«Осадная Запись»

Тетрадь Пятая

«Мы вынули наши сабры и разрубали их на нет!» (MR)

Mary Reed (Радиокомитет)

17-ое июля 1943 г. Первая запись этой тетради должна отметить небывалый, чудовищный и бедственный обстрел. Он начался в нашем районе около 6 ч. утра, в других, говорят, в 4 ч. и в 5. С небольшими перерывами он продолжался до 7 ч. вечера. Снаряды рвались пачками и поодиночке решительно во всех частях города и прилетая, по-видимому, с разных сторон. Весь день был заполнен их отвратительных визгом и скрежетом, глухими выбухами отдаленных пушек, резким, раскатистым ревом разрывов. И через каждые 15 минут, монотонно взывало радио стереотипной фразой: «Внимание, внимание, говорит штаб местной противовоздушной обороны. Район подвергается артиллерийскому обстрелу. Движение транспорта прекращается. Населению — укрыться». Трамваи стояли по всему городу, лишь некоторые продолжали ходить дикими путями. Усиленные наряды милиции ловили граждан, военнослужащих ловили пикеты. Я прошел пешком сперва от дома до Академии, затем от Академии до Института Переливания Крови, ибо сегодня был мой день медосмотра. Я шел боковыми и задними уличками, хоронясь не столько от снарядов, сколько от милиционеров. В 12 часов дня, за 3 часа до моего прихода, Институт был поражен немецким снарядом. Он пронзил крышу и потолок в кабинете директора проф. Кухарчика, выскочил через окно на улицу и разорвался на панели. Жертв не было. Кухарчик залез под свой письменный стол, был легко контужен и засыпан, одна сестра получила легочное ранение осколком. Весь Институт находился в состоянии оцепенения и порядочного расползания. Мне с трудом удалось устроить свой осмотр. Все прошло благополучно, но назначен я только на 24-ое. С такими событиями можно нарваться на кровопускание и раньше...

294

На обратном пути видел несколько новых дыр в домах и на улицах. Страшная картина. Сегодня город наш многого лишился и многих. Растет мера страдания и мера его злодеяний.

18-ое июля. Воскресенье. Весь город, Академия в том числе, чистил и благоустраивал площадки из-под разобранных на дрова домов. Мы были на Голодае, и этим воспользовался я, чтобы посетить квартиру С.И. Климчицкого. Жиличка сказала, что недавно приходили проверять имущество в связи с письмом от жены его, в котором она также сообщала о его гибели. Сергей Иванович был блестящим лингвистом, знатоком согдийского и памирских диалектов, может быть, единственный в Союзе, тем самым и в Европе. Ленд и Моргенстиерне* не годились ему в подметки в части знания памирских диалектов. Оттуда мы поехали на Смоленское кладбище — море густой, роскошной, тропической прямо по пышности, зелени. С трудом нашел я папину могилу. Нет ни креста, ни ограды, ни скамеечки — все деревянное с кладбища исчезло. Исчез и крест А. Блока. Его заменяет жестяная дощечка, прибитая прямо к дереву: «Поэт А. Блок. Место охраняется». А на высоком гранитном обелиске над могилой финляндцев, погибших при взрыве в Зимнем, краской несколько раз огромными буквами выписано слово «Смерть»; при входе внизу более полный текст дает разгадку: «смерть гаванским гужбанам!». Очевидно, местные междуусобицы. Установка нового жестяного креста стоит два с половиной кгр хлеба.

24-ое июля. Сейчас половина 12-го ночи, штаб МПВО проквакал о прекращении обстрела. А начался он утром, часов в 9. Но между арточередями промежутки были большие — по 30 минут, по часу. Опять пробирался я пешком от Академии в донорство, давал кровь, получал паечек. Брел обратно, прячась от «раскаленных дьяволов» и милиционеров. Имеются слухи о снижении паечка этого, спасительного. Последние дни правая рука моя подвязана — растяжение связок, а Галя третьего дня скверно повредила два пальца тоже на правой руке. Как заживет рваная эта рана? Итоговый приказ по поводу орловских боев!

27-ое июля. Рука, связки которой растянуты на дровах, все не проходит, и снова наложена шина. Галин палец нарывает. Сегодня первый день без обстрела. Было только немного в 5 часов. А за последние три дня много бед. Район Финляндского вокзала, район Мальцевского рынка, Петроградская сторона у Сампсониевского моста, Удельная (первый раз за войну), исковерканы особенно жестоко. И жертвы. Много жертв!

23-го скончалась С.Ф. Римск.-Корсакова и до сих пор лежит в квартире, бестолковая и упрямая дочь не может наладить похороны. Ну вот, опять грохнуло! Пошло катать! Галя получила медаль. Картошку и капусту нашу в Ботаническом саду жестоко ест слизняк. Докторам и профессорам надвигается какой-то новый огромный паек (одной водки — 3 бутылки в месяц). А нам — ничего. Отставка Муссолини.

__________

* В. Ленц (W. Lentz) и Г. Моргенстиерне которыми А.Н. Болдырев был знаком.

известные западноевропейские иранисты с

295

2-ое августа. Все эти дни исторический обстрел, кровавый и разрушительный, продолжается. Финляндский вокзал разбит и пассажиры вылезают на Пискаревке и у Ланской. Многие трамваи ходят иначе. Пальба начинается всегда почти в 5 часов утра и затем идет иногда до вечера. За двумя-тремя выстрелами следует промежуток до получаса или более того. Иногда точно нарочно дают выстрел сразу после «обстрел прекратился», и тогда опять идет монотонное тиканье, и повторяется истошный призыв — «продолжается...». Но ни население не укрывается, ни транспорт не прекращается. Милиционеры ловят вяло.

Младенцы мои совсем переселились на ту квартиру. Произошел крах донорского пайка — оставлено всего 2 кг в четырех продуктах, а хлеб срезан вовсе. Машутик с 1-го вкушает очаговое питание, крайне мощное, но еще туда не ходит. Кандидатам наук тоже сулят паек, но пока многим допкарточек просто не дали. Жарко. Жалостная гибель огородика нашего, бедняжки, продолжается.

3-е августа. Вечером проводил гигантскую противослизняковую траво-очистительную работу на огородике. Грянуло шквально 5—6 выстрелов, посыпались листья, ветки (шрапнель), а метрах в 80-ти оказалась воронка, уничтожены деревья, грядки. Вчера, оказывается, тоже в грядки угодило два раза.

На обратном пути вскочил в гумилевский трамвай (они по новым правилам носятся сквозь обстрельную зону без остановок) и когда взлетел на Троицкий мост — блеснуло, ухнуло, вздымилось на панели у Института Мозга. Машутка ходит уже в очаг.

6-ое августа. Вчера ждали «важного сообщения между 11 и 11.30 вечера». Оказалось — Орел и Белгород. Это происходило на первом по возобновлении дежурстве, в ЛАХУ.

7-ое августа. Немецкие пушки били по городу вчера вечером и сегодня днем. От ростр* видел вдруг расцветшие черно-белые и бурые султаны на Петроградской, у Невы. От этих вещей чувствуешь себя к вечеру выжатым. Поэтому вялость и хилость духа. Еще и от кашного режима. Этот месяц будет плохим. Все комнаты, одежда, тело пропахли олифой, которую нам выдали на этот раз «в счет месячных норм по маслу» и которую мы едим. А в «Северном», где литерное прикрепление, — обеды из 5—6 блюд. В Москве, говорят, резко обозначились две группы: бесплодно борющиеся с ожирением и впадающие в дистрофию.

8-ое августа. Сегодня воскресенье. Обстрел начался во втором часу. Я пошел в ДУ обедать. На обратном пути в Шведском переулке с десяток свирепых близких разрывов загнали меня в парадную. Когда умолк этот шквал, пошел дальше. Первые носилки с растерзанным и обугленным человеком попались мне навстречу на канале, у Чебоксарского пер. Его несли с Невского. Снаряд попал в угол, у злополучных «Подписных изданий». А страшное я увидел дальше, где остановка у сквера, против

__________

*Т.е. от ростральных колонн на стрелке В.О.

Михайловской. Там дожидалось трамвая человек 60. Туда и попал снаряд. Крошево человеческое. Руки, ноги. Разорванные пополам тела, обрывки и лохмы, опаленные, грязные, красные и бледно восковые. Страшно кричала верхняя половина человека, влекомая на носилках. У Европейской и Филармонии три женщины на панели, дико растерзанные. В поднятой застывшей руке зажата сумочка. А на мостовой сидела одна живая, без ног, качалась, боролась с болью, стойкая. Военные и дружинницы разбирали кучу — раненых уносили, убитых складывали к решетке. Подошел грузовик. Целых и части складывали туда. Толстая дружинница в шлеме моталась у грузовика с карандашом и бумагой в руках, записывая что-то. Дальше, на Итальянской ул. стояла эмка, выкрашенная, как многие теперь, в красивый серебряный цвет. Машина была разбита, в дырках. Она была залита кровью, вся, буквально вся — снутри и снаружи. А на углу Невского и Садовой, против Публичной Библиотеки, асфальтовая мостовая была уже вымыта, когда я проходил, но у рельс на остановке лежала груда собранных и заметенных, черно-красных лохмотьев. Трамваи в центре все стали, на Литейном просп., Садовой ул. — тоже. Два попадания было в крышу дома, где кино «Титан». Один во дворе между Райсоветом и Чернышевым пер., против нас. Это только то, что я видел по пути или близко. А обо всем знают те, кто держит в руках возмездие.

9-ое августа. Сегодня своего рода знаменательный день: пришла из Москвы отсрочка, до конца года. Значит, кончилось военное потрясение; длилось оно два месяца и десять дней. Совесть моя чиста. Я не изменил своему делу, когда стало ясным, что нужно служить, я честно хотел и шел навстречу. Но я боролся против несправедливости до крайних сил. И я выиграл это сражение.

Сегодня в поликлинике начато впрыскивание аскорбина.

11-ое августа. Последние три (считая сегодняшний) дня обстрелы полегчали, т.е. длятся час-два, не более. 9-го один снаряд въехал во второй этаж дома на Троицкой ул., второго от угла Невского. Квартира провалилась в кафе «Автомат», но с улицы видна одежда, висящая на гвоздике у двери. А три дня тому назад был поражен другой дом на той же Троицкой, у Пяти Углов. Здесь осколок отбил часть рубинштейновой мемориальной доски. Пока кандидатское литерное кормление маринуется в сферах, в ДУ по литеру А (брехня типично слуховая, литер их был не А, а Б) стали столоваться какие-то девушки, не имеющие высшего образования, но зато работающие в архивной системе. Завсегдатаи ЛДУ профессора и доктора наук, получившие, как известно, литер Б, и кандидаты наук не получившие ничего, глазеют на этих девок с подобострастным вожделением — увы, совершенно свободным от всякой сексуальности.

12-ое августа. Едва написал вчера, что «обстрелы длятся час-два, не более», как пошло ухать и грохотать, а было часов 7, и кончилось только в двенадцатом. Близкие были удары, так что все тряслось. А после полуночи разразилась такая неистовая пальба с раскатами и каким-то «последующим» ревом, что подобного не бывало. Но это, видимо, был не обстрел, а так, фронтовое. Все определеннее чувствуется отсутствие второй допкарточки. Перед обедом и вечером уже замечал я несколько раз, что простой

297

«хороший аппетит» превращается в раздраженное нетерпение. Отсюда шаг до проголоди, до пищевой тревоги, до всех этих бледных призраков, которых боюсь я больше всего. Военная передряга высосала много запасенного жирка. Сейчас быстро худею, на глаз видно. Не помню, писал ли о том, что когда месяц или два тому назад шлепнулся снаряд у Академии, в Институте Этнографии от сотрясения спустил (т.к. отвалился палец) натянутый лук манекен папуаса, и отравленная стрела, пролетев через зал, врезалась на вершок в доску.

Последние дни стоят холодные и дождливые. Это значит, урезает природа наши слабенькие огородные надежды. Заметно темнеет. Третья осадная зима приближается, а в то же время вся огромная юго-западная линия фронта гудит и сотрясается нашей победой.

15-ое августа. Воскресенье. Пальба с «последующим ревом» была нашим ответом на обстрелы. После нее три дня было свосем тихо (говорят: «так странно, просто хоть эвакуируйся!») до вчерашнего вечера. В 10 ч. опять побухали наши пушки, а затем, явно в ответ, разразился неистовый, но очень кратковременный немецкий шквал. 15-20 снарядов разорвалось где-то в районе Витебского вокзала и все смолкло. Злонамеренная гнусность этого выпада очевидна. А в Ботаническом саду, в один из страшных дней обстрелов, в течение 15 минут вдоль сонной зеленой канавки, у которой наши грядки, легло 10 снарядов, а в воздухе разорвалось в тот же момент 18 шрапнелей. Мой огород был завален ветками, листьями. Несколько больших деревьев повержено совсем рядом. Огород плох: тень, сырость, слизняк. Но, говорят утешители, это теперь не важно, ибо на заседании 13-го числа решено дать кандидатам наук пресловутый этот литерный паек. Я квази — читаю персидский роман. Там человек, хитро поставленный судьбой в странное положение. В избранной им жизнедеятельности оказался провал, фикция, но она питает его. В жизни личной огромная ложь прикрывает бездну поздних сожалений и скорби. Он врос в эти терния неотрывно (прижат к ним), но, скрывая их под потрепанным халатом и полинялой чалмой, ходит, присутствует, улыбается или сердится (как нужно). Извне ничего не заметно и он считается исправным мусульманином. Припудренная проказа.*

Вчера мы узнали об окончании поисков пропавшей родственницы Граменицких, Жени. Ее разорвало снарядом 8-го числа на Михайловской пл. Удалось обнаружить часть сумочки и клочья бархатной ее кофточки, по которым и удостоверили, что она была там. Б.В. ее и опознал, при этом выяснилось, что ни карточек, ни обуви, ни чулок родственники, обычно, не находят. Одежда и белье находятся только в том случае, если они уже совершенно не годятся к носке. Такова мзда, которую взимают те (преимущественно женщины), которые состоят в командах, подбирающих жертвы, часто под непрекращающимся обстрелом.

19-е августа. Те, которые считают, что немцы особенно проявляются по 17-ым числам (есть такое мнение), могут усмотреть подтверждение

* По-видимому, речь идет об авторе дневника.

298

своей теории в том, что происходило вчера. Обстрел был объявлен у нас утром, скоро после 10-ти, а кончилось в половине шестого. Жестоко садил, проклятый. Наш дом стоит, ближе к Витебскому вокзалу. У Семеновского плаца возник огромнейший пожар. Перелеты ложатся на Чернышев, Троицкую ул. Нехорошо! Первый раз я не попал в Академию. Сегодня подтвердилась смерть ученицы моей — Катюши Князевой, где-то в бегстве и голоде. А Фефа, оказывается, вознесся до зам. ВКВШ и нач. всех ВУЗ-ов!

Последние дни отбита возникшая было проголодь. Чем — не ясно, никаких подпиток не было. А вот каши, после крушения Марианниного пайка ПВО, явно сократились. Жалуются, тоскуют. Их средства равны, если не больше, нашим. А потребности больше.

Опять стреляют... Теперь в незабываемый этот обстрельный радиопризыв введено новое слово: «... населению немедленно укрыться».

27 августа. Семь дней прошло без единого выстрела по городу. Ощущение просто необычайно приятное. 25-го все же установлена в Академии (ЛАХУ, ИЭ, БАН) знаменитая эта военная охрана, которую, говорят, Хрыч начал просить осенью 1941 г., в период эвакуации. Бумага шла по инстанциям, и сейчас получили просимое. Вот и воздвигаются теперь в дверях различные инвалидные перестарки. Особенно плохо пришлось читателям БАН — ходить за пропуском на Таможенный. А в сей же день ездили мы с Машутой на катере — от Чернышева моста к Мраморному Дворцу. Там мы читали лекцию и обратно опять водою. Это впечатление для нее, вероятно, из неизгладимых. Приближается сентябрьское решение пайкового вопроса. Быть или не быть? В постановлении СНК, говорят, сказано «кандидатам и доцентам». И вот в последний момент Отец Пищи будто бы заявил, что это означает «лицам, имеющим и звание доцента и степень кандидата одновременно». Всевышний ему судья. На том свете я не хотел бы быть на его месте. Галя дала кровь и получила урезанный паек. Она явно нездорова. Слабость, тошнота и пауза длительная. Или это общее падение сил, или то, что уподобило бы судьбу — танку, а хиленькое житьишко наше — яйцу, угодившему под гусеницы его. В кино «Хроника» показывают в подробностях и всевозможными планами казнь через повешение краснодарских изменников. В момент роковой народ, переполняющий площадь перед виселицами, бурно аплодирует.

30-ое августа. Вот кончается этот на редкость дождливый и холодный август. Особенно не весел был он для бедного Хрыча. Катя, невестка его, на сносях. Сын приезжал с фронта, мадам — с большой земли, и была генеральная Auseinandersetzung,* после чего все разъехались в крайнем расстройстве. А сейчас Хрычесса нагрянула снова, уже на «постоянное житье». Хотя супруг ее, Хрыч, разъясняет ей сразу же, что жить с ней не намерен, она ворвалась, взламывая оборону противника, с невероятной напористостью прописалась и получила карточку (вещь почти немыслимая).

__________

* Стычка, схватка (нем.).

299

Изо дня в день царит в доме неприличный скандал. Хрычесса проливает потоки самой площадной, «утюговой» ругани, часто до глубокой ночи, не стесняясь появления лиц посторонних, кои об этом и повествуют. Боком стал Хрычу литер, решительно боком. Ночью была сильнейшая зенитная и другая пальба с прожекторами, но без тревог. Где-то к заливу. А Харьков уже порядочно в нашем тылу. Зреет и канадский плод, зачатый в Квебеке. Писательское начальство улетело в Москву хлопотать литер.

В бедном ИВ я лично, с помощью Ольги Петровны, зафанерил 58 секций. Работа продолжается. Дана кровь, урезанный паек. Хил.

1-ое сентября 1943 г. Сегодня я осматривал немецкий «Тигр». Он был подбит 9.VIII.1943 г. у «Анненского» (?), при попытке немцев обратно отбить сей пункт, нами захваченный (так, судя по экспликации, прибитой к дереву рядом. Она написана чернилами от руки и почти смыта дождем. Тигр весит 91 тонну, толщина брони НО мм). Тигр стоит за Петропавловской крепостью, просто на набережной у входа (перед мостиком) в Артиллерийский музей. Он рыжеватый, побитый, мертвый. Его непомерная приземистая мощь и толщь, гнусная далеко-далеко выступающая вперед пушка отвратительны и ужасны. Снаряд с KB, выпущенный прямой наводкой и в упор", пробил, видимо, его правый «глаз» и разорвался внутри. 5 человек экипаж — погибли. KB весит в два раза меньше. На броне, спереди, нарисован белой краской слоник, с поднятым хоботом. Сзади, на боках черный крест, вписанный в белый. Я спустился через люк внутрь. Тесно и низко; разворочено и разбито. Снаружи броня иссечена многими попаданиями. Каков был путь твой, чудовище, с Запада на Восток? Вчера объявили — Ельня, Рыльск, Глухов — и радио неистовствовало до глубокой ночи.

Вот кончился месяц на одной допкарточке. Проголоди нет. Хлеб остается каждый день.

2-ое сентября. С утра всем кандидатам, доцентам и некоторым уполномоченным Академии давали литера — а мне нет, ибо Трифонов вычеркнул меня лично из списков. Я поехал туда. Я пробил этого «Тигра». Я получил распоряжение о выдаче мне пайка. Меня вычеркнул Трифон по той причине, что идиотский ОБКОМ забыл упомянуть, что я кандидат наук. Вчера происходило чествование И.А. Бычкова, которому стукнуло 85 лет. Были у него на квартире. На столе лежали орден и икона, присланная митрополитом вчера с поздравлениями. Икону привезла из Москвы Егоренкова, та, которая...

3-го сентября. Опять приладился недруг: сегодняшний обстрел, первый после перерыва, (если не считать маленького, коротенького, но безвредного обстрельчика вчера), начался в 10 ч. 30 м. и кончился только к 5-ти часам. Трамваи встали очень быстро. Погром шел, как слышно, на Выборгской, Песках, в центре. Я видел две дыры. Одна в доме 60 на Невском размером в два этажа. Крупный калибр, очень. Другая уже на Чернышевой пер. у самых Пяти Углов. Снаряд влетел через витрину во внутрь продуктовой базы и устроил большой пожар. Галя, застигнутая первыми выстрелами на углу Невского и Литейного, просидела до самого отбоя в каком-то ЖАКТ-е на Невском. Теперь во время обстрела улицы

300

выметает в чистую, ни души. Одни милиционеры, которые без снисхождений штрафуют отдельных лиц, и военные патрули, ловящие военнослужащих. Весь день бьют наши орудия, но редко. Число зафанеренных окон перевалило за сто.

4-го сентября. Сегодня свершился, наконец, великий пищевой поворот: получена легендарная литерная карточка. Обед дается взад и поэтому мы вкусили сегодня два таковых. Это еда, стоящая на уровне довоенного хорошего ресторанного кормления. Еще плюс — дают сахару 2 кг, масло, мясо, картофель, вино и т.п. Это гораздо больше, чем нужно и можно одному человеку. Но это не вкушается с душевным спокойствием, ибо слишком разительна и резка разница с армией достойных, истинно трудящихся, никак не забывших последствия Страшного Времени, живущих на одной служащей карточке.

Сегодня оперативная сводка повествует об огромном продвижении в Донбассе (Енакиево, Горловка, Дебальцево и проч.). Начала передаваться в 22 ч. 30 м. и все идет до сих пор (четверть 12-го), перемежаемая гимнами и кантатами, заменяя собой в многократном сем возглашении обычные Последние Известия, в частности, продолжение тщедушных событий в Италии, где союзники высадились вчера через Мессинский пролив. Это не второй фронт, нет, о нет! Обстрельчик был только сегодня под вечер и совершенно хиленький, с десяток выстрелов и где-то далеко.

7-го сентября. Пытаясь завершить в Райкоме акт «о потравах», переделанный уже три раза, я узнал, что кубометр простого здания стоит 76 руб., а для зданий исторических делают 10-ти, 15-ти кратную «накидку на национальную гордость».

9-ое сентября. Сегодняшняя газета содержит два известия знаменатель-нейших: капитуляция Италии и приказ по поводу очищения Донбасса.

14-ое сентября. В субботу 11-го закончено зафанероивание ИВ 189 секций своими руками. Мы были на выставке В.М. Конашевича. Старый мастер показал много замечательных вещей: Павловск, три прекрасных женских портрета, несколько натюрмотров действительно хороши. Блокада глядит с трех картин. Только одна — где замерзший трамвай, мумия на саночках, а на переднем плане лицо опухшей женщины с тем самым обрютизированным, невидящим взглядом — как-то верна. Не пришло еще время, не пришло. Во время обеда в ДУ грянули первые разрывы обстрела. Пережидая его, мы сидели до шести на полукруглой софе в «Мавританской гостиной» среди остатков безвкусной великокняжеской роскоши и сквозь огромные зеркальные стекла наблюдали черные клубы шрапнельных разрывов над крепостью и Невой. Осколок, видимо, отскочив рикошетом от брони недостроенного «Железнякова», влетел в стекло под самым моим носом и пробил две дырочки, когда я вытягивал шею и вертел головой, пытаясь увидеть новую вспышку высоко в небе. Обстрел грохотал до самого вечера, с редкой интенсивностью.

Сегодня произошло водворение мальчиков, приступающих к учению в Путейском институте, в который успело попасть за время осады 23 немецких снаряда.

301

15-ое сентября. Это тот день, в который выяснилось что Галя беременна, уже семь недель. Три предшествующих освидетельствования не могли распознать. Это тот именно танк, который наехал на наше житьишко, подобное яйцу, под его гусеницами, как я написал под 27-м августом. Сколько раз возникали эти страхи и затем оказывались напрасными, а тут, когда представлялась эта возможность просто невероятной, тут и случилось. Недолго держалось затишье.

Вчерашний обстрел свирепствовал на Петроградской стороне. К вечеру запылала фабрика на Вульфовой и какие-то химикалии отравили едким дымом всю округу. Пожар, говорят, перекинулся на соседние дома, трампарк. А сегодня со второй половины дня разбушевалась, по видимому ответная наша канонада. Как мера против обильных жертв обстрела на Невском, Загородном, Литейном, а может быть и в других местах, трамвайные остановки частично упразднены и частично уничтожены таким образом, что никто не знает, где вылезать и где садиться, и в районе прежних остановок видны целые стада напрасно ожидающих или бешено галопирующих к трамваю обывателей.

16-ое сентября. Сегодня первый день, исполненный с утра до вечера пронзительной осенней дождливостью. Узнал я — как странно! — и дополнение истории с отрубленной головой девушки на льду Невы, описанный мною где-то раньше. Оказывается, она, то есть убитая или умершая девушка, лежала на льду очень долго, сперва целая, а затем кусок за куском исчезал. Под конец осталась одна голова. Говорил человек, регулярно совершавший этот маршрут через лед и наблюдавший постепенное исчезновение день ото дня.

В сегодняшней блистательной сводке, где Новороссийск и Новгород-Северский, скромно приютилась Лозовая, первое взятие которой в начале 1943 г. произвело тогда на нас столь потрясающее впечатление, что мысль о близком конце войны вселялась во многих.

22-ое сентября. Под вечер был обстрел, часа два-три, где — непонятно, объявляли, что у нас и на Вас. Острове. Теперь с каждым обстрелом думается, что он может быть последним.

23-е сентября. Когда сегодня днем раздались первые громы обстрела, я вылез на крышу БАН и видел оттуда бурые облака кирпичной пыли, вздымавшиеся где-то в районе Мариинского театра и в центре при каждом попадании. Так, на две-три минуты закутался в такое облако идиотский зингеровский стеклянный шар. После обеда в ДУ отсиживались в ожидании приятного «прекратился», потом, идя домой, видел три или четыре дырки возле мостика у Чебоксарского пер. — одна в карнизе папиного «Про-мбюро». Калибр на этот раз небольшой. Новый налет застал меня на Чернышевой площади. Громкоговоритель, что на левой руке, отражал интересы Куйбышевского района, истошно приказывал: «населению немедленно укрыться», а другой, на противоположной стороне через площадь, принадлежа к ведомству Фрунзенского района, в это же время продолжал наяривать какое-то художественное чтение — «сало в кастрюле, я спрятал его там от собак» неестественно смешным голосом кричал декламатор-артист. И в то же самое время часто-часто ухали немецкие пушки, и

302

где-до совсем близко сзади (вроде как у Казанского собора) злые раскатистые трески разрывов... Утром внезапно Фрунзенский РВК отобрал мои воендокументы, вручив повестку на явку — предстать пред высокие очи в понедельник на предмет переводческий.

Сегодня 14 лет папиной смерти, а я все еще не собрался поставить крест. Очередной «приказ» оповестил о взятии Смоленска. Неужели в самом деле происходит Великое Крушение?

26 сентября. Теплый день бабьего лета, воскресенье. Собрали «урожай» с грядок под окнами и, частично, в Ботаническом. Жалкие недоноски — корни свеклы и какого-то турнепса, горсточки мышиного картофеля (сам-один или сам-два, в редких случаях), десяток недоразвитых кочешков величиной с два кулака. Вот во что обратились мечты о пяти десятках кочнов плотной и тяжелой капусты, фантазия о 50 кг крупной, добротной картошки. Вот как окупились самоистязательные надрывные труды. Тень и слизняк, щебенка и отсутствие удобрения в Ботаническом саду, а здесь — небрежение, дали такой результат. Если бы не внезапая помощь в виде этого литерного пайка, то уныние было бы велико. Но уныние может не унывать: судьба позаботилась отыскать для него немедленно другие основания.

28-ое сентября. Сегодняшний обстрел начался около половины девятого утра и свирепствовал до половины третьего. Огонь велся неистовыми шквалами, промежуток между которыми был заполнен одиночными выстрелами. Наблюдавший с крыши Путейского института видел, как весь противоположный конец Забалканского пр. был объят дымом и пламенем. Вечером был снова обстрел, и жаркий, но длился он всего с час. Вчера во мгновение ока обошелся мой непризыв переводческий в ГВК. Но знающие немецкий язык были приведены туда — строем! — со всех РВК города. А по медицинской линии взята И.С. Лосева. Вот тебе и архив...

30-ое сентября. Трамвай медленно вползал на плоскую горку, занимаемую Мечниковской больницей. Рядом со мной сидели два чрезвычайно бойких мальчугана, которые неумно делились своими впечатлениями от того, что представлялось их любопытным глазам по краю дороги. Вагон поравнялся с каким-то должно быть питомником. Красивые густые кусты, уже пожелтевшие, росли ровными рядами, образуя как бы крытые ходы, устланные опавшими листьями и вялой травой. «Борька, — немедленно возопил один мальчуган, — какие кусты! В прятки нормально играть». «Порядок», — солидно ответил другой. Эти два странных выражения «нормально» и «порядок» приобрели огромное распространение именно за последний военный год, не далее. Интонации их непередаваемы. Их произносят немного растянуто, равнодушно, солидно, с «пренебрежением» к одобряемой вещи. Это одобрение подчеркнуто сдержанностью высказывания. Приблизительно как «неплохо» в значении «хорошо», что всецело проникло в газеты и тоже не так давно, но все же раньше, чем упомянутые выражения.

Обстрел был и вчера, и сегодня, главным образом в Московско-На-рвском районах.

Наступают дни, которые решат вопрос: есть или нет днепровская линия?

1 октября. Дана кровь. Закончено дополнительно зафанеривание — фандиозное зияющее окно в Китайском кабинете. Закрыто 6-ю цельными

303

плитами около 12 кв. метров сплошной дыры, и то не доверху. Послана открытка Маринке, ответ с опозданием на полтора года.

4-ое октября. Утром я отвел Галю в Александровскую больницу, а вечером мне позвонили, что операция прошла благополучно, температура нормальная. Диагноз, установивший противопоказанность беременности, был: кардио-дистрофия, туберкулезный процесс в верхушке одного легкого. Ни при каких других условиях ничто бы не заставило сделать это.

Приехавший с Байкала человек рассказывал, будто бы их (академическое) учреждение получает для работы вместо бумаги обои и то в виде величайшей милости. А еще слышал (в трамвае), что в Москве какой-то молодой человек получил 3 года за рассказ о том, что в Ленинграде съели всех кошек. А что было бы, если бы он рассказал о трупах с вырезанными мягкими частями, валявшихся десятками у моргов? (это недовезенные до морга). Несчастных этих мертвоедов расстреливали безжалостно: целыми семьями.

...Опять наплывают обрывки кошмарных видений: одна за другой несутся по обледенелой дороге крупповские пятитонки (голубые, они и сейчас ходят) со страшным своим грузом. У борта одной машины женщина откинулась, голова запрокинута, руки раскинуты, словно в приступе отчаянного, неудержимого хохота и длинные черные волосы вакхически полощутся по ветру вслед за мчащимся грузовиком. Когда на кладбище машины буксуют в снегу, грузчики быстро подсовывают под колесо ближайшего мертвеца.

Лето 1943 г. Поддень. Несколько рабочих и шоферов отдыхают в прохладном гараже. «Помнишь, — начинает один, — как в голодовку мы у нашего барака покойников вывозили? Как стали умирать все больше и больше, а никто не убирает. Лежат повсюду, прямо невозможно. Начальник, наконец, говорит: "Убрать!". Подали полуторку. Стали мы таскать и наваливать. Ну, сами едва ходим, того и гляди в машине останемся, холод... Тут Петька тащит как раз девчонку, да как бросит ее...». «Мертвую?» — перебил один из слушателей.

«А то какую же? Конечно, мертвую... да как бросит ее, да как разматерится — и в бога, и в мать и перемать. Мы говорим ему: "Не стыдно тебе? Все-таки сволочь ты такая, на свою так ругаться". А он говорит: "Да это моя и околела". Верно, Петька, я говорю? Спросите его!»

«Верно», — отвечает Петька, но ответ его уже был еле слышен за гомерическим взрывом хохота всех присутствующих, к которому Петька не замедлил присоединиться.

Сегодня был обстрельчик — часа два, редкий.

Теперь мы обедаем в «Северном». И так, опять «Северный»! Но какая разница...

5-ое октября. Сегодня с полудня до вечера громили Московско-На-рвский районы. В 10 ч. утра я начал отправлять Леле посылку и кончил в три. 30 руб. и кусочек хлеба устроили и обшивку, и не-осмотр, и вообще все. А столпотворение на этой самой базе великое — и всего-то за 8 кг, включая тару! Разрешают только семьям военнослужащих, но я добился. Зашивавшая мне была на самом деле весовщицей на контрольных весах.

304

Ее отрывали ежеминутно. Чтобы она могла работать мне, я стал к весам и все время, пока она шила, взвешивал посылки, часа полтора.

6-ое октября. Первый раз со времени начала Орловских боев сводка состоит из слов: «На фронтах ничего существенного не произошло».

10-ое октября. Машуткино рождение отпраздновано семейным гала-обедом. С 6-ти часов вдруг обстрел, что даже несколько странно, чуть ли не отвыкли. И каждый раз думается, что это из последних, ибо не является ли взятие Киришей, опубликованное 8-го, признаком того, что лед тронулся и под Ленинградом? Вместе с Киришами сообщено и действительно сногсшибательное известие о переходе Днепра!

11-ое октября. Уже часов 6 уныло тикает радио: обстрел. Однако выстрелы редки, хорошо если 2—3 в час и разрывы где-то «в глубине».

13-ое октября. Двенадцатого немецкие пушки били по городу практически весь день, с утра до вечера. Центр остался в стороне, зато попало в Лесном, Новой Деревне (сильно), Петроградской, у нас «в глубине», говорят, на Звенигородской и, наконец, въехал один снарядище под стенку Института Литературы и весь фасад обесстеклил сразу. Целый день фанерил там в порядке дружеской помощи.

Приехал из Москвы Хрыч — мои акции стоят у большеземельного востоковедного начальства, кажется, довольно высоко. Из Союзписа передают: всего было 24 пайка литерных отпущено: 10 дали гражданским, 14 — писателям-офицерам, здравствующим в Ленинграде. Но молодец Трифонов категорически отказался их выдать, не без наущения писателей-офицеров фронтовиков, приславших решительный протест. Красиво?

16-ое октября. Все стоят чудные солнечные, чуть туманные дни, а ночи залиты лунным светом. Город, наш город! С тевтонским упорством не перестают громить его немцы. Сегодня с половины дня яростно била наша артиллерия, но скоро в ее грохот влились тяжкие громы разрывов. Обстрел был жестокий, он свирепствовал более четырех часов подряд, до темноты. С темнотой (я заметил теперь точно) немцы умолкают. Видно, огонь выстрелов демаскирует их дальнобойные пушки. Снаряды поражали весь наш район, Центр, Петроградскую, Выборгскую. Это то, что успел я случайно узнать. Идя с лекции на Васильевском Острове (где было тихо) домой пешком, ибо трамваи повсюду стояли, я узрел одно попадание опять на многострадальном углу «Подписных Изданий» и два в узком проходе у нашего Райсовета. Влетело и в Витебский вокзал и т.д. Так как шел уже третий час обстрела, то милиция ослабила свою непропускательную бдительность, и по улицам текли эти характернейшие быстрые, быстрые молчаливые ручейки пешеходов. Во всех подворотнях, парадных, под аркадами, за выступами жмутся кучки осторожных и робких, или просто глазеющих, выглядывая и тоскливо топчась. Вдруг страшный треск близкого разрыва. Во мгновение ока улица словно выметена начисто. Лишь несколько человек продолжают свой бег по панелям. Это разъяренные или российски-беспечные. Но через минуту опять текут, текут ручейки. Жизнь, прикрытая смертью.

17-ое октября. Ходили смотреть две близлежащие дырки от вчерашних снарядов. Одна на фасаде дома 34 и гнусно, что на нашей стороне. Сей, видимо, не разорвался, даже стекла целы. Вторая хуже — на Лештуковом,

305

дом 5. Влетел через крышу и разорвался в комнате на полу, высадив стену к панели и под панелью. Странные вещи.

18-ое октября. Весь день хлопали какие-то выстрелы, иногда очень громкие, но обстрела не объявляли и все было спокойно. После обеда я заскочил домой, захватил литр водки, пять пачек папирос, мешок и с этим хозяйством устремился снова в Академию. Я слез с 12-го и пошел по переулочку. Дошел до столовой, и тут ухнуло вдалеке, пропело и грянуло. Посыпались стекла. Прыгая к стене, я увидел двух женщин, которые стояли рядом на коленях, уткнувшись носами в землю, дико-нелепо выпятив к небу два совершенно одинаковых круглых крупа. Я добежал до угла. От клиники Отта клубами шел синий дым, выл и кричал раненый. Навстречу бежал мне Николай Федорович, старый гардеробщик, с палочкой. От уха его струилась кровь и стекала на пальто. Убедившись, что он бодренько бежит к столовой, я пошел своею дорогой. В маленькой моторной лайбичке в обмен на мои припасы дали мне 4 ведра картошки и 10 огромных красных луковиц. Потом еще где-то поблизости рвануло сотрясательно. Я сбегал к ИВАН-у — цел ли он? Цел. Позвонил домой: за задним двором только что трахнуло и в кухонном окне ни стекла. Выждав темноту (не ловят), я затопал домой с половиной картошки на спине. Раза два жестоко рвануло кучными шкваликами. Добрел благополучно. Говорят, попало в аптеку, что напротив. Так включается наш квартал в «решетовую» зону. Ой, что-то будет! Еще слышал — в церквах много военных. Это возможно, ибо еще в прошлом году пытались матросики-подводники достать через Таисию образки Николая Угодника. А ленинградский митрополит со присными торжественно награжден медалью.

19-ое октября. Это не в аптеку попало, а в глубине тупика за аптекой зияет дыра в два этажа. Квартира Катюши Умовой? Расстеклен и обезрамлен и Владимирский клуб от разрыва на другой стороне улицы. Вчерашний обстрел заключился кратким, но капитальным взрывом зенитного огня без тревоги, а ночью — тревогой без зенитного огня. Сегодня утром лежало на нашем дворе несколько чахлых листовок. Ой, не ликвидация ли старых запасов, неиспользованных в свое время?!

22-ое октября. Ночью мы проснулись от страшного удара. Казалось, немец спустил нам тонновую бомбу. Но, в отличие от бомбы, не дрогнул, не шелохнулся дом, даже стеклы не брякнули. Оказалось, гром! Самый настоящий гром, с молнией и проливным дождем. Эта октябрьская гроза была в 2 ч. ночи. А днем я видел только что привезенный из Лесного огромный букет новорасцветших ромашек, и точно говорили, что второй раз расцвели яблони. Мне стало даже жутко. Какое это знамение? Дни все стоят теплые, то солнышко, то дождь.

23-ее октября. Вчера поздно вечером не состоялась лекция в Офицерском Собрании. Там усатый швейцар, ковры, люстры и зеркала, теплынь, вкусные запахи и тысячи свечей электрического огня, палимого даже в пустых комнатах. Кроме огромного жирнейшего обслуживающего штата, два-три офицера. «С увольнительными туго сейчас». Из-за этого лекция и отменилась. Но ужинком угощен был вполне. Больше всего жалко света.

У Машуты вот уж который день желтуха. Пришлось выдержать порядочную борьбу с райздрав—эпидем—органами, чтобы оставить ее дома, не

306

отправлять в больницу. С этой желтухой происходит что-то странное: ее много, и чувствуется, что власти встревожены. Дело попахивает эпидемией, способ распространения которой совершенно непонятен (предполагают — моча крыс), не выработано и лечение.

27-ое октября. Сегодня с утра наш старенький реомюрчик показывал ниже нуля — один градус. У Машутки, кроме желтухи, которая проходит, оказалась и ветрянка. Карантин 21 день. Обстрел начался в 10 ч. утра и продолжался до темноты. После часу дня он достиг апогея, и тогда я вылез на БАН-овскую крышу. Вся часть города на правом берегу Невы, где церковь (15-16 линии?) была окутана густым слоем дыма и строительной пыли от поминутно рвавшихся снарядов. Несколько таких же, но меньших по размеру дымовых черно-белых куч стояло и над многострадальным Московско-Нарвским районом. Жестокое зрелище...

Гнетут несколько трудных насущных проблем: дрова, замазка и опять деньги, деньги! Сорвалась попытка, совсем уже было наладившаяся, продать бронзу, ибо зав. магазином «Фаберже» неожиданно ухнул в армию. Опять же нагрянуло переосвидетельствование белобилетников. В который раз? Тревожно и смутно.

28-ое октября. Произошел такой обмен: за поллитра водки — 400 гр. ветчины и баночка сгущенного молока; за вторые поллитра — 600 руб. деньгами. Хлеб уже спускается до 80 руб.

2-ое ноября. В этот тихий, ясный осенний день, когда солнышко изредка проглядывало сквозь красивые белые облака, получил я долгожданную ленинградскую медаль. В длинном, разряженном зале небольшого особняка на 4-ой Линии было совершенно холодно. Через полтора часа непонятного ожидания один человек в «полувоенном» сел за стол, покрытый красным, другой, с лицом неподвижнейшим и упитанным, стал перед столом, третий забрался к конторке и стал возглашать фамилии награждаемых, с места в карьер, почти без предисловия. Награждаемые бодро семенили к столу, неподвижный вручал, кивал и жал руку не дрогнув бровью; одни сразу же бежали обратно на место, другие говорили невнятно: «Служу Советскому Союзу», а третьи загибали речухи. К ним относился и я, прогремев в орудийном стиле и кончив словами:

«Гордишься ты высокою наградой —

В боях грядущих оправдай ее!».

Это строчка из стихов Саянова, расклеенных по городу. Давно я уже держал строчку для этого случая. Пока ждал я вызова своего, сердце билось, билось, и волна подлинного восторга заливала краской взволнованное лицо.

Пришло письмо от Маринки, ответ на посланное месяц назад. Письмо из какого-то Макарака, в Сибири. Она опять вышла замуж, и притом, по почте, за фронтового офицера, старого своего вздыхателя...

Домой я возвращался в полумраке. Гляжу, во дворе разгружается слоноподобная машина, до верху заваленная дровами. И вдруг выясняется, что это нам, что это тот же милый, который спасал меня прошлый раз у Витебского! Не верилось счастью. Теперь то семейство обеспечено по горло, и можно думать о нашем запасе. Все это «само собой разумеется»,

307

все это никак не препятствует декошированию ядовитых сентенций, осуждающих «подхалимное на ты» и проч. Но это пережито.

4 ноября 1943 г. Вчера был обстрел, сегодня тоже и довольно долго. Но не чета это июльско-августовским «шеллингам»! Тогда действительно всыпали. Заметно, заметно потоньшала кишка. И союзное коммюнике, и четырехмесячные итоги летней кампании с астрономическими цифрами вражеских потерь, которые сейчас как раз возглашаются по радио — все это говорит о принципиально новой фазе. Оборона немцев на Днепре «взломана от Запорожья до Азовского моря», говорит итоговое сообщение. Вот что произошло за эти дни с Днепровской линией — Восточным валом.

На днях провалился во внутрь со всеми квартирами и жильцами целый дом, трехэтажный, что на Сенной против Забалканского, ибо в его нижней части вырубили дот для ведения огня по проспекту, а студенты-путейцы III курса вытащили для какой-то своей надобности балку.

Хрыч опубликовал мне благодарность за фанерную помощь в Институте Литературы. Это третья благодарность за год и четыре месяца моей деятельности в Академии. В этом месяце в литмаге ограничение: нельзя брать все сливочным маслом, сахаром и проч., а нужно: часть сливочным маслом, часть шпиком, часть постным маслом, часть конфетами и т.д. В ДУ новый завстоловой, который сказал мне: «...я застал здесь авдéевы конюшни».

6-ое ноября. И вчера и сегодня понемножку стреляли. Позавчера, оказывается, пострадал район Мариинского театра и обстрел происходил уже в полной темноте. Это редкий случай.

В 4 ч. 20 м. прогремело взятие Киева, а в самом начале 9-го говорил И.В. Сталин. Речь краткая, но капитальнейшая. Прибалтика, Куусиненляндия и Молдавия будут наши. Видно, сие прошло и через конференцию. Но слышно было плохо.

8-ое ноября. Вчера был далеко не «праздничный» обстрел, а так, паршивенький, обнакавенный. А сегодня и вовсе не было ничего. Правда, в ночь на 7-ое гремел могучий рев наших пушек, а 7-го со второй половины дня, после того как пустили немцы штук 20 шрапнелей и десятка три «бризантных гранат», вступили крупнейшие наши калибры, так что в Академии, где я дежурил, мелко дребезжали окна. Видно, для праздника принимались особые предупредительные меры. В последние дни много разговоров и даже происходят кое-какие мероприятия касательно реэвакуации. В качестве первых ласточек стали появляться командированные для подготовки и проч., в основном, из беглых питерцев. Они проявляют крайнюю нервозность при обстрелах. Им не хватает нашей пищи, и она им не нравится. Они тайно хлопочут и всячески зондируют на предмет медали. Они совершенно поражают рваным и поношенным состоянием своих одеяний, какой-то странной немытостью. Во всей их повадке сквозит какой-то неприятный, беспокойный поиск, словно рысканье голодного и облезлого волка. Предвижу от реэвакуации много бед, когда все они устремятся сюда. Мавра могут сильно погнать в шею.

12-ое ноября. Первый нешуточный морозец (-4°) с сильной вьюгой, довольно много снега. Починен наш старый будильник за 1 кг пшена и 150 руб. На старой шубе сменен совершенно отслуживший папин еще бобер и вместо него водружен некий барашковидный, желтый, вполне

308

приличный воротник. Эти улучшения весьма утешают. Утром с натугой снес одного из «дядек» бронзовых а Закупочную Комиссию Управления по Делам Искусств — для обследования. В акте сказано: «...фигура Бенвенуто Челлини, отлита по модели Жана Жака Фешера (J. J. Feuchere 1807-1852), деталь больших каминных часов парижской работы 40-х годов XIX в.». Сильно на мази продажа всей этой дедовой группы, за 3000 руб. Сейчас эти деньги куда важнее, чем то, что можно было бы получить за нее впоследствии, ибо предчувствую великое неполучение зарплаты в начале года.

Был 10-го в том же офицерском флотском собрании. Опять не состоялась лекция из-за полного отсутствия слушателей, опять накормили меня маленьким, но изысканным холодным ужином. Снова поражался теплу, обилию света, странному безлюдию при насыщенности обслуживающим людом (очень много жирнейших расфуфыренных девушек). Но хозяева были унылы и озабочены. Им отказали в питфондах, и они как-то нудно мусолили «проэкт письма» к Андреенко. Еще чудней было второе постигшее их бедствие: угроза полного исчезновения всей их мебели! Оказывается, все эти роскошные гарнитуры были свезены в тяжкое время из-под различных совершенно замерших хозяев, вроде Малого Оперного Театра и проч. А теперь хозяева ожили и на полном законном основании восстанавливают права на владения и просто выносят и увозят гарнитур за гарнитуром. Такие дела могут быть только у нас.

19-ое ноября. Вчера было +6°, и весь день шел теплый дождь. Все последние дни были в этом духе. Затихли и обстрелы — чуть ли не с 7-го числа. Говорят, дальнобойная артиллерия в сырую погоду не бьет. 16-го в Союзписе был пьяный вечер, завершившийся побоищем. Член ССП Золо-товский вздул Решетова, Розена, Полицеймако, за что и был исключен.

Мне якобы предложили дом отдыха под Москвой, месяц (акад.), но, естественно, отказался. На Б.З. говорят, воцарилась эра погони за всяческим безвырезом. Литеры там остаются бумажкой из месяца в месяц.

23-е ноября. Немилосердный вихрь быта крутит как щепку. Дрова, служебное™, непрерывные выволочки продуктов и проч. Дан свет на лестницы («клетки») и на номерные фонари на улице. Это огромный шаг вперед, т.е. чувствительнейший удар по темноте.

Вчерашний обстрел был долог и снова свиреп: район Мариинского театра и — впервые за блокаду — Ржевка, «не знавшая снаряда», где, говорят, развели тихонько кое-какие оборонные огороды (впрочем, многие уверяют, что Ржевку колотят запросто чуть не целый год уже). Все полно слухов о снижении продовольственных норм «до московского уровня». Пока же литерный откорм процветает баснословно.

Глинка попал 21-го под машину на углу Миллионной и Мошкова, задумавшись. Принеся ему обед, я сказал:

Сквозь сонмища осадных бед,

Сквозь дым и пламень артобстрела,

Тебе я литерный обед

Доставил преданно и смело!

Действительно, всю дорогу где-то били и взывало радио. Сегодня ровно в 9 ч. утра загремела неистовая наша канонада, без кронштадтцев, по-моему. К вечеру стали говорить — начались крупные операции, идут успешно. Сейчас 11 ч. вечера и всё гремят.

309

Выпал снежок, но сразу таял. Морозцы градусов на 2—3 бывали изредка и в эти ясные дни и принимается немец палить в нас.

27 ноября. Вчера мы узнали о взятии Гомеля. В основном завершены дровяные операции. Всего я выволок 3+4,5+1=8,5 кбм, из которых 1 нам.

Сегодня постреливают в нас, хотя пасмурно, минус один, снежок.

Вечером мы были на концерте Ефрема Флакса. Первый раз с «тех пор» вошел я в старую Филармонию. Тепло, но не раздеваются. Из восьми больших люстр действует только две. Решительное преобладание женщин, затем — военных. Наш брат все же попадается и в большем, чем можно было бы ожидать, количестве. Флакс лучше многих, но плох. Все эти классические романсы, Рахманинова, Даргомыжского, Мусоргского, Глинки, Чайковского воспринимаются мертво и «обязательно», как торжественная часть всякого заседания. Подлинное, терпеливо сдерживающееся оживление начинается при всяких «Капуцинах» и др. Беранже. Очень живит бетховенская Бетси, пронзительные женские голоса все выкрикивали какого-то «Пьяницу», вообщем создается впечатление о популярности всего хмельного, плотского и охального.

28-ое ноября. Воскресенье. Вот уже третий день мучительно готовлюсь к лекции «Низами—Руставели—Навои» в воскресном Университете. Эта подготовка, эти мучительные потуги свидетельствуют о полном банкротстве умственной деятельности, которое несомненно воцарилась теперь, в период последистрофического (в частности — литерного) откорма. Безнадежно провалилась попытка что-то писать («Хрустальная кровать»* лежит с лета и ни строчки не выдавливается), столь безнадежно было поползновение работать по интереснейшей теме «исландско-иранских параллелей».** Вижу

__________

* «Хрустальная кровать» — рассказ А.Н. Болдырева, в дальнейшем опубликован под названием «Хрустальный трон», журн. «Звезда», 1945, № 5-6, стр. 153-155.

** Эта тема обсуждалась с М.И. Стеблин-Каменским и упоминается в работах последнего.

310

в этой импотенции и последствия страшного времени, которое не могло пройти бесследно, и необходимое следствие текущей борьбы с бытом, отнимающей весь нервный запас. Но я готов день и ночь пилить дрова, только не писать и не работать головой.

В Академию пришло распоряжение об оставлении нас на бюджете и финобслуживании ЛАХУ, это хорошо и одним страхом меньше. Близится срок окончания брони. Если не будет возобновлена или опоздает, что все равно, то вся задача заключится теперь, чтобы упасть на возможно большее количество лап. Об избежании полностью уже говорить не приходится. Это наиблагоприятнейшее количество лап — это падение во флот. Некоторые подготовительные меры уже скоро начну принимать, удачной прелюдией к ним была, кажется, действительно хорошая лекция о С.О. Макарове, прочитанная в Доме Флота 24-го с.м. Обратно катил на машине. Снижение хлебных норм произошло с 21-го ноября, но не у нас, а на Б.З., мы — единственное исключение пока.

29 ноября. От 0 до +Г, слякоть и туман. Лекция прошла очень странно: первая, весьма слабо подготовленная (Руставели) часть, пришлась совершенно по вкусу, ибо говорилась. Вторая (Низами и Навои), полностью провалилась, так как была считана с рукописи двух право же отменных моих соответственных эрмитажных докладиков. Но ангажемент на несколько других лекционов последовал.

Сейчас все переживают открытие нового органа — некоего центрального распределительного бюро труда. Поступить на работу можно только через него, и оно отправляет тебя, куда хочет. Взять человека опять же можно только через это бюро. Некий Юрьев день в жизни блокадного города.

3 декабря. Сегодня попало. Практически длилось весь день, правда, с большими промежутками. У нас на Загородном: против кино «Правда» и в угловой дом по Ивановской (в той квартире вылетел кусок стекла из внутренней рамы, за ставней, а внешняя цела! Разрушение внутреннего стекла при целом внешнем остается одним из удивительнейших явлений нашего аварийного быта); на Невском, в мост через Мойку, во двор Петеркирхе. И тут, и там побило порядочно народу. Две штуки легли у Биржи, один под Рострой, чуть-чуть не в зенитную батарею, что в скверике, другой угодил под Биржу, то есть именно там, где мы ходим из ИЛИ на обед. Прошли мы и на этот раз, но на часик позже. У Ростры, странно .выпятив бок, лежала на снегу убитая лошадь, так и не выпряженная, возчика не было. Грустно стоял одинокий воз, и все шли мимо по своим делам.

Конечно, всех разрывов было гораздо больше, это только то, что попалось на пути. Милиция совершенно не проявлялась. Вчера немец тоже всадил несколько штук. Так что это дело понемногу продолжается. Из примечательностей: дают всем по 400 гр. великолепных свежих яблок. Десятого должно произойти окончательное прикрывание Мариинского оперного и балетного коллектива, «как не отвечавшего художественным запросам зрителей». Дело, начатое немецкой бомбой в зиму 41—42 гг., только сейчас закончилось в духе начала. Говорят, начальству надоела неистовая грызня главных «заслуженных» — всех этих Нечаевых, Легковых, Вельтер и проч. Если это так, то позор этим жалким, безголовым, литерным

311

тупицам, позор и срам! Только этим боком и смогут они войти в историю, бездарный мусор, тухленькая куча безрыбных раков.

1-го привез в БАН на машине уцелевшую часть библиотеки из разгромленной квартиры ТА. Бурдуковой. Нет зрелища более тяжкого, чем эти попранные, разгромленные homе'ы.* Простой обыватель спокойно и незаметно делает гуннское дело: книги и рукописи сожгли, вещи разворовали, мебель тоже ушла, даже рояль вытащили. Каких трудов стоило достать машину, рабочих баб, возить и носить под запевание и близкие трахи немецких снарядов! Теперь во мраке и холоде бановского вестибюля нужно разбирать эту сердце раздирающую груду, сваленную «под сапог».

4-ое декабря. Все тот же туманный день, -Г, со снежком. Вчерашний обстрел был жесток. Оказывается, попало и в Академию — во двор ЗИН'а два снаряда. Разбитым окнам нет счета. Хуже было с трамваем (№ 12) у заворота к Штабу. Снаряд пробил крышу моторного вагона и разорвался внутри. Очевидцы говорят — несколько пассажиров так и остались сидеть на скамейках, мертвые. Народу в вагоне было много. В это самое время — в начале четвертого — мы сидели в ДУ за литерным обедом с изрядным количеством пива и премило кайфовали. Вчерашние снаряды были небольшого калибра, должно быть нарочито осколочного действия. А сегодня в газете опубликовано о свидании Сталина, Рузвельта и Черчилля в Тегеране. Ах, только бы жить и дожить до развязки этих потрясательностей мирового порядка, быть современниками которых пожаловала нас судьба!

7-ое декабря. Пятое и шестое — два тяжелых дня. Под прикрытием густого белого тумана немецкие орудия обстреливали город от конца утренней темноты и до начала вечерней, т.е. часов по 6—7. Пострадали многие районы города, а наш район — особенно. Загородный теперь считается прострельной зоной. В небольшом кусочке от Лештукова до Ивановской попало три или четыре раза, а с теми, которые были раньше — уже десять раз. Один снаряд — против маленькой парикмахерской дома 34, где было много народу. Этот «огневой вал» медленно подвигался к нам от Забалканского и сейчас дошел. Сегодня день ясный, все течет. Обстрел начался в десятом часу, когда я подбегал к дому, возвращаясь с дежурства. Скоро страшный удар вблизи потряс наш дом. Еще и еще. Я кинулся к окнам и распахнул их. Но через короткое время все стихло — видно, летная погода позволяет быстро найти управу на разбойников. На этот раз попало в верхние этажи дома на Ивановской и Кабинетской. Это одна их тех уличных сторон, которые с прошлого месяца стали украшаться надписями — белой краской по синему фону — «Граждане, во время обстрела эта сторона улицы наиболее опасна». Эти надписи выводили по жестяному трафарету девушки ПВО — настоящая гражданская гвардия осажденного города. В сводке от Совинформбюро от 6-го декабря — о наших обстрелах, возлагаемых на совесть каких-то финских офицеров. А в то время, когда я боролся с обстрелом распахиванием рам, на Биржевой

__________

*Дома (англ.)

312

линии, в крышу домика, что рядом с Оптическим Институтом, угодил снаряд и высадил воздушной волной почти все стекла бедного моего ИВАН-а, той его части, которая обращена на Биржевую, повырывал и пораскидал многие мои фанерки, с таким тщанием вставленные летом моими руками, предмет моей гордости и тихой горделивой любви! Пропали труды, и все начинать надо сначала, но теперь уже на морозе... Снова потянулась та жизнь, когда кажется, все время заглядывает тебе через плечо и постоянно невидимо присутствует Она, «героическая и преждевременная».

9-ое декабря 1943 года, вторая годовщина сей «Осадной Записи». Два тихих отрадных дня без единого снаряда. Начал вставку разбитых ИВАНовских окон, но фанеры уже нет, вместо нее паршивый какой-то картон. Читал лекцию в Доме Отдыха ДУ — «Иран». Перед этим на днях читал на линкоре «Октябрьская Революция», за Горным Институтом. Эта часть города мертва и разрушена. (И все же в середине одной разбитой громады какого-то дома, между рядами зияющих окон, в одном окошке из-за спущенных штор пробивался остренький клинок огонька, кто-то жил, упрямый и цепкий).* Пришла отсрочка еще на полгода, а то было уже приступил к переговорам опять в Доме Флота.

Вчера был в Ручьях. Там поблизости церковь — она звонит уже регулярно. Другую церковь, в Девяткино, уже ремонтируют, и «уже подыскали попа». Нева и Фонтанка густо заплывают салом, видно собрались становиться. Год тому назад этот день совпал с первым «ученым безвырезом». Он настолько же отличается от нынешнего нашего литера, насколько отличается тогдашнее мое состояние неимоверной какой-то нервозности, растрепанности, судорожного метания от нынешнего состояния туповатой покойности и равнодушия служителя прозекторской. Вчера было ясно и тихо, с утра летали машины. Сегодня туман, - 4°, но гул самолетов был слышен весь день.

10-ое декабря. Стала Нева. Обстрела не было.

14-ое декабря. Два дня ростепель, солнышко, только сегодня к вечеру подморозило. Водворил еще кубик дров.

В докладе лектора говорилось о постройке мощной оборонительной линии Псков—Нарва, о «создании» зоны пустыни в промежутке между Ленинградом и этой линией (в частности, сбриваются с лица земли Павловск, Царское, Петергоф и т.д.), о многочисленных могучих Бертах, спрятанных в глубине, до сих пор молчавших, готовых начать разносить город при отходе с ленинградских 12 поясов на упомянутую псковско-нарвскую линию. Новые дыры в ИВАН-е закрыты еще 11-го. С 7-го обстрела не было, но пушки ухают частенько, если и бьют, то, видимо, только по окраине.

16-ое декабря. Градуса два мороза, пасмурно. Все только и говорят о ночном обстреле, первом чуть ли не с зимы 41-42 года (впрочем, говорят были и в сентябре сего года?). Около пяти часов ночи раздалось несколько

__________

*Приписано внизу страницы.

313

глухих выстрелов, мы проснулись. Затем ровно в 5 ч. грохнуло необычайно — плотный увесистый выстрел и мощный разрыв. Затем все стихло. Этот выстрел слышали во многих частях города, но куда попало — пока никто не мог сказать. В квартире около «Астории» вылетели стекла. Берта? Объявлено было, говорят, в Октябрьском и на Петроградской. С утра шел вялый и редкий обстрел, преимущественно на Петроградской. А в 6 часов вечера, то есть уже в темноте, раскатилось крепко, у нас сотрясались стекла от тревожно-близких раскатов. Новое ночное бедствие.

Последние дни бурно развернулась (и с успехом) лекторская деятельность от Дома Флота, ибо сие платно, а безденежье душит.

19-ое декабря. Воскресенье. Два дня была оттепель, сегодня морозец. Обстрел идет и днями, и ночами, но редкий, и мы как-то пока в стороне. Сегодня ровно в 5 ч. утра разразилась страшная канонада и то затухая, то вспыхивая, идет весь день; в нее намешан и обстрел, и шквалы зениток. Безденежье разошлось внезапно благодаря продажи поллитра за 500 р., хотя теперь дают обычно 400 р. и выигрышем 150 р. в заем. В освобожденных городах, «по рассказам с писем», процветает мелкая частная торговля.

20-ое декабря. Вьюга, на грани оттепели. Вчера часов в 10 вечера кончилась вся эта музыка такими двумя близкими разрывами, что мы выкатились в переднюю, схватив сонную Машуту и там ее уже одевали. Канонада, с характерным раскатистым ревом «Катюш», продолжалась до сегодняшнего утра. Действительно — «Orgel».* В сводке от 19-го — «1-ый Прибалтийский фронт» и прорыв у Невеля. Это преддверие нашего избавления. Сегодня тихо весь день, редко, редко ухали наши.

21-ое декабря, примечательное разве что полнейшей оттепелью, артиллерийской тишиной, опубликованием текста нового государственного гимна и тем, что на собственном горбу перенес я в 4-ый этаж несчастный этот бурдуковский архив.

22-ое декабря — самый короткий день. Оттепель, дождь, обстрел с предшествующей ночи, весь день до ночи, редкий, то есть 3—5 снарядов кучно в одно место и перерыв на несколько часов. Один такой комплект на Невский, в район Думы, в частности, был разрыв на Итальянской у Михайловского театра. Есть убитые и раненые. В городе началась эпидемия гриппа, идущая, видимо, с Большой Земли, несмотря на все меры в поездах. Корабль, то есть «Воспитанный», опять перешел от ЛДУ к Сенату. Это, кажется, четвертый или пятый раз. Не всегда бывает большому кораблю большое плаванье.

23-ее декабря. Вчера до начала двенадцатого били немцы по городу, и бедную сонную Машутку мы вытаскивали в коридор. Утром не без ужаса узрели мы результаты: на углу Невского и Литейного, у самого перекрестка трамвайных путей в асфальте две здоровых плешины и кругом во всех этажах на всех четырех углах неистовый разгром стекол и рам. Вечером провожал московский поезд; он жутко похож на прежние.

__________

* Орган (нем.).

314

Международный вагон, проводники, свет, тепло. Только билеты у вагонов проверяют милиционеры. Их очень много. Большой порядок. Вся часть перрона, выходящая за крытую часть, погружена в кромешный мрак. Провожающих почти нет. То и не то! Морозец и снежок.

24-ое декабря. Дана кровь. Два дня тихо. К вечеру оттепель полнейшая. В газете статья о снарядах на углу Невского и Литейного. Оказывается, попало в набитый трамвай. Неясный слух о том, что с Андреем неблагополучно. Не пишет никому давно.

27-ое декабря. Все тихо, даже странно. -Г. Сегодня мы были поражены тем обстоятельством, что военкомат вызвал лишь недавно (вместе со всеми) забронированного сотрудника ЗИН Терентьева, ограниченно годного кандидата наук, отобрал бронь, паспорт, выдал мобпредписание о явке в часть. Приводились в действие все пружины, поднимал Хрыча и проч., когда я уходил. Чем кончится?

Весь день нудно вертится ни к селу, ни к городу в голове давнишняя поговорочка: с миру по нотке, Дунаевскому орденок. Все же есть какая-то неполадка в моих телесах: большая слабость, дурное самочувствие с утра до полудня. Припухание карточки.. Некая общая хилость. Ах, если бы вдовы имели право на литер покойных супругов!

28-ое декабря, оттепель. Тишина нарушена кратким, но полновесным шквалом из 5—6 снарядов, один из которых попал в карниз Института Литературы в 11 ч. 45 м., прямо над окном жилой комнаты уполномоченного. Повреждения сравнительно невелики и касаются крыши, башни, верхних окон. Снова благоприятная судьба к моменту разрыва удалила всех со двора. Будучи проходным, он обычно довольно оживлен, особенно по части военморов. Говорят, попало и в дом 5 по Загородному, и дома на Невском. Есть странный слух: после войны герои будут верстаны землею. Ого! Вот сейчас в 20 минут первого ночи несколько ударов подряд где-то «у нас», но не особенно близко. Погас свет. Через 25 минут: свет зажегся, Машутка, часа три подряд мающаяся зубами, водворена из передней в кровать. Все стихло. Видимо, ночью обстрелов по радио не объявляют. Действительно: кому немедленно укрываться? Опять продали водку, теперь уже за 400 руб. Хлеб стоит 40—50 руб., в Москве — дороже.

29-ое декабря. 0°, пасмурно. За ночь было несколько артналетов, все тем же манером: несколько снарядов — порцион и длительный перерыв. Били и днем. Вообще говоря, все это начинает сливаться в общее мутное пятно. У Александринки натолкнулся на группу ослепительных каких-то иноземцев. В одежде — немыслимое у нас смешение штатского и военного. На плечах (ниже погона) странные нашлепки со знаком красного меча. Над красными бритыми, нерусскими их мордами торчали высоченные наши мерлушковые генеральские «башни». Выхоленный брюнет в соболях объяснял (по-русски!), где и когда падали тут бомбы. Эта процессия странно сочеталась с неясным слухом об американцах, таинственно заседающих в Эрмитаже по линии проторей и убытков.

Поучительная история происходит в Павловских казармах. Там, в дополнение к существующим 6 разрядам питания, устроили совершенно привилегированный клуб. Отделка нескольких комнат, паркеты, ковры,

315

картины, биллиард стоили значительных сумм, гак же, как в том морском собрании, где был я 17-го в третий раз, и снова не читал лекцию при пустом зале, снова утонченно ужинал, даже с водкой (две рюмки). И в Павловском клубе та же картина: клуб заведен, но в роскошном клубе совершенная пустота. Управляющий, молодой сравнительно человек лысый, крут и шутить не любит. Разом созваны директора всех станций и мгновенно накручен им хвост в самой решительной степени. Раскаленные директора вернулись на станции, тут же были созваны все руководящие и ответственные и столь же радикально накручены. И вот настали на станциях мрачные дни. Рассказывает один парень с Уткиной Заводи: в начале недели директор сзывает тех, кому надлежит развлекаться и культурно отдыхать в упомянутом клубе. «Ты, ты и ты, — тычет директор пальцем в толпу угрюмо толпящихся на месте жертв,— ты в среду, а ты в пятницу!». И жертва, обычно пожилой человек, отец семейства, осатаневший за бесконечный день изводящей, убивающей нервы работы, вместо того, чтобы добравшись до дому поужинать и трахнуться в постель, напяливает чистую рубашку и едет во мраке, в любую погоду, в обстрел с Уткиной Заводи, на Марсово Поле, часик-другой проводит в культурном отдыхе в клубе, где у единственного биллиарда очередь из таких же ожесточенных ассамблейщиков, где плохое кино и смотришь не то, что тебе хочется, а то, что случайно идет в этот день — и где совсем нет водки. Водка же у лысого генеральчика и у его ближайших помощников. В количествах неограниченных. Нет, нет да вылезет «в массы» один из них, как зюзя пьяненький, дабы сиятельно украсить и личным участием вдохновить людные теперь клубные съезды.

А у нас в Академии заварилась какая-то совсем несуразная каша по написанию истории Васильевского Острова. Этой кашей забрюхатели от Францева столь мирные вначале Вяткинские Чтения — Блекотания. Ем и варю ее и я.

1-ое января 1944 г. Мы встретили новый Год в семейном кругу. Около 12-ти стал говорить М.И. Калинин, трансляция затемнила слова совершенно. Затем был исполнен новый гимн. Музыка, говорят, одной из действующих песен. В двенадцать мы встали, дабы чокаться. В этот момент стала стучаться Марианка, вернувшаяся с концерта. Когда обратились со стаканами к Машутке — она расплакалась. Затем было весело до 4-х часов утра. Обстрела не было.

2-ое января. -3°, обильный снег, таявший к вечеру. Хрыч и старушка сделали мне предложение вступить.* Немцы постреливали с утра до темноты. Визжало и трахало, но не очень много.

3-е января. Первый раз настоящий мороз — с утра -7°. Но к полудню потеплело и заиграла превеликая снежная буря, и снег валит и валит до ночи. Все наши молодые женщины убежали в кино. Мы остались с Машутиком дома, топили печку, читали персидские сказки. Радио транслировало из Москвы фотрепианный концерт в исполнении Рахманинова.

__________

* «вступить» — имеется в виду в ряды ВКП(б). Членом партии А.Н. так и не стал.

316

Затем загремели раскаты нового приказа — взят Новоград-Волынск. И только в десятом часу была нарушена тишина несколькими близкими разрывами, брошенных воровски, наспех, бандитских снарядов. Почти каждый день появляются теперь в нашей газете «обстрельные» материалы.

Теперь о гимне: ночь с 30-го на 31-ое декабря 1943 г. была, по-видимому, последней ночью старика Интернационала. Как увязать это со словами о том, что новый гимн будет пущен в ход лишь с 15-го марта?

5-ое января. Эти дни плывут как бы в тумане, вялом, больном, воспаленном. Все время стреляет немец по городу. Видно, наши затюкали его изрядно, ибо применяется новый прием: залп обычно трех снарядов, и все. Так раза 3-4 в день, в разные районы. Я устал писать о попаданиях. Куда? — понемногу повсюду. Жертвы? — да, есть жертвы. Ибо снаряды, как правило осколочные, калибра 150—210 мм. Но почти никто не прячется, и все ходят. Ходим и мы, со страхом, с тоской. Второй день снежит и снежит. Город в белоснежных, пушистых ризах, нарядный. Багровеет низкое солнце. Нежные отблески, дали, снега. Тишина. Жизнь не похожа на жизнь.

7-ое января. Вчера был неистовый, небывалый буран, а сегодня все тает. Много беды за эти два—три дня. Было несколько прямых попаданий в трамвай, набитый народом (тройка, десятка, тридцатый). Крупнейший снаряд угодил в правое крыло Русского музея. У нашей академической столовой попало ночью (в ночь на 6-ое много стреляли), на углу Зодчего Росси и Чернышевой площади, и так далее. Вместе с тем, свирепствует грипп, повальный, неудержимый, очень много детских воспалений легкого.

Унылая пустота на душе. Изредко приходит в голову, что надо записать в эту тетрадку то-то и то-то, но вялый мозг не держит, и расхлябанные нервы щетинятся, не давая сосредоточиться, и потом ничего не могу вспомнить, так и остается незаписанным. Воспоминания и картины прошлого, детали прошлого возникают в сознании с необычайной яркостью, тухнут быстро, сплывают, то мучительно прекрасные, то режущие страданием. Все поступательное в жизни моей закончено. Она въехала в тупичок, где ржавые рельсы покрыты буйной травой, а впереди — барьер из толстых брусьев и длинная куча песка.

Попало в Институт Герцена, и окончательно заболел нервно Л.П. Якубинский, который там живет уже давно, «скрываясь». Он принадлежит к разряду «невыходящих». В общем, их совсем не так много.

9-ое января. Воскресенье. Вот уже два дня без единого снаряда. Второй день Машуткиной болезни. Температура 39. Грипп? Она часами в полусне, немного заговаривается. Вчера под вечер сказала мне, вздохнув, с покорным спокойствием: «Какой длинный день был сегодня. Как длинная, длинная веревка, нагретая солнцем». В то время как она горела, маялась, бедняжка, разметавшись на кровати, в соседней комнате шел пир. 15 юношей и девушек, от 16 до 20 лет, извлекали из себя и из загнанного пианино весь шум, крик, горлание, вопль и гам, которые могут породить молодость и здоровье под девизом carpe diem* и в алкогольных парах, в течение 10

так и не стал.

__________

* Лови день (лат.).

317

часов подряд, с 9-ти часов вечера до 7-ми часов утра. Тонкая стенка почти не задерживает звука. Мы не спали, пока эта Лысая Гора не кончилась. Последняя часть их программы (часа три подряд) заключалась в игре: один в кругу раскручивает бутылку и целует того, на кого она, остановившись направит горлышко. Поцелованный сменяет крутившего. Это было самое интеллектуальное в их встрече, не считая пресловутой игры «Флирт». Но бессонная пытка звуком давала представление о застенках средневековых. Молодежь встречается и на официальных танц-вечерах, например, в клубе им. Первой Пятилетке. Однако «там стало плохо», ибо клуб обратился в своеобразный бордель. Туда приезжают военные и женщины; короткий танец-смотрины, и понравившуюся увозят. А на упомянутом пиру я (впервые в жизни!) был свадебным генералом.

16-ое января. Воскресенье. Пишу, по окончании очередной совместной дровяной заготовки на всю неделю. Ох, нелегко дается эта недельная теплота в нашей комнате! Сегодня тает, а всю неделю стояли хорошие морозы, градусов на 10—12. Обстрела так и не было. С 7-го января. Зато в ночь на 14-ое началась канонада, достигшая к утру размеров необычайных. Все ревело и сотрясалось без малейшего перерыва, до 2-х часов дня 14-го. Били корабли и на Неве, и на Невке, вышибая стекла на всех прилежащих улицах, в частности, в БАН повылетало много фанеры и в нашем «магазине» штуки 3—4. Надо полагать, производилось большое наступление. Чем оно кончилось? Во вчерашней сводке — «на остальных участках бои местного значения».

В донорском Институте гигантский аврал, доноров вытаскивают ночью из кроватей. Сколько же тысяч легло за эти часы и сколько мучается в тяжких страданиях? А наша жизнь течет по-прежнему. Три дня подряд убирали всей Академией снега на набережной. Хожу по адресам. Из обследованных 15 квартир только две неблагополучны: флигель, где жил Миклухо-Маклай снесен бомбой (15 Линия), а в комнату проф. Конрада влетел снаряд.

Улицы обратно переименованы: Невский, Садовая, Владимирский и т.д. Хотелось бы увековечить период блокады в названиях. Первые предложения таковы: площадь Дистрофиков, улица Белковой Массы, проспект Шрота и т.д.

Случайно в разговоре вспоминали жуткое время «Закона об опозданиях» 1938 г. Все усугублялось полным отсутствием будильников, ибо соответствующие цеха выпускали только часовые взрывные механизмы. Одному счастливцу удалось с рук купить такой прибор — взрыватель замедленного действия, который прекрасно ходил и в нужный час издавал странное шипение. Этот прибор смерти и разрушения долго обеспечивал блаженство и счастье целой семьи.

17-ое января, тает. Именно гнусная ростепель плохо отозвалась на предпринятых операциях. Ночью уже забухало вновь, но это били уже разрывы на улицах города. В 4 часа утра снаряд поразил ФИЗ. В лаборатории Павлова разбиты редкие приборы тысяч на 150. В течение дня было несколько налетов, в разных районах. А вчера вечером я гостил лекционно у моряков и накачался спиртом крепко. Из рассказов и слов:

318

1) Два еврея в глубочайшем тылу подходят к карте на вокзале: «Ну, что мы сегодня еще взяли?», 2) Телеграмма эвакуированного: «Доехал Новосибирск благополучно. Если потребует Родина, готов ехать и дальше», 3) «Лапа ноги». Осколочное ранение в лапу правой ноги. Это серьезно, как термин. 4) Подполковник и полковник с автоматами на катере вокруг командующего. Капитан смотрел, смотрел, плюнул и ушел. Ушел и команд. Полковники остались одни. Письмо от Андрея, здоров!

19-ое января, тает. Идут бои. Ездят по городу огромные автобусы с красным крестом тихо, тихо, бережно. Вчерашняя сводка говорит о прорыве южнее Ораниенбаума. Канонада слышна мало, отрывками. Дико бьют наши корабли, опустошая стекла целыми улицами и даже у трамваев. Раскололи лед, перетащили «Кирова» от Сената к Кадетскому корпусу так, чтобы он смог задрать орудия и палить. Немец кидает снаряды в город, но редко, бессистемно, одиночками.

Сегодня в 10 ч. 30 м. утра, когда шли мы с Галей в Академию, по Владимирскому у Стремянной, в дом напротив (N"9), в один из верхних этажей — как бабахнет! Обсыпало какой-то дрянью. Чуть не стала Машутка круглой сиротой. На этот раз не было слышно ни предварительного выбуха, ни свиста. Чей он, снаряд-то, откуда? Кто его знает ... война!

Может быть, этот снаряд, это был последний снаряд по Ленинграду, ибо сейчас, в 8 ч. 40 м. вечера Москва огласила приказ генералу армии Говорову: войска нашего фронта прорвали оборону немцев от Пулкова и Ораниенбаума, продвинулась на 12—20 клм, взяли Красное Село и Ропшу и разгромили 7 немецких дивизий. Захвачена группа тяжелой артиллерии, ведшая систематически обстрел Ленинграда.

Так вращается колесо великих событий.

20-ое января. Расточается немецкая сила под городом нашим: сегодня в сводке мелькают старые знакомые слова: Лигово, Стрельна, Урицк... А Новгород, Новгород! Тает, туманно и хмуро. В городе тихо, лишь в нашем районе рычал далекий, глубинный (Забалканский пр., в конце) обстрел, и квакал тупо местный и противовоздушный и т.д. Но это было скорее ударением на второй части формулы «город—фронт». Раньше немецкие снаряды делали ударение на первой. Это и есть, вероятно, последний обстрел этой Осады.

21-ое января, все еще тает. Сегодня выкатили на Дворцовую площадь для обозрения кое-какие трофеи: не то танк, не то самоходную пушечку малую, огромную желтую мортиру, пушку поменьше, снаряд 406 мм., эрзарц-валенок на деревянной (?) подошве, с толстым теплым войлоком внутри. Ни надписей, ни объяснений, только дистрофический полуинвалид с автоматом пытается отгонять сотенную толпу. Поражает то, что мортира фирмы Шнейдер-Крезо 1916 г., а пушка поменьше — Шкода, 1936 г. Неужели это характерно для немецкой техники 1943—4 годов под Ленинградом?

Эти тетради носят название «Осадная Запись». Уничтожение и бегство остающихся еще под городом немецких осадных сил, видимо, вопрос дней. После того нужно будет записать заключительные слова и ставить

319

точку. Но событий должно быть еще много; сегодня с наступлением темноты по Загородному идут потоки войск, среди гигантских танков, колоссальные чудовища-пушки. Они идут и в Финскую сторону.

22-ое января, траурный нерабочий день. События, действительно, еще происходят. Вчера вечер закончился приказом о взятии Мги. Мги неприступной, Мги ключевой, могиле стольких десятков тысяч. Именно через Мгу был вбит один из самых страшных гвоздей распятого города, связавший всё к востоку.

23-е января. В начале первого раздался очень громкий разрыв, какой-то особенный, звонкий, высокий, чистый. Потом еще и еще, с промежутками в 10-20 минут. Только через полчаса взревело радио: обстрел! Без предварительных выбухов, значит, издалека. Настоящие дальнобойные. Кончилось это только в пятом часу утра.

24-ое января. Видимо, это и был последний обстрел Ленинграда в истории его осады немецко-фашистскими войсками и последний возглас штаба противовоздушной обороны: «Артиллерийский обстрел района продолжается», который я слышал, был ровно в 4 часа ночи с 22 на 23 января 1944 г. Я проснулся, выслушал, взглянул на часы и немедленно заснул дальше. Уместно отметить, что при ночных обстрелах спится хуже, чем при ночных налетах. События грохочут: сегодня приказ о взятии Царского Села и Павловска. Продолжается оттепель. Фронтовики в валенках по колено в жидком снегу. Говорят, прорыв осуществляли новые части. В них молодцы лет по 20, атлеты, лыжники, все только с автоматами. Пленных не берут, с неистовой яростью дробят прикладами, режут, душат. Дима такой? Хороший тон у них — чтобы белый халат был побольше залит пятнами вражеской крови. На Марсово поле и на Пушкинский сквер выкатили массу полевых пушек. Ракетчики тренируются враз спускать затворы своих пистолетов. Будет салют.

27-ое января, по прежнему тает и тает. Вчера пала Гатчина. Сотрудники Литературы были и в Царском Селе и в Гатчине. Царское абсолютно разбитое, пустое. В Гатчине тысячи три несчастных жителей. Гатчинский дворец горит. И в нем, и в царскосельском вывезено все: дверные ручки, паркет. Удушливый ужас ползет из этих рассказов.

Сейчас, в 7 ч. 45 м. вечера, радио передало приказ генерала армии Говорова: город освобожден, осада снята. И ровно в 8 ч. глухо взревели 24 залпа из 324 орудий. Разноцветные ракеты рассыпались в небе, прогоняя ночь. Город! Ты видел отблески разрывов вражеских бомб, ты багровел в кровавых зорях огромных пожаров, твои ночи превращали в день немецкие авиолюстры... два с половиной года, два с половиной года... Сегодня тебя освещают знаки победы и освобождения!

29-ое января. Оттепель продолжается. Вчера восстановили трамвайные остановки, подготовляют пуск уличных фонарей. Фронт стремительно уходит на юг и на запад. Мы уже тыл. Вчера в приказах — Любань, Тосно. Сегодня в сводке Чудово, и тем Октябрьская дорога очищена насквозь. Город-фронт перестал существовать. О том, что на севере фронт в 30 км, никто не говорит и не думает. В сегодняшней же сводке наша Карташевка. Они уходят быстрее, чем приходили.

320

30-ое января, чуть-чуть подморозило. Повсеместно смакуется изречение: «Не отдадим эвакуированным женам наших завоеванных в блокаде мужей!». Это от лица «времянок».

2-ое февраля 1944 г. Легкий морозец держится. Вчера взят Кингисепп, могила добровольческих дивизий осенью 1941 г. В этом месяце у меня огромная лекционная нагрузка. В январе я прочел 8 лекций, а в феврале предстоят 20! Нет мужества отказаться, ибо они явно интересуют людей, нравятся. Заявки сыпятся со всех сторон. За мной приезжают на авто, угощают, встречают душевно. Каждая лекция стоит напряжения огромного, прямо иной раз опустошает. Началась подготовка к новой перерегистрации военнообязанных, снова надо брать рифы и задраивать штормовые люки.

3-е февраля. Опять потекло. Читал на Группе Историков маленький и премилый докладик о доставке хрустального трона в Иран в 1826 г. Определенно пахнуло неприязнью исторического шефа. Он махровый словоблуд, опасный и вредный. Давно вышли из употребления остроты дипломатические, поэтому приятно слышать такие: «планы черчйли, черчйли, а рузвельтатов никаких», (есть и продолжение: «и все это вообще уилками на воде писано, а если так, то ну их всех к хэллу!»). Так же: «такие же леди, только впереди почему-то ставят букву "б"». В Академии в спешном порядке предложено срочно представить для отвоза в Москву сведения о целости площади, имущества всех сотрудников, также о потребном восстановительном ремонте и о потребных материальных эффективах для возобновления нормальной работы Институтов. Сегодня в приказе — окружение 10-ти дивизий на Украине (Белая Церковь, Кировоград), а газеты публикуют закон о самостоятельных республиканских наркоминделах и НКО и «хронику» об отставке Корнейчука. Многие замечают, что после прекращения обстрелов на улицах стало гораздо больше людей: повылезали.

5-ое февраля. С сегодняшнего дня хождение по улицам до 12 ч. ночи и с 5 ч. утра. Ездил на просп. Огородникова: от Технологического до просп. Газа большая часть домов разрушена или поражена до необитаемости. Но улицы вычищены и вылизаны предельно, всюду скребут и трут. Нарядные, пустые вагоны «девятки» ходят один за другим. Пустынно. Зияют развалины.

13-ое февраля. Воскресенье. На грани оттепели. Сегодня отдана приказом Луга. Да, пора кончать «Осадную Запись». Собственно говоря, она сама уже кончилась. Остается, правда, финский фронт, но мы уже знаем, что можно отхватить половину Финляндии без того, чтобы это как-то почувствовалось здесь. А события в той стороне назревают. Эшелоны идут. 11-го приезжал в Академию А. Алекс. Петров, он советник I р. и карьера его с начала войны столь же яркая, как и быстрая. Столь же прекрасна карьера и Б.Б. Пиотровского, но в совершенно другой области: он защитил докторскую диссертацию, принят в партию и женился. Это примеры того, что делают «полноходные» в войне: призванные и непризванные. Есть и третьи, в промежутке где-то. Они сдвинули горы, чтобы лишь уцелеть на прежнем уровне в консервной банке. Кончаю «Осадную Запись». Быть может, буду йотировать в эту тетрадь изредка что-либо действительно

321

примечательное, достойное памяти в простой нашей повседневности. 27-го января, когда ревел салют освобождения, мы вышли на Загородный к воротам посмотреть фейерверки. Весь город был на улицах. От нас цветные дожди и фонтаны ракет были видны только в узкую прорезь между двумя высокими домами за хиленьким противоположным сквериком. Другими словами, совершенно малая, ничтожная часть всего моря огней, пущенных, как говорят, в эти минуты над городом. Вот также и с этой «Осадной Записью», с тем, что видел я и вносил в нее из всей жизни и смерти Осажденного Города — часть малая, малая. Аминь.

* * *

Addenda

от случая к случаю.

23 февраля 1944 г. Второй ленинградский салют (18 ч. 00 м.) я

наблюдал, так сказать, в самом его пекле: у Академии, у Ростральных колонн и на Дворцовом мосту. Толпы народу покрывали эти места. Было светло, и ракеты не давали той фееричности, что в первый раз. Зато они сыпались дождем в народ, а у Адмиралтейства нас чуть-чуть не подорвали какой-то петардой из снежной кучи. От пушек с эсминца, что под окнами дома Отца Пищи, со светлым, праздничным звоном сыпались последние стекла с фасада Академии. А ночью была тревога на четверть часика. Мы проспали.

24-ое февраля. Солнце, мороз -7°, на припеках тает вовсю. Часа в два, днем, при ясных голубых небесах, налетел неприятельский разведчик. Едва уловимой блесткой сверкал он в неимоверной высоте, пускал белую, пушистую струйку. Били зенитки, отсекая путь его ватными шариками. Тревоги не было. Но бомбу он сбросил на Садовой у Апраксина, как говорят, но не врут ли? (оказалось совершенно брехней).

27-ое февраля. Сегодня самая низкая температура за всю зиму: наш старичок показывал с утра -13°. Вчера приехал директор наш акад. В.В. Струве: «Вы наша радость и наша гордость». Приехал и акад. И.О. Орбели. Я виделся с ним вчера. Незначащие слова, знаменующие всю огромную бездну отчужденности. А 25-го я узнал о приезде и других еще сотрудников. Лицо старой жизни принимает плоть и кровь. Но это лицо неузнаваемо.

15-ое марта. Кажется, меня в числе других, представляют к правительственной награде. Заседание в ДУ в честь М.В. Доброклонского и эрмитажный афронт.

20-ое марта. Почти все дни — легкий мороз, часто снег, пронизывающие ветра! Сегодня прошла на Москву первая «Красная Стрела». В городе действует несколько шалманов, где 100 гр. выпивается за 40 р. Много пьяных, особенно усердствуют партизаны. Они прибыли в город в начале месяца, в огромных количествах. Хаотический наряд, даже немецкие мундиры и шинели. Через лоб нашита наискось красная полоска.

322

Последнее время чувствую себя плохо. Слабость и вялость. По-довоенному похудел и осунулся. Желтое, неприятное, нездоровое лицо. Не гложет ли паника-хворь? 17-го прошла автоматически военная перерегистрация.

22-ое марта. Финны отказались от мира.

Вот «история»: молодой, способный, но незадачливый. Работает вовсе не по специальности. Накануне летней тоталки 1943 г. поссорился с начальством и был сдан. Потерял руку. По закону вернулся на то место, но оно занято. Возглавил Клуб (упомянутый под 29 дек. выше), пьянствует непомерно. Раз поехал за артистками. Полуживой-полуразбитый ленинградский дом. Темно. Лазает по пустым этажам в поисках квартиры. Отворяет дверь в бездну. Через три дня находят его тело.

30-ое марта. Долго ходил пешком в поисках возобновленного адреса в районе Мучного.*

2-ое апреля. Весь март простояли довольно крепкие (самые крепкие за эту зиму) морозы, стоят и сейчас. Вчера мне взрезали пятку, абсцесс. В Академии введено новое драконовское расписание дежурств — через три дня в четвертый.

16-ое апреля. Пасха. Вплоть до последнего дня держались холода — утром и вечером мороз, днем — много солнца. 11-го апреля свезены болванчики по санному пути. Заутреня была в 6 ч. утра. Говорят, в церкви столько молодежи, что «это даже начинает беспокоить», а к Николе ходят запросто морские. К сему учреждению ощущаю явную несклонность. Эрзатцная шрот-Пасха, лишенная творога, тем не менее весьма ее напоминала, плоская лепешка — кулич же, был далек от своего предка по вкусу столько же, сколь и по форме. Почти очищен Крым (вчера Ялта).

24-ое апреля. Только сегодня перевело Управление по Дому Искусств 6000 р. мне на сберкнижку за болванчиков. Сейчас все еще холодно, на грани шубы и пальто. Последние несколько дней впервые появились слова «на фронтах ничего существенного не произошло» и держатся из сводки в сводку.

1-ое мая 1944 г. Понедельник. Вчера шел сильнейший мокрый снег и ночью тоже, а сегодня ярчайшее солнце топило эти ослепительно белые толстые покровы. В 20 ч. был салют. Отрывки: яичный порошок называют «яйцом Рузвельта». Орловские партизаны выменяли у сменявшихся итальянцев зенитку на продукты. Когда хоронили на днях скропостижно скончавшегося здесь в первой реэвакокомандировке члена-корреспондента АН СССР Беляева (путейца), то перед выносом, в ЛИИЖТЕ, произошел следующий эпизод: одно офицлицо встает, протискивается вперед, некоторое время стоит с обнаженной головой и постной рожей, затем вдруг, нагибаясь к уху другого офицлица, напряженно шепчет: «Достал две легковых машины». «Как две?! — вскричал пораженный собеседник, — да ведь жены то у него три, куда же третью девать? В одну машину их не запихнешь!». «Ну и черт с ней, с третьей, — рассердилось первое офицлицо, — ничего, молодая, может и пешком пройти, я ведь тоже не

__________

*Адрес B.C. Гарбузовой.

323

заводной, чтобы рыскать по всему городу, доставать на всех жен по машине...... Так как перебранка их, хотя и вполголоса, начала привлекать

внимание, то они замолчали и снова, приняв трагическое выражение, продолжали выстаивать церемонию.

Все говорят: последние дни бомбятся и обстреливаются прифинские местности (Кавголово и проч.), из Сестрорецка и проч. жителей выселяют. Оказалось брехней.

7-ое мая. Насчет выселения — верно, но бомбы и обстрелы оказались полной, или почти полной ерундой, во всяком случае для района Токсово. Вчера было +2° и до полдня шел крупнейший снег, сегодня +3° и даже сухо.

2-ое июня. Стоит довольно ясная, но до странности холодная и ветряная погода. 8-го мая, в 5 ч. вечера, я выехал «стрелой» через недавний наш и вражий передний край в Москву и всю дорогу, пока не стемнело, смотрел из черепахой пробирающегося поезда на картину полей битв и помрачающих ум разрушений или брошенных созиданий. 9-го в 13 ч. приехал я в Москву — первый раз после начала войны и блокады.

Два доклада, прочтенные в Московской Группе ИВ АН СССР, были праздниками признания и искупления. Огромный этот город смрадно кипит, смотря мимо войны и страны. 18-го, будучи в Наркоминделе, прочел я в газете Указ Президиума Верховного Совета о награждении работников ленучреждений АН СССР, в том числе и меня (орденом «Знак Почета»). 19-го в 5 ч. 30 м. вечера выехал Тихвинским поездом и 21-го в 7 ч. 55 м. утра добрался до родного града. Только выехав из него, понимаешь что он такое: «брюж ла морте»* — но не от дряхлости, а пулей навылет. Это странное кладбище. На днях в нем пустили первый троллейбус, и позавчера приехали первые 3 или 4 факультета университета, человек 700. С вокзала их свезли в университетский двор, там расставили несколько столов и до вечера документировали. Даже в аудитории не пустили.

24-го я заболел. Сперва считался сухой плеврит, потом — мокрый. Теперь кивают на легкие, как основа сих болезней. Предстоят рентгены и проч.

С болванчиков снята первая тысяча. Она ушла в основном на оплату вскопки 200—300 кв. м. в Ручьях и на покупку семенного картофеля. Галя садила его там и под окнами.

6-го июня. Вторник. Около двух часов дня Москва, поиграв своими «чрезвычайными» позывными, передала коммюнике № 1 об открытии Второго фронта. В Ручьях Галя высадила ок. 15 кгр. картофеля. Рентген показал благополучие в легких.

22-июня 1944 г. Трехлетняя годовщина войны. 20-го взят Выборг, после баснословно короткого (в 11 дней) шествия через три оборонительных линии по Карельскому перешейку. Особенно быстро прорвалась линия Маннергейма. Теперь мы лишились последнего, хоть и захудалого, но все

__________

* Смертельный удар (англ.-франц.).

324

же фронта. Город-тыл. Последний знак войны был рев тяжелых морских пушек во время артподготовки наступления на Перешейке. Вчера летал еще разведчик с пушистым белым хвостом, и зенитки утыкали небо позади него белыми шариками. У нас под окнами 73 куста картошки. Вчера в трамвае пьяный совал плату кондуктору и все твердил: «Будьте покорны, будьте покорны...». А студент говорил горестно: «Учишься, учишься, прямо до ОТУПЕНЕНИЯ доходишь!».

А вот еще сюжет: молодой человек входит в скверик, ищет уборную. Не видит, что под носом сидят знакомые. Окликнут. Он, смутившись, дает понять, что пришел на свидание. Уходит. Через несколько минут совершенно случайно приходит девушка, тоже знакомая. Они думают, что это она и есть, говорят ей. Она ... (дальше нужно придумать).

24-ое июня. Вернулись остальные факультеты ЛГУ, всего в эшелоне 1500 человек. Все узлы и чемоданы были сброшены с автобусов и грузовиков и уложены в огромнейший штабель вдоль Филологического факультета и дальше. Вдоль решетки, до линии. Шел сильнейший дождь с холодным ветром. Долго все это там лежало, а студенты жались под карнизами. В университет их почему-то не пускали. Эта поездка и болезнь меня как-то надломили. Мне все нездоровится понемножку. Мне кажется, что сразу совершен переход из «молодости» в «немолодость». Я сразу обряк как-то внутренне, будто осыпалось что-то или отвалилось. У меня было очень молодое лицо, многие давали мне 26—28 лет, так было еще в Москве. А сейчас это молодое, хорошее выражение пропало. Вдруг легли какие-то тени, вдруг обвисло там и сям, обрюзгло и все это минуя стадию мужественности; из мальчишек прямо в старички. Старческий младенец-мопс — одно из наиболее отвратительных явлений.

28-ое июня. Пошли по Невскому первые послеблокадные троллейбусы, очень праздничные и свежераскрашенные. Но это почти не влияет на загруженность трамвая. Да, мы снова узнали, что такое набитый трамвай. Снова идут обвешанные по всем сторонам вагоны. Но, в отличие от времен довоенных, можно видеть и слышать охальных певеошных девок в комбинезонах на «колбасе», оглашающих окрестности вызывающим матом. Я видел и школьниц, но без мата. Все возят и возят раненых. Слыхал, что у бойцов вшей, как правило, не бывает, а у офицерского состава 100 % лобковой вшивости.

Рачинский, зам. Загурского, распек управхозшу, прописавшую А.А. Ахматову, недавно вернувшуюся, в ее собственной квартире. Я видел пару раз его. Это большеголовый молодой человек, довольно элегантный, с 2—3 колодочками, работающий под «министра без портфеля». Анна Андреевна не помолодела, пополнела, поправилась. Исчезла классическая челка! Ольга Берггольц сидела у ней, все пили водку. Какие разные, и какие замечательные, каждая. Да, О.Ф. заслуживает этого слова.

Марианна, в числе 400 деятелей Мариинского театра, получила литерный паек.

Эта О.Ф. — это живая кровоточащая хроника блокадного ужаса. Она знает и чувствует все и знает — как передать. Она говорила мне о мертвом, вросшем в лед, у проруби на Литейном, где все брали воду, а он торчал

325

в прозрачном затвердении. А муж ее умер в палате, где были сошедшие с ума от голода. Они отвергали всякую пищу уже, плевались и бредили, кто шампанским, кто жареной колбасой.

2-ое июля. Сегодня (пятый или шестой очень жаркий день) мы с Машутой съездили на Смоленское кладбище и там за 600 руб. заказано восстановление папиной могилки. В таких тихих -и отдаленных кварталах не видно ремонтной деятельности. Она развертывается на производствах, около них или в центре. Вот, например, дошло даже до разборки развалин Знаменского храма, разрушенного, как известно, еще до войны (странная и многозначительная пролегомена!). Сейчас отряды не по рабочему одетых женщин, слишком бело-розовой холеной кожи, не толсточленные брютки,* дубленые всеми погодами певеошницамы, а, стало быть, из хашарниц,** целыми днями роются, складывают стенки из отборного кирпича. Два журавлиношеих конвейера сыпят мусор на грузовой трамвайный поезд, и даже 12-ый «к Невскому» отвернут через Исполкомовскую. Следовательно, полное впечатление, что и здесь кипит работа по ликвидации блокадных ран, возможно даже, что кое-кто из работающих тоже так полагает.

4-ое июля. У нас стоит иногда на часах один очень приятный старый солдат, простодушный, усатый и почти лишенный дара речи. На вид несколько строг и даже грозен. Прохожу сегодня мимо, показываю пропуск. Он: «Как жисть?» Я: «Ничего, вот курить бросил и чувствую себя гораздо лучше», Он: «Нет, неверно это. Наоборот, я смотрю, думаю — не зазноба ли какая имеется? Так и видать, тает она вас, все тает и тает, день ото дня, видать». И усмехается доброй сочувственной улыбкой, топорща усы. Вот оно как, значит. «Таить» в транзитивном применении.

8-ое июля. Все последние дни стоит в ленинградском словоупотреблении «Жара!». На стройке, где-то у Мальцевского рынка, и на зенитной батарее у Академии Художеств видел так называемых девушек, занятых крепкой мужицкой работой, — в трусах и нагрудниках только. При этом их голые телеса — ляшки, спины и плененные в грубые грязные майки грудища были так чудовищно громадны, столь неожиданны и срамны, что не смея глаз поднять торопливо бежал мимо, но с мыслью: «оне правы все же, оне работают. Их царство».

Только что опубликован новый квартирный дракзакон: 6 метров — новая жилищно-(анти)санитарная норма и выковыривание «излишних» комнат; о кандидатах наук даже не упоминается. Но Обком союза уже подает списки и проч. Что ж, за эту комнату буду биться до последнего, если понадобится; за папин кабинет, за угол, где умирала мама, где я учился, писал, работал последние 15 лет. Где «кипели субботки», где стоит тысячи две моих и папиных книг. Где, может быть, мне жить и доживать придется. Ты помнишь, как штурмом брал комнату в 1936 г., чтобы жениться? Не забывай этого... Если бы в кабинет попал немецко-фашист-

__________

*Грубые (франц.).

**Хашар (тадж,, перс.).

— общественная взаимопомощь, помочь)

326

ский снаряд, то было бы, во всяком случае, все проще и яснее, т.е. понятнее.

Окончена великая переволочка наших (ИВ-ановских) архивных фондов из темной и сыроватой комнаты в сухую и светлую. Носили их 14 семнадцатилетних кабеэфных вевеэсовца, очень мелких, инфантильных, кроме 2—3-х, доблестно носили, сосредоточенно, ухватисто (однако, получив деньги за эту и многие другие работы, мальчики эти прежде всего осведомились, где ближе всего можно достать водку). Новые люди? Они отобраны для летной школы. Однако, каждая папка и каждая коробка (их много сотен) уложена моими руками.

9-ое июля. Готова папина могила. Дерн, бетонный крест, серый, будет и надпись: «Николай Васильевич Болдырев. Скончался 25 сентября 1929 года», как на старом кресте. Я никогда не видел таких огромных, необъятных зарослей малины, как во всей этой левой — задней части кладбища. Погода восхитительная. Разгар лучшего петербургского лета, но нет-нет и ёкает сердце в страхе перед неминуемыми холодами.

12-ое июля. Четыре часа, не разгибаясь, окучивал картошку. Прогноз — мешков 6.

В трамвае поймали за руку мл. лейтенанта в полной форме, вытянувшего из чужого кармана бумажник. Он был мал ростом и очень коренаст, молодое, загорелое супер-российское лицо, вобщем, из тех, под ударами которых рушатся и стираются культуры. Из псевдо-усвоенного: «я жду его минута в минуту», т.е. — с минуты на минуту (армянин). Еще: «если кто в этом разберется, то добровольно отдам голову на отсечение» (из письма туркменки).

16-ое июля. Воскресенье. Вчера давали нам в Смольном ордена, и я опоздал на 100 минут, так как меня не могли доставить с недостроенного крейсера «Петропавловск», где я читал лекцию о Петре. За это опоздание я не вместе со всеми получил из рук П.С. Попкова, а в задней комнате из рук Бубнова, после, но выдачу другим видел всю. Попков высок и дороден. Неплохой серый костюмчик. Лицо большое, непробиваемо-синее, припухло-обрюзглое, бледновато-смугловатое. Глаза черные, большие, с поблескиванием, брови и волосы обильные, черные. Молод. Из заключительной речи его: «Все из вас, которые...», «Поздравляю Вас от имени Горкома партии и твердо надеюсь...», «а также и от Исполкома Ленсовета....... что вы и» и проч. (тут важна интонация этой быстро вставленной

поправки).

Видел сегодня на набережной одного науча из возвращенцев, он тащил пустую тележку. Возвращается из отвоза шкафа красного дерева в комиссионку, так как должен выплатить 10000 за восстановленную квартиру. Пока живет в Университете, но ректор заявил, что ежели не выедут к 1-му, то лишит карточек. Хороший ректор. А шкаф пойдет за 1,5 тыс. рублей, хотя неделю тому назад предлагали 3, но за это время: 1) вышел новый квартирный закон, 2) открылся новый коммерческий магазин. Везучий науч.!

А новокоммерческий, действительно, открылся, у Елисеева, вчера. Длиннейший хвост на вход. Несколько ментов в белых перчатках и белых

327

же длинных (невиданных) кителях. В магазине же все, вплоть до живой рыбы.

22-е июля. Сплошное солнце и тепло (но не жара), изо дня в день. Это такое наслаждение, такое блаженство. Я пью эти дни час за часом, медленно напитываясь этой отрадой. Сегодня три часа без перерыва окучивал нашу картошку, которая, несомненно, хуже всех соседских окружающих. Эти упражнения изрядно меня подсекают, но душа лежит к земляному упорядочиванию. На днях разрешен свободный ж.-д. проезд в радиусе 50 км.

Военное и внутреннее в Германии не предрекают ли близкий, очень близкий конец? Говорят, что после белорусских прорывов и Пинско-Мин-ских катастроф, И.В. Сталин сказал: «Теперь с войной дело ясно, мальчики сами довоюют» — и целиком перешел к вопросам послевоенной экономики.

23-е июля. Черта характера: болезненно полюбил нового котенка, совершенно черного. Назвав его «Чернышевский», бесконечно возился с ним. Ночью дикари-соседи (неплохие люди) выносили какой-то шкаф, входные двери долго оставались открытыми. Я решил, что «Чернышевский» непременно убежал, но так как вся эта процедура своею дикостью и нелепостью меня оскорбила до глубины души, то я даже не встал, чтобы спасать любимца. Решив, что котенок погиб, я за почти бессонную ночь пережил эту утрату, как бы примирился с нею, и когда на утро котенок, выгибая спину и сладко потягиваясь, вышел из-за дивана, где мирно провел всю ночь, то я не захотел его признать, равнодушно отвернулся, ибо котенок «был уже оплакан», уже был изъят, вырван из числа драгоценностей души, кровоточащее место было прижжено, залечено. На месте недавнего, живого цветка чувств была безобразная, но совершенно зажившая культяпка. Так кончилась еще одна маленькая привязанность.

25 июля. Впервые с лета 1941 г. ночную тишину оглашают вопли врачующихся котов.

26 июля. Сейчас радио объявило Нарву, Львов уже наш или почти наш, до восточно-прусской границы осталось дней восемь ходу, как и до Варшавы и от Карпат до Балтики. Вся эта громада неудержимо катится на Германию, властители которой уже стреляются из за углов. Вот как «на сегодняшний день».

27 июля. Из «псевдо-усвоенного языка»: «он так всунулся за последнее время...», то есть осунулся. Или: «он держал ее в бараньем роге». Знаменитый день приказов: их было 5, что рекорд. Они повествовали о крушении 6-ти крупнейших вражеских бастионов: Белосток, Двинск-Режица, Львов и Шауляй.

30-он июля. Академик С.А. Козин, новоиспеченный как и в сем звании, так и в звании кавалера ордена «Трудового Знамени», приехал в Ленинград вместе с Университетом 24 июня с.г. Поначалу он повадился ходить к нам в Институт Востоковедения. Сядет в директорское кресло, разложит на столе весь курительный арсенал, скручивает, пыхтит, то открыточку напишет, то книжечку полистает, а главным образом ведет наставительные беседы, среди которых немалое месте отводилось созданию некоего «востоковедного центра» под его, академика, началом. Так продолжалось дней

328

десять. Затем его увлекли дела квартирные, и он исчез окончательно. Кстати, можно упомянуть, что в этих делах он оказался таким превосходнейшим мастаком, что объегорил самого Хрыча. Хрыч сам об этом рассказывал впоследствии и так был, видимо, поражен, что даже не сердился, скорее даже как бы любовался ловкостью пройдохи-академика. Оказывается, пройдоха Козин получил от Хрыча отличную площадь в ДУ, где тогда был Обком, как раз там, куда ходил я в 1942 г. едва крепнущими ногами высмаливать паек у несчастного рамолика Шенкмана. В обмен на эту квартиру Козин обещал сдать Хрычу свою площадь в количестве около 60 кв. м. Когда академик переехал на новую квартиру, а хрычевики пришли реализовать «сданную» площадь, оказалось, что гораздо больше ее половины забронировано за пройдохиным племянником, и Хрыч получил фигу. Но сейчас речь о другом. Во время своих посещений ИВАН-а и, очевидно, в порядке «создания востоковедного центра», академик указал мне на желательность восстановления телефона. Мысль дельная, давно уже она приходила мне в голову, но я все откладывал ее исполнение в виду неясности с восстановлением парового отопления. Стоит ли ставить телефон в комнату не отапливаемую и не посещаемую нами в течение 6—7 месяцев в году? Однако на этот раз я решился и через день снес на телефонную станцию мною же составленную и подписанную бумажку. Через недельку пришел по почте отказ: «по техническим причинам». Однако в скорости заметил я, что между БАН-ом и некими механиками-монтерами телефонной сети существуют дружеские связи. Автором этих связей оказался БАН-овский завхоз Телепков. Это в общем симпатичный человек. Он уже более 20-ти лет в партии и поэтому особенно трясется за свой билет. Отсюда он делает вывод: не рисковать, то есть, по возможности ровным счетом ничего не предпринимать вообще. «Телепков», — говорил он как-то страшным, не своим голосом, с неподдельным волнением представляя мне в лицах воображенную, но возможную сцену расправы: «Телепков, клади билет на стол! На стол клади, подлец, сейчас же, без разговоров!» и т.д.". У него очень красное, кирпичное лицо и совершенно седые волосы. Жестокие водочно-перегарные ароматы он начинает распространять вокруг себя иногда уже с самого утра. Так вот Телепков и оказал мне помощь, сведя с механиком. Это очень маленький, косолапый, чернявый мужичок, бледный, в грязной красноармейской форме с нашивками войск связи. Он ведает нашим телефонным участком. Небрит, всегда смотрит в сторону, порой застенчиво и слабо улыбаясь. Но черные глаза на выкате блестят и шныряют. Видно, делец порядочный. С полным достоинством носит он свою звучную фамилию — Суворов. Несколько минут беседы с ним выясняют положение. В Телефонную станцию им уже написано, что «линия исправлена силами абонента». Таким образом, устранена причина отказа со стороны официальной, ибо линии, разрушенные на большие расстояния, сейчас официально не восстанавливаются, это и были «технические причины». Далее, он, косолапый, скромно берется задним числом изобразить собой «силы абонента» и натянуть около 350 метров сорванного провода. Метр его стоит 2 рубля. «Ну и за работу что-нибудь дадите». Так получается эта самая тысяча,

329

образуемая естественным стремлением цифр к округлению, составляющим особенность стихии частного гонорара, не считая официальных 150 руб. за включение, абонентную плату вперед и проч.

Телефон настолько полезная вещь, что я не нашел в себе сил отказаться сразу, хотя у меня, конечно, никаких денег нет, ни 1000, ни 150 р., вообще у меня нет даже счета, бюджета нет, словом — нуль. Я что-то промямлил и пошел прочь. Но неожиданно на помощь пришел великий Хрыч. Я застал его под мухой, в настроении: «великий полководец, строгий, но сердце доброе». Он тут же, на поле боя, разрешил мне устраивать этот телефон: «Договаривайтесь» — сказал он громовым голосом. Не помня себя от радости, полетел я оповещать косолапого. Через несколько дней приходит извещение Абонентного отдела на уплату 145 р. за включение. И Телепков прибавляет от себя, что надо заплатить сегодня же. Решаю платить сегодня же. В кассе ЛАХУ денег нет ни копейки и не будет несколько дней. У меня денег тоже нет. В Институте Востоковедения, как на грех, нет ни одного моего сотрудника, чтобы взять в долг. Тут нужно заметить, что, предполагая, что эти 150 р. могут не быть оплачены ЛАХУ, я за день-два перед тем договорился со всеми тремя моими престарелыми дамами, что, в крайнем случае, мы сложимся и заплатим из своих. Они охотно согласились и все мы говорили при этом, что телефон всех нас устроит, что нельзя пропускать такого случая, что расход не велик и проч. Говорили, явно оживленные тем чувством притворной радости и гордости, которыми человек обычно стремится заслонить внутреннее стихийное огорчение, вызванное решением поступиться частью своего имущества или деньгами. В интересах так называемого общего дела. Но сотрудниц этих тоже никого нет в данный момент. Я мечусь, ищу денег там и тут и наконец бурно устремляюсь в Дом Флота, где есть надежда получить нужную сумму в качестве гонорара за прочитанные ранее лекции. В ДФ в огромном тенистом зале Агитпункта тихо, прохладно, чисто. Посетителей ни души. В мягком кресле сидит Леночка — хорошенькая, свеженькая, чистенькая, несущая на себе наименьшее количество ткани, являя тем самым наглядно весьма совершенную округлость и упитанность молодых своих форм. Рядом с ней ее приятельница, девушка такого же облика, заведующая местной библиотекой. Позолота, кумач, красное дерево, строгие лица и блестящие мундиры портретов смотрят со стен. Подруги не только не перегружены работой, но скорее несколько удручены затянувшимся пребыванием в вынужденном безлюдьи и бездельи. Мой приход их сразу оживил. Я умею разговаривать с такими девушками. Им не скучно со мной, посыпались шутки, замелькали «быстрые мячи слов между ракетками языков», как сказал бы персидский автор. Но я быстро перешел к делу. Деньги?! Какая жалость, они даже еще не выписаны. Будут в конце месяца. Что же делать? Леночка трагически морщит носик, сдвигает подрисованные бровки. И дальше вот происходит тот разговор, из за которого я и начал писать всю эту историю, включая и предисторию, то есть приезд академика-пройдохи и проч. Этот разговор и выводы из него и являются единственной целью всей этой непомерно и беспрецедентно затянувшейся записи.

330

«В начале месяца? — говорю я весьма энергично; нет, это не пойдет. Мне нужно сейчас или — никогда!». Я резко хлопаю ладонью по столу. Да, я так именно и сказал — или никогда! И я уже сам верю или почти верю в этакое положение дела, я начинаю переживать это и все дальнейшее так, как будто это все правда. Я вхожу в эту роль целиком. «Да, да, говорю я, деньги нужны сейчас!».

«Александр Николаевич, — говорит Леночка с легкостью необычайной, она ведь от природы любезная, предупредительная девушка, — у меня есть деньги, я могу дать вам, пожалуйста!».

«Дайте, Леночка, — восклицаю я радостно (кто бы мог думать, что можно сыграть такую искреннюю, неподдельную радость, радость внезапного избавления?), — я привезу вам завтра или послезавтра, мне ведь нужно буквально на 1—2 часа, потом я всегда достану». Я запихиваю хрустящие ассигнации в бумажник. «А знаете зачем?» Нет, девушки не знают, но просто умирают от любопытства узнать. «Я провожу себе в институт телефон. Такое событие — телефон на работе. Вам будет удобно звонить мне туда, не домой!».

«Не домой? Ха, ха, хи, хи! Вот шутник. Но действительно, это здорово! Но почему же это все так скоропалительно?».

«Почему?, — и я быстро и оживленно жестикулируя рассказываю им всю историю. Я как бы вижу себя со стороны в этот момент, вижу, как оживилось мое лицо, как я заразительно смеюсь, как сверкают мои красивые, белые зубы, я слышу свою складную, веселую речь. Я верно все рассказываю им с самого начала — и отказ телефонной станции, и появление монтера и все до того момента, как делается известным его требование: тысяча рублей.

Я говорю: «Он заявляет мне спокойно — тысяча рублей», — ив тайниках души я сладостно ощущаю, как мой рассказ незаметно отрывается от правды и летит уже несомненно вне ее и над ней, хотя и предельно близко к ней и чуть ли не параллельно ей, как это происходит каждый раз со взлетающим самолетом, разгон которого по земле почти незаметно приобретает качество полета, качество новое, и неизмеримо более совершенное.

«Тысяча? — говорю я, продолжая рассказ, — ладно, давай, принимается, а самое замечательное, девушки, то, что денег у меня этих нет, нет абсолютно, нет у меня в бюджете такой статьи, не только тысячи, рубля ассигновать не могу. Да и как оправдать такой расход? Ведь это же уголовное дело!».

«Да, да, — говорят девицы напряженным вниманием хватая каждую деталь, — как же вы сделали?».

«Очень просто, — говорю я (это центральная часть рассказа), — я на мгновение останавливаюсь, гордо обвожу их глазами, — моментально все сделал. Зову своих сотрудников. Вот, говорю им, так-то и так, хотите телефон?». «Да, говорят, хотим!».

«Тогда давайте деньги, собирайте живенько!».

«Ах, ах, — кричат девицы в полном восторге, — вот это да, правильно, правильно! А сколько же человек?».

331

“Четыре, — говорю я небрежно. — Четверо нас...”.

“У-у-у, — тянет с уважением Леночка, — значит вон сколько вышло на человека!”.

“По 250 руб., — говорит ей конфиденциально библиотекарша и они смотрят друг на друга проникновенно, — ну и что же, все дали?”.

“Конечно, дали, сразу собрал, только немного не хватило. Но, знаете, смеху было: одна у нас есть сотрудница, молоденькая девушка, жгучая такая брюнетка, острая девушка, прямо спасу нет. Так вот она дает деньги и говорит: "Этак вы заставите нас в следующий раз амбразуру дзота телом затыкать, Александр Николаевич!"”.

А я ей тут же говорю: “Что вы, Олечка, помилуйте, если бы я был моложе и холост, я бы подсказал вам несравненно более полноценное применение вашего тела!” — и оглушительный хохот, визг и писк и всяческие ужимки обеих моих слушательниц, Леночка и приятельницы ее, библиотекарши, были достойной наградой моему рассказу, окончив который я быстро выбежал вон.

Вот этот бреющий полет над правдой составляет один из странных и неотделимых черт моей натуры. Миг — и с непреодолимой легкой стремительностью несусь я уже в этом полете, и сладко замирает где-то в глубине сердце. В этом полете я несомненно творю образ действительности, которой не было, но которая могла бы быть, которой нужно было бы явиться, если бы кто-нибудь Разумный заботился о том, чтобы течение дел и судеб вело бы только к эффектным, красивым и удачным коллизиям.

(12 ч. 40 м. в ночь с 31 июля на 1 августа).

2-ое августа. Весьма непродолжительное пребывание в Жилуправлении выяснило благоприятные возможности решения вопроса о комнате. Этот закон, формулированный весьма строго, в действительности проводится в жизнь мягче и умнее, захватывая льготами гораздо более широкие слои.

3-е августа. Холодный, противный день. Отослал в Узбекский Институт Искусствознания мои условия к переводу Джами.

В судьбах ИВАН-а день исторический: первое, после 1942 г., посещение Института вернувшегося вчера из Москвы академиком И.Ю. Крачковским. Последние дни начала навещать меня муза, даже две — литературная и диссертационная. Тянет и тянет писать, размышлять, подмечать. Странно: литмуза даже сильнее заявляется, как будто бы. Вот подмеченные “штришки” — “... как военный, который гордился (var. — отличился бы) тем, что за всю войну не произвел ни одного выстрела”. “Он человек культурный, но сугубо вымирающий”.

5-ое августа. Никогда в жизни не тянуло меня так к писанию. Третьего дня взломали с обоих ходов кв. 44, что над нами. Однако в комнаты ворваться не успели. Воры наши же, домашние, но не пойманные, известные, недавно вернувшиеся. Этого совершенно не было в блокаду. Город был строг, чист и честен. Прекрасен был город. Сейчас драки, грабежи, воровство. Панели залиты блевотиной и захарканы. Кормить стали гораздо хуже в столовых, продукты в магазинах стали давать плохие. Трамваи набиты. Словом, сбылись наши страхи, и мы действительно стали вспоминать чуть ли не с грустью “доброе блокадное время”...

332

13-ое августа. Вчера в 12 ч. ночи примчался огромный, но легкий и стремительный американский “Студебеккер” и вывалил нам метров 6—7 прекрасных сухих сосновых стропил (от разбираемых ныне фронтовых землянок). Это стоило 1000 руб. + 0,5 литра. Так разрешена топливная проблема на обе квартиры. Вот “исходная ситуация”: муж и жена, брат и сестра. Сестра является возлюбленной мужа, а брат — начальником жены по службе, при чем он не знает о том, что амант сестры — муж его подчиненный. Сколько возможностей развивать отсюда коллизии! Еще штришек из биографии маститого ученого: в студенческие и аспирантские годы жил сперва на Филологическом пер., затем на Академическом и, наконец, на Зоологическом.

На одном вечере было много реэвакуантов, все пили водку. Одна стала говорить длинный тост, на тему о том, как хорошо вернуться и какие ленинградцы молодцы, в частности имеют мужество пить водку, а не загонять ее, как они в изгнании только и делали. Встает один и произносит “ответ ленинградца”. Тема: “уезжавшие тоже горя хлебнули не мало, досталось и им. Так или иначе, особенно радостно видеть их здесь снова, родных и близких, будь то знакомые или незнакомые. А что касается мужества, то они имели мужество не пить водку, а загонять ее”. Этот ответ послужил темой для бесконечных тостов, новых “ответов” и всяких блекотаний. Все быстро пьянели. Вылез один махровейший гебреус, профессор-скульптор, муж реэвакуантки, открывшей шлюзы. Полустоя, опершись на стол, долго говорил (но его никто не слушал) примерно такое: “мы этих ленинградцев хорошо знаем, мы часто о них говорили там, в отъезде. Кто они такие, оставшиеся эти? Во-первых, пораженцы, которые спасали свое имущество, во-вторых, те, которым не удалось уехать, так как брали не всех, а только наиболее ценных, или, которые не сумели уехать от слабости или от неловкости. Да, теперь мы возвращаемся и что же?” — и т.д. и т.п. Стоял пьяный шум, крик, никто его не слушал, а он, заплетающимся языком, с упорством, все гнусавил: “во-первых, пораженцы, которые спасали свое имущество”, во-вторых” и т.д.

17-ое августа. Вчера мы были в “вырезном” ресторане на Елагином острове, около разбитого дворца. Ресторан тоже наполовину расколочен. Удивительная пустота, отсюда вежливость официантов, мгновенность обслуживания. Продукты лучше, чем в других столовых, где к тому же люди просиживают по часу—полтора, а официанты буквально сбиваются с ног, бегают в дикой тоске и злобе, и все ругаются,вымещая “режим” друг на друге (так, например, в ЛДУ).

Последние две недели, холодные и дождливые, успели придать всему тоскливый предосенний налётец. Елагин прекрасен, пустой, разросшийся и одичавший. На одной из боковых дорожек около ресторана пивная тележка (в городе их почти нет, и около каждой — толпа); ею ведает некая безобразная и желтая старуха в довольно чистой белой буфетной куртке, но все остальное под курткой — темные и рваные лохмотья. Старуха замерзла, торговли, видно, никакой. Стремясь оживить дело, старуха, оставив тележку, вышла к средней площадке, где сбегаются у ресторана все парковые дорожки. Старуха подкарауливает клиентов. Дей-

333

ствительно, через минутку выходят на площадку два молодых человека, здоровых и веселых, но оба сильно хромые, с палками. Это инвалиды Отечественной войны (характернейшая фигура нашего времени, появившаяся в Ленинграде сравнительно недавно). Не обращая внимания на старуху, они направляются к ресторану. “Эта куда поплелись?” — вдруг раздается ее голос, тонкий и пронзительный, преисполненный неподражаемых плебейских интонаций. Мы стоим довольно далеко и плохо слышим слова дальнейшего разговора, мы только видим их жесты. Инвалиды остановились, обернулись. Старуха едет к ним, они идут к ней навстречу. Она: “Зачем ресторан...? ... пивко!”. Обе ее руки, до странности длинные, пригласительно-красноречиво направлены к одинокой тележке вдали. Она: “...закусить...”. Теперь старуха и инвалиды стоят друг против друга. Идет разговор. Они не соглашаются, они поворачиваются к ней спиной, идут к ресторану. Она долго стоит одна, совершенно неподвижно глядя им вслед. Она горбится. Ее огромные черные ботинки нелепо вытарчивают вверх носками. За ней в свете косых лучей ярко белеют руины разбитого бомбой дворца.

Выражение: “сквэр сквэром вышибай!” (пришло в голову, когда проезжал мимо превращаемой ныне в сквэр площадки из-под Знаменской церкви).

20-ое августа. Почти летний день. В старых бумагах попался мне листок под названием “Из сочинений студентов”. Он содержит следующие 16 цитат: 1. На поле битвы были слышны стоны и хрипы мертвецов. 2. Ольга гуляла с Ленским, но у них ничего не вышло. 3. Ленский жил не до конца, он умер на дуэли. 4. В аристократическом мире мужчина смотрит на женщину как на вещество, без которого нельзя обойтись. 5. Фамусов разбирал людей не по внутренности, а по наружности. 6. Смерть Базарова показала, что у каждого человека есть струна, которая может лопнуть. 7. Перед испусканием духа ему показалось, что он видит тень своей матери. 8. Печорин любил девушку, которая была замужем. 9. Онегин любил бывать на гулянках и вообще вращаться в высшем обществе. 10. Пушкин, как и Грибоедов, показал женщину, но в более расширенном виде. 11. Татьяна очень любила природу и часто ходила на двор. 12. Вронский сошелся с Анной особым, совершенно неприемлемым для нашей среды способом. 13. Отелло рассвирипело и убило Дездемону. 14. Дубровский имел сношение с Машей через дупло. 15. Пушкин любил вращаться в высшем обществе и вращать в нем свою жену. 16. Мужики Чехова были бедны и ходили в отхожие места.

Как человек, кончивший школу в 1931 г. и преподававший затем в течение 10 лет в трех ВУЗ-ах, на рабфаке и в техникуме, я подтверждаю, что появление таких и подобных ответов представляется совершенно возможным и вполне вероятным. Часть этих цитат слышал уже в году 39-м — 40-м. Это люди — подобны слепым щенятам, впервые переползающим порог передней цивилизации (именно цивилизации, не культуры). К ним принадлежат и те люди, которых я наблюдал сегодня у больницы Мечникова, на остановке трамвая. Пронзительный женский голос вдруг пресек тишину теплого вечера: “Это блядь, блядь, проститутка, блядь!”, —

334

кричала женщина с плачем и визгом. Молоденькая, года 22, очень хорошенькая, на редкость нежный свежий цвет лица, прекрасно одетая. Волосы самого модного белого цвета, спущенные назад по последнему слову модной прически “возьми меня”. Прекрасные серые туфли, дорогие серые чулки, очень элегантный костюм, в руках дорогая сумочка.

“Вы поймите, — говорила она, обращаясь к публике, и к двум старухам, рывшимся рядом в грядках, — это просто блядь, она вешается ему на шею, а у меня ребенок пяти лет, а эта блядь уводит его!”. И тут мимо меня проходят они. Она, обозванная такими словами, такая же девица, только похуже одета и подурнее гораздо и он, герой, молодцеватый брюнет, нос с горбинкой, фуражка сильно назад. Они быстро проходят, молча, не оборачиваясь, у них напряженные лица и глаза мечутся зло по сторонам. Она задрала голову вверх. Они уходят. А та, брошенная, мечется на остановке, и за ней по пятам, не успевая и путаясь маленькими ножками, девчоночка лет пяти, беленькая и с большими черными глазами, тоже празднично наряженная. А мать все громче и громче палит им вслед, все тем же ругательным словом. И громко рыдая, рассказывает окружающим свое горе. Она была в эвакуации 2 года, с ребенком от него. Вот вернулась, а он, тем временем, с этой блядью (и не только с этой, думаю я), но все было бы ничего, “мы опять помирились”, как вдруг заявляется эта дрянь и заявляет мне — “я его жена” — и он с ней уходит. Как сошелся он с ними? Боюсь, что в обоих случаях как Дубровский с Машей, через дупло. Это обыкновенная жизнь. Как раз сегодня в газетах воспроизведены изображения орденов и медалей “Мать-героиня”, “Материнская слава” и проч. Они тоже на муаровой ленточке, не на “драповой”, как острил народ при учреждении медали “За оборону Москвы”.

24-ое августа. В сегодняшней газете телеграммы из-за границы, повествующие об освобождении Франции и, в частности, о захвате французами Парижа (немцы, видимо, бросили его вместе со всей страной), занимают больше половины, конечно задней, страницы.

В мутносерой жиже полуживого сознания беспутно плавают случайно не потонувшие в ней куски различных впечатлений: запомнилось оброненное кем-то в трамвае выражение “помер он в прошлом году от “мозок”. Эти “мозок” (мозгов) уже приходилось слышать и раньше.

Сидел сегодня на докладе Б.М. Эйхенбаума, умном, тонком и эрудитном (“Проблема войны в творчестве Л.Н. Толстого”), и дивился тому, как сей Эйхенбаум, а с ним Лев Абрамович Плоткин да пронзительный Бялый (типичный Ботвинник) вкупе в несколькими инфериорными кацманами, всесторонне обсудили “мощь русского народа” и “широту русской души”. Они все были в эвакуации. Им тоже приходилось там туго, но, конечно не так, как блокадникам, в частности, как тому видному старшему научному сотруднику одного из гуманитарных институтов и кандидату наук, брюки которого я видел сегодня. Брюки эти появились на поверхность благодаря тому, что в шкафах института, где они лежали вместе с другими его блокадно-зимовническим хламом, производили наконец чистку и вытряхнули все лишнее вон. Брюки синие, шерстяные. Снаружи и снутри покрытые белыми лентами и белыми пятнами гнид, по которым крупные

335

мертвые вши рассеяны, как звезды на Млечном пути. Эти штаны были сброшены им только летом 42-го года, когда он женился. Но ухаживал он в них, и потому предмет его тоже быстро завшивел. Однако свадьбу это никак не расстроило.

Слышал я и такое: в ходе операции наши части штурмовали станцию, взяли ее, ворвались. На путях эшелон. “Что за состав?!” — кричит старший лейтенант, в пылу боя подбегая вслед за своим подразделением к этим вагонам. “Раненые немцы, товарищ старший лейтенант, — санитарный поезд”, — докладывают бойцы, уже побывавшие в вагонах. “Порезать всех!” — говорит лейтенант. Бойцов упрашивать не приходится. Бойцы все злые, пояснял мне рассказчик, дойдя до этого места, “навидались ведь как там дети малые в избах горят и прочее”. Тысячу двенадцать раненых немцев в санитарном составе порезали, в самое короткое время. Офицеру попало: сняли все медали и ордена (он был многих орденов кавалер), лишили звания. В составе штрафной роты угодил он под Нарву и в бой. Отличился. Снова стал офицером, вернули также ему медаль “За оборону Ленинграда”, но других отличий не вернули.

Еще было сегодня такое: в трамвае четверо мальчишек, лет 12—14, в полупустом вагоне охальничают невероятно, нарочито громко сквернословили, дрались и проч. Так клубясь, откатились в другой конец вагона. Три работницы сели на их пустые места. Через минуту эти мальчишки вернулись и стали этих женщин с криками стаскивать со скамеек. “Что вы, в пивной что ли?”, — укоризненно спросила одна старуха. “В бардаке!”, — ответил находчивый негодяй. Старуха (с возмущением) “А знаешь ли ты, что такое бардак? Не знаешь, а говоришь, болтаешь по пустяку!”. В это время работница помоложе, едва не сброшенная на пол, осердившись ткнула злодея в лицо, он немедленно хлопнул ее по физиономии обратно. Женщина взвыла. В этот миг хулиган оказался около меня. И вот мгновенно, нежданно, как гром с ясного неба, грянул ему я с левой руки молча и злобно тяжкую оплеуху, в затылок и шею. Он клюнул, подпрыгнул и бросился на меня, но вдруг осекся, отступил, стушевался, и вся банда переправилась на дальнюю скамейку. Десять минут было тихо, но вслед за тем они уже снова бесились, однако в несколько более “мягких” формах.

26-ое августа. Первое сообщение о выходе Румынии из войны было передано в 3 ч. ночи с 24-ое на 25-ое. Вчера же, 25-го, это приятное известие было контрастировано появлением некой бойкой еврейской девицы с ордером на мою комнату! Но сегодня утром я мгновенно и победоносно получил “карточку” на целую допкомнату, едва ли не приятнейший из всех возможных и испытанных “допов”.

30-ое августа. Прибьши несколькими вагонами академики из Борового. Получив телеграмму из Ташкента, я засел за перевод музыкального рисале Джами.

1-ое сентября. Вчера вечером сводка объявила вступление наше в Бухарест. “Принявшая условия” Румыния имеет возможность подумать о своем поведении.

336

Сегодня с утра проливной дождь. Пора, огороды пустые, погоду последних 2—3 недель можно назвать “пасмурная, хмурая и нетеплая засуха”. На улицах расклеен очень хороший плакат: девушка-строитель наклонилась к ручкам груженных кирпичом носилок и вопросительно-поощрительно смотрит на тебя; надпись: “А ну-ка, взяли!”. Анука — это имя-прозвище для героини — современной девушки, а он — “культурный, сугубо-вымирающий”.

10-ое сентября. Трехдневная война с Болгарией окончилась полным ее отрывом от оси и — больше — опрокидонтом, перевертом на недавнего своего союзника. Финляндия же стяжала избавление от этого позора. Сегодня бурные дожде-солнечные шквалы, и гром с градом. “Поздняя гроза — теплая зима”(?).

17-ое сентября. Воскресенье. Наши войска вступили в Софию. Имя девки красивой, развратной — Волшéба. Это прозвище, но все забыли настоящее имя. Вот сценка: надо встречать на вокзале реэвакуированного профессора. Вещи (продукты?). Нет транспорта. В последний момент достают дроги. Так и привозят на дрогах. И еще: возвращение из командировки старого академика к свирепой семье. На вокзале его никто не встретил, до дома довозит его, пожалев, нелюбимый помощник. Старик плачет, обнимает его. А из дома несется приветственная, визгливая брань.

20-ое сентября. Стоят чудные, теплые дни классического бабьего лета. Огородик под окнами дал не мешок, как ожидали, а ведро бородавчатой и очень мелкой картошки.

Сейчас, вечером, почти час крякал и каркал московский диктор условия перемирия с Финляндией. Да, старичку Хакцелю было с чего хлопнуться замертво. Когда прозвучали последние слова, воцарилось радиомолчание, т.е. некая псевдо-тишина, переполненная эфирными беззвучными шумами, за-ушными, а сразу за тем легкий женский голос пропискнул: “Говорит Ленинград, продолжаем концерт. Сцены из комической оперы "Виндзорские кумушки" Николаи” — и замотало, загремело. Но не надолго. Через 10 минут возвестили приказ маршалу Говорову о новом эстонском прорыве. Вот какая чересполосица.

29-ое сентября. Теплая, серая, мокрая осень. Собрали три больших (кило по 60—70) мешка приличной картошки. Получил приглашение читать на Иранской кафедре Филфака МГУ. Вчера был у Сафариков небольшой пожарчик, но сошло.

Официантка привезла из освобожденной могилевщины двоих детей — сейчас, в разгар запрета всяческого возвращения! “Как?, — спрашиваю удивленно, — по пропуску?”. “Нет, за 5000 руб.”. “Кому?!!”. “Проводнику! В служебном отделении. Раза три пришлось вылезать из поезда, но в целом благополучно”.

Мы жаловались прокурору Октябрьского района на неправильное заселение комнаты нашего сотрудника, фамилия которого Бескровный. В прокурорском ответе, подтверждающем его права на эту комнату, эта фамилия переврана так: “Бесправный” (!) Интересно, что я всегда производил эту фамилию от “кровь”, и только сейчас мне стало ясно, что

337

настоящая этимология “кров” (то есть — бездомный). Сколь люгюберные* круги замкнулись...

7-ое октября. Сегодня “с наступлением темноты до часа ночи” первый раз в поелеблокадном Ленинграде зажглись фонари на “главных артериях”, в том числе и на Загородном. Надев ватник и фетровую шляпу, несмотря на дождь, вышел я на улицу полюбоваться на это зрелище. Давно уже миновали все блокадности, давно уже мы живем квази-мирной жизнью, но все же радостно дрогнуло сердце, когда увидел я длинную цепь фонарей, хотя и затемненных, но все же решительно побеждающих темноту. Чтобы понять все огромное преимущество, всю огромную прогрессивность освещения улицы нужно хорошенько потыркаться во мраке, года три, как пришлось нам.

9-ое октября. В ночь на сегодня (00 ч. 30 м.) окончен перевод “Рисале-и мусики” А. Джами** по фотокопии рукописи 1500 г. (около 1,5 авт. листа).

13-ое октября. Вечером “Приказ” возвестил взятие Риги — последней оккупированной столицы.

В “Гвард. Эк. О-ве”*** куплена зубная щетка за 15 руб. Бидон там стоит 800 руб. В отдел, где материи и шитье, пускают только по лимитным книжкам. Но вполне свободно можно купить любой электроприбор (чайник стоит 600 руб.) — это во время свирепого преследования их в уголовном порядке, с публикациями в газете и по радио и проч. Кинично?

С 12-го я вернулся в магазин на Михайловской, где теперь лимитчики и генералы. Продукты навалом, и пустота, вежливость, все первый сорт. А в литербетерных такое неописуемое безобразие — надо затратить, чтобы отовариться от 4-х до 6-ти часов. В сей же день обанкетился тассово.

23-е октября. До сих пор тепло и почти без капельки дождя. Сегодня два приказа — первый Никкель (на севере), а второй — 3-й Белорусский фронт вторгся в Восточную Пруссию. А наша жизнь — тыловая, обывательская, катится, скользит серой одинаковой лентой. Со стороны движение ее даже почти незаметно, а присмотришься и вдруг делается ясным, что лента эта бесшумно и скрытно мчится с огромной стремительностью — куда-то вниз. Консерватория готовится начать занятия, а когда она ехала сюда, то в ее эшелоне произошел редкий, возможно уникальный, случай. Обитатели одной теплушки (“члены семей” и иждивенцы из маловажных), где-то человек 12, скоро после начала путешествия впали в буйное помешательство и умерли. Выжил, кажется, один человек. Причина — в теплушке, вернее в том, что в ней до того (до иждивенцев), везли какое-то сильнодействующее боевое вещество, так влияющее при вдыхании. Они сразу вымыли пол — это, видимо, и дало реакцию.

9-ое ноября. Первый снежок при 0, основательно забеливший все. С 5-го свирепствует тяжелое, запоздалое и несправедливое, обидное зафа-

__________

* Мрачные, скорбные (франц.).

** “Трактат о музыке”. Опубликован в 1960 г. в Ташкенте.

*** “Гвардейское Экономическое Общество”, позднее магазин ДЛТ (“Дом Ленинградской Торговли”).

338

нерование ИВАН-а “своими силами”. Холодно, в работе очень мерзнут руки. В Университет вовсе не ходим — студенты, стало быть, лишены основного языка. И в Москву я не поехал. Сознание отравлено всей этой гадостью. Праздники прошли “никак”. 7-го были с Машутой на детском академическом увеселении, в Большом конференц-зале, который вытопили во второй раз (первый — к банкету в честь президента). Там, в раздражении спора вполне нежданно сформулировались наметки новой концепции — “теория идеологических констант”. Ее очень трудно выразить систематически. “Всякий застой есть окаменевший прогресс, как всякий сухарь есть окаменевший свежий хлеб”. При всей разнице, при всем многообразии идеологических форм на протяжении классового периода существования общества, существует некоторое — небольшое количество констант (одинаковых, неизменных идеологических проявлений человека) надвременных, надклассовых, надместных, наднародных (вернее: кажущееся разнообразие есть на самом деле изъявление константы, которую надо уметь различить над различными общественными, временными, этническими, языковыми личинами). Это не только те простые общеизвестные вещи, как, например, любовь—ненависть, то есть одинаковости в общественных отношениях, или, например — боготворчество (“пантеон—президиум”, схоластика, панегирик и др. В этом “др.” вся соль и заключается, и они то как раз и неясны!).

12-ое ноября. +5°, сыро. Фанеромахия продолжается, но не так угнетает.

Из псевдо-усвоенного языка: “он такой милый, любезный, душа — не человек!”. Мы были вчера в Малом Театре (“БГД”) — “на Дороге в Нью-Йорк”. Вся российская тяжеловесность, грубое пещерное непонимание, бревновидимость, выразились в этой неудачной переделке для театра веселенького американского кино-сценария. И эта вещь пользуется огромным успехом, несравненно большим, например, чем “Горячее сердце” в Александринке. На “Дорогу” ходят по 4—5 раз. Аплодисменты врываются в действие. С Островского же уходят, не дождавшись конца (“балаган!”). “Дорога” бесконечно ближе, понятнее, “роднее” нашему количественно преобладающему зрителю, чем Островский. Зритель недавно вылез из пещеры, а там, конечно, об Островском не было никакого представления.

21-ое ноября. От вчерашнего мороза и бурана совсем было стала Нева, но сегодня ростепель грозится все отменить. Странная вещь в этом году с дровами: их почти нет. В город почти не ввозят дров (кроме как на приватнейшие и ответственнейшие потребы). Народ просто мерзнет. Давно уже подмораживает, но на службах не топят и дома не топят. Так и живут. Такие как мы — единицы. С величайшим напряжением можно достать по 500 руб. за метр. Разделка — от 200 до 300. В прошлом году в это время холодный дом являлся редкостью, дров было вдоволь. Нынче не так. Только сегодня в “Ленправде” статья “О существенных недостатках в дровозаготовках”. Написал 12 страничек “Хрустального трона”.*

__________

* Опубликован в журнале “Звезда” №№ 5-6, 1945 г., с. 153—155.

339

27-ое ноября. Полная гнилая и туманная ростепель.*

28-ое ноября. Тает. Пропал “Чернышевский”. Окончен рассказик “Хрустальный трон”. Последние дни живу под чувством туманного страха, все точно ожидая, что откуда-то что-то случится.

29-ое ноября. “Чернышевский” вернулся, но он уже не ощущается как добрый домашний гоблин. Номинально я получаю 1700 (акад.) + 1400 (унив.) = 3100 руб. Фактически — около 2100 р. Однако мы сводим концы с концами только продавая водку и табак (пайковые), не менее 2-х литров в месяц. На каждом поллитра зарабатывается сейчас 50—60 руб. (120-60).

2-ое декабря. В промерзший город стали, наконец, поступать дровишки. Дают по одному 1м на семью, но только в том случае, если действительно нет, и очень строго смотрят. Но купить ордер можно сколько угодно, говорят — около 100 руб. Сегодня кончил “Хрустальный трон”, 0,5 авт. листа.

22-ое декабря. Морозы градусов по 10—15. Тяжко переносятся. Угнетенное, испуганное состояние. Сегодня читал в “Таврическом Дворце” лекцию “Шота Руставели”, слушало человек 500-600. С 7-го по 13-ое пробыл в Москве, возил туда “Ресале-и мусики” (“Трактат о музыке”). В Москве с 12-ти ночи до 2-х часов транслируется концерт, и в ночь на 11-ое я прослушал его целиком.

Из псевдо-усвоенного языка: “уехал на фронт и пропал — как в воду окунуло” (вместо: “канул”). Машутке сказали: “Ну, сегодня, наверное, ты уже сыта, прямо царское угощение тебе устроили”. Машутка на это: “Что там — царское, даже лучше, цари так не кушают, особенно теперь!”.

В “Таврическом” теплынь, запахи свежего ремонта, ослепительный свет. В ЛАХУ я слышал обрывок телефонного крика: “... дров в городе нет, понимаете, нет совершенно, мне для академика NN нужно пять кубов, для N — три, а для XYZ — четыре. Туда-то звонил и туда-то звонил...”. Налево в то же время дрова идут непрерывно, рублей по 300 за кубик, это просто видно на улицах.

19-ое января 1945 г. Последние дни по 3—4 приказа, а сегодня — 5, среди них и Краков и Лодзь и врыв в Ostpreussen.** Одновременно опубликована парламентская речь Черчилля с совершенно откровенным “греческо-антикоммунистическим” высказыванием.

Получил свежее Дантово “Чистилище”. “А Миша слушает, да строит и строит себе нерукотворный...”.*** Вот настоящая, не выдуманная фамилия — Застенкер (он что-то написал о Бальзаке или перевел из него недавно). А вот выдуманное мною — Надзадов, а вот настоящая — Шевардалкин (деятель).

9-ое февраля. Сегодня была гражданская панихида по А.П. Рифтине, скропостижно скончавшемся с 5-го на 6-ое. В Актовом зале филфака, совершенно холодном, совершенно грязном, заплеванном, ободранном

__________

* Следующая далее небольшая “новелла” вычеркнута автором.

** Прорыв в Восточную Пруссию.

*** Имеется в виду Михаил Леонидович Лозинский, переводивший Данте.

340

толпились филфаковцы при желтом свете нескольких запыленных лампочек и на радиоле прокручивали 2—3 траурных пластинки. Радиола стояла у самого гроба, под знаменем, и в промежутках между пластинками честно шипела и сипела. Это была такая дикая, такая ужасающая картина, что я бежал в великом смятении из зала. Внизу, в деканате, сидела непомерная адмтолстуха. “Там, наверху... играют на патефоне...”, — сказал я, содрагаясь. “А на чем же?”, — ответила толстуха.

Красная Армия стучит в ворота Берлина (70 км.).

10-ое февраля. Оттепель. Сегодня 108 годовщина смерти Александра Сергеевича. На последней квартире на Мойке состоялось традиционное траурное собрание, и всегда особенное старание вкладывают в то, чтобы оно началось ровно в 2 часа дня. На этот раз собравшиеся безнадежно ждали далеко за два часа, костенея от холода, стоя, дожидались, недоумевая и ропща. Сперва не было света, ибо кинооператор пережег пробки. Затем в центр, перед бюстом — так сказать, в алтарь — вылез старый А.С. Орлов и некоторое, довольно значительное время торчал молча, сопя и таращась на публику. Затем к нему подошел Плоткин, в огромном треухе, и, стоя спиной к публике, затеял с ним какой-то разговор. Вскоре слова их стали раздаваться громче и громче. “Но ведь двести рублей моих было!”, — кипятился старик. Плоткин ему возразил. “Безобразие! — заорал вдруг Орлов, — на вас жаловаться Шидловскому буду!” и т.д. Тут одна из сотрудниц, научаемая другими, подошла к Плоткину и отозвала его, дернув за рукав, в сторону и стала увещевать его. Тогда он, быстро согласившись. вышел опять вперед и, сняв наконец треух (было уже половина третьего), открыл собрание, предоставив слово Орлову. Его беспомощная и бездарная блекотня длилась, к счастью, не долго. Затем прекрасно, но очень кратко, пел хор Капеллы и, отпев, шумно вывалился вон. “Делегация союза писателей, — загнусил Плоткин, читая по бумажке, — в составе Прокофьева, Анны Андреевны Ахматовой, Ольги Берггольц и т.д. и т.д.”. Увы, бумажка его обманула. Ни Ахматовой, ни Берггольц на самом деле не было! Прокофьев зато был и взял слово. Быстро переехал он с Александра Сергеевича на немцев, требуя их разгрома и уничтожения, рассвирепев под конец до неистовства. Затем делегация возложила (приткнула к бюсту) венок. С заученной тонкостью говорил Эйхенбаум, и за ним снова загнусавил Плоткин: “Делегация театра им. Пушкина в составе ... прибыла для возложения венка”. Прибыть она действительно прибыла, но венка почему-то не захватила. Это их не смутило: быстро был снят первый писательский венок и торжественно вдругоряд воодружен, на этот раз от Театра. Затем вылезла старая, обрюзгшая, крашеная, жирная баба, туго затянутая в корсет, попирающая вселенную — Тиме. Беснуясь и брызжа слюной, со всей мерзостью застарелого профессионального пафоса, “громила” она немецко-фашистских захватчиков. “Мы уничтожим их логово, мы отомстим, истребим, мы... мы... мы...”.

Белый бюст, облитый неистовым светом юпитеров, смотрел через всё невидящим гипсовым взглядом.

Данте.

341

13-ое февраля. После полуторамесячной осады взят Будапешт! А вот что услыхал: “В трамвае так меня затиснули, что все грудные клетки до сих пор болят!”.

14-ое февраля. У Маши был в очаге праздник ко дню Красной Армии. Она выступала и говорила стишок. “Какой?”, — спрашивали мы накануне. “Не знаю, забыла”, — уклончиво мямлила Маша и поясняла, — “я буду говорить сразу после другой девочки, она начнет, а я буду дальше, так мы и учили и мне, чтобы вспомнить — надо, чтобы она начала первая”. Это объяснение казалось странным. Сегодня вечером мы стали спрашивать о выступлении. Да, было, все прошло хорошо, говорила стишок, не сбилась. Какой же стишок? Маша мнется, стесняется, молчит! Мы настаиваем. Соглашается сказать на ухо “сперва папе, потом маме”. Притыкается к уху горячей мордочкой, щекочет дыханием и буйными своими кудряшками, но шепчет нечленораздельно. Потом: “Ну, ладно, я напишу”. Долго выводит карандашом на бумажке и наконец дает маме. Та хочет прочесть вслух. “Нет, нет, не читай!” — и вдруг — в слезы. И с писком кидается на постель, утыкась в подушку. Беру бумажку, читаю: “дал он вруки щястя, вывил нас на свет тваё имя Сталин знамя фсех пабет”.*

Вот история: у человека, тайно от других жильцов, стоит в уборной, “жулик”, год стоит благополучно. В разгар зимы жильцы (это три—четыре маломощных женщины, одна из них горбунья — докторант) узнают где-то о возможности поставить “жулика”, сговариваются, но решают втянуть и человека. Идут к нему с депутацией. Он громит их всячески: “Это не только аморально хитить у государства в наше время (и т. д., в стиле плаката), но и просто опасно, пожар, уголовная ответственность и проч.”. Потрясенные, уходят. Но холод, (а отсюда — и голод) не тетка, и все же решаются сделать, тайно от него. Приходит монтер, идет в уборную, устанавливает, включает — грандиозное замыкание с фейерверком и всеобщим перегоранием пробок! В квартире паника. Догадка пронзает монтера, ищет. “Да у вас тут уже есть!” — “Нет, нет, что вы!”. “Как нет?! А это что?”. Проводок тянется прямо в комнату Человека! Много дней подряд жалуется на него потом горбунья знакомым, упрекая его в “перфидности”.**

28-ое февраля. Я читал Машуте места из “Онегина” и, между прочим, “затворниц жирных и живых, слегка обрызгнутых лимоном”. Машута спросила: “Почему — обрызгнутых, это им приятно?”. Она имела в виду устриц...

2-ое марта. Вот история, если не записал ее где-то раньше: человеку по ошибке в поликлиннике переменили диагноз-рентгенограмму, и он оказался приговоренным к смерти, хотя, в общем, чувствует себя не плохо. Но рентген есть рентген, и человек начинает готовиться к смерти. Едет на кладбище, где у него похоронены родные. Выясняется, что, хотя место

__________

* Сталин сперва было написано с маленькой буквы, но затем исправлено.

** Вероломстве (франц.).

342

и есть, но хоронить нельзя, кладбище закрыто. Дома ему советуют действовать в обход. Отыскивает с величайшим трудом блат к завкладби-щем. Встречается с ним, ставит ему поллитра и договаривается (“остальное при захоронении”). Но здесь выясняется ошибка. Рентген перепутали, потому что в темный кабинет к докторше Царапкер вбежала няня с известием, что дают соевое молоко. Этот человек — обыватель.

10-ое марта. Вот уже с неделю стоят морозы по 15—20°, с резкими ветрами вперемешку со снегопадами. От них страдают трамваи, на которых ездить стало просто трудно. Их очень мало, а подходящие вагоны просто трагически увешаны даже с левой стороны, где женщины, военные и школьники, а в межвагонах — там уже подростки и солдаты. Кое-где (например, на Невском против Б. Конюшенной ул.) установили постоянные милицейские заставы. Они со свистом и картинным маханием рук останавливают вагоны и если кто не успел сбежать сам, снимают, а наиболее упорных штрафуют и даже ведут в отделение. Все это лишь увеличивает хаос и бессмыслицу.

15-ое марта. Вчера повсюду на припеках ликовали потоки растопленных вешних снегов. Сегодня зима покрыла снова все пышным, но теплым и сырым покрывалом. У одной матери девочка вышла из четвертого в пятый годочек и мать в ужасе, ибо попала тем самым в “мобвозраст” и теперь скрывается от бюро распределения и учета работы. А там Хижина дяди Тома.

19-ое марта. С утра было -14° и это чуть ли не самая низкая температура за зиму (на нашем реомюрном и заветренном старичке). Тупое, малодушное угнетение. Бессмысленное чтение взятых наудачу с полки книг. Получается так, что эти записи — самое и единственное творческое из того, что делаю вообще. “С жизнью он связан только нищетою”.

26-ое марта. Расточаются зимние силы. В пятницу 23-го первый раз с зимы с 40-го — 41-го вышел на лыжах, в Кавголово. Разыгрался неимоверный снежный буран. Мы пересекли озеро, углубились в холмистую равнину и через 20 минут полностью потеряли направление. Кругом белый вихрь, он слепит и режет глаза, трудно идти, трудно дышать, тело стынет, лицо леденеет и теряет чувствительность. Вдруг впереди черные пятна домов, значит — отдых, тепло и верный путь! Подходим вплотную — двери разинуты или сорваны; пустыми глазницами зияют разбитые окна. Ни души. В комнатах сугробы снега и жуткие лохмотья, обломки скарба. Это выселенная финская деревня. Их много в этом и других приленин-градских районах. Мне казалось, что придется умереть здесь, в этих пустых развалинах, заметаемых неистовым снежным бураном.

А в субботу, на следующий день, иная картина: 70 кг картошки в мешках на детских саночках, и я влеку их по Литейному через Невский по лужам, по черной водянистой каше растаявшего снега, еще держащегося у самой обоченки тротуаров или просто по асфальтовым проплешинам. Мешки поминутно съезжают, и я вожусь на корточках у саней, увязывая и поправляя, копаясь в грязи под ослепительным лунным сиянием.

Сегодня вернулись из починки, исправлены и пущены старинные часы из, видимо, дедовской, бронзовой группы. Они стояли более 25-ти лет во

343

всяком случае. Это стоило 260 руб. Часовщик наш, академический. Молодой, инвалид Отечественной войны, точный механик и в сем деле великий искусник, но малофамотный (так он о себе). Он прорывал линию Маннергейма. 14 часов лежал без сознания контуженный в болоте (вода чуть покрывалась ледком). По возвращении развелся и “живу с бабенкой”. С ней обрел он то счастье, которого не было с женой. Сын еще школьник.

29 марта. Еврей сказал: “Так он на нее все шишки посыпал!”. Водка 120 р.

Сегодня опубликованы решения Горкома в отношении Лентрамвая. Все корни плохой работы трамвайщиков с предельной ясностью вскрыты, разоблачены и обезврежены.

30 марта. Тающие снега бурно протекли в наше книгохранилище через дырявую крышу. Я надел свой испытанный комбинезончик, толстенный канат одним концом прикрепил к трубе, другим опутал себя и за два с половиной часа работы лопатой, ломом и метлой очистил участок дьявольски скользкой и покатой крыши, сбросив в бездну тонны две примерно мокрого слежавшегося снега и фязно-слоистого толстенного льда. По-ле-нинфадски, по-блокадному, непосредственно. Проклятых лахушников было недозваться.

7 апреля. Все дни не более +3°, сыро, пронзительно. Вот новелла: “Голубые штанишки”. Жена влюблена в другого. Но зная об этом, муж любит жену по-прежнему. Наступает блокада, первый год ее, до голода. Он на фронте под Ленинфадом. Жена “на казарменном положении” с тем, в которого влюблена. Оба лишь изредка бывают дома. Жена, придя домой, находит следы пиршества, запах дыма и, в частности, забытые голубые штанишки. Берет их себе и носит. Вернувшись из эвакуации уже в 43-м году, встречается с одной подругой и узнает на ней свой шарф. Это муж подарил ей, еще тогда. “Твои панталоны?” — “Мои”, — “Ну, поменялись, значит” — “Ладно”.

13 апреля. Все дни не более +3°, а то и морозцы, пронзительные ветры, снежные шквалы, солнца почти не видно. Сегодня наши взяли Вену. Вчера умер президент Рузвельт. В Горбюро по учету и распределению рабсилы (оно в папином Промбюро!) дикие толпы и светопреставление: массовые оформления въезда. Уже сейчас-то не попасть ни в баню, ни в трамвай, ни в иное заведение коммунального обслуживания — что же будет дальше?

Вчера было первое после четырехлетнего перерыва заседание Фольклорного Отдела ИЛИ. Докладу предшествовал длинный, печальный синодик, почтенный вставанием. А вечером я поехал по вызову в Смольный, где важный московский товарищ чисто теоретически выяснял мой профиль, а заодно и настроения на случай “использования”.

Жив еще и ходит к нам заниматься и даже читает в ЛГУ старый проф. Кюнер. Глухой, почти блаженный, немыслимо драный и фязный. Все видят,как он, с трудом нагибаясь, собирает на улице щепки и прячет в портфель. У него нету дров. Великий Шахматов, академик и вице-президент, тоже таскал дрова, но не щепками, а целыми вязанками, снизу к себе в 3-й этаж. Таскал и умер в один прекрасный день, умер просто

344

под вязанкой. Это было в 1920 г. Примерно такую же кончину обрел и академик Зернов, зоолог, в феврале нынешнего года. Он был награжден орденом Ленина. Ему сказали, что по этому случаю надо сняться. Поехал он крепкий, отменно здоровый для своих семидесяти с лишним лет, сниматься, и вот на обратном пути его так сдавили в трамвае, что он, добиравшись до дому, экспирировал.*

21 апреля. Со вчерашнего утра на Неве ледоход. Сегодня, после долгих хлопот, получил Васин радиоприемник. Приемники, сданные в 41-году, выдают на запустелом и обобранном Гостином дворе у Малого театра на Фонтанке. Только получив приемник, после непомерного бумагозаполне-ния, на руки, понял я, что донести его — дело почти непосильное. Особенно при наличии портфеля, из которого к тому же вытарчивает портрет Станиславского (с автографом, влекомый обратно из Эрмитажа после экспертизы и оценки). Но делать нечего, взвалил на плечо и понес. На половине Лештукова оступился. Упал, сильно треснув приемник о камни. Значит, так он погиб, простояв сохранно через все бомбежки и пожары на грязном складе и дождавшись так своей гибели здесь, в двух шагах от дома?!! От этой мысли я просто одурел. В нервической лихорадке схватил его уже под руку, тащу, задыхаясь, почти бегом. Через сотню шагов, у самого Загородного, чувствую вдруг, что невмоготу, притыкаюсь к какому то подоконнику. И тут, первый раз в жизни, в глазах потемнело, звон и гуденье в ушах, внезапно обмякшее, не управляемое более тело медленно сползает вниз. Хватило силенки поставить ящик на землю и сесть на него. Худо, все плывет в глазах, стынет все тело, в руках и ногах мурашки. Из окна, за второю рамой, простоволосая женщина дает мне понять разъяренными жестами, что высадил ей стекло. Все равно, хоть десять стекол, раз я загибаюсь. Сидел так с четверть часа. Отлегло, но слабость, слабость... Что же делать? Где наша не пропадала — и снова взвалил я на плечи скверную коробку и теперь уже медленным, больным шагом допер до самого дома. Дома пришлось лежать. Руки были покойнически белы, глаза опоясаны черной свинцовой каймой. Выходит, что первый раз на крутых горках споткнулась лошадка, досель не спотыкавшаяся.

23 апреля. +4°, туман, сырость. Со вчерашнего вечера поет, говорит на разных языках, хрипит и верещит добрый, старый радиоящик. Он выдержал даже падение! Еще вчера имперский передатчик “Донаи” с предельной четкостью и элегантностью передавал OKW, а сегодня его уже не найти, ибо наши ворвались в Берлин, союзники ринулись на Бремен, Регенсбург и Дрезден, а наши пушки бьют по Дрездену. Германии осталось жить несколько дней. Кончается все, начатое 22 июня 1941 г.

__________

*Испустил дух (франц.).

345

29 апреля. Два дня, как воцарилось внезапное лето. В свободное время не отхожу ящика. Исправно ловится OKW, каждый раз думаешь, не последний ли.

Обрывки: 1) Покидание Москвы (41 г.) происходило по шоссе Энтузиастов, это была единственная свободная магистраль. 2) На отметки и зачеты в ВУЗ-ах есть своеобразная взяточная такса. 3) Сегодня Нева забита чистым прозрачным ладожским льдом, над рекой стоит тихий стихийный шорох трущихся в движении льдин. 4) Жена: “Сегодня приходил твой приятель, намекал на поллитра” — Муж: “Паршивый черт, мало ему еще?! (слушателю:) Понимаете, кастрировал, негодяй, нашего поросенка и теперь от него покоя не вижу. Всего-то и вырезал у поросенка яички, пару вот таких маленьких яичек (показывает пальцами размер яичек), и то завернул их в платок, домой унес, коту своему или кому там, не знаю, и вот уже третью бутылку с меня тянет, подлец!”.

С сегодняшнего дня в Ленинграде отменено затемнение. А на главной пиацца Милана лежат 17 расстрелянных во главе с Муссолини фашистов.

2-ое мая. Два дня город залит солнцем и теплом, празднично убран. Первый раз был с начала войны парад, а сегодня в 11 ч. 05 м. новый приказ возгласил взятие Берлина, воистину событие историческое! Вчера днем гуляли с Машутой по Неве, под Медным Всадником. Вечером, вернувшись около 3-х домой в полпьяна, застал в комнате такую гадость: бедного больного “Чернышевского” вырвало и прослабило в нескольких местах, в том числе и на постели. До 4-х ночи замывал и убирал эту клоаку. С утра, встав и выйдя в переднюю, первое, что увидел — новую кучу на коврике. Опять стал мыть, и в этот момент раздался неимоверный грохот: несчастный кот сбросил на пол верхнюю часть голландского бюро со всякими предметами, вазой и проч. Удивительнейшим образом ничего не разбилось! Но все же можно было счесть сие за дурной знак: днем вернулась Машута со второй долгой невской прогулки и заболела. Температура больше 39-ти, бедняжка горит и мечется. А Галя уже третью неделю страдает скверной какой-то желудочной болезнью. Еще первомайский подарок: электрический лимит повышен до 15 гктв.!

7 мая 1945 г. Сегодня “старая коробка” (т.е. старый мой радиоаппарат) известил о подписании безоговорочной капитуляции Германии, в Реймсе, в 2 ч. 41 м. Война окончена. Завтра будет официальное оглашение но “Feuer einstellen”* уже на всех их фронтах.

8 мая. Весь день весь город напряженно ждал известия. С 3-х часов все было приведено в окончательную готовность — заготовлены резолюции, организованы люди в учреждениях так, чтобы ежеминутно могли вспыхнуть стихийные митинги. На улицах у радиопродукторов сгущались толпы, около Елисеевского магазина раскинули свое хозяйство звуко- и кинооператоры. В половине девятого заиграли московские позывные, но в голосе

__________

* “Огонь прекратить” (нем.).

346

диктора, возвестившего о предстоящем “важном сообщении”, слышалась какая-то странная сдержанность и обыденность. Действительно, в 8 ч. 45 м. был “обыкновенный” приказ — взятие Ольмюца. В 9 ч. 45 м. новое сообщение — Дрезден, в 10 ч. 45 м. — еще одно — какие-то чешские и австрийские городишки.

Сейчас, в И ч., так ничего и нет, только Бибиси передала речь “Головастика”, несколько разъяснившего недоумение, сообщив, что сегодня вечером должно состояться “ratification and confirmation” реймсской капитуляции, но уже в Берлине и уже с Жуковым. Реймская капитуляция сочтена нами, видимо, недостаточной и, так сказать, доморощенной. Настоящая войдет в силу сегодня в 12 ч. 01 м. ночи. А в заморьях сегодня уже отпраздновали полностью — все главы выступили, говорил и король Георг VI в 10 ч. вечера по нашему времени, весьма уважительным голосом. Сегодня же был и последний OKW, но я его не слышал. Машута здорова.

9 мая 1945 г. Наше объявление о капитуляции последовало в 2 ч. 10 м. в ночь на 9-ое. Сегодня великий праздник. Под вечер был еще приказ о взятии Праги. Потом говорил Сталин. До поздней ночи на площадях и улицах толпы, освещенные прожекторами “прямой наводкой”, Нева в фейерверках и огнях. Вернулся я без шляпы, которая уплыла в тихих темных струях Мойки.

10-ое мая. Весь день очень холодно. Взята Либава.

22-ое мая. Сейчас 12 ч. ночи и более четырех часов идет густой мокрый снег с метелью при температуре немного выше нуля. Все покрыто толстенной белой пеленой. Зима! 17-го ввалился в ИВАН, без предупреждения, и началась моя страда. Часов по 6—7 в день, и без малейшей передышки, отвратного прописочно-лимитно-карточного администрирования без секретаря и машинистки! Разделаться и отрясти прах на длительное время. Сегодня объявлено о снятии запрета ночного передвижения и это едва ли не единственный показатель того, что война уже почти две недели как кончена.

27-ое мая. Холода продолжаются. Вот обрывки: 1) “Главпроформа” — название учреждения. 2) В компании пьют тост “за тех, кто освещает нашу жизнь”. Другой напыщенно добавляет “за женщин!”, и, наконец, доселе молчавший узбек, обращаясь к хозяйке: “Адным словом, за размнадженье” — громким басом.

9 июля. 1945 г. Вчера вошел в город гвардейский корпус Ленфронта. Мы смотрели из окон. Был необычайно жаркий и душный день. Они шли пешком издалека, в касках, с оружием, обливаясь потом, лица не загорелые, а черные, соженные. “Население” выстроилось с двух сторон, крики, аплодисменты, цветы. Гвардейцы сразу отдавали букеты обратно в толпу.

Сегодня было 98 %-ное солнечное затмение. Значительно потемнело, но сумерки эти были странные, как бы мглистые. Сквозь облака ясно был виден маленький серп солнца. Чистое небо в промежутках между

347

облаками приняло совершенно необычайный темно-голубой цвет. Сегодня мне сказали, чтобы я собирался недели через две ехать в Лейпциг.

11 июля. Вчера состоялось заседание Пушкинской Комиссии: председательствовал Б.М. Эйхенбаум, его заместитель — Мейлах, чем-то вроде непременного члена был Берков, секретарем — Лотман. В зале сидело несколько русских. Русским был и докладчик. А в Университете явно хотят видеть только российских деканов и проч. Говорят, то же и в высших военных сферах.

29 июля 1945 г. Воскресенье. “Они были помолвлены 4 года 4 месяца и 12 дней”.*

1-ое августа. Последний месяц на улицах часто можно видеть большие и малые группы немцев-военнопленных, то ли идущих строем, то ли на грузовиках проносящихся под конвоем из 2-х—3-х захудалых солдатиков. Их офицеры не работают, командуют, ордена, погоны, нашивки сохраняют все. Литфондовский снабженец говорил: “... и этот зав. складом хранит наши дрова за некоторое возмездие”.

“Сила впечатлений определяется только продолжительностью предшествующего неизменного однообразного состояния”.

7-го августа. Включив, как обычно, радио в 9 ч. утра услышал я сегодня поразительный рассказ лондонского диктора об атомной бомбе, сброшенной как будто бы рано утром (по нашему времени) 6-го числа на Японию. Это есть и в газете (заявление Трумэна), и вот сейчас, под вечер, снова включив эфир, убедился, что он переполнен все той же атомной сенсацией. Мелькают такие определения: “Новая эра в истории человечества”.

На литерных и дополнительных карточках в этом месяце срезан жир, от 300 до 500 гр. срез компенсирован хлебными, крупяными и, кажется, рисовыми допталонами.

9-ое августа. Вчера возвращался я в город ночным поездом из Вырицы (предшествующий ему ушел раньше на 8 минут раньше срока и я сердился). Этот ночной поезд ведет себя странно. Короткое время несется он с невероятной скоростью, со свистом и адским стуком, затем останавливается у совершенно темных, черных, безлюдных станций и полустанков и долго, долго стоит. Кажется, что он забыт, брошен, что все железнодорожники ушли, закрыли свои станции, что ушел и лег где-нибудь спать машинист и его кочегар. Мерно и сонно, небрежно посапывает паровоз, в вагоне все на скамейках спят привалившись, согнувшись, свесив головы-тыквы книзу или закатив их навзничь за спинку сидения, бессмысленны-отяжеленные сонною одурью лица искажены полутенями от тусклой электрической лампочки — высоко, далеко в потолке. Потом вдруг срывается с места странный поезд и снова с удалым свистом несется вперед.

__________

*Имеется в виду встреча с B.C. Гарбузовой.

348

Так стояли мы у какой-то станции (Царское?). На фоне темного неба едва выделялись дикие контуры разрушенного станционного здания. Все спало. Было без четверти полночь. И вдруг в этой тишине, в пустоте, шипя, прерываясь, искажаясь, каким-то адским металлическим прихрипом злобно захаркало радио слова объявления войны на Дальнем Востоке (только дома потом я узнал точно, тут не разобрал, но догадывался). Напряженно вывешивался я из окна, стараясь угадать смысл. Но вдруг прекратилось все и раздалась резкая трель отправного свистка, разбойничий свист паровоза его подхватил, рванулись с лязгом вагоны и мы покатили. Последнее слово, которое я слышал было: “...учитывая”...

Вот узнал я историю: молодой актер второстепенного театра длительнейшим ухаживанием наконец уговаривает девушку (правда, незадолго до этого разведенную) выйти за него замуж. Готовят свадьбу торжественную. Утром того дня, встав рано, вдруг решает она (просто блажь) навестить жениха. Она и раньше бывала в его комнате, в которой он жил с сестрой. Идет. Открывает дверь квартирная хозяйка, крайне смущена. Стучит в дверь. “Кто?” — “Это я, Леня, открой!”. Через 2—3 минуты выскакивает полуодетый Леня и прячется в уборной, промчавшись, как бомба, мимо. Она входит в комнату. Всюду на стульях раскиданы предметы одежды — мужской и женской. Чтобы не сесть на них, она опускается на кровать и — на женщину! Голая, прячется под простыней, испугана крайне. Знакомятся, голая одевается, болтая. Уходят вместе. Жених так и не вылез из своего дота, но брак расстроен.

А сегодня и тяжкелое известие о сумасшествии Ростислава. Надо его искать.

Сейчас, 23 ч. 30 м. “Последние известия” начались снова с оперативной сводки Совинформбюро. Снова бесстрастный, даже зловещий голос диктора читал о “прорванных железобетонных линиях” и о “преодоленных ожесточенных сопротивлениях”. Давно не приходилось цитировать “псевдо-усвоенный язык”. Вот новый пример: “Гарнюр (по типу "бордюр"), вместо — гарнир”.

12-ое августа. Управхоз Чайникова. Она поэтесса, и почти в каждом номере стенной газеты есть ее стихи. Японцы преодолеваются. Кажется, это будет самая короткая война в истории, если не считать болгарскую войну.

17-ое августа. Сегодня нашел Ростислава в больнице на 5-ой линии, но не видел его. У него просто мания преследования. Служащая ему женщина поразительна: вот образец высшего женского подвига. Он ее яростно гонит, считая причиной всего. Разыскивая его, из порта (где огромный молодой морячища, с глупой улыбкой на опухлой роже бурно ссал с площадки идущего трамвая прямо на улицу), направился к Николаю Чудотворцу, от Калинкина моста пешком на Пряжку к Офицерской. Восстановление не коснулось еще этого района. Там до сих пор не ходят трамваи (по Екатерингофскому), зияют бреши от снарядов, свежи огромные красно-белые оползни разорванных бомбой домов. На улицах растет трава,

349

стены кажут все язвы блокадной облезлости и фанерной своей слепоты. По углам груды мусора и ржавого исковерканного железа (Почему в этих кучах железа очень много кроватей?).

Потрясенный, быстро шел я по берегу мутной, вонючей Пряжки, и вдруг слева — странный проулок, скорее — тупик, с развороченным бомбой домом посередине, весь мертвый, весь как бы в следах насильственной смерти, а на углу дощечка косая и ржавая и надпись на ней: “улица имени Александра Блока”. Он жил последние годы в большом доме на углу Офицерского и Английского проспектов и умер там, в страданиях и так кричал перед смертью, что прохожие останавливались на улице. А потом его именем назвали этот тупик на противоположном другом берегу славной российский реки Пряжки.

25-ое августа. На площадке трамвая мать ругательски ругает за что-то девчоночку, лет 8—9. Та ревет белугой. Мать: “Смотри ты у меня, если еще раз замечу, — с учёбы сниму!”. Зубную бормашину Маша называет “сверлюга”. В журнале “Звезда”, №№ 5—6, вышла моя статейка “Хрустальный трон”.

29-ое августа. Благодаря неопытности и бестолковости новой секретарши редакции “Звезда”, сегодня мне попала в руки на две-три минуты записка на имя Саянова от человека, проводившего редакцию упомянутого “Хрустального трона” (подпись мне не знакома), в которой он очень определенно высказывается против того, что собираются печатать этот “плохонаписанный полуочерк”. Возможно, что он был и прав.

Я ехал в туго набитом трамвае. Майор с голубыми кантиками и с длиннейшей колодкой, лаялся с двумя-тремя женскими голосами (сзади) — они потолкались при входном штурме. Он: “Вас нужно палкой десять лет подряд учить!!”. Они бледно отругиваются. Он (разъяряясь): “Дубиной нужно десять лет учить, а то хамства у нас много, а другого что-то ничего не заметно!”. Одна из них (со злобной ядовитостью): “Холку то отрастил...”. (Он кричит и брызжет слюной.) “Вот скоро начнут опять заселять сто первый километр, тогда вам там найдется место!”. Они — мгновенно замолкают, и вдруг во всей этой части вагона устанавливается тяжелое, словно ощутимое на ощупь молчание. Равнодушные лица без выражения. Глаза, никуда не смотрящие.

Отправил Леле посылку.

31 января 1947 г. Полтора года не записывал сюда ничего. Много произошло перемен. Уже начали дырявиться многие вещи, привезенные мною из Германии. “Событий, событий” было много. Описать даже вкратце — невозможно. Вместо того, отмечу такие на сегодня интересные черточки: Анне Андреевне на прошлой неделе перевели 27 тысяч за книгу, которая не выйдет. Значит, она в какой-то мере помилована, и облегчится ее жизнь на служащей карточке.

Мы писали бумагу об Арендсе начальнику Отдела кадров Тагилстроя тов. Произволову.

350

На прошлой неделе несколько дней незамеченно горели книжные и рукописные фонды религиозной литературы (в том числе все фонды Духовной Академии), сложенные в костеле на Невском. Воры бросили окурок, работая над снятием и распотрошением серебряного голубя под куполом. Он оказался деревянным, лишь обложенным листовым серебром, которое они и взяли. Горело, тлело, видимо, несколько суток пока пламя не выбросилось где-то из окон и благополучно сгорело, а остатки были залиты водой. Сейчас черные горы этой продукции лежат на дворе под охраной мильтона. Там было и что-то трофейное в ящиках, это спасли.

Вчера утром, в минуты сразу вслед за просыпанием наступающей предельной ясности сознания, пришла мысль о “колумбовом переселении”. Значит, эта весна будет решать все.

8-ое февраля 1947 г. Завтра выборы в Верховный Совет РСФСР и я, как член комиссии, должен идти сегодня на Васильевский остров к 5 ч. утра и быть там весь день и часть ночи на 10-ое. Стоят несколько дней уже злые морозы, 20—25°. Приказом в ЛГУ от 6-го февраля № 217 мне зачтен 10-ти летний стаж преподавания в высшей школе и установлено полставки в размере 1600 руб.

21-ое февраля. С выборами было очень интересно, напряженно и бессонно: в ночь на 9-ое не спали вовсе, а в следующую ночь пришел домой в четвертом часу.

На днях открылся Пассаж, и первый раз в истории нашего времени в продажу поступили автомобили, малолитражки наши и заграничные, ценой в 6—7 тысяч, то есть почти совершенно доступные для высокооплачиваемых. Впрочем, многие этот слух опровергают. Не знаю, не был.

23 мая 1947 г., пятница, около 7-ми часов вечера, у ворот: “Ну, Мокс, прощайте!”. А началось в Александровском сквере, на скамеечке, первый раз в этом году. Часы на Адмиралтействе пробили половину седьмого и уже все было сказано. Когда раздался бой часов — “пошли домой!” (домой! — по домам, надо было сказать). Весь май очень холодный.

28 декабря 1947 г. Ровно месяц тому назад, 28-го ноября, пошел утром в сберкассу, чтобы снять с книжки 300 руб. (нам с Торой не хватило зарплаты). В сберкассе народу никого не было, только передо мной грубо плохо одетый человек с красным обветренным лицом вынимал со своей книжки 5000 руб. Я еще обратил внимание на его мрачное, почти злобное выражение. А через несколько часов в этой же сберкассе — и во всех сберкассах и банках города — свирепо мялась, прела, гудела и “пассивно дралась” огромная обезумевшая толпа “вынимающих” вкладчиков. Наличность касс мгновенно была исчерпана, и принимали только заявки на следующий день. Одновременно другая толпа с такой же стихийной яростью очищала государственные и комиссионные магазины. Цены выросли до чудовищных размеров, сбывалось все, лежавшее на прилавках годами. Обезумевшие люди тащили картины, ковры, вазы. Шло великое превращение денег в вещи. В течение трех или четырех дней безумствовало население, перемещались огромные миллиардные суммы. Затем все успо-

351

коилось. Только у инкассаторских пунктов стояли многочасовые очереди. И вот началось даже обратное вкладывание в сберкассы. Все многообразие диких слухов сменилось одним определенным: обмен старых денег будет производиться по месту работы — два или три оклада.

Затем, в воскресенье 14-го декабря, часов в 6 вечера “знаменитый диктор” читал на всю страну постановление о денежной реформе — “последняя жертва”. Стало вдруг ясно: все, что на руках, — горит в соотношении 1 к 10. Через несколько минут по всем улицам, со всех сторон, ко всем сберкассам неслись вскачь обыватели, думая в наивности еще успеть переложить свои кубышки на книжки. Увы, сберкассы были закрыты с часу дня! А до часу еще принимали! У нас с Торой сгорели три косых, на Загородном — около 5-ти.

14 августа 1948 г. Сегодня кончилось дело о разводе, начатое 13-го апреля. Конец был заседанием в Городском Суде, где я пробыл с 11-ти часов до 5-ти. “Особый сбор” — 1500 руб. За несколько дней перед этим получено 6000 руб. за папины книги, проданные в Институт Философии АзАН в Баку. Эта продажа длилась 6 месяцев.

Машута провела лето в Печорах, а мы были в Ригас Юрмала.

Конец “Осадной Записи”, т.е. продолжения ежедневной записи, начатой 9 декабря 1941 г.*

__________

* Далее А.Н. Болдырев вел лишь совсем эпизодические записи в “Шестой тетради”, которые касались, в основном, научной работы. Предваряет “Шестую тетрадь” такое “Завещательное распоряжение”:

В конце этой тетради, после последней моей записи, сделать краткую запись о моей смерти (время, причина, примечательные обстоятельства, если будут!), собрать некрологи и объявления (если будут!) и вклеить их там же. Затем тетрадку вместе с моими блокадными дневниками сдать в архив. А если не примут, то сжечь всё.

А.Болдырев

.

“Последняя запись” в “Шестой тетради” датирована 27 августа 1991 г. и посвящена возвращению Ленинграду имени “Санкт-Петербург”. Скончался А.Н. Болдырев дома, около полудня, 4 июня 1993 г., похоронен на Серафимовском кладбище.

352