К позиции не над схваткой, а изнутри…

…Есть какая-то из веков предопределённая фатальная связь между мной, секретарём Круга, и дышлом, толкавшим меня в спину, между ретивыми на спусках гнедухами и загадочным русским народом, переходившим в стремительный карьер под горку... Есть таинственное сцепление между этой немой степью и звёздами усеянной бездной вверху, между родным моим краем, чернобровой маленькой Васютой на козлах, национальным гнездом, в котором она и я вывелись, между неуклюжей, нелепой, но милой сердцу Россией и – всем необъятным миром, в вечном движении идущим вперед, в великое, безвестное будущее, закрытое от меня таинственной завесой.

(Ф.Д. Крюков. «Камень созидания» 1918)

На сегодня Федор Дмитриевич Крюков (1870-1920) остается для своих читателей более чем на 2/3 – писателем неизвестным, если даже не на 80 %, точный подсчет сделать пока трудно, до нахождения всех текстов. Его очерки, повести и рассказы, широко известные в «царской» России и появлявшиеся, начиная с 1892 года, во многих столичных изданиях с завидной регулярностью, остаются пока лежать на пыльных полках, в подшивках газет и журналов наших российских архивов. Причина этого вполне понятна – белогвардейское прошлое автора; конкретно же, его участие в ненавистном для большевиков Донском правительстве, или Войсковом Круге, как оно называлось, причем участие на самом острие пропагандистской машины – Крюков руководил официальным органом Круга, газетой «Донские Ведомости», в такой драматичный период белого движения на Юге России, как вторая половина 1919 года.

Публицистическое наследие Ф.Д. Крюкова, впервые представленное современному читателю, делится на две практически равные по объему части. Первая из них, очерки, охватывает вдвое более длительный период времени – 1917-1918 гг., зато вторая, статьи 1919 года, впятеро превосходит первую по числу самих текстов. Надо признать, что излюбленным жанром Крюкова всегда был очерк, с его близостью подлинно художественному творчеству, к которому писатель тяготел всю жизнь, но – в то же время от него и отталкивался, стремясь к почти дневниковой достоверности всякого фиксируемого события… Он никогда не мог писать так, как пишут всамделишние беллетристы, в угоду «художественной правде» творя «ни на что не похожий» мир... – Почти во всех Крюковских очерках повествование ведется от первого лица и само это «я» далеко не подставное. За ним стоит, даже если нет окликающих обращений кого-то из персонажей к автору, сам Крюков – Ф.Д. – именно так, инициалами, автор помечает себя в тексте. Вещь, согласитесь, все-таки достаточно редкая как в тогдашней, так и в сегодняшней литературе. Даже газетные статьи Крюков предпочитал писать в манере близкой к очерку, то и дело отвлекаясь на лирические отступления, вводя множество (как правило реально достоверных) примеров, деталей и подробностей прямо из жизни. Сделаться в конце жизни журналистом, редактором Новочеркасских «Донских Ведомостей», его принудила судьба, и он пробыл на этом посту в общей сложности полгода – став редактором весной 1919 и перестав им быть в самом конце года, уйдя в отступ, перед тем как город заняли красные[1].

Вот типичные названия статей, очерков и рассказов Крюкова, публиковавшихся в столичной прессе, – «В пути» (1910), «Мельком (Дорожные впечатления)» (1913), или уже через год: «Мельком (Впечатления проезжего)» (1914); «В глубине (Очерки из жизни глухого уголка)» (1913), «С мест» (1914), «С дороги» (1915), «В углу (Летние впечатления)» (1914)[2] …– Часто одно и то же название дается у него сразу нескольким статьям, автор возвращается к ним через несколько лет – будто к единому, ненадолго прерванному репортажу, под одной и той же газетной или журнальной рубрикой. – Возможно в этом следуя манере Василия Розанова, мешавшего, как известно, бытовые заметки с интимными откровениями, составленными в самых неожиданных местах и на самых неожиданных предметах – «на извозчике», «в вагоне», «на улице», «за нумизматикой», «на обороте транспаранта», «на подошве туфли»... («Уединенное» 1911). Вполне справедливо замечание И.Н. Медведевой-Томашевской (литературоведа Д*), сравнивавшей стиль Крюкова со стилем «Тихого Дона», – о том что для него, Крюкова, гораздо более «характерен метод работы не романиста, а очеркиста. Всё <у него> рождается из дневниковых записей»[3]...

Действие в большинстве текстов писателя – как очерков, так и рассказов, повестей – течет неторопливо, интрига почти отсутствует, сюжеты частенько повторяются, преобладает острая авторская наблюдательность, мягкий юмор, поразительно чуткое вслушивание в язык персонажей, взятых будто прямо из жизни – без всякой деформации «магического кристалла». Вполне оправданна, на мой взгляд, и осторожно-критическая реакция А.Г. Горнфельда, высказанная в 1907 в рецензии на первую книгу Крюкова «Казацкие рассказы» (тогда только что вышедшую): «в сущности, у него совсем нет выдумки; как банально название его книжки, так однообразны заглавия и особенно подзаголовки его рассказов…. И сюжеты тоже сероваты, движения в них мало»[4]; «у него нет больших и рельефных образов, вобравших в себя широкое человеческое содержание, нет больших проблем, нет ключей к психологическим загадкам; у него нет героев. И однако его рассказ сразу охватывает атмосферой живого интереса и художественной убедительности. (…) У Крюкова нет героев, но у него нет лишнего…. Разговорный язык – настоящая сила Крюкова»; «народные слова [в Крюковских текстах] пахнут не записной книжкой и не подозрительной выдумкой, которой Лесков испортил великолепные диалоги своих героев, а творческой наблюдательностью, которая обобщает, не сгущая и не фотографируя» (там же)[5].

Достаточно интересны интертекстуальные переклички Крюковских текстов, как, например, скрытая отсылка – от помещенного в настоящем сборнике очерка «Камень созидания» (1918), откуда взят эпиграф: там автор вместе с возницей, маленькой девочкой Василисой, едут на телеге, но вдруг лошади под гору «понесли», пустившись в карьер, – и седоки готовятся к неизбежному крушению, причем автор «скромно мечтает» лишь о том, «чтобы уткнуться помягче, в родимую степную придорожную пыль, а не угодить в яр с окаменевшими от засухи глинистыми обрывами». У этого отрывка явная отсылка к замечательному рассказу Крюкова «Товарищи» (1914), в котором упование персонажей на спасение в подобной же ситуации очевидным образом не сбывается – всем им в затекстовом финале, по-видимому, суждено сломать себе в овраге шею.

Но вот в 1917-м ставшая уже привычной для читателей манера зрелого письма (Крюкову в ту пору 47 лет) внезапно меняется – под обвальным напором событий. На смену мировой войне идет гражданская. Разгонистый, задумчиво-неторопливый стиль журнального очерка заменяется скупым, иногда жестким, дидактически «выпрямляющим» стилем газетной передовой и репортажа… Это наиболее заметно в последние два, особенно же в последний год жизни, когда Крюков, уехав из столиц к себе на Дон, добровольно оказывается в центре политических событий.

Собственно газетных статей в этой книге около сорока: как правило, все они невелики по объему (когда не перерастают в очерки), иногда темы и сюжеты статей достаточно предсказуемы, если даже не сказать – шаблонны. Посвящены ли статьи какой-то конкретной задаче «момента», конкретной боли, которую вынуждено так или иначе решать, преодолевать в 1919 Донское правительство… – кому-то из читателей публицистика такого рода наверно может показаться скучноватой. Но должность редактора многотрудна…

Среди сюжетов мы встретим несколько хвалебных слов – людям, заслужившим почет и уважение делами на благо Родины, то есть Области войска Донского. Несколько некрологов, неизбежно вытекающих из того же жанра хвалебных речей, – А.М. Каледину, Л.Г. Корнилову, М.П. Богаевскому, Роману Кумову, Э.Ф. Семилетову. Много так называемых «писем с мест», приводимых у автора почти без обработки и без купюр – эти вкрапления встречаются почти в каждой корреспонденции Крюкова. Есть просто отклики на те или иные календарные события – начало учебного года, Пасха. Много текстов в жанре «хроники текущих событий» – тогда-то и тогда-то в столичном городе войска Донского Новочеркасске произошло...

В очерках, предшествовавших редакторской газетной работе (их в настоящем издании всего шесть), Крюков упорно, даже немного нарочито перед читателем – впрочем, так же, как он делал это и раньше, – выставляет себя «обывателем». Как он пишет в очерке «Новым строем» о себе: «вчерашний обыватель, ныне безмолвствующий гражданин российский». – Надо сказать, вполне искреннее признание, сделанное не для рисовки, как мы увидим чуть позже, а вероятно в тайном укоре самому себе.

Весной 1917-го для него, тогдашнего сотрудника прогрессивного петербургского журнала «Русское Богатство»[6], всё происходящее в Петрограде представляется как «веселая» и даже «забавная» революция. Он ходит по улицам столицы и смотрит на события вполне отстраненно, хотя нет-нет и с прорывающимся наружу явным сочувствием: «…весело по-молодому, по-праздничному, по-ярмарочному. Забавная была революция: не стреляют, не секут, не бьют, не давят лошадьми» («Обвал», гл.  III). Нам понятно: сам автор на стороне революционеров. Да и как может быть иначе, ведь он – редактор богатого демократическими традициями журнала (который был закрыт за оппозиционные по отношению к правительству настроения в 1914 году – возобновился выход уже под другим названием, «Русские записки»).

О том, что «мечталось» в ту пору, и мечталось практически всему поколению российских интеллигентов, Крюков пишет вполне в духе революционных демократов XIX века: «дожить бы и хоть одним глазом взглянуть на новую, освобожденную родину» («Обвал», гл. V). У него радостно замирает сердце, когда он узнает, например, что в Петрограде солдаты, среди которых конечно же больше всего его интересуют земляки-казаки, после отречения царя отказываются стрелять в народ и целыми полками переходят на сторону революции (там же). Однако вот уже для следующей, последней, VI-ой главки того же очерка он берет эпиграфом стихотворение Пушкина «Обвал», название  которого сделает и названием всего очерка, где выразит сомнения, будет жаловаться и сетовать на – бессмыслицу очередного «русского бунта». Сам очерк, кажется, и станет переломным во взглядах писателя: далее для него все яснее проступает у событий, помимо ясно обозначенной классиком бессмысленности, и неизбежная их беспощадность:

…И блещут средь волнистой мглы
  Вершины гор.

Оттоль сорвался раз обвал,

И с тяжким грохотом упал,

И всю теснину между скал

Загородил…

С марта по май 1917 в статьях Крюкова наблюдается разрыв, в конце мая начинает выходить, в нескольких номерах газеты «Русские ведомости», очерк «Новым строем», который повествует уже не о столичных впечатлениях, а – о впечатлениях из родных Крюковских мест: с казачьего съезда в Новочеркасске, из глухих углов верхнедонской глубинки, станиц Глазуновской, Слащевской, Усть-Медведицкой, слобод Михайловки, Кумылги, хутора Фролова или Слепихина, да и просто из вагона. Тут аккумулированы впечатления от многочисленных поездок по России – Царицын, Курск, Льгов или какой-нибудь безвестный Радаков (Черкасское тож)... Крюков где-то обмолвится, что исколесил в это время, за несколько месяцев, чуть ли не всю Россию.

Но и теперь автор по-прежнему прикрывается маской обывателя, стоящего как будто в стороне и сосредоточенного на своем, мелком, бытовом интересе, уже явно разочарованного в том, что произошло весной 1917-го в Петрограде и что представлялось ему – как и многим тогда, наверно подавляющему большинству читателей – таким радужным вначале, веселящим, вселяющим надежды. А теперь в тексте проступает сердечная боль за бестолочь и дурь своих земляков, казаков-землеробов, не умеющих почему-то отличить явной демагогии какого-нибудь местечкового наполеона или нахватавшегося революционных фраз «братишки» («большевика в образе дезертира или симулянта») – от действительно важных, но всегда так неубедительно звучащих слов о ценности национальных традиций, веками складывавшихся бытовых устоях.

Вот Крюковские представления о среднем российском солдате прежнего времени: это мужик, объединенный твердым, «почти религиозн[ым] сознани[ем] долга, носивший тоску в сердце по родному углу». Таким бы и сейчас, конечно, хотелось видеть ему соотечественника. Но это, к сожалению, невозможно, невозвратно утрачено. Мешает прочно приставшая ко всем без исключения его согражданам – интеллигентам ли, мужикам, солдатам – «шелуха чужих слов и чужих мыслей»… Крюков искренне страдает от того, что чувство национальной гордости затаптывается в грязь, разменивается на восхищение подвигами разных дезертиров, шулеров, спекулянтов, шкурников, самогонщиков.

Наиболее длительным – после сентября 1917 – оказывается перерыв перед следующим из опубликованных очерков («В углу») – более полугода. Во всяком случае до сих пор Крюковских публикаций в периодике за это время не обнаружено. Очерк «В углу» выйдет только в апреле 1918 в московской газете «Свобода России» (эту газету вскоре закроют, через 3 месяца, в начале июля). Чем занят Крюков в столь важном для осознания происходящего промежутке, с сентября 1917 по апрель 1918? Сведений об этом пока нет или они недостоверны. Автор снова как будто пребывает в отстранении, подчеркнуто не у дел, окончательно обосновавшись в своем «закоулке» и выбрав для себя тихий угол... Однако – пишет, и его тексты каким-то чудом доходят до столичного читателя. И вот тут он находит, наконец, точные слова для выражения своего отношения к происшедшим событиям. Всё это – беснование, «революционный гвалт и беснование», в стране идет «наглое», «дикое пиршество “углубленной” революции», которое следует характеризовать не иначе как «зрелище беззаботного паскудства». Ну, а вот уже более поздняя, вполне осознанная его реакция: по стране катится «колесница торжествующего смерда» («Ответственность момента», нояб. 1919)… – Ясным это сделалось весной 1918.

Первоначально и в московской газете темы у автора прежние – спекуляции хлебом, самогоном, лесом, оголтелая жажда обогащения, демагогия мелких вождей, отсутствие совести, потеря в народе моральных и нравственных ориентиров... Казалось бы, вполне в духе учительно-морализаторских, несколько приевшихся классических российских интеллигентских традиций. Но вот встреча земляков-станичников с «большевиками», как он пишет, «в подлинном, живом виде»: большинство из этих людей оказываются просто «попугаями, повторяющими чужие слова». Так почему же именно это, нахватанное с чужих слов, «из чужих глоток», оказалось для всего огромного народа столь притягательно? – задается вопросом автор[7]. Как мы сейчас уже поняли, после начала марта 1917 восьмимесячное демократическое развитие русской революции, к концу октября, было насильственно прервано – большевистским «абортом».

Осознав, что страна несется теперь в пропасть, что всё рушится на глазах, Крюков не может оставаться безучастным и вынужден сам перейти к активному сопротивлению. Для этого он не просто уехал к себе на Дон, но и вошел в Войсковой Круг, местный парламент воюющего с большевиками Всевеликого Войска Донского, сделавшись его секретарем и взвалив на себя огромную и ответственейшую работу редактора его печатного органа, газеты «Донские Ведомости»… Не потому он никак не участвовал до сих пор в вооруженном сопротивлении, в этой белогвардейской «Вандее», что хотел отсидеться за чьей-то широкой спиной, – ни в Корниловском «мятеже», ни в Калединском кратковременном, трагически закончившемся атаманстве (октябрь 1917 – январь 1918). Процветавшему при Краснове германофильству Крюков, по-видимому, не сочувствовал. Не вмешался он и тогда, когда Краснова оттеснил Деникин. – Никому из перечисленных руководителей белого движения так и не удалось поднять, расшевелить казачество на настоящее гражданское сопротивление. Но когда восстали, наконец, под неимоверными испытаниями, выпавшими на их долю, родные ему верхнедонцы, Федор Крюков удержаться, усидеть дома в «углу» уже не смог.

…В конце этого краткого героического периода, менее чем через год, в начале 1920-го, при отступлении, в одной из кубанских станиц, он погибнет.

Очерк «Ползком», которым открывается данная книга, напечатан в самый канун 1917 года вроде бы еще ничего «не подозревающим» Крюковым (по крайней мере, не подозревающим того, что случится через несколько месяцев). Очерк появился в рождественском номере «Русских Ведомостей» – 25 декабря 1916. В нем описывается, по-видимому, реальный эпизод из жизни: автор едет на Кавказский фронт 1-й мировой войны, проезжает родные донские места, должен переправляться через Дон…

Как мы можем теперь, из сегодняшнего дня, понять этот текст, в нем звучит так и не расслышанное пророчество о том, что Россия – над гибельной бездной, и высказано связанное с ним упование: хоть ползком, на брюхе, хоть из последних сил, пусть даже побросав личные вещи и лишившись собственности – но доползти, по ломкому льду культуры, через разверзающийся ад революционной стихии до родного угла, объединить усилия, сохранить во что бы то ни стало дорогие традиции старины, отстоять исконный порядок... В этом очерке мы видим казаков, с риском для жизни самих отправляющихся в околоток, чтоб там «посечься» за потраву лугов скотиной, – это вполне в рамках, пусть смешной и нелепой,  но той же российской культуры. Вот и легко узнаваемый по литературе полицейский чин, который торчит на берегу «для опасности», чтобы предупреждать о возможном риске, предотвращая попытки неурочной переправы (хотя все равно никого не спасающий). И сам образ России – гигантской рыбы с поднявшейся чешуей… (впечатление от вставших дыбом под ветром льдин на реке). А тут же мост, снятый перед самой осенней распутицей… Как все это хорошо знакомо! Несбыточные надежды на порядок, который был когда-то раньше, в какое-то баснословное время, когда мост через реку должен был держать и держал «до определенного числа» некий купец… Ну, а теперь – всем заправляет уже не купец (тот все-таки боялся штрафа), а какой-то комитет, им-то бояться некого… – И вот, в результате, через три года, к началу 1920-го, станет ясно, что прежняя Россия все-таки не доползла, не выдержала, не выдулась, как говорят казаки, а рухнула и – полетела в обвал…

Итак, географически автор как будто всё далее отступает, уезжая от столиц на периферию, в глубинку, переставая печататься где бы то ни было, по мере закрытия свободных изданий – повсюду, кроме своей малой родины. Но, что кажется очень важным, одновременно с этим он изменяет привычную для российского интеллигента – безучастную по отношению к власти позицию, с которой можно было наблюдать за всем «в качестве нейтрального лица, со своего крылечка», изменив ее на осознанно гражданскую и вмешавшись в самую гущу кипящей схватки… сделавшись в результате, может быть, чуть не сторонником прежнего, монархического, строя… Но об этом пока нам рано судить. Надо лишь внимательно вчитаться в его вновь открываемые перед читателем сочинения. Во всяком случае, перед нами предстает человек, горевший романтической, хоть, может, в принципе и невыполнимой мечтой: чтобы на его родине воссиял свет «по радиусам вглубь и к перифериям круга» («Камень созидания»). Предстает писатель с явственной философской интонацией, этакий донской Сковорода. Сам он выразился о предшественниках, руководителях Донского казачьего Войска прежних лет, что их выручал – «простой здравый смысл, здоровый инстинкт государственности, непосредственное чутье правды». Кажется, тот же инстинкт выручал и Крюкова.

Составление книги выполнено М.Ю. Михеевым по архивным подшивкам газет и журналам,  хранящимся в Государственном архиве Российской Федерации, научная подготовка текстов к изданию – филологами М.Ю. Михеевым и А.Ю. Черновым. Большинство текстов воспроизводится впервые после первых газетных или журнальных публикаций. Все они сверены с первоизданиями, пунктуация и орфография в них (за редкими исключениями) приведены в соответствие с современными нормами. В конце книги помимо Послесловия приводится и краткий Словарик к текстам Крюкова, с параллелями из «Тихого Дона». Все подстрочные примечания в книге к текстам Крюкова – редакторские. При этом угловыми скобками отмечаются места конъектур (газеты Донского правительства нередко выходили на оберточной бумаге и текст не всегда пропечатывался).

Приношу благодарность сотрудникам отдела периодики Государственного Архива РФ – за предоставление возможности работы с Крюковскими текстами времен Донской республики. Я благодарен также отделу русского зарубежья и рукописному отделу РГБ («Румянцевской»/Ленинской библиотеки), а также отделу русской литературы зарубежья Государственной публичной исторической библиотеки.

Не могу не высказать и личных признательностей: моему соавтору Андрею Чернову – по сути, открывшему для меня творчество Ф.Д. Крюкова; Людмиле Вороковой – за неоценимую помощь в расшифровке и многодневные обсуждения по электронной почте трудных вопросов верстки Крюковских текстов; Генриху Зиновьевичу Иоффе, Михаилу Ивановичу Классону, Александру Кравецкому, Ольге Меерсон – за консультации, помощь и нахождение нужных источников. Николаю Михееву и Ольге Немцовой – за помощь в оформлении книги, Савелию Рожкову – за ценные советы, большинством из которых я еще не успел воспользоваться. И всем вышеназванным лицам – за проявленное сочувствие к моей работе.

12.10.09. М.Михеев

---

[1] В феврале 1918 он принял деятельное участие в подготовке восстания против большевиков на северном Дону, в июле 1918 в составе партизанского отряда с оружием в руках брал ставшую в ту пору центром «красного казачества» слободу Михайловку и на подступах к ней был контужен, в августе 1918 на 5-м Большом войсковом Круге в Новочеркасске был избран секретарем Донского правительства, в январе 1919 – арестован красными у себя в родной станице Глазуновской и чудом избежал расстрела, в ноябре 1919 добровольно сложил с себя обязанности секретаря войскового Круга, чтобы бороться с красными в составе народной дружины (В.В. Васильев Цветы лазоревые и полынь горькая. О посмертной славе, судьбе и творчестве Федора Крюкова // Крюков Ф.Д. Родимый край: Рассказы, очерки. М. 2007, с.26,28,527).

[2] Ср. со  статьями в настоящем сборнике: «Мельком (Современные тыловые впечатления)» или «В углу» (ранее то же самое название было использовано и в его очерке 1911-го года).

[3] Впрочем, данное соображение следует расценивать именно как самовозражение к ее концепции в целом (Медведева-Томашевская И.Н. Стремя «Тихого Дона» (Загадки романа) // Загадки и тайны «Тихого Дона». – Самара, 1996).

[4] Рассказы Крюкова // Горнфельд А.Г. Книги и люди. Литературные беседы. I. СПб. 1908, с.32-40 // по сборнику: Критика начала ХХ века. М. 2002, с. 53-54.

[5] О том, мог или не мог Крюков перед своей смертью написать роман, подобный «Тихому Дону», разговор должен быть отдельный, на эту тему предстоит еще серьезно спорить. (Здесь я не могу в полной мере разделить энтузиазма моего уважаемого соредактора, Андрея Чернова.)

[6] С 1880 по 1 марта 1981 года этот журнал издавался артелью писателей народнического направления, среди которых Г.И. Успенский и В.М. Гаршин. Главное содержание литературного отдела – положение деревни, идейные искания интеллигенции; с 1892 года журнал становится центром легального народничества; идейно возглавили его тогда Н.К. Михайловский и В.Г. Короленко; журнал выступал против декадентов, полемизировал с марксистами, а после революции 1905 стал органом «народных социалистов», группы, занявшей промежуточное положение между эсерами и кадетами. В 1918 был закрыт декретом советской власти.

[7] Как писал в своих воспоминаниях лидер меньшевиков Ираклий Церетели, «в течение первых восьми месяцев революции демократия играла в стране господствующую роль, а в конце этого периода была свергнута большевиками». Ни у кого из остальных политических групп не оказалось достаточно воли для противодействия, большевики же – «волей обладали в высшей мере и вели против демократии борьбу не на жизнь, а на смерть, не останавливаясь ни перед ложью, ни перед клеветой, ни перед насилиями, чтобы ее уничтожить» (И.Г. Церетели. Кризис власти. М. 2007, с.249).

Уже менее чем через два года после событий 1917 в своей статье «Нет оправдания» некто А.Сухов писал, что идеология большевизма вообще-то не основана ни на Марксе, и ни на какой другой сколько-нибудь теоретической подкладке: “В 1905-6 году большевизма как целой системы еще не существовало. (…) # Тезисы Ленина, которыми он так огорошил Петроградский совет и съезд советов в апреле 1917 г., указывают на решительный его разрыв с прежними друзьями и только. Сами же по себе они представляют лишь ряд практических требований и не могут рассматриваться как «идеология»…. # Ленин – это организатор, военачальник, вождь красного погрома, но ни в коем случае не его теоретик. (…) # Еще менее можно искать того, что нас интересует, у Троцкого, этого «практика» в кавычках. # Идеология большевизма, служащая обоснованием и объяснением всего творимого ими, являясь евангелием, проповед<у>ющим уничтожение всех плохо верующих, начала возникать в 1907-8 гг. (…) # (…) Наивный материализм Плеханова перестал удовлетворять повышенным требованиям времени. (…) # Прибегли к заимствованиям и в результате получилось то, что под марксизм стали подводить совершенно чуждые духу Маркса философские построения. # Был использован Мах. (…) Пошел и Спиноза в прокрустово ложе исторического материализма. Появился, наконец, и уродливый, но зато собственный «Коллективизм» Богданова. (…) А в это время на Капри…. вдали от сутолоки мира, в двух белых домиках расцветала та идеология, которая служит идейным обоснованием кошмаросоветской России. # Пророком нового учения был Луначарский, пропагандистом и популяризатором – Горький” («Донская Волна» №28(57) за 11 авг. 1919, с.4-5). [Знаком # здесь и далее обозначаю пропущенные в цитате абзацные отступы. – М.М.]

На самом деле, как мы знаем из школы, большевики все-таки приспосабливали марксизм к русской почве, заимствуя из него такие важнейшие положения, как классовая борьба, национализация производства, некоторые социалистические принципы итп., но при этом суть их «тактической» беспринципности, надо признать, – согласно каковой нравственно всё то, что будет способствовать укреплению их власти, – была схвачена А.[П.] Суховым (позднее редактировавшим Новочеркасскую газету «За неделю») весьма точно.