса). Генерал сказал мне несколько теплых слов насчет моей работоспособности и еще чего-то, но он так формулировал свою мысль, что я очень плохо понял. Сегодня слабость прежняя. Аппетит есть, но на казенный суп с вечной фасолью не могу смотреть.

7 августа. Все время стоит сильнейшая жара. Переносят ее почти все хорошо. Я, несмотря на косые взгляды некото­рых офицеров, упорно хожу в белых пижамных штанах — иначе обливаешься потом. От малярии я сильно ослабел, и жара начинает меня тяготить. Вечером приехала из Кон­стантинополя В.И. Перед отъездом туда я просил ее повли­ять на поручика Н., чтобы он прислал мне вторую англий­скую книгу Берлица и иностранных газет для «У.Г.», но Н., конечно, забыл. Прислал только евангелие на английском языке, изданное для американской армии. Интересная ма­нера издавать священные книги: на обложке национальный

193

флаг, на первых двух страницах — послания Вудро Вильсо­на и какого-то генерала, а на задней — обязательство вести нравственную жизнь, которое надлежит подписать, прило­жив зачем-то и адрес. От В.И. пахнет духами «Quand 1'ete vient», и во всей ее фигуре какое-то отражение беззаботной константинопольской жизни. В.И. прожила там всего 10 дней и. благодаря общению со спекулянтами (друзьями брата), набралась превредных идей. Спекулируют в Кон­стантинополе все, кому не лень, торгуют с большевиками и говорят об армии не иначе, как с презрительной усмешкой И понятно — для чего всем этим господам в данную минуту армия

Появился у В. И. парижский туалет, сумочки и саквояжи, но, в общем, все это довольно убогая роскошь, и отдаленно не напоминающая о прошлых хороших временах. Только духи, как и прежде, пахнут одуряюще-нежно.

8 августа. Сплю в саду. Душно; всю ночь снятся дикие сны. Проснулся совсем разбитым, в груди странные боли. У меня какой-то суеверный страх перед туберкулезом, хотя эти боли, несомненно, последствие малярии, и ничего боль­ше. Из Салоник по дороге в Константинополь прошел «410». Эшелон кавалерии был прекрасно встречен в Салониках представителями королевича Александра. К приходу транс­порта был приготовлен питательный пункт на 1000 чело­век. Королевич Александр передал, что оказывает не благо­деяние русским, а исполняет свой долг перед великой Рос­сией. Через 2 часа кавалерия уже была посажена в вагоны, и эшелон отбыл вглубь страны. Интересно, как-то сложатся отношения и какой будет уклад жизни наших в Сербии.

Вечером. В бездонно-черной воде маленькой древней га­вани дробится серебристыми бликами свет ущербленной луны На берегу желтеют решетчатые окна турецких кафе От заснувшего моря тянет удушливым теплом. Словно ос­товы гигантских птиц, торчат мачты неподвижно стоящих фелюг. Ослепительно белый днем, тонкий минарет черной

194

иглой проступает на ночном небе. Мягко и печально горят одинокие звезды Востока...

Я не утерпел, чтобы, вернувшись поздно вечером домой, не записать эту маленькую картинку Как я сейчас жалею, что не умею как следует рисовать. Все-таки на память о Галлиполи пытаюсь зарисовать некоторые типичные доми­ки и фонтаны.

9 августа. После небольших препирательств с Зофом¹ (де­сятого я должен был дежурить по общежитию и не без труда нашел себе заместителя) отправился поздно вечером в ла­герь. Перед этим С.М.Шевляков передал мне целых четыре лиры (за пять докладов в лагере). С самого приезда в Галли­поли у меня не было на руках такой «огромной» суммы. Думал сначала заказать себе малиновую дроздовскую фу­ражку, но потом решил, что на это деньги ушли бы почти целиком. Между тем я сильно ослабел и, насколько возмож­но, надо подкармливаться. Начал с покупки целого ока^ чу­десного крупного винограда. Ел его почти до самого лагеря.

Душная летняя ночь, чуть светит серп погасающей луны. Я решил идти напрямик, думал, что собьюсь с дороги среди бесконечных лощин, но благополучно вышел к дроздовско-му лагерю. У нас почти никто еще не спал Солдаты вели спор на религиозную тему и пригласили меня в качестве арбитра.

Подлинный бич лагеря сейчас блохи. Я никогда бы преж­де не поверил, что они могут расплодиться в таком неверо­ятном количестве. Всякий раз, как, ночую в лагере, сплю на открытом воздухе и все-таки долго не могу заснуть. Утром руки и ноги оказываются совершенно искусанными.

10 августа. В батарее организовано офицерское собра­ние, вернее, целых два — для каждой полубатареи отдель­ное Несмотря на то что за девять месяцев мы как будто бы

¹ Заведующий офицерами переменного состава Офицерской артичче-рийскон школы

² Немногим бочьше килограмма

195

сжились с офицерами бывшей третьей батареи, общего со­брания все-таки не вышло. В силу обстоятельств мы демок­ратизировались «до отказа»¹ — бесконечно сильнее, чем в 1917 году. При собрании сейчас нет, например, ни одного солдата. В качестве повара работает поручик В. и, надо ему отдать справедливость, готовит отлично. Двое офицеров по очереди помогают на кухне и подают на стол. Таким обра­зом, налицо полная внешняя демократизация, но все-таки прав был майор Марсель де-Ровер, когда говорил мне: «Вам (галлиполийцам. — Я.Р.) чужды демократические идеи». Впрочем, что такое, собственно говоря, называется демокра­тическими идеями? Если под ними нужно, между прочим, понимать веру в «государственный разум масс»², то я делаю все от меня зависящее, чтобы окончательно подорвать эту нелепую веру у возможно большего числа лиц в Корпусе. Даже подполковник Б.³ сегодня откровенно признался мне, что чувствует на себе влияние пропаганды «У.Г.». Словом, вспоминая те разговоры и ту ожесточенную кампанию¹, которая велась против меня в нашем бараке четыре месяца тому назад, я убеждаюсь в том, что был прав, настаивая тогда на необходимости для корпуса иметь собственную политическую кафедру.

Обедал (и притом вторично — после обеда в собрании) у полковника Ряснянского, который только что вернулся из Константинополя. По его словам, главнокомандующий, ви­димо, сильно удручен почти полным разрывом с обще-

' Технический термин, употребляемый при описании материальной части (орудий, пулеметов и т д ), например, «утопить до отказа»

² Я имел в виду только русские массы в том состоянии, в котором они были во время революции и Гражданской войны

^! Мой непосредственный начальник и друг (молодой кадровый офицер), много со мной споривший в течение всей Гражданской войны относительно роли масс в нашей борьбе Он, как и большинство офице­ров добровочьческой армии, искренне верил в наличие государственного разума у русской крестьянской массы, несмотря на ее темноту

¹ Некоторые офицеры опасаяись, что сеансы «УГ» приведут к ми­тингам

196

ственными организациями и, в частности, с Земгором, кото­рый не желает дать отчета в израсходовании сумм, получен­ных от главного командования. В корпусе многие настрое­ны очень враждебно по отношению к Земгору. Некоторые поглядывают искоса и на «У.Г.», зная, что Земгор ее субси­дирует. Надо отдать справедливость С.В. Резниченко — в содержание наших докладов он не вмешивается.

Сегодня за кулисами театра сидел во время «У.Г.» гене­рал Витковский. Ему не понравилась критика «Информа­ционного листка», которую допустил капитан Рыбинский, по окончании доклада сделал лектору легкое замечание, но этим дело и ограничилось.

Полковник Ряснянский привез очень интересные дан­ные относительно украинского вопроса, заимствованные из секретных сводок Ставки. Кстати сказать, полковник гово­рит то «украинский», то «малорусский» вопрос и, видимо, колеблется, какой термин следует употреблять. А вопрос стоит весьма серьезно, так как у самостийников есть и день­ги, и вооруженная сила (у Петлюры до 15 000 в лагерях Польши). Кроме того, их поддерживает Польша, Румыния и даже, кажется, Франция. Главный лейтмотив украинской пропаганды «долой кацапов-большевиков». Недурно зная дела украинские, я почти уверен в том, что такая пропаган­да имеет все шансы на успех. Словом, наше главное коман­дование скоро будет поставлено перед необходимостью сно­ва так или иначе определить свое отношение к украинскому вопросу. Первый раз (в Крыму) были изданы, по-моему, весьма удачные приказы¹ относительно добровольческих украинских формирований при нашей армии. (Это было перед началом нашего наступления на Днепр). По-моему, самой удачной мерой в данное время явилось бы образова­ние сейчас же здесь, за границей, кадров украинских частей, которые послужили бы противовесом самостийным форми-

¹ У меня были копии этих приказов Они погибли вместе с осталь­ными моими бумагами при отходе к Севастополю

197

рованиям. Нельзя только делать этого в Галлиполи, чтобы не разложить с таким трудом сохраняющиеся существую­щие части (такой случай был в лагере Микулинцы¹ в частях Бредова, где дело дошло до стрельбы друг в друга). Наш штакор настолько боится украинства, что запретил даже постановку украинских пьес². Может быть, он и прав. Но декларация Главнокомандующего об Украине и соответству­ющие формирования все-таки, мне кажется, необходимы..

Ехали назад по узкоколейке. Рыбинский научился на­столько хорошо управлять вагонеткой, что мы летели без единой остановки со станции «Перевал» до самого почти города. Редкий случай — вагонетка ни разу не сошла с рельс. Левое легкое продолжает болеть. На всякий случай пока не купаюсь. С деньгами обращаюсь как маленький и проел сегодня целую лиру.

11 августа. Оставалось перевести всего три страницы Пфейфера, но штакор на 5—6 дней отобрал книгу и работа застопорилась. Генерал передал мне программу, выработан­ную радиоспециалистами. Она, в общем, мало разнится от моей, но больше электротехники и включены незатухающие колебания. Думают пройти ее за 60 часов, но на основании своего небольшого опыта я буду категорически утверждать, что за это время новой программы не одолеть. После лихо­радки у меня, помимо упадка сил, и настроение как-то по­низилось. Появилась апатия и нежелание что бы то ни было делать. С трудом заставляю себя писать, но хочется все-таки оставить для себя основательную память о Галлиполи.

Восемь вечера. Уже темнеет. Красные лучи заходящего солнца еле касаются башен караван-сарая, где помещается Технический полк. Серые деревянные дома с неопределен­ного цвета черепичными крышами, груши, персики, акации и какие-то южные деревья вроде наших рябин.. Виднеется

¹ В Польше

- Однажды точько была поставлена (в театре Дроздовского подка) оперетка «Запорожец за Дунаем»

198

шпиль греческого суда (там теперь авиация). Грустно на душе, как давно не было грустно

12 августа Что-то неладное со мной делается. Утром встаю с ощущением тяжести во всем теле. Точно меня долго варили и затем вынули из воды Все время побаливает грудь и спина¹.

Впрочем, у многих похожее состояние после лихорадки. Я сейчас очень нервно отношусь к мысли о возможности заболеть туберкулезом. Так же его боюсь, как боялся когда-то сыпного тифа. Потом переступил некую черту и уже без всякого следа боязни начал возиться с больными. Вчера вечером пришел «412» Разгрузочная команда выгружает привезенное обмундирование. Вечером состоится погрузка конницы, и второй эшелон уйдет в Салоники. Поразитель­но сжилась наша маленькая, но дружная теперь армия. Те десять тысяч офицеров, которые прожили в Галлиполи 9 ме­сяцев, чуть ли ни все знают друг друга в лицо. Прежде было как-то все равно, кто и куда уезжает. Сейчас отъезд каждой части все принимают близко к сердцу. Чувствуется огром­ная внутренняя связь между галлиполийцами. Я лично, в конце концов, совсем одинок. В батарее бываю сравнитель­но редко. Встречают меня, правда, очень радушно, но как-то ни с кем нет у меня особенно близких отношений. Не осталось в живых никого из тех людей, которых я по-насто­ящему любил...

Всякий раз, как я бываю в батарее, с удовольствием захожу и в солдатскую палатку. Все злобное и недовольное, все, кто в ноябре-декабре создавали впечатление нового семнадцатого года, все они ушли. Оставшиеся относятся ко мне и ко всем вообще офицерам прекрасно. При наличии относительно очень хорошей дисциплины в Галлиполи, между офицерами и солдатами (не только вольноопределя­ющимися) постепенно вырабатываются отношения, кото-

¹ Все болезненные явления, которые я отметил в дневнике, характер­ны для лихорадки «Папатачи»

199

рые прежде, наверное, назвали бы «революционным духом» и т.д. Нередко можно видеть, как даже к штаб-офицеру подходит простой солдат и очень важно просит прикурить. Никому это теперь не кажется странным, но что сказали бы об этом прежде? Оставаясь все время в армии, трудно су­дить о медленно совершающихся изменениях, но мне кажет­ся, что все простые солдаты за время гражданской войны и в особенности за галлиполийский период сделались гораздо более культурными. Здесь играет роль и близость с офице­рами, и большой процент интеллигентных солдат, которые незаметно влияют на прочих, сами при этом, правда, не­сколько опрощаясь.

Вчера взял у французских монахов под залог в 5 фран­ков книжку......

Первый томик посвящен старинным авторам (X— XVI век). Кантилены десятого века кое-как понять можно, благодаря большой близости тогдашнего языка к латинско­му. Большая часть отрывков XI-XV веков совершенно непо­нятна, и только начиная с Рабле начинаешь вновь пони­мать. Один только отрывок XII века почти совершенно ясен и без параллельного текста. Он мне очень понравился — в нем точно говорится о наших временах.

В 12 часов начнется погрузка «тяжелых предметов в ящи­ках» (так официально именуются пулеметы). Нельзя ли таким же порядком назвать винтовки «изделиями из стали с деревянными ручками»? Вечером, только я успел на «УТ.» закончить свой обзор иностранной печати, как с рейда по­слышались перекаты «ура». «412» тихо отчаливал от дамбы и начинал разворачиваться. Палуба опять сплошь забита кавалеристами. Громкое общее «ура», машут платками и уез­жающие и оставшиеся. Погрузка, по словам присутствовав­ших, прошла на этот раз идеально. Эскадрон за эскадроном под музыку шел на пароход. Французы все-таки из-за чего-то поломались минут десять. Да, отъезд радостный — совсем не то, что было три с лишним месяца тому назад, когда «Рион»

200

уходил в Бразилию. Не знаю только, как-то сложится жизнь у кавалеристов в Сербии. Перспективы, по-моему, не слиш­ком радостны, особенно для офицеров. Правда, все будут сыты и части смогут сохраниться, но потребуется громадный такт и гибкость мышления от начальников, большая преданность делу и умение ладить с солдатами от всех вообще офицеров. Положение создалось более чем оригинальное — большая часть офицеров была принуждена (никого, впрочем, не нево­лили) надеть солдатские погоны. Бравый конный артилле­рист, капитан У, стал, например, подпрапорщиком, а его приятель поручик — старшим фейерверкером и т.д. Для со­хранения частей иного выхода не было, и надо только отдать должное офицерам, которые на это пошли. Но какими зако­ноположениями будут определяться права и обязанности этих странных не то офицеров, не то солдат? Какие у них будут отношения с «обыкновенными» солдатами и с начальниками на офицерских должностях? Тут можно предвидеть бесконеч­ное количество недоразумений и от того, насколько удачно их будут избегать, по-моему, всецело зависит дальнейшее существование частей. Лишний раз убеждаюсь в том, что все офицеры, особенно младшие, во время гражданской войны должны стоять как можно ближе к добровольцам. При этом условии в армии создается большое единство духа и легче переносить даже такое уродливое положение, которое созда­лось теперь для кавалерии.

13 августа. Турки чрезвычайно жалеют, что мы посте­пенно уезжаем. Уедет корпус, и Галлиполи снова превра­тится в мертвый город. Сегодня один из руководителей школы разговорился с пожилым турком, отставным капи­таном. Турок по наивности своей возмущался тем, что рус­ским офицерам придется работать (наверное, это, кстати сказать, еще неизвестно), и говорил, что нам «должны» платить. Кто должен — капитан сам хорошенько не знает, но ему султан выплачивает 15 лир в месяц и, значит, и нам кто-то должен платить.

201

Я очень доволен, что перевел только несколько глав Лю-дендорфа, а не всю книгу, как первоначально собирался. Сейчас в Константинополе вышел полный русский перевод, и моя работа пропала бы даром.

14 августа. Ночевал в лагере. Вышел из города поздно вечером По дороге встретил «лихих кавалергардов» В. и Б. Мальчики по воскресеньям аккуратно ходят в лагерь и, по их собственным словам, накуриваются на целую неделю. В расположении гимназии курить по-старому не разреша­ется. Пропутешествовали вместе до поворота в Корнилове-кии лагерь. Я рассказал гимназистам несколько эпизодов из истории войн между спартанцами и афинянами. Очень их заинтересовала гора Ида. Никак не думали, что трехрогий массив на Азиатском берегу, который мы видим с утра до вечера, и есть та самая Ида. Латинского языка у них, кажет­ся, совсем не проходят. Между тем всевозможные мифы, которые нам, былым русским гимназистам, казались таки­ми скучными, здесь были бы живыми и близкими. Ребята говорят, что изучали бы их с большим интересом. Когда я распрощался с мальчиками, было уже совсем темно. Луна тускло светила сквозь прозрачную дымку, окутавшую Ази­атский берег. Только Дарданеллы отливали серебром, да над вершинами Иды виднелось багровое зарево от горев­ших где-то кустарников. В эту душную ночь при прозрач­ном свете луны мне вспомнилось описание пожара Трои у Вергилия¹. Я забыл текст стихов, но врезалась в память картина ночного пожара, когда языки пламени вздымались к молчаливому небу... Это кусочек древней поэзии, а вот галлиполийская проза.

Бедные юнкера так слабеют, что число часов ежеднев­ных занятий пришлось сократить до четырех Кроме того

¹ 2-я песнь «Энеиды» Следует отметить, «то по представ тению рим­ских поэтов Троя находитесь не там, где впоследствии ее развалины быти найдены Штиманом, а на самом берегу Гечтеспонта Таи, например, Ови­дии, описывая пожар Итпона говорит, что он запирая против

202

(по крайней мере в Инженерном училище), им разрешили работать у кардашей¹.

Для этого каждый взвод освобождается от занятий на 2 недели.

Условия работы неважные — 6 драхм в день. Кроме того, турки предпочитают нанимать солдат, которым разрешается жить в деревнях 2—4 недели. Юнкера должны возвращаться к вечерней перекличке Жаль, что штакор не придал этим работам систематического характера Когда я был в Михай­ловском артиллерийском училище (1915г.), да, конечно, и позже, мысль о возможности подобного времяпрепровожде­ния для юнкеров показалась бы дичью². Сейчас рассчитыва­ют, что можно совместить и учение и полевые работы Заня­тия пострадают от этого меньше, чем при отсутствии допол­нительных доходов и, значит, систематического голодания

На сегодняшней «У.Г» полковник Ряснянский прочел очень интересный и содержательный доклад, но, как всегда, у него форма была много хуже содержания и это портило впечатление. Часть доклада, касавшуюся украинских дел, публика слушала с большим интересом. Я в своем обзоре иностранной печати тоже посвятил много места петлюров­щине Капитан Р наговорил мне много приятных вещей насчет моего доклада Наоборот, нашим вольноопределяю­щимся он показался скучным. Они мало интересуются ино­странными делами, а какого-нибудь сенсационного матери­ала, касающегося Совдепии, почти невозможно достать

15 августа. Сижу в общежитии. Т., как обычно, несет не­возможную, злобную чушь С трудом сдерживаю себя, что-

¹ Так прозвали в Галлипоин турок крестьян и особенно торговцев «Кардаш» по-турецки приятеть

² Летом 1920 г в Севастопоте офицерам тычовых учреждении ввиду ничтожности офицерского жалования и невозможнос^ти его увеличить было разрешено в свободное от службы время разгружать пароходы с арттчериискими грузами Если не ошибаюсь, бы та организованы офи­церские артели

203

бы не наговорить ему дерзостей, особенно когда он оратор­ствует насчет студентов. Пришли новые газеты. Много интересных сведений о Дальнем Востоке. Там, вероятно, творится новая керенщина. Правительство ссорится с ата­маном Семеновым, и я думаю, что в конце концов опять возобладают большевики.

В корпусе ходит масса невероятных слухов. То внезапно свергается Советская власть, то (сегодня) американцы яко­бы приглашают 600 человек для организации питательных пунктов в Советской России. Уверяют даже, что американ­цы особенно хотят, чтобы на эти роли пошли чины нашей армии. Окажись Советская власть действительно такой слабой, что ей пришлось бы признать экстерриториаль­ность всех служащих американских организаций, тогда, конечно, надо было бы этим воспользоваться. Можно было бы влить в Советскую Россию несколько сот людей, кото­рые смогли бы быть информаторами. Никогда, впрочем, не поверю, чтобы большевики согласились на подобную эк­стерриториальность. Не такие они идиоты...

Кончаю эту тетрадь, слушая нелепый спор о методах управления, и грустно становится на душе.

16 августа. Давно так хорошо не проводил время, как сегодня. Вчера вечером получил предложение поехать с эк­скурсией археологического кружка в г. Лапсаки (в Малой Азии, напротив Галлиполи). Думал, что просплю, но встал вовремя. Пришлось даже немного подождать, так как учас­тники экскурсии собирались медленно. Сидели вместе с турками около одного из кафе на набережной внутренней бухты. Наконец, набралось 28 человек. Компания самая разнообразная — полковник Генерального штаба Б., наш организатор о. Кириаков, лихой корниловский батюшка протоиерей Б., офицеры разных частей и несколько дам. Я в своих белых парусиновых штанах чувствовал себя по этому случаю несколько неловко. Предъявили документы с много­численными подписями и печатями (Кутепова, Томассена и

 

греческого префекта), развернули паруса и тронулись. По дороге пришлось еще подойти к французскому миноносцу. Фелюгу сразу начало сильно качать. Ближе к середине Дарданелл ветер, свободно дующий со стороны Мраморно­го моря, еще больше усилился. Усевшихся на носу дам вол­ны, разбивавшиеся о лодку, обдавали целыми фонтанами брызг. Барышня, моя visavi, сильно побледнела. Я думал уже, что начнется рвота и впечатление от поездки будет испорчено, но все обошлось благополучно. Мы, офицеры, смотря на крепившихся дам, шутили на тему о том, сколько бы визгу было при подобной поездке лет шесть-семь тому назад. А теперь ничего — пулемет не строчит — и то благо. Галлиполи с моря совсем не интересно, и чем дальше от берега, тем печальнее становится вид на почти голые холмы в окрестностях города. Первое, что бросается в глаза, при приближении к Лапсакам — это масса турецких флагов на фелюгах. Издали белые луны со звездами почти не видны, и кажется, точно стоит целая флотилия под советскими флагами. Городок по своему типу похож на Галлиполи, но несравненно симпатичнее на вид. Нас встретил почти у самой пристани, очевидно, предупрежденный о приезде русских очень культурный и опрятный на вид полицейский комиссар Мустафа. Он уже второй раз сопровождает экс­курсию отца Кириакова и встретился с ним, как с добрым знакомым. После маленькой закуски в саду (были только помидоры, хлеб и консервы, отпущенные дополнительно интендантством), отправились осматривать древности. За­мечательно живописная главная мечеть, построенная на раз­валинах храма во имя св. Трифона. Само здание довольно бедно и снаружи и внутри. Архитектура его ничем не заме­чательна. Зато поразительно живописен общий ансамбль мечети, укрепленных террас, витых лестниц и решеток, из-за которых свешивается инжир, абрикосы, пинии и виног­рад Если нарисовать и показать потом где-нибудь среди русских степей, наверное, скажут, что это сочиненная деко-

205

рация. Тут же рядом с мечетью, между инжиром и жасми­ном, показывают место погребения св. Трифона¹, мощи ко­торого уже давно увезены куда-то в другое место Теперь здесь нет ничего, кроме кучи мусора Рядом могила муфтия, заботливо обнесенная железной решеткой. Другая и дей­ствительно оригинальная достопримечательность города — это могила какого-то турка на одной из улиц, вся закапан­ная воском и уставленная огарками свечей. Около нее стоят даже два маленьких греческих подсвечника. Это место по­гребения ев Парфения, епископа Лапсакийского, при кото­ром в городке был поместный Собор, осудивший ересь Ария². Мощи св. Парфения тоже давно перенесены отсюда, но греки по-прежнему зажигают свечи теперь уже у турецкой моги­лы Таким образом, православие мирно уживается с магоме­танством — не всегда, правда. В маленькой церкви гречес­кий протоиерей показал нам «страшные зверства» турок, учиненные во время Великой войны. На нескольких иконах святых выцарапаны глаза, у Богоматери проведена черта поперек щеки. Сопровождавшие нас греки, показывая эти «ужасы», причмокивали и кивали головами, изображая силь­нейшую степень негодования. Что сказали бы эти наивные люди, если бы они посмотрели на хорошую чрезвычайку? Впрочем, в начале войны греческому населению пришлось во избежание более ощутительных зверств спасаться бег­ством в Афиун-Карагиссар. Их дома и имущество в это время, конечно, были разграблены. Батюшка живет бедно. Приблизительно так, как большинство священников в Ве-ликороссии Матушка имеет вполне туземный вид. На ней обычные у гречанок широчайшие черные штаны Пока ду­ховные лица вели по-гречески чинный разговор, экзотичес­кая матушка угощала нас мастикой и вареньем.

¹ Местное предание, не соответствующее деиствительности Св му­ченик Трифон казнен в Никее в 250 году Течо ею было погребено в родном его селении Кампсад

² В 364 году

206

Жители почти сплошь турки. Здоровый красивый на­род (в особенности мужчины). У них сейчас Байрам По всему городу слышны звуки зурн и барабанов. Пестро и красиво одетые мальчики бегают, свистят, играют на губ­ных гармониках немецкой работы и вообще чувствуют себя превесело У меня в этом красивом городке появилось весе­лое, кажется, специфически русское настроение. Оно быва­ет, когда начальство «ушло» И кроме того, тут нет опроти­вевших сенегальских физиономий и нашей казарменной обстановки, тоже в конце концов порядком надоевшей. Ве­село гулять по улицам и никому не козырять Я даже нароч­но отбился от нашей компании, чтобы чувствовать себя вполне самостоятельным. Прошел за мечеть и присел по­смотреть на танцевавших там турок Мальчишки помча­лись ко мне со всех сторон с громкими криками «Кемаль-паша хорош». (Это в Малой Азии, кажется, служит сейчас чем-то вроде приветствия русским). Глазенки у них всех блестящие Славные, доверчивые дети Один, маленький, долго водил пальцем по бархату моих погон¹. Пользуясь полдюжиной турецких существительных вперемежку с чуть-чуть им понятными французскими глаголами, поговорил насчет Кемаль-паши Мальчик постарше твердил. «Вран­гель-паша хорош, Кемаль-паша хорош», и тер при этом один указательный палец о другой, чтобы показать, какие, мол, друзья русский и турецкий генералы². Потом я пошел даль-

¹ Черные бархатные погоны с золотым вензелем шефа (К, М, Д, А) были установлены для офицеров Корниловской, Марковской, Дроздов-скои и Алексеевской артиллеринских бригад Солдатам артиллеристам этих частей также полагались черные погоны Для остачьных артилтерий-ских частей была сохранена форма Императорской армии

' Турецкое простонародье было убеждено в том, что русские воен­ные - друзья кемалнстов Вероятно, этот слух был основан на том, что на первых порах нашего пребывания в Галлиполи некоторое (очень не большое) число офицеров и сочдат тайно переправилось на Азиатский берег и при помощи местного на(етения действительно пробралось в войска Кемаль паши Руководствовались они, понятно, не идейными со­ображениями (даже простые солдаты знали, что кемалистов поддержива­ют красные), а просто не вынесли недоедания и царившей зимой тоски

207

ше за город. Долина к западу от Лапсаки — это сплошной сад. После голых галлиполийских холмов кажется, что по­падаешь чуть ли не в земной рай. Насколько глаз хватает, тянутся виноградники и огромные сады, полные айвы, грец­ких орехов, персиков, инжиру, гранатов... Заборов нет, и только кусты ежевики и терновника вдоль дорожек отделя­ют участки, принадлежащие разным владельцам. Долина прикрыта от норд-оста горами. Гулял по ней и, смотря на эти сады, понял, почему в Лапсаки процветала жизнерадо­стная философия Эпикура¹. Наверное, две тысячи лет тому назад все здесь было приблизительно так же, как теперь.

Перед отъездом домой посидели на террасе греческого кафе. Последний раз полюбовался на турецкие одеяния. Где-нибудь в Харькове или Полтаве одетые таким образом люди произвели бы впечатление оперных статистов, забывших переодеться. Здесь, под горячим солнцем, на фоне голубого моря, среди мечетей, развалин и домиков, оплетенных ви­ноградом, никто не кажется странным. Синие штаны рас­шиты черными узорами, на голубой бархатной безрукавке золотые корабли распустили белые паруса, шелковые руба­хи так ярки, что в глазах рябит и даже белые шерстяные чулки у мужчин — и те с узорами. Доктор — участник экс­курсии — снял нас вместе с турецким населением под разве­систым платаном на площади. Посредине усадили старика-солдата, ветерана 1877 года. Он побывал в плену в России и еще немного помнит по-русски. Почти целый день мне пришлось говорить по-французски. Учитель-грек удивлял­ся, что я, зная три иностранных языка, не еду в Константи­нополь. Еле я ему растолковал, что армия наша — добро­вольческая. Не знаю, понял он меня или нет... Потом долго болтал по-английски с одним торговцем — тоже греком, который пригласил меня в свою лавку и угостил кофеем. Он жил в Америке и все жаловался на глупое и грубое, по

¹ Эпикур жил в Лапсаки перед переселением в Афины (306 г. до Р.Х.)

208

его мнению, турецкое правительство. Отношение турецкого населения к русским в общем прекрасное. Считают, видимо, нас скрытыми кемалистами¹. О греко-турецкой войне жите­ли мало что знают. Спрашивали новости у нас, но мы могли им только рассказать то, что помещено в последних номерах... Судя по всем данным, в армии Кемаля создалось очень оригинальное положение. Там есть русские отряды антибольшевистского типа, и в то же время в Ангоре ра­ботает большая советская военная миссия. Выдачу русских офицеров большевикам турки категорически отрицают. На­строения жителей, безусловно, в пользу Кемаля... Союз­ных войск на Лапсаках нет. Только изредка приезжают сюда английские патрули. Вернулись в Галлиполи около 9 часов вечера.

17 августа. После вчерашней экскурсии опять проспал до 10 часов. Доложил начальнику школы результаты своих неудачных переговоров относительно книги...... Генерал обе­щал достать ее сам. Если это ему удастся, я буду переводить статью об артиллерийской авиаразведке на французском фронте. Сейчас у меня впервые за все время пребывания в школе совершенно нет работы. Для «У.Г.» тоже нет матери­ала, и я начинаю уже скучать без дела.

Вчера дал прочесть Г. мой первый беллетристический опыт. «На кладбище». Он уговаривает меня послать рас­сказик в «Зарницы»², но я, вероятно, ограничусь «Лептой Артиллериста»³. Понемногу проходит развившаяся после лихорадки апатия. Только боли в груди все еще иногда дают себя знать. В лагере эпидемия самоубийств. В Дроздовском полку застрелилось уже восемь человек. Уверяют, что обра­зовался клуб самоубийц и они стреляются по жребию. Мне лично странно, что люди начали стреляться среди жаркого

¹ См. примечание выше.

² Альманах, издававшийся в Константинополе. ^J Рукописный иллюстрированный журнал Дроздовского артиллерий­ского дивизиона.

209

лета, когда живется вовсе уже на так скверно Понятнее было бы, если бы эта печальная эпидемия началась зимой Третьего дня застрелился молодой жизнерадостный корнет, который часто бывал в нашей палатке у И Характерно, что в предсмертных записках ни один из самоубийц не объясня­ет причины своего решения умереть

18 августа Становится все жарче и жарче Если бы сюда, на берег Дарданелл, привезти непривычного человека, ка­кого-нибудь петроградца или москвича, он бы погибал от жары

Мы же настолько к ней привыкли, что во всем корпусе не было ни одного случая солнечного удара Юнкера те­перь, согласно приказу, почти все ходят в белых пижамах¹, чтобы сохранить теплое обмундирование Не так нарядно, но, по крайней мере, люди не обливаются потом

Мы небольшой компанией спим в садике при общежи­тии и перед сном берем «лунные ванны» Валяемся совер шенно раздетыми в одеялах, вспоминаем прошлое, затем закутываемся и засыпаем Мне пришлось попросить весто­вых, чтобы они по утрам меня будили Иначе без посторон­ней помощи никак не могу проснуться раньше десяти часов Вообще, последние дни живется физически совсем неплохо Получил еще лиру за доклад и 1,5 лиры обычного пособия Человек более обстоятельный, чем я, получая 5—6 лир в месяц, наверное, питался бы очень недурно У меня большая часть денег уходит на дыни, виноград и бумагу для моих писаний Бумага сейчас, как назло, за последнее время силь­но вздорожала

¹ На пижамные куртки быта нашиты погоны Благодаря высоким сапогам или ботинкам с обмотками и поясным ремням, внешний вид оставался впочне приличным В то же время одежда была таким образом облегчена до минимума так как под белыми бумажными костюмами белья никто почти не носил В расположении училищ (я виден эго в Инженерном) разрешалось когда не было занятий ходить в одних пи жамны\ брюках и туфлях на 6ocs' ногу Кроме того все почти юнкера проводили очень мною времени на пляже и постоянно купались

210

19 августа Встретил подполковника П де-К , поболта­ли, и я уговорил его пойти вместе купаться Ю И до сих пор ни разу не купался и, понятно, остался очень доволен На обратном пути с пляжа встретили юнкера-сергиевца Б Я пригласил обоих к себе в общежитие выпить чаю со сви­ными консервами, которые мне удалось сегодня очень деше­во купить

Рассказ Б произвел на меня самое тяжелое впечатление Правда, Б всегда был склонен впадать по временам в пес­симизм¹, но сейчас он ссылается на факты и факты эги очень печальны У сергиевцев сейчас сильнейший упадок духа Б уверяет даже, что настроение никогда не было таким подав­ленным, как в данную минуту Поодиночке и маленькими группами юнкера переходят на беженское положение При влекает их, по-видимому, весьма проблематическая возмож­ность продолжать в Праге общее образование Фактически большинство уезжающих (это и американец² говорит) ни в какой университет не попадет и будет, чего доброго, торго­вать газетами на улицах Константинополя Уходит, соб ственно говоря, совсем не так много, но беда в том, что в данное время уходят лучшие, наиболее энергичные люди За 9 месяцев пребывания в Галлиполи с 13 курса ушло в разное время больше 50 человек Остающиеся нервничают, не знают куда деваться и все больше и больше теряют веру

¹ Оставляю в неприкосновенности рассказ Б о настроениях юнкеров Сергиевского училища как пример ошибки, которую часто делали очень молодые офицеры юнкера и солдаты, принимавшие свое тачное настро ение за настроение части Поскольку это было можно я старался прове­рить все такие рассказы о настроениях В данном случае (см ниже) Б говорил то, что на самом дете думало ташь незначительное меньшинство юнкеров

Юнкер Б впоследствии не вынес тоски по семье впал в полное отчаяние и в конце концов (уже в Болгарии после производства в офицеры) уехал в Советскую Россию Насколько мне известно за все время пребывания Сергиевского училища за границей было всего два случая <смены вех» бывшими его юнкерами

Представитель американского Красного Креста майор Дэвидсон

211

в дело. Б. уверяет, что есть юнкера, которые ни разу не были в городе (кроме как строем на парадах), не купаются и все свободное время неподвижно лежат на койках. Идут неле­пые разговоры о самоубийстве и т.д.

Вероятно, картина на самом деле не так мрачна, как рисует ее Б., но все-таки удивляюсь, как отдельные офице­ры не видят того, что делается. Думаю, кроме того, что причины подавленного состояния юнкеров скорее физиоло­гического, чем политического характера. Училище располо­жено за городом, поблизости от него нет никого, кроме чер­нокожих. Сильнейшая жара расслабляет людей и многих делает совершенно пассивными. Кроме того, вероятно, круп­ную роль играет полное отсутствие женщин.

Вдобавок ко всему, информация в училище совершенно не организована, и в настроениях юнкеров полный раз­брод¹.

' Впоследствии с несомненностью выяснилось, что одно время в числе преподавателей Сергиевского училища был предатель, советовав­ший юнкерам уходить из армии и всячески старавшийся подорвать в них веру в успех борьбы с большевиками. Лицо это (офицер Генераль­ного штаба) было предано по другому делу суду чести и выслано в Константинополь. По-видимому, назревал вопрос о предании его кор­пусному суду, причем, насколько я мог судить, были приняты во вни­мание сведения относительно X., сообщенные мною лично хорошо меня знавшему полковнику Генерального штаба. Началось с того, что двое юнкеров Сергиевского училища (один из них был личным моим дру­гом) рассказали мне содержание частных разговоров, которые X. сис­тематически вел с юнкерами, и спросили меня, как я к этим разговорам отношусь — они, мол, в полном недоумении. Я ответил, что X. либо круглый дурак, что маловероятно, либо советский агент, что гораздо вероятнее. Затем я сказал юнкерам, что по долгу совести не могу закрыть на это дело глаза. Просил их разрешить мне на них сослаться, подавая официальный рапорт. Я был совершенно уверен в том, что юнкеры не врут и не преувеличивают. К сожалению, как я ни уговари­вал обоих сергиевцев, они, не отказываясь от своих слов, такого раз­решения мне не дали. Сговорились на том, что я переговорю с кем нужно в частном порядке, и это даст возможность штабу корпуса по­искать других доказательств. Вместе с тем фамилии юнкеров я не на­зову. Полковник Генерального штаба, к которому я обратился, сначала ответил, что глупость и болтливость X. давно известна, но я настаивал

212

Б. говорит, что юнкера из вольноопределяющихся сей­час очень охотно изучают науки общеобразовательного ха­рактера и очень равнодушны к чисто военным предметам. Жаль, если это так. Может быть, лучше было бы временно разбавить курс общими предметами хотя бы в ущерб воен­ным. Тогда у многих колеблющихся исчезнет тоскливая мысль о бесцельности их чисто военной работы. Лучше сделать так, чем терять наиболее энергичных¹ людей. Кроме того, надо во что бы то ни стало открыть военные гимназии, о которых я хлопотал еще три месяца тому назад, а также расширить высшие курсы. Иначе, по-моему, новую тягу из армии ничем не устранить и с переездом в Болгарию ре­зультаты могут получиться самые печальные.

Этого боится (хотя, вероятно, по другим соображениям) и генерал Кутепов. По крайней мере об опасениях комкора насчет того, что армия может в Болгарии распасться, сегод­ня говорил Т. полковник Кутепов².

Удивительная волокита идет с проектом организации учебного заведения, о котором было столько разговоров. Вероятно, кому-нибудь оно не выгодно по личным сообра-

на том, что раз офицер Генерального штаба, оставаясь в армии, ведет такого рода разговоры, то налицо не глупость, а явная измена. Через несколько дней полковник поручил мне (насколько помню, от имени штаба корпуса) поговорить с анонимными пока юнкерами и убедить их во имя интересов дела разрешить мне назвать их фамилии. Им гаран­тировалось соблюдение строжайшей тайны. Хорошо зная моих инфор­маторов, я ответил полковнику, что не могу взять на себя этого пору­чения, так как юнкера все равно откажутся. На этом дело в Галлиполи и кончилось. Оно продолжалось в Сов. России. X. уехал из Константи­нополя к большевикам, был предан суду по обвинению в службе у белых, но освобожден от всякого наказания, так как доказал, что рабо­тал в Галлиполи и в Константинополе по разложению армии Врангеля (сообщение о суде было помещено в газете «Руль», но, к сожалению, я своевременно не отметил номера). Юнкера, по их собственным словам, не хотели брать на свою совесть расстрела, я не мог нарушить своего слова, и советский агент был спасен.

¹ По словам Б.

- Брат генерала Кутепова.

213

жениям, и эти люди тормозят несомненно необходимое дело. Надо будет еще раз поговорить об этом с полковником Савченко¹.

20 августа. Сего дня к моему соседу, полковнику Стад-ницкому-Коленда приходил один молодой юнкер, только что поступивший в Александровское пехотное училище. У него, в противоположность Б., настроение отличное. Один из тех людей, которыми мы держимся. Служит мат -росом на английском пароходе, значит, по теперешним понятиям, «отлично устроился», приехал в Галлиполи, увидел своих и остался здесь, бросив прилично оплачива­емое место. Рассказал нам много хорошего о пехотных училищах Оказывается, программы их (кажется, и Нико­лаевского кавалерийского) теперь совершенно перерабо­таны². Введен целый ряд общеобразовательных предметов — математика, словесность, естествознание, физика, химия, логика, психология, русская история. В зависимости от по­лученного образования юнкера разделены на группы. Это оказалось особенно необходимым в Корниловском училище, где публика в смысле образовательного ценза очень сбор­ная. Есть там наряду с бывшими гимназистами и студента­ми и люди, совсем мало учившиеся. С ними начали чуть ли не с четырех правил арифметики. Сомневаюсь, чтобы из этой категории удалось выработать в течение двух лет на­стоящих офицеров. Во всяком случае, наше командование поступило очень хорошо.

Я давно уже слышал о предположенном изменении про­грамм, теперь оно осуществлено, и юнкера вполне удовлет­ворены. «Совсем как в гимназии», — говорит мой новый знакомый Он хотя и кончил среднюю школу, но с удо-

¹ Фактически проект не был осуществлен из-за отсутствия средств v Be земского сокна

' См большую и очень объективную статью о военных училищах в сборнике «Русские в Галлипош»

214

вольствием вспоминает прошлое. Юнкера с незаконченным средним образованием еще более довольны'.

Теперь необходимо, по-моему, предпринять еще ряд мер: 1 Ввести общеобразовательные предметы в Сергиевском артиллерийском и Николаевском училищах. 2. Открыть военную гимназию, чтобы успокоить и удержать в Армии тех, которые не окончили средне учебных заведений и не хотят поступать в военные училища. 3. Немедленно открыть Высшие курсы (организованные как настоящее учебное за­ведение со слушателями, выделенные из частей) для офице­ров и солдат, бывших студентов. Последняя мера в особен­ности важна, так как упорно распространяются слухи о том, что в Праге устраивают всех желающих. Это волнует публику. Немало бывших студентов уезжает в Константи­нополь и там попадает в самое тяжелое положение. Думаю, что эти «пражские слухи», частью по крайней мере, злона­меренны и исходят от враждебных армии организаций.

' При производстве в офицеры юнкера пехотных военных училищ получали одновременно удостоверения об окончании курсов средней школы (для постутения в артитпернйское и инженерное учнчища тре­бовалось законченное среднее образование) Впоследствии эти удостове­рения были приравнены русскими Академическими группами к аттеста­там реальных училищ и кадетских корпусов Они дати возможность очень многим мояодьш офицерам поступить в высшие школы Чехосло­вакии Осенью 1924 г МИД Чехословацкой Республики зачисляло рус­ских молодых людей, желавших продолжать образование, в первую оче­редь по конкурсу аттестатов, причем документы об окончании русских военных училищ за рубежом (3 пехотных, кавалерийского, артиллерийс­кого, инженерного и 2-х казачьих) рассматривались наравне с аттестатами средних школ реачьного типа Я был в это время в Праге старостой студентов, не состоявших на иждивении, и все документы вновь посту­пивших проходили через мои руки

Начиная с 1926 года Мин Нар Пр Чехословацкой Республики стало считать действительными лишь те аттестаты русских заграничных школ, которые скреплены подписью представителя Мин Нар Пр страны, где соответствующая школа находится Однако к этому времени приток галлиполнйцсв, желавших продолжать образование в высших шкочах Ч С Р., >же прекратился и распоряжение Министерства коснулось факти­чески лишь нескольких человек

215

Сегодня вечером познакомился с только что приехав­шим из Константинополя членом партии ка-де, журналис­том И.Лукашем¹.

Очень симпатичный на вид господин лет 35. Очень хо­рошо, искренне и с большим подъемом говорил сегодня на «У.Г.», хотя перед непривычной аудиторией немного робел. Заключительные слова Лукаша о поверженном знаменосце, который рано или поздно встанет на ноги, были покрыты аплодисментами, на редкость дружными и громкими для сдержанной городской публики.

В разговоре со мной И.Лукаш просил категорически оп­ровергать «пражские слухи» и при этом ссылаться на него.

21 августа. Читал в лагере обзор русской печати. Перед самым началом полковник Ц. предупредил меня, что на сеанс должен приехать генерал Кутепов. Мне было очень неловко за свои нечищеные ботинки и белые штаны. Пришлось не­сколько растянуть доклад, для которого уже не хватало материала Комкор долго не приезжал. Между тем вторым должен был говорить Лукаш, который собирался приехать вместе с Кутеповым. Хора трубачей сегодня не было и, кон­чи я говорить, нечем было бы занять публику в антракте. Генерал Кутепов вошел в ложу уже к концу моего доклада. От страшной жары или, может быть, благодаря перенесен­ной лихорадке у меня болела голова и я говорил не так гладко, как обычно, но в заключение прочел два стихотво­рения — Федора Сологуба «Россия» и Тэффи «Русь» — и они очень понравились. Я заметил даже, что у одного из близко стоявших ко мне солдат дергались губы и он явно старался не заплакать, когда я читал:

Кто невзлюбил твоей доли, земля, Тех к небесам поднимает петля  ²

¹ Как писателя-романиста я в 1921 г И Лукаша совершенно не знал - На том же сеансе я читал отрывки из «Инонии», пропуская, конеч­но, места, могущие оскорбить религиозное чувство

216

По окончании сеанса, при напряженном внимании офи­церов и солдат, генерал Кутепов сказал несколько любезных фраз Лукашу, который, между прочим, сегодня перед боль­шой аудиторией еще больше робел. Решительно наш комкор сильно цивилизовался в политическом отношении. Не забыл упомянуть об единении армии с общественностью. Выразил надежду видеть в Галлиполи и других константинопольских общественных деятелей. Словом, «все, как полагается». По дороге на «газету» встретил юнкера М., возвращавшегося из лагеря. Мы оба невольно рассмеялись, так как путешествова­ли по полям голыми до пояса. Это единственный способ со­хранить в приличном виде гимнастерку, если приходится идти из лагеря в город или наоборот. Иначе она промокает от пота и производит впечатление только что выстиранной. М., отчасти благодаря моим настояниям, поступил только что в Сергиевское училище и очень доволен¹. Настроение у него совершенно иное, чем у Б. Наоборот, один из наших молодых офицеров — подпоручик М., с которым мы долго беседовали вечером, тоже настроен очень мрачно. Не то он потерял веру в дело, не то хочет учиться, а может быть, и то и другое вместе. Из только что произведенных в офицеры сергиевцев перечислилось в беженцы 12 человек. Сильно это мне не нравится, в особенности потому, что ушли едва ли не лучшие по успехам.

Настроение в батарее спокойное, но чувствуется, что все устали ждать, Сильно изводит жара. Теперь ее хуже пере­носят, из-за того что днем, а особенно по утрам, совершенно нет ветра. Сегодня на солнце было +60°С. Другим врагом продолжают оставаться блохи.

' Подпоручик М , ныне (1930 г), состоящий студентом Пражского почитехникума, познакомит меня со своим дневником, которып он вел в Галлиполи М утверждает, что настроение юнкеров его выпуска (пятнад­цатого) в общем было очень хорошим и твердым Из 36 человек, посту­пивших в Галчиполи, в Болгарии бычо произведено в офицеры 27, умер 1 и отчислено по разным причинам до окончания курса 8

217

22 августа. Возвратился из лагеря к обеду. Даже на меня тропическая температура (опять +60°С) начинает действо­вать угнетающе. Хотел было переводить «орудия сопро­вождения», но не смог взять себя в руки. Отправился на пляж и провалялся там, несмотря на жару, часа три. Заго­раю все сильнее и сильнее. Сегодняшний сеанс «У.Г.» из-за полного отсутствия материала пришлось отменить. Дело с его получением стоит совсем плохо. Шевляков отправляет в Константинополь отчет о сеансах «У.Г.» за последние месяцы с предупреждением, что так хорошо, в общем, иду­щее дело придется совершенно прекратить, если В.З.С. не будет присылать материала.

Сегодня в «Информационном листке» помещен инте­ресный приказ генерала Кутепова. Супруга одного офицера вмешалась в разговор между мужем и другим офицером, причем наговорила последнему дерзостей. В результате муж посажен на 7 суток на гауптвахту за то, что «допустил в своем присутствии...» и т.д.

Вечером в театре (вернее, над театром у «серого дома», так как деньги совершенно вышли). Спектакль прошел до­вольно неудачно. Только «Братья Зайцевы», как всегда, веселили многочисленную публику.

23 августа. Утром был на смотру всех военно-учебных заведений, который генерал Кутепов произвел на футболь­ной площадке. Не знаю, для чего был устроен этот смотр. По одной версии он носил чисто деловой характер, по дру­гой это была очередная демонстрация «вооруженных сил» французам. Судя по тому, как смотр прошел, вероятно, имелись в виду обе цели.

Я неважно знаю строевой пехотный устав, но, по-моему, юнкера превосходно ходят и очень хорошо исполняют все повороты. Немного хуже остальных ходят юнкера Инже­нерного училища. Зато у корниловцев равнение как по ниточке. Великолепно пригнана походная укладка. После смотра и церемониального марша военные училища были

218

задержаны на площадке. Комкор вернулся в штаб корпуса и затем, стоя у дверей, вторично пропустил под музыку корниловцев и сергиевцев, возвращавшихся домой и тащив­ших с собой многочисленные пулеметы. Французы высыпа­ли из комендатуры и имели возможность лишний раз «по­любоваться» на наших юнкеров. Я сегодня смотрел на них с хорошим чувством. Все-таки Галлиполи единственное место в мире, где русские с винтовками и пулеметами, четко отбивая шаг, могут проходить мимо зданий с иностранны­ми флагами¹. Сейчас кажется нелепой мысль о том, что колченогие лейтенанты и черномазые «Сережи» могут вме­шаться в наши дела. Для меня это сознание в данное время служит единственным утешением.

Почему-то задерживается перевозка кавалерии. С Бол­гарией дело тоже не ладится. Не знаю отчего, но у меня самого падает настроение. Приходится бороться с самим собой. Ко мне многие прислушиваются, и я боюсь передать другим свой временный пессимизм. Вероятной его причи­ной является все та же лихорадка.

Только что со слов полковника Сорокина передали, что, по некоторым сведениям, маршалы Франции, якобы обра­тились в..... с указанием на необходимость внимательного отношения к армии Врангеля, так как она является почти единственной силой, способной в данное время вести борьбу с большевиками. Было бы очень хорошо, если подобное обращение действительно имело место. Я, однако, сильно в этом сомневаюсь, так как наряду с нашей армией маршалы якобы указывают на германцев, как на вторую антибольше­вистскую силу. В устах маршалов победившей и нетерпи­мой Франции это звучало бы более чем странно. Сегодня мы довольно резко поговорили с полковником Г. относи­тельно наших сербских дел и роли «Нового Времени». Сто­ронники неограниченной монархии, вдохновляемые «Но-

' На Лемносе у юнкеров казачьих учи тещ и в некоторых частях также имелось оружие и патроны

219

вым Временем», точно с цепи сорвались. Удивительно, до чего близоруки люди и как они не замечают вреда, который приносит их деятельность В тот момент, когда нужно вести наиболее осторожную политику, чтобы не прослыть неисп­равимыми реставраторами и реакционерами, гг. нововре-менцы поднимают гвалт на всю Европу. Кроме того, справа делаются попытки поставить штамп неограниченной мо­нархии на всю армию. Приходится радоваться, что пехота, артиллерия, инженерные войска и училища¹ поедут в Бол­гарию, а не в Сербию В противном случае живущие там монархисты повели бы усиленную агитацию в армии и, чего доброго, разложили бы войска. Это может показаться парадоксом, но я лично уверен в том, что монархическая агитация в армии может разложить ее гораздо скорее, чем работа Керенского, Милюкова и других левых. Стоит вспом­нить историю, бывшую 19 января, когда несколько офице­ров Дроздовского полка (правда, подвыпивши) начали стре­лять по палаткам штаба лагерного сбора² из-за того, что оркестр во время ужина заиграл там «Боже, Царя храни!». Солдаты (даже многие из вольноопределяющихся) нашей батареи были тогда настолько возмущены, что приходилось резко обрывать чересчур несдержанные разговоры

В марте на совещании в том же штабе перед организа­цией «У.Г» я заявил совершенно определенно, что считаю всякого рода монархические выступления в данную минуту не только вредными, но даже прямо разлагающими армию При этом я сказал, что сам лично вижу в конституционной монархии наиболее приемлемую форму правления для бу­дущей России. Начальник штаба³ и другие участники сове­щания — почти сплошь монархисты и, вероятно, гораздо более правые, чем я, вполне согласились с моим взглядом на

¹ Николаевское кавалерийское училище бы то перевезено в Сербию - Не знаю, бы то пи по этому делу произведено дознание Во всяком случае, никто не был предан суду

¹ Генерального шгаба полковник, ныне генерал-майор Ф Э Бредов

220

опасность монархической пропаганды в Корпусе. Решено было совершенно не касаться на «У.Г» вопроса о форме прав­ления. Характерно, что в дальнейшем при малейшем уклоне лекторов «У Г» в сторону монархии среди наших слушателей начинались совершенно нежелательные разговоры¹.

Следует также отметить, что в Корниловском полку и Корниловском училище долгое время исполнялся во всех официальных случаях т.н «Корниловский гимн», в его пер­воначальной редакции, производившей неприятное впечат­ление на монархически настроенную часть офицеров и сол­дат («Мы о прошлом не жалеем, царь нам не кумир..»). Последний раз я слышал гимн в этой редакции 13 апреля на сеансе «У.Г», устроенном в день третьей годовщины смерти Корнилова в расположении Корниловского полка Впос­ледствии еще в Галлиполи эта фраза была переделана («Русь Великую жалеем, нам она кумир...»), но когда и по чьей инициативе это было сделано, мне неизвестно

Я почти уверен в том, что в будущем на головы участни­ков «УГ.» выльют немало помоев. Нас обвинят в «керенщи­не», с которой мы боремся всеми силами, сношениях с левы­ми партиями, которых нет и в помине Чего доброго, обви­нят даже в разлагательской агитации, хотя мы, почти не имея ни материалов, ни денег, бьемся как рыба об лед, чтобы помешать пропаганде врагов Должно быть, с точки зрения белградских политиков, грехи наши велики и тяжки На каждом сеансе цитируем «Общее Дело»², а иногда — «Пос­ледние новости», «Волю России» и другие враждебные ар-

¹ Как мне передавал один из командиров полков, генерал Кутепов на совещании старших начальников приказал не допускать в частях испол­нения «Боже, Царя храни» и других монархических демонстраций Я не отметит даты этого разговора, но отчетливо помню, что распоряжение генерала Кутепова последовало весной

⁹ Мы обыкновенно только обращали внимание слушателем на ту или иную статью «О Д », так как газета раскаивалась по городу и лагерю и раздавалась по частям в большом числе экземпляров (доставлял «О Д » как и др\гие газеты, Земский соки) Влияние «О Д » и личная популяр-

221

мии газеты¹. Конечно, мы преподносим их слушателям под соответствующим соусом, но последнее будет забыто, а факт публичного чтения отрывков из «Последних новостей» нам в свое время припомнят. Кроме того, мы решаемся гово­рить, что Милюков — человек лично честный, хотя его де­ятельность сейчас приносит колоссальный вред русскому делу². Вообще, ни дать ни взять «жидо-масоны».

ность В.Л.Бурцева среди большинства чинов 1-го корпуса были огром­ны. Мы, сотрудники «У.Г.», как и огромное большинство офицеров и интеллигентных солдат, понимали, что делу сохранения армии он оказы­вает незаменимую услуг}'. В 1923 году я записал относительно роли «О.Д.» и других поддерживавших армию газет: «Газету Бурцева привыкли счи­тать своей, чем-то вроде официоза армии. Вряд ли Владимир Львович и сам знает, как сильно он влиял на настроения. Добрых семь восьмых корпуса смотрело на события глазами «Общего Дела». Прежние читатели «Русских ведомостей» предпочитали «Руль», но их было немного, да и они обязательно прочитывали парижские простыни. Читали еще и «Но­вое время», но оно получалось в малом числе экземпляров. Кроме того, к галлиполийскнм настроениям белградская газета вообще не подходила. Ее любили только в гвардейском батальоне, да отчасти на кавалерийском берегу. Все-таки, если спросить, что читал 1-й корпус, проще всего отве­тить — «Общее Дело». Как-то раз я говорил с юнкерами Корниловского училища о том, кто самые популярные люди в Галлиполи. Решили, что таких трое; генерал Врангель, генерал Кутепов и из штатских — Владимир Бурцев. «Единственный человек, который по-настоящему нас защищает».

¹ Во время пребывания в Галлиполи ввоз и распространение в частях газет, враждебных армии («Последние новости», «Воля России» и др.), были воспрещены. Получали их (под честное слово) лишь некоторые лица, в том числе сотрудники «У.Г.» Приказом № 331 от 26 сентября 1921 года главнокомандующий вменил в обязанность всем командирам частей широ­ко знакомить войска с враждебной армии печатью. Указанные выше газеты были выписаны на казенный счет в офицерские собрания и солдатские чайные некоторых русских гарнизонов в Болгарии (напр., в Орхание).

- Впоследствии мне пришлось дважды слышать в Праге публичные заявления П.Н.Милюкова о том, что он никогда не оскорблял армии. Так это или нет, будет решать история. Во всяком случае, у нас, сотрудников «У.Г.», читавших «Поел. Нов.» изо дня в день, получалось впечатление, что газета не критикует, а систематически травит и оскорбляет армию, ее вождей и ее друзей. Перелистывая «Поел. Нов.» за 1921 г. теперь, почти через 10 лет и в совершенно иной обстановке, я лично по-прежнему вос­принимаю многие статьи как оскорбление армии. Справедливость требует отметить, что постепенно отношение «П.Н.» к галлиполийцам очень изме­нилось и в данное время (1930г.) является совершенно корректным.

222

Сегодня узнал забавную мелочь. Юнкера-корниловцы называют николаевцев¹ «паничами». Разница между юнке­рами этих двух училищ действительно большая. Николаев-цы в большинстве «паничи» и монархисты. Корниловцы несравненно демократичнее — там есть юнкера даже из простых солдат, кончивших городские училища.

24 августа. Под вечер встретился с И.С.Лукашем, прово­дил его и подробно расспросил о галлиполийских впечатле­ниях. Лукаш кажется вполне искренним человеком. Говорил мне об очень сильном впечатлении, которое производит на него генерал Кутепов. «Это человек очень большого диапа­зона»². Шевлякову Лукаш сказал еще определеннее: «Лич­ность Кутепова меня прямо подавляет». В общем, я очень рад, что Лукаш, свежий и непредубежденный человек, рас­скажет о нас правду в Константинополе³. Такие наезды имеют гораздо больше значения, чем может показаться на первый взгляд. Оказывается, например, что часть констан­тинопольских кадет уже склонялась к «новой тактике» Милюкова и только восторженный доклад о Галлпполи побывавшего у нас Емельянова переломил настроение. Лукашу очень понравилась идея «воскресных митингов»⁴,

' Юнкеров Николаевского училища.

- И.С.Лукаш сказал мне также: «В Галлиполи творится такое боль­шое дело, что становится жутко. Мне порой кажется тут, у вас, что я слышу шелест страниц истории» (запись 1923 г.).

^! Результатом поездки И.С.Лукаша в Галлиполи явилась его книга «Голое Поле». В ней есть блестящие страницы, превосходно схвачены некоторые настроения, но чрезмерно выспренний стиль книги большин­ству галлиполийцев не понравился.

Кроме того, в «Голом Поле» имеются и фактические ошибки. Так, например, описание внешности генерала Туркула явно относится к гене­ралу Скоблину.

⁴ Еще в мае месяце 1921 г. генерал Б., очень сочувственно относив­шийся к «У Г.», сказал мне: «Это очень хорошо, капитан Р.. но скажите мне, чем это, собственно, отличается от концерт-митингов? « Я ответил: «Названием, Ваше Пр...во, и отсутствием прений. Впрочем, у большеви­ков их тоже, собственно говоря, нет. По существу, мы, конечно, заимство­вали идею у врагов, но отчего же ее не заимствовать, раз она удачна?»

223

как он называет «У.Г». Можно надеяться, что Лукаш помо­жет нам в Константинополе наладить доставку информа­ционного материала. Удалось получить от С.В. Резниченко десять лир, на них купят книг и пришлют нам с первым пароходом. Для себя лично я заказал..... Берлица. Хочу все-таки еще подзаняться. После перерыва почти в две недели был сегодня на английских курсах. Пробовал переводить монолог Макбета, но с непривычки слишком трудно

«Последние Новости» умышленно или неумышленно перепутали нашу «У.Г.», существовавшую официально как предприятие Вс. земского союза, с выступлениями несколь­ких крайне правых журналистов во главе с г. Бурнакиным. Журналисты эти приехали в Галлиполи в феврале месяце и произнесли в расположении частей ряд речей монархи­ческого содержания, анонсированных, как «Устная Газета». Ввиду очень неблагоприятного впечатления, произведенно­го выступлениями группы Бурнакина на войска, генерал Кутепов запретил дальнейшие доклады и предложил жур­налистам покинуть Галлиполи.

Само собой разумеется, что организованная впослед­ствии наша «У.Г.» ни в каких отношениях с г. Бурнакиным не находилась, хотя сходство названий на первых порах вы­зывало некоторые подозрения и в Галлиполи. Как впослед­ствии мне передавали, некоторые офицеры при первом появ­лении афиш «У.Г.» говорили: «Опять бурнакинская кампа­ния».

Забавно, как штатские журналисты не могут писать об армии в сколько-нибудь спокойном тоне. Если бранят, то уже совершенно бесцеремонно и грубо, а хвалят обязатель­но в самых выспренних выражениях. В константинопольс­ком (весьма, кстати, безграмотном и безвкусном) альманахе «Наши дни...... появилась статья Д.И.Пухальского, посвя­щенная главным образом «У.Г». Похвалы совершенно не­умеренны, но заслуга организации «У.Г», конечно, всецело приписывается Земсоюзу.

Поздно вечером долго сидели с С.М.Шевляковым в од­ной из турецких кофеен и говорили о литературе. Показал ему свой набросок «На кладбище». С.М. находит его вполне литературным и безусловно пригодным для галлиполийс-ких журналов, но в то же время лишенным действия и по­тому мало пригодным для большой публики. Начал писать полубеллетристическую статью об учащихся-добровольцах, но мысли текут гладко только ночью, когда лежишь в сади­ке. Днем мешает вечный галдеж в общежитии.

Оказывается, что тот сборник, для которого Шевляков просит меня написать статью об обществах и кружках в Галлиполи, будет носить очень серьезный характер¹. Если отпускаемых Земсоюзом 2500 лир хватит на издание его в Лейпциге, то русская эмиграция впервые получит возмож­ность подробно ознакомиться с жизнью армии в Галлипо­ли. До сих пор информация о галлиполийских делах стоит ниже всякой критики. И друзья и враги одинаково фантази­руют благодаря тому, что в Галлиполи никто почти не бывает. Сегодня, наконец, кончил перевод «Орудий сопро­вождения».

25 августа. Все утро читал книгу проф. Соколова «Прав­ление генерала Деникина», полученную вчера из Земсоюза Написана она живо и умно Прочтя ее, я изменил в лучшую сторону свое прежнее мнение об авторе. Но мне все-таки кажется, что деятельность Соколова как начальника «Осва-га» прямо преступна. Он, очевидно, не мог управлять сразу двумя отделами — законов и пропаганды и — и в результате фактически устранился от заведования пропагандой. Таким образом, один из важнейших отделов оставался без настоя­щего начальника. Полковник Энгельгард, судя по всему, не справился с заведованием им. Выводы Соколова вполне совпадают с моими всегдашними мыслями, или, вернее, мои мысли с его выводами. Общее впечатление от книги таково:

¹ «Русские в Галтопочи» Помещенные в нем статьи на указанную тему прпнадтежат не мне.

8 - 5428 Раеискип                             225

в 1919 году диктатура существовала только юридически; фактически ее и в помине не было. Таким образом, надо считать совершенно недоказанным, что «генеральские дик­татуры» не могут привести к победе. Фактически и на тер-рпгории Деникина и у Колчака твердой власти в сил}' ряда причин не было.

Соколов, как человек вполне штатский, делает, конечно, вполне правильно, совершенно не касаясь военных опера­ций. Точно так же он ничего не говорит о самом главном — об организации армии. Но я глубоко уверен в том, что ко­рень зла был именно в совершенно неправильном решении военно-организационных вопросов. Хотя в Крыму дело было поставлено гораздо лучше, чем во времена Деникина, но все-таки и в 1920 г. было много вещей, совершенно непонят­ных. Только что школьные офицеры вспоминали историю укрепления «Снвашско-Перекопского укр. района». Работа­ли там артиллеристы с большим боевым, административ­ным и всяким иным опытом, но Боже мой, что они надела­ли. Шестидюймовая батарея у Тюп-Джанкоя была постав­лена так, что наименьший прицел мешал стрелять по мост}'. На некоторых батареях халатность офицеров доходила до того, что замки орудий совершенно ржавели. Даже десяти­дюймовая батарея вовсе не имела телефонного провода. Конечно, это отчасти вина высших инстанций, но, очевидно, и командиры относились к делу по-чиновничьи¹.

Нелепая, может быть, мысль, но мне вспоминается по­койный юнкер Сидоренко, и я уверен в том, что, командуй батареей этот двадцатилетний юноша, а не перекопские чиновники, затворы у него бы не ржавели. Конечно, много можно было бы найти настоящих, опытных командиров из числа молодых кадровых офицеров, но во всем какой-то рок

¹ Мне не удалось проверить изложенных здесь сведений. Телефон­ным проводом снабжались в первую очередь части, находившиеся на фронте. Что касается шестидюнмовои батареи, то не исключена возмож­ность, что лучшем позиции для нее в этом районе вообще не было.

226

висит над белым делом. По-моему, самое главное — никогда не забывать, что сейчас не обыкновенная служба, а револю­ционная борьба справа. Обеспечить стариков и бездарнос­тей пенсиями, дать им все что угодно, по борьбу пусть ведут те, которые хотят и могут вести ее.

26 августа. События развертываются быстро и неожидан­но. Т. принес только что из штакора очень важную новость Завтра приходит за кавалерией «Керасунд», а 29 — «Решид-паша», который перевезет в Болгарию 3500 человек. Комкор только что получил об этом официальное извещение от То-массена. Таким образом, дело с отправкой в Болгарию полу­чило неожиданно быстрый и благоприятный оборот. Настро­ение сразу поднялось. Во все стороны носятся по городу офицеры, тщетно пытаясь узнать, кто же, собственно, поедет. На сеансе «У.Г.» был Кутепов, специально прибывший послу­шать полковника У, но почтенный наш полковник нагово­рил такого мистического вздора, перемешанного с выпадами против интеллигенции, что мне просто неудобно за репута­цию нашей газеты. С новыми лекторами — одно наказание. Вот полковник Ген. штаба Сорокин, который сам выразил желание у нас читать, тот не подведет.

Вернувшись с «У.Г.», сидел на крылечке «серого дома» и обливался потом, так как вечер был на редкость жаркий. Кто-то со слов генерала Скоблина передал самую после­днюю новость — в Болгарию едут дроздовцы, штадив, пере­вязочный отряд, 5-й и 6-й артиллерийские дивизионы¹.

У меня что-то дрогнуло в груди, когда я вдруг узнал, что отъезд так близок. Говорят, преступнику становится в конце концов мила тюрьма, в которой он сидит. Галлиполи все же не было нашей тюрьмой, и вдруг оно показалось бесконечно дорогим. Точно частичку своей души оставляешь здесь. Мно­го я все-таки передумал и много переволновался с тех пор, как «Херсон» бросил якорь перед неведомым нам городком.

Последние две части фактически на «Решид-паше» не уехали

227

И без прикрас, смотрю я в глубь своих переживаний, я чув­ствую, что по крайней мере семь месяцев из девяти интересы армии были моими единственными интересами. Пусть меня ругают, но я был последователен до конца. Первых два меся­ца колебался и никому не навязывал своего мнения, а потом делал, что мог, для сохранения армии Жаль, что по прису­щей мне медлительности очень мало (кроме дневника) напи­сал и почти ничего не нарисовал. Прямо больно, что вовремя не купил фотографий лагеря В Болгарии будет трудно их достать. Дроздовцы, 5-й и 6-й дивизионы торжествуют. Все офицеры, состоящие в школе, откомандировываются и едут со своими частями. Уверяют, что генерал меня не отпустит, но я своего добьюсь. Помимо личных интересов надо будет налаживать информационное дело в Болгарии.

Шевляков остается здесь. Надо будет поговорить с ним и заранее получить хоть какие-нибудь полномочия от Зем-союза. Думаю, что в Болгарии будет много работы. Мы не привыкли к европейской политической жизни, и совершен­но новые условия вызовут, по-моему, большое смятение в умах не только солдат, но и части офицеров.

27 августа. Назойливо сверлит мозг все одна и та же мысль — последний раз, последний раз.. Последний раз вы­купался в теплом, как парное молоко, сегодня то изумруд­ном, то голубом море. Последний раз пойду посмотреть, как гуляют у маяка греки, турки и русские (пр. № 13). И грус­тно, грустно становится на душе. Совсем как в те далекие уже времена, когда я был гимназистом и так не хотелось уезжать с дачи на Днестре.

Что впереди для армии — новые, славные дела и распад?

У массы — буйная радость. Среди сознательного мень­шинства есть и оптимисты и пессимисты. Некоторые из них считают, что армия неизбежно распадется, благодаря воз­можности для каждого найти себе, заработок. Я держусь среднего мнения. Произойдет некоторый дальнейший от­бор; тем дело и кончится.

228

28 августа. «Керасунд» прибыл вчера утром. У кавале­рии все уже было подготовлено, и немедленно началась погрузка тяжелых вещей (в том числе ящиков с пулемета­ми). Сегодня часов в 11 ходил посмотреть, как грузится 2-я бригада На пристани страшная пыль. Фелюги возят эскад­рон за эскадроном Оживленная, радостная и довольно на­рядная толпа. Масса дам, едущих и провожающих. Некото­рые полки¹ одеты совсем хорошо. Обмундирование старень­кое, но яркое, цветные фуражки, пояса, аккуратно пригнанное снаряжение очень красят общий вид.

В толпе, на пристани, немало наших славных босоногих гимназистов в белых шляпах и коротких панталонах. При­шли проводить своих боевых товарищей. Командир конной батареи крепко целует одного из своих молодых воинов.

— Ну, Бобочка, вы исполнили свой долг... Учитесь те­перь... все равно, в какой школе — в русской, в болгарской, но учитесь.

Мальчик грустно смотрит и, видимо, еле сдерживает слезы. Я смотрю на это прощание, и почему-то сразу легче становится на душе. А сомнений много, так же много, как и надежд Смотрю на погрузку и опять думаю, что это — на­чало новой жизни для армии или начало ее неизбежного конца Теперь опять ставка на героическую волю созна­тельного меньшинства. Откровенно говоря, здесь, в Галли-поли, наряду со всеми неблагоприятными условиями было одно такое, которое очень способствовало сохранению ар­мии. Кто умел думать, тот понимал, что и чисто эгоистичес­кие интересы говорили за то, чтобы никуда не уходить. По крайней мере, так должны были думать люди, привыкшие катиться по раз проложенным рельсам и не слишком склон­ные к авантюре. Теперь на Балканах легко может случиться так, что личные, эгоистические интересы будут диктовать

¹ В Гачлипояи вся регулярная конница была сведена в 4 номерных почка, но в их составе нмечись ячейки очень многих кавалерийских полков старой армии, сохранявшие свою форму

229

уход. Что победит? Я, как и прежде, верю, что наши добро­вольческие части не умрут, а только, может быть, еще сокра­тятся в своем составе¹.

Но договор с Болгарией вызывает большие сомнения (пр. 14). Больше всего не нравится офицерам отчисление 50% заработной платы в особый казенный фонд². По суще­ств}', мера правильная.

Мы — революционеры справа, и эти деньги должны быть нашим запасным капиталом. Лично я, по крайней мере, имен­но так понимаю дело, но у большинства офицеров, с которыми я говорил, уже здесь существует глубокое недоверие к хозяй­ственным частям. Я думаю об одном — сумеет ли наше началь­ство овладеть положением по переезде в Болгарию? Как сло­жатся там обстоятельства? Никто этого пока не знает.

Чувствую, что в политическом отношении будет много работы, и думаю, что придется и мне ею заняться.

500 человек офицеров едет в Сербию в качестве жандар­мов. Имеют право записываться на эту отправку только произведенные после 1 марта 1917 года.

Общее впечатление от отъезжающих — записались ма­лоинтеллигентные и неважные в строевом отношении офи­церы. Артиллеристов среди них очень мало. Из нашей ба­тареи едут М., К. и Ка.

Последний раз был в лагере. Он совершенно неузнава­ем. Правый берег Эгос-Патамоса³ почти пуст. На выжжен­ных солнцем склонах виднеются только палатки 2-го Кон­ного полка и несколько палаток четвертого.

¹ За все время пребывания 1-го корпуса в Галлиполи, согласно официальным данным, перешло на беженское положение 21,20%.

- Это первоначальное предположение по переезде в Болгарию осу­ществлено не было.

•^! Эгос-Патамос — Козья река. Речка, вернее, ручеек, по обеим сторонам которого был расположен лагерь 1-го корпуса. В 405 году до Р.Х. флот спартанцев под начальством Лнсандра наголову разбил афинян близ устья Эгос-Патамоса. Лагерь беженского батачьона находился на месте лагеря афинян. (Из лекции генерала Карцева в Галлиполи; мне не удалось прове­рить сообщенных ген. Карцевым данных о местоположении лагеря афинян).

230

Все остальное пусто. Наш Дроздовский лагерь похож на разоренный муравейник. Почти все палатки сняты, и странно видеть ряды коек, столики и «купе». Все это ка­жется таким маленьким и смешным на открытом воздухе. В наших палатках настроение бурно приподнятое. Сол­датский барак уже снят, и наши добровольцы с блаженны­ми физиономиями пьют чай. Настроение у них радостное, но до последней степени нервное. Высчитывают каждый час, остающийся до отхода парохода, несмотря на то, что в общем терпеливо ждали девять месяцев. Последний раз выступил на «У.Г.». Было очень мало народа, так как все заняты отъездом. Я говорил о неизбежности диктатуры в общем', пользуясь книгой Соколова «Правление генерала Деникина». Пришлось обходить много подводных камней²,

¹ В переходный период от большевиков к одной из нормальных форм правления.

² Главный из них — воспрещение критиковать деятельность лично генерала Деникина (обсуждение и осуждение порядков 1919 года при условии не разжигать страстей и не касаться лиц не возбранялось). Весной в самом начале организации «У.Г.» генерал Витковский предупредил меня, что он считал бы некорректной пуб тачную критику действий нашего бывшего Главнокомандующего, к которому мы, несмотря на его уход, продолжаем сохранять величайшее уважение. Это было, конечно, вполне справедливое требование, отвечавшее личному убеждению участников «У.Г».

Кроме того, редакционная коллегия «У.Г.» разрешила мне прочесть этот доклад с тем, чтобы он был составлен в сугубо нейтральной форме. Нужно было избежать всего, в чем республикански настроенная часть слушателей могла усмотреть монархическую пропаганду. Поэтому я под­черкнул с особым нажимом, что диктатура, вообще говоря, есть лишь временная форма правления и от нее возможен переход и к монархии, и к республике. Постепенно мы хорошо изучили нашу многочисленную (в среднем - около тысячи человек, неоднократно значительно больше) ауди­торию и знали, что в соответствующих формах можно говорить почти о чем угодно, кроме формы правления в будущей России. Галлиполийцев объединяло и объединяет кроме ненависти к большевизму убеждение в невозможности ликвидировать его иначе, как вооруженной рукой, но воп­реки довольно распространенному мнению, в Галлиполи, от начала до конца можно было встретить в одной и той же палатке людей самых различных почнтическнх взглядов — от умеренных социалистов до сторонников са­модержавия. Утверждение о том, что республиканцы ушли, а монархисты остались, является (поскольку оно неумышленно) грубой ошибкой.

231

но в последний раз поднимаюсь по холму, при спуске с которого исчезает из глаз «долина роз и смерти»¹. В пос­леднюю минуту генерал Ч., разводя руками, сказал, что на «Решиде» мы не поедем. У меня сразу упало настроение. Не хотелось оставаться и видеть общее разочарование. Я поскорее пошел в гору. Получил сегодня лиру 20 пара за сегодняшнее и завтрашнее выступление. Выпил с горя бутылку вина и вернулся в общежитие, пошатываясь. Я давно ничего не пил, и, кроме того, организм порядком ослабел. Вот, наверное, почему местное вино так сильно действует. До сих пор не покупал его — думал, что такая дешевка (2 драхмы литр) не может быть хорошей. Оказа­лось, чудное десертное вино; один цвет чего стоит — прямо янтарь.

29 августа. Проснувшись утром, увидел на рейде «Ре-шид-пашу» и поодаль от него «410» с казаками, которых перевозят с Лемноса. Площадь завалена имуществом дроз-довцев. Наш дивизион едет (пр. 13). Внезапный приезд Карташева. Летучее совещание в Земском союзе. Последний раз выступаю на «У.Г.» («Правление генерала Деникина»). Пессимизм Карташева².

Привожу свой разговор с С.М.Шевляковым о приезде Карташева по записи, сделанной в июле 1923 года.

(Шевл.) — Я просил Карташева выступить у нас на «У.Г», но по текущим вопросам он говорить не согласился. Профессор настроен очень пессимистически. Считает, что советская власть падет не раньше, чем через полтора-два года. Говорить об этом на публике, сами понимаете, нельзя, а в то же время Карташев слишком крупный общественный деятель, чтобы говорить то, чего нет.

¹ Так называли долину, в которой находился лагерь Как передавали местные жители, прежде там быта розовые пчантации В начале союзной оккупации здесь же находится лагерь чернокожих, причем много солдат умерло от заразных болезней - отсюда и название

- Я оставил запись, относящуюся к 29 августа, в том кратком виде, как она была сделана в Галлнполи

232

(Я) — Интересно, как они все-таки представляли себе там, в Париже, наш корпус. Обыкновенно ведь в газетах не пишется того, что говорят между своими...

Карташев поражен. Говорит, был почти уверен в том, что найдет толпу голодных беженцев, а не армию. Они (На­циональный комитет) отстаивали идею вооруженной борь­бы, но по-настоящему никто не верил, чтобы в Галлиполи могли сохраниться боеспособные войска. Карташев букваль­но потрясен тем, что увидел.

Вечер. Прощание с сотрудниками «У.Г.». Маленькое пьян­ство. Радость наших добровольцев — прежде всего радость исстрадавшихся от голода людей.

30 августа. Спал отчаянно. Все уложено, и лежу поэтому на чужой шинели. Клопы среди ночи выгнали на двор. Серенький день. Впервые за последних три месяца надеваю белье. Прощаюсь. Ухожу. Прощай, надоевшая школа. Про­щай, милое теперь, голубое Галлиполи.

Иду сейчас на пристань. Жаль, что не удастся послу­шать Карташева — он сегодня говорит на «У.Г.».

«Флаг поднят, ярмарка открыта, народом площадь вся покрыта...» — такое впечатление создается от набережной Яркими малиновыми пятнами мелькают дроздовские фу­ражки. Однообразно гудит мельница. Пронзительно рявка­ют автомобили, осторожно пробирающиеся в толпе. Друж­но и весело работают офицеры и солдаты. Вагонетки целы­ми поездами с визгом катятся к дамбе, где идет перегрузка на фелюги. Громадный «Решид-паша» не может подойти к берегу. С песнями проходят инженерные юнкера. Загорелая, бодрая публика, винтовки выровнены, как по ниточке. Один за другим, точно больных, проносят пулеметы.

Грузятся дроздовские и алексеевские дамы. Фелюги бы­стро наполняются шляпками и косынками всех цветов спек­тра. Издали ярко и даже нарядно. Вблизи более чем скром­но, но чисто и аккуратно. Ведь все эти изящные летние туалеты если не сшиты, то уже наверное выстираны соб­ственными руками.

233

В автомобиле быстро проезжает командир корпуса с профессором Карташевым. Огромная толпа мгновенно вы­тягивается и замирает. Профессор придерживает рукой свою круглую соломенную шляпу. Издали многим кажется, что он отдает честь.

Музыка. Снова застывает все людское море. Сквозь рас­ступающиеся группы ожидающих своей очереди артилле­ристов малиновым потоком проходят дроздовцы. Знамена, офицерские роты... Словно лучший гвардейский полк мир­ного времени, идет учебная команда. Сегодня можно и нуж­но подводить итоги. 1700 человек после 9 месяцев сидения в Галлиполи.

Совершенно случайно встретился с В.Ф. Прожили в од­ном городе чуть не год, но я при встречах неизменно не узна­вал ее. Поговорили, и стало грустно. Чувствуешь, что не толь­ко юность, но и молодость проходит. Из всей нашей веселой дроздовской компании только мы двое и остались в живых. Остальные все перебиты или перемерли от тифа. Ф. была замужем, но мужа через год расстреляли большевики.

Молебен. Ярко горит золото погон. Генералы поздрав­ляют нас, отъезжающих, точно именинников. Вместе с Ку-теповым рядом с начальником штаба появляется Карташев. К нему приковано общее внимание. Из-за ветра не слышу речей. Кроме обычного «ура» за Россию и за Главнокоман­дующего, генерал Кутепов провозглашает «ура» за «тех, которые так же крепко, как и мы, любят свою родину». Подробностей приветствия не слышно, но «ура» за русскую общественность звучит дружно и долго не смолкает.

От В.И. узнал, что Карташев, как и все, ожидал встре­тить голодную толпу. Профессор в восторге. Кутепов, как всегда в последнее время, прекрасно умеет найти правиль­ный тон. Сегодня в 18—30 ч. назначает парад военных учи­лищ специально для парижского гостя.

15 часов. Проводим последние минуты на галлиполийс-кой земле. Сейчас кончают грузиться алексеевцы. За ними наша очередь.

234

«Виноград, виноград...» — пронзительно кричат маль­чишки. «Инжир, инжир...» — кричали они в первые дни нашего пребывания в Галлиполи. Тогда французы часто были грубы и заносчивы. Сейчас нет даже обычного сене­гальского караула у дамбы. Один толстый лейтенант Буше, неизменный участник всех погрузок, считает проходящих по дамбе рядами офицеров и солдат. «Решид» облеплен фелюгами. Погрузка людей идет очень быстро и аккуратно. Алексеевцы грузились 45 минут.

Чувствую, что у меня сейчас, как и при отъезде из Сева­стополя, мысли разбрасываются на мелочи. А между тем в нашей жизни как-никак открывается новая глава.

Конечно, наша армия уступает любой армии мирного времени, но наша армия — выстраданная нами, а не суще­ствующая по инерции сотни лет организация.

На «Решид-паше»

30 августа. 19 часов. Пишу уже в битком набитом трюме «Решид-паши». Тесно так же, как было на «Херсоне». Пехо­тинцы, впрочем, расположились гораздо свободнее артил­леристов. Мешает писать дым от затопленных на палубе походных кухонь. Перед самой погрузкой генерал Ползиков послал меня в театр послушать доклад Карташева «Мо­ральное оправдание вооруженной борьбы с большевизмом», который он читал на «У.Г.». Я думал, что Карташев внешне говорит красивее. Зато содержание его речи настолько ин­тересно и умно, что публика слушала, боясь пропустить слово. Послушал, сидя за кулисами, минут 10, расцеловался еще раз с С.М.Шевляковым и помчался на пароход с отрад­ным чувством. Газета наша, на которую сначала многие косились и, во всяком случае, считали ее несерьезным пред­приятием, постепенно стала настоящей политической ка­федрой корпуса'.

¹ Впоследствии на «У.Г.» выступали с докладами приезжавшие в Галлиполи проф. В Д.Кузышш-Караваев и председатель Главного Комите­та B.S.Coioja A.C.Хрипунов.

235

Опять из-за тесноты и духоты офицеры нервничают и злятся.

Характерная подробность — на «Херсоне» ни один из генералов не посмотрел, как разместились части. На «Ре-шиде» не только начальник дивизии обошел все трюмы, но и генерал Кутепов приехал с берега проститься и обошел весь пароход.

После большой сутолоки наконец разместились. У меня оригинальное ощущение — точно мы снова попали на «Хер­сон» и все начинается сначала. Долго ли еще будут продол­жаться наши странствия? Карташев настроен пессимисти­чески: он считает, что советская власть падет еще через полтора-два года.

31 августа. Ночью весь пароход был завален скрючен­ными телами. В нашем трюме и сейчас приходится балан­сировать, чтобы не отдавить руки или ноги. Опять можно повторить — совсем как на «Херсоне». Только не стонали во сне раненые и нет бредящих больных.

Мы снялись вчера поздно ночью и совершенно неожи­данно повернули в сторону Эгейского моря. Оказывается, должны были взять в Чанак-Калесси¹ какую-то французс­кую команду. Из-за нее громадный транспорт потянули за 40 километров. Вообще, французы не особенно любезны. Дам сначала было поместили в общие трюмы и только после переговоров отвели им отдельное помещение, а старшим штаб-офицерам предоставили спардек. Генералам, правда, даны отдельные каюты, очень комфортабельные и чистенькие.

Для теперешнего состояния умов характерны разгово­ры наших вольноопределяющихся. Возмущаются францу­зами — почему, мол, не предоставили кают-компанию хотя бы только штаб-офицерам? Другая группа очень сочувствен­но говорит о статье Даватца, разделывающей «галлипо-лийца»² Один из добровольцев заявляет' «Не будь в Галли-поли Кутепова, б... был бы полный».

' Европейцы часто называют этот городок Дарданеллами ² Автора письма, помещенного в <• Общем Деле».

236

С утра стоим против городка Чанак-Калесси. Красивый и не тронутый войной город; есть очень приличные дома. Напротив, на европейской стороне, еще более интересный Майдос со старинной, хорошо сохранившейся крепостью-цитаделью. Видна целая роща кипарисов, вероятно, клад­бище. На западе виднеется уже простор Эгейского моря.

В трюме душно и жарко, несмотря на открытые люки. С нетерпением ждем Константинополя и приезда генерала Врангеля. Воображаю, какая будет на «Решиде» овация. Пустят ли только французы Главнокомандующего на паро­ход?

Можно написать много страниц на тему «Размышления на дне трюма». Во-первых, как в шутку заметил капитан К., мы своим примером неопровержимо доказали, что можно жить и ничего не делать (с точки зрения наших врагов, конечно). Надо только собраться большой компанией и крепко держаться за оружие. Будут понемногу кормить, поить и одевать и даже возить по разным государствам. Правда, при этом получается не жизнь, а «жестянка».

Сейчас сидим, точно на дне мелкого колодца. Весь Дроз-довский артиллерийский дивизион занимает один неболь­шой трюм. Для 500 человек слишком мало места, но, с дру­гой стороны, приятно, что за 9 месяцев, проведенных в Гал-липоли, дивизион сократился всего на 30% (на «Херсоне» прибыло приблизительно 700 человек, да человек 50 верну­лось из лазаретов). Трюм совершенно не приспособлен для пассажиров; лежим вповалку на полу. Но почему-то мне припоминаются ярусы лож Мариинского театра, когда я смотрю снизу на борты выше нас расположенных трюмов, за которыми уселись офицеры и солдаты.

Пароход слегка дрожит. По светло-зеленому потолку бегут отражения волн. Хочется в последний раз взглянуть на Галлиполи и «долину роз и смерти» Почти совершенно тихо. Быстроходный «Решид-паша» бесшумно режет голу­бую воду. Левый борт до того переполнен, что почти невоз-

237