Предисловие

«Сознание человека — островершек айсберга,

который скрыт в темной глубине... Все главное

и роковое в нас творится в подсознании.»

Юрий Нагибин, О Гaличe что помнится.

«Рассказы синего лягушонка». М., 1991, с. 248.

«Осадная Запись» Александра Николаевича Болдырева (1909—1993) является, прежде всего, своего рода историческим документом. Это дневник, отразивший почти каждодневные события из жизни ленинградца — молодого ученого-востоковеда. Дневник велся на протяжении почти семи лет (9.XII. 1941—14.VIII. 1948) и охватывает события как в блокадном Ленинграде, так и в первые годы после снятия блокады, а затем и окончания Великой Отечественной войны.

Хронологические рамки дневника объясняются (как утверждал сам автор) тем, что в начале декабря 1941 г. голод в Ленинграде дошел до своего апогея, Япония 1-го декабря объявила войну США, стало ясно, что война значительно затянется, не будет кратковременной, как предполагалось раньше.

«Осадная Запись» — это мозаика, составленная из всевозможных сведений, кратко зафиксированных с исторической точностью. Здесь и сообщения о погоде, о норме и порядке выдачи продуктов, о других различных чисто бытовых событиях, и фиксация гибели ленинградцев (ученых, родных, друзей, сослуживцев), и описание разрушительных бомбежек и артобстрелов, а также краткая констатация противоречивых сведений, поступавших с Ленинградского фронта, и не всегда верная информация о взятии и падении городов СССР, даваемая по радио и прессой.

В эту мозаику вкраплены и сообщения о событиях, происходивших в жизни самого автора дневника. Правдивые рассказы о бесконечной, изнурительной «битве» автора за выживание, за сохранение жизни членов своей семьи. Тяжкие переживания, «падения духа», вызванные унизительными «походами» из-за тарелки супа и дополнительного куска хлеба.

Длительный голод и затем «проголодь», которые трудно представить, не испытав этого на себе.

В этой кажущейся бесконечной полосе невзгод, даже в самые тяжелые минуты чувство юмора, самоирония не покидали автора дневника. Мы видим, как постепенно, превозмогая все беды, крепнет его дух, и всегда и везде он патриот, любящий свою Родину, свой город, красотой которого он не переставал восхищаться.

В дневнике много чисто личного, показывающего каким, в сущности, незаурядным человеком был А.Н. Болдырев — последний представитель некогда известного русского дворянского рода. Всегда и везде он оставался сыном старого Петербурга. Очень ранимый в повседневных мелочах жизни, он был мужественный и волевой человек в тех случаях, когда возникали серьезные, крупного масштаба проблемы.

Поэтому стоит остановиться, хотя бы очень кратко, на основных фактах жизни Александра Николаевича Болдырева, привести также и текст его «Завещания», которым он начал свою «Шестую Тетрадь» дневника, не включенную в настоящую публикацию.

На первом листе «Шестой Тетради» написано:

«В конце этой тетради, после последней моей записи, сделать краткую запись о моей смерти (время, причина, примечательные обстоятельства — если будут!), собрать некрологи и объявления (если будут!) и вклеить их там же. Затем тетрадку, вместе с моими блокадными дневниками, сдать в архив ...А если не примут, то сжечь всё.

А. Болдырев 31 мая 1959 г.»

Скончался Александр Николаевич 4 июня 1993 г., после продолжительной (более десяти лет) болезни. Научной деятельностью перестал заниматься лишь в последние два года. Похоронен он на Серафимовском кладбище.

За свою долгую научную жизнь опубликовал более 100 работ. Из них наиболее значительной является «Зайнаддин Васифи. Таджикский писатель XVI века», — труд, построенный на филологическом анализе более двадцати рукописей XVI—XIX вв., дважды изданный в Таджикистане и один раз в Иране.

В научных учреждениях и музеях Москвы и Ленинграда (Петербурга), республик Средней Азии, Закавказья, в Иране и Афганистане трудятся многочисленные воспитанники Александра Николаевича. Многие из них стали кандидатами и докторами наук, членами республиканских академий, ведущими специалистами в своей области науки.

Личная жизнь Александра Николаевича Болдырева, без знакомства с которой также будут непонятны многие места в его «Осадной Записи», сложилась следующим образом. В 1936 г. Александр Николаевич женился на Галине Федоровне Граменицкой (1905—1990). Семья Граменицких многие годы дружила с семьей Болдыревых. Проживали все они в одном доме 28 на Загородном проспекте. Члены семьи Граменицких постоянно

упоминаются в дневнике Александра Николаевича. Федор Иванович Гра-меницкий (1880—1918), известный хирург, погиб на гражданской войне, принимал активное участие в борьбе с сыпным тифом. Был награжден (посмертно) советским правительством. Жена его, Софья Петровна (1880— 1955), была учительницей в средней школе. В «Осадной Записи» упоминается как «Бабушка». Обе дочери от этого брака — Марианна (р. 1904 г.) и выше названная Галина окончили Ленинградскую Консерваторию по классу фортепиано. Марианна Федоровна вышла замуж за Александра Васильевича Болдырева (1886-1941), брата отца Александра Николаевича. В «Осадной Записи» он упомянут, как «дядя Саша, Сашенька». Галина Федоровна стала женой племянника дяди Саши, т.е. Александра Николаевича Болдырева.

Оба семейства — дяди Саши и его племянника Сандрика (А.Н. Болдырева) были очень дружны, постоянно помогали друг другу (особенно в дни блокады). В каждом семействе было по одной дочери. У Марианны Федоровны и Александра Васильевича — дочь Софья (р. в 1929 г.). После войны она окончила Кафедру индийской филологии на Восточном факультете ЛГУ. В настоящее время доктор наук, преподает на Восточном факультете, научный сотрудник Института этнографии (Кунсткамеры).

У Галины Федоровны и Александра Николаевича — дочь Мария (род. в 1937 г.), упоминается в дневнике отца как Маша, Машута. После войны окончила индонезийское отделение Восточного факультета ЛГУ, научный сотрудник Л О ИВАН, кандидат наук.

В 1947 г. Александр Николаевич Болдырев расторг брак с Галиной Федоровной Граменицкой. Второй брак Александра Николаевича был заключен со мной, автором этих строк, Виринеей (Викторией) Стефановной Гарбузовой (род. в 1914 г., в Петербурге). Наш брак длился 44 года и 6 месяцев. Детей у нас не было.

Придется кое-что рассказать и о себе, так как это имеет прямое отношение к пониманию ряда мест «Осадной Записи».

В 1939 г. я окончила филологический факультет ЛГУ по Кафедре тюркской филологии и поступила на работу в Отдел Востока Гос. Эрмитажа, где и встретилась с Александром Николаевичем Болдыревым. Три года мы работали в Отделе Востока.

Отец мой, Стефан Яковлевич Гарбузов, (1882—1954), украинец, родом из маленького местечка Середина-Буда Черниговской губернии (ныне — Сумская область), приехал в Петербург в 1900 г. и поступил на Путиловский (ныне Кировский) завод. Работал разметчиком в мосто-котельном цехе, с которым был связан затем всю жизнь.

Моя мать — Эмилия Карловна Гарбузова (урожденная Профет) (1885— 1947) была немкой из г. Митава (ныне г. Елгава в Латвийской республике), дочерью офицера лейб-гвардии уланского полка. Окончила в Митаве гимназию, приехала в Петербург, где работала письмоводителем при лютеранской общине. Таким образом, не будучи по происхождению русской, я, тем не менее, в паспорте значилась русской, каковой себя и считала, и чувствовала всегда. Судьба моя в условиях советского строя складывалась сравнительнб благополучно. Я была дочерью рабочего, а

дворянское происхождение матери скрывала, указывая в анкетах, что мать просто домашняя хозяйка.

Поступив на работу в Эрмитаж, я скоро подружилась с коллективом сотрудников Отдела Востока. Там в то время работали исключительно интеллигентные специалисты, знатоки своего дела, от которых я узнала в научном плане значительно больше, чем за пять лет скудного в те годы университетского образования. Дружеские отношения сложились у меня и с Александром Николаевичем. Уместно рассказать, какую (частично неожиданную для себя) роль я сыграла в его судьбе, без чего и не появилась бы эта «Осадная Запись».

После войны друзья и товарищи, а иногда и недруги, спрашивали Александра Николаевича (иногда в моем присутствии), — как могло получиться, что он, молодой и здоровый, не был призван в армию во время Великой Отечественной войны? Почему затем не эвакуировался из Ленинграда?

Александр Николаевич на эти вопросы не мог дать сколько-нибудь четкого ответа. Он сам этого не знал. Строились самые различные, часто невероятные предположения. Ответить могла бы я. Но я молчала. Молчала по ряду причин. И первая из них: не была уверена, что мой правдивый рассказ будет понят правильно.

Теперь, когда все уже далеко позади, я постараюсь точно и, по возможности, кратко описать те события, которые произошли перед началом войны.

17-го марта 1941 г. днем неожиданно пришел ко мне домой Александр Николаевич. У меня тогда как раз находилась моя подруга Нефиса Шамилова, с которой я вместе училась в университете, а затем работала в Эрмитаже.

Александр Николаевич сказал, что хочет поговорить со мной наедине. Нефиса ушла в соседнюю комнату. У нас же произошел следующий разговор:

— Я пришел сказать Вам, Торочка, что полюбил Вас, но из этого ничего не выйдет, — слегка нервничая, сообщил Александр.

Вместо вразумительного ответа, я залилась слезами, схватила какую-то бумажку и, написав «я Вас давно обожаю», сунула ему бумажку в руку и попросила уходить. И он, несколько огорошенный, ушел.

Вечером вернулся с работы мой муж, Александр Ильич Пастер (1907— 1987). Он сразу заметил, что я чем-то взволнована, спросил в чем дело.

Я сказала, что приходил Болдырев. Муж знал о нем по моим рассказам о совместной нашей работе в Эрмитаже, но знакомы они не были.

— Ну и что? Зачем он приходил? — спросил Шура (так звали его все домашние).

— Он сказал, что полюбил меня, — пояснила я.

— А ты что сказала? — поинтересовался Шура.

— Я сказала, что тоже люблю...

Он помолчал, потом тихо спросил: «Что же теперь будет?».

— Ничего не будет, — ответила я, — у него ведь семья, и у меня тоже — ты.

К этой теме мы больше не возвращались ни в тот день, ни в последующие месяцы.

Началась война. Я вынуждена была вернуться из Армении, где с другими эрмитажниками собиралась принять участие в археологической экспедиции, возглавляемой молодым ученым Борисом Борисовичем Пиотровским.

В Эрмитаже я узнала, что идет набор добровольцев в народное ополчение. Среди записавшихся был и А.Н. Болдырев.

Через некоторое время всех записавшихся добровольцами взяли на казарменное положение. Полк был расквартирован в Мраморном дворце у Марсова поля. Будущих бойцов начали интенсивно готовить к отправке в самое ближайшее время на фронт.

Однажды вечером пришел домой (на пару часов) мой муж, который уже был в комсоставе (в то время — командир с одной шпалой на петлице) при штабе Ленинградского фронта.

Обливаясь слезами (была я очень плаксива), я сообщила мужу, что Болдырев на казарменном положении и полк его скоро отправляется на фронт. Шура сказал, что в народное ополчение идти не стоит. Можно попробовать что-нибудь сделать. Ушел, ничего не пообещав.

Через несколько дней, занятая работой по упаковке музейных ценностей, предназначенных к эвакуации, я зашла по какому-то делу в дирекцию Эрмитажа. К моему изумлению, из кабинета директора вышел мой муж.

— Что ты тут делаешь? — спросила я.

— Да, вот, — смущенно улыбнулся Шура, — было тут у меня дельце к Иосифу Абгаровичу. Ну пока, я спешу, забегу вечером.

Директор Эрмитажа, академик Иосиф Абгарович Орбели, был известен среди сотрудников как человек необычайной чуткости и доброты, но в то же время очень строгий и вспыльчивый. К нему бы я не рискнула обратиться с вопросом. Но несколько дней спустя его секретарь сказала мне, что снова приходил Пастер и Иосиф Абгарович дал ему бумагу, заверенную нужными подписями и печатями. В этом документе указывалось, каким ценным ученым является А.Н. Болдырев. Но это секрет и чтобы я не болтала.

Я набралась храбрости и пошла к Орбели. Не успела я и рта раскрыть, как Иосиф Абгарович обнял меня за плечи и сказал:

— У Вас, детка, замечательный муж. Такие люди редко встречаются. Он мне рассказал о Вас и о Сандрике.

Расставаясь, мы оба заплакали. И я не стыжусь этого.

Прошло несколько дней. Болдырев без объяснения причины был отчислен из полка и вернулся в Эрмитаж. Он искренне недоумевал, не понимал, почему его вернули. Вскоре полк выступил из Ленинграда и был уничтожен немецкими самолетами, в живых осталось несколько человек.

Иосиф Абгарович в те годы никогда не говорил со мной на эту тему. Не спрашивал меня, какие у нас с мужем и с Сандриком отношения. Впервые он намекнул на это только в феврале 1944 г.

Возвращаясь из Челябинска, куда в феврале 1942 г. я почти насильно была эвакуирована из-за дистрофии первой степени, я несколько месяцев находилась в Москве. Узнала, что некоторые эрмитажники после снятия блокады уже возвращаются в Ленинград. Я пошла проводить «Красную стрелу». Среди отъезжающих был и Иосиф Абгарович Орбели. Он подошел ко мне, отвел в сторону и тихо сказал: «Он в Ленинграде и, по-видимому, ждет Вас». Я поняла, что он имел в виду Болдырева, так как мой муж в то время был со мной в Москве.

Все последующие годы я в душе гордилась тем, что Александра Николаевича из-за моего «тайного поступка» не отправили простым рядовым на фронт и он остался жив. Ему я об этом не рассказывала. Этого вопроса мы никогда не касались. Александр Николаевич также не говорил мне, что в блокадном Ленинграде встречался с А.И. Пастером. Оказывается, они встречались, о чем я узнала только из «Осадной Записи», где дважды упомянуто об их встречах. Что было причиной — этого теперь уже установить нельзя. Да и вообще, только теперь, когда уже не стало Александра Николаевича, и я впервые познакомилась с его блокадным дневником, я ужаснулась: какие страшные годы он пережил, столько унижения и тоски, сколько неимоверных усилий! Может быть, мне не следовало бы тогда вмешиваться в его жизнь? Предоставить все естественному течению?

О существовании «Осадной Записи» я, конечно, знала.Тетради открыто лежали в письменном столе. Но не было у меня привычки читать какие-либо документы или записки без приглашения их автора познакомиться с ними. И в этом тоже, возможно, моя ошибка.

В настоящее время, с трудом разобрав подчас наспех записанные события из жизни в блокадном Ленинграде, я поняла в силу чего выжил Александр. То, что я сделала для его «спасения» в начале войны — просто мелочь, незначительный эпизод. Существенную, главную роль в этом сыграли те, кто в то время находился рядом с ним, то есть его самые близкие, в первую очередь, жена — Галина Федоровна. Она сделала все, что только было в ее силах, для спасения своей семьи — мужа и дочки. Все четыре года она героически отказывала себе во многом, изо всех сил стараясь сохранить им жизнь. Она стала донором ради добавочного пайка, работала в штабе районного ПВО ради карточки I категории, участвовала в работах по расчистке улиц, дежурила на крыше во время воздушных тревог и в то же время ухитрялась в квартире соблюдать чистоту, по возможности создавать уют и видимость благополучного домашнего очага. В условиях блокадного города последнее было особенно важно, так как поддерживало психологический настрой. Значительно помогали и ее родные, упомянутые выше Граменицкие, проживавшие в доме. Особенно сестра Галины Федоровны — Марианна Федоровна. В дневнике Александр Николаевич постоянно сообщает, что Марианна (Марьяська, Мура) делилась с его семьей многим из того, что ей удавалось дополнительно получить в результате работы в двух, а иногда и в трех местах, участвуя в концертах в действующей армии.

Правда, нельзя отрицать и того, что выживанию Александра Николаевича способствовали (хотя на первый взгляд это может показаться странным) его изрядные физические нагрузки, постоянное, волей-неволей совершаемое передвижение по городу. Почти ежедневно приходилось делать пешком длинные переходы на две-три работы, в две-три столовые, воинские части, госпитали, где он читал лекции, платой за которые бывал обед. Часто приходилось отправляться по вызовам в райвоенкоматы. Дома же надо было носить воду, привозить и колоть дрова (обычно на два семейства). Иногда он колол дрова и таскал их на верхние этажи для соседей и знакомых ради нескольких папирос. Значительные физические нагрузки бывали в Эрмитаже, Публичной библиотеке, ИВАНе, где приходилось переносить всевозможные грузы, в первую очередь — книги, заделывать фанерой окна, стекла из которых выбиты и т.п. Подчас все это казалось невыносимо трудным, но в конечном счете не позволяло ни на один день расслабиться, закаляло волю и физически укрепляло организм. Известно, что в блокадном Ленинграде не выживали в первую очередь те, кто, сраженные голодом и холодом, переставали активно двигаться, падали духом, ложились.

Теперь, через 50 лет после снятия блокады, часто приходится слышать от переживших ее, как они героически сражались с голодом и холодом, становились донорами из патриотических побуждений, дружно и вдохновенно расчищали разбомбленные дома и улицы, чистили и убирали любимый свой город. Все это верно. Только это полуправда. Героизм, конечно, был. Но его скорее можно отнести ко второму периоду блокады, когда стали более регулярно поступать в магазины и столовые продукты, появилась надежда на близкое снятие блокады, да и на фронтах обозначились реальные успехи Советской Армии. Оставшихся в живых ленинградцев тогда действительно охватило желание скорее восстановить город, создать привычную обстановку прежней своей жизни. В тяжелейший же период — октябрь-декабрь 1941 г. и январь-март 1942 г. у погибающего от голода и холода населения была одна проблема: выжить и сохранить жизнь своим близким и родным.

В 1943—44 гг. голод несколько отступил, но начались изнуряющие многочасовые воздушные тревоги, бомбежки и артобстрелы. Разбитые дома и улицы, вид лежащих на улицах погибших людей — всё это должно было сказаться на психике горожан, отравляло им каждодневное существование. И все это мы видим в «Осадной Записи» А.Н. Болдырева, жизнь которого усложнялась еще из-за путаных взаимоотношений с военкоматами и органами госбезопасности.

В райвоенкоматах, испытывавших большую потребность в новых пополнениях, стремились послать его рядовым на фронт. Но более высокие военные инстанции воздерживались. Неразбериху усиливало и то, что Болдырев был беспартийным. В ряде воинских частей, особенно морских, на радио, ощущался недостаток специалистов его квалификации (знание иностранных языков, общий культурный уровень и т.п.), но чтобы занять подобные должности командного состава — требовался допуск, а у Болдырева его-то и не было. И именно из-за этого происходили всевоз-

можные мытарства и тянулась бесконечная цепь недоразумений, унизительных ситуаций, которые также нашли, правда, лишь частичное, отражение в его дневнике.

Следует остановиться еще на одном вопросе. Возможно, что познакомившихся с дневником заинтересует дальнейшая судьба его автора. Тем более, что сам Александр Николаевич просит осветить его дальнейшую судьбу в своем «Завещательном распоряжении», которое было приведено выше. У читателя может появиться желание узнать: как случилось, что когда окончились трудности военного времени и, казалось, можно было перейти к спокойной жизни в семейном кругу, Александр Николаевич ушел из семьи? В двух словах это объяснить невозможно. И хотя целью настоящего «Предисловия» не является изложение перипетий всего нашего, то есть, моего и Александра «романа», за которым наблюдали наши многочисленные друзья, все же постараюсь в самой сжатой форме ответить на этот вопрос.

В семье Александра Николаевича с самого начала ее образования сложились непростые отношения. Мать его, Елизавета Васильевна, почему-то не одобряла брак сына с Галиной Граменицкой. Между двумя женщинами воцарились прохладные отношения. В тяжелые месяцы начала блокады взаимная антипатия резко возросла. Стали возникать бурные скандалы, о которых с горечью упоминает Александр Николаевич в дневнике. Все его попытки смягчить вражду двух женщин оканчивались, как правило, неудачно.

Когда же во время его отсутствия в течение двух месяцев (был привлечен на временную работу в воинскую часть) горячо любимая мать скончалась, Александр Николаевич, несмотря на все уверения окружающих, что Галина в последние дни старушки была к ней особенно добра и внимательна, и старания убедить себя, что все это правда, до конца так и не поверил в это. И чем больше проходило времени, тем больше сомнений возникало в его душе. А после войны, вдобавок ко всему, стали возникать проблемы с дочкой.

Конечно, нельзя отрицать, что в условиях блокированного города оба они — отец и мать маленькой Маши — изо всех сил старались сохранить девочку, объединенными усилиями стремились всячески скрасить ее существование, но девочка, взрослея, все чаще заставляла родителей задуматься над некоторыми странностями ее характера. И все это еще усугублялось тем, что Александр уже просто не мог оставаться в семье.

В дневнике Александр Николаевич обо мне упоминает редко и то лишь иносказательно, намеками. Только одно событие указано точно, но без пояснения. Запись от 29 июля 1945 г. сообщает: «Они были помолвлены 4 года 4 месяца и 12 дней» (так была отмечена наша первая близость). А в 1947 г. Александр Николаевич окончательно ушел из семьи и переехал ко мне. Уход этот он переживал очень тяжело и все последующие годы старался сохранять с прежней семьей самые дружеские отношения. Особенно много любви и внимания он уделял горячо любимой дочери. Его заботливое отношение к бывшей семье и любовь к дочке меня не

тревожили. Я никогда не препятствовала, а скорее поощряла стремление Александра Николаевича оказывать им посильную помощь.

После бурь, принимавших подчас ураганный характер, вызванных двумя бракоразводными процессами (его и моим), наша совместная жизнь протекала в рамках относительного покоя и благополучия. У нас сложились отношения полные взаимопонимания. Мы были веселы и жизнерадостны, чему способствовало неиссякаемое чувство юмора Александра. Серьезных ссор у нас не бывало. Случались недоразумения, мелкие неприятности, «выяснения отношений». Не бывало так, чтобы мы «не разговаривали друг с другом». Каждый раз, возвращаясь с работы домой, мы испытывали радость от предстоящей встречи, которая не сулила неприятных разговоров. Нам вдвоем никогда не бывало скучно (об этом говорю со всей ответственностью). Мы подробно рассказывали друг другу обо всем, что произошло с нами за день. Всегда старались шутить. Не обедали раздельно. Все это мелочи и, может быть, не стоило о них здесь говорить, но именно такие мелочи создают прочную устойчивость семейной жизни. Отдыхали мы всегда вместе: когда были помоложе — летом на курортах, зимой на лыжах (большей частью с друзьями в Воейкове), а состарившись — в садоводстве.

И так мы прожили вместе 44 года и 6 месяцев. Наш брак был счастливым. Мы были не только супругами, но и друзьями, товарищами, коллегами. Нас сближали общие интересы. Оба мы были востоковедами, преподавателями на Восточном факультете (правда, на разных кафедрах: он на Иранской, а я на Тюркской). У нас был обширный круг друзей. Большей частью это бьши ленинградские, московские, таджикские, узбекские, азербайджанские востоковеды. Но были друзья и других специальностей: Н.А. Козырев — астрофизик, В.М. Глинка — писатель, специалист по русской культуре XIX в., М.И. Стеблин-Каменский —- скандинавист, Л.С. Бретаницкий — историк архитектуры и многие другие. Часто встречались мы в домашней обстановке, устраивали веселые пирушки, встречи Нового года, маскарады. Танцевали, распевали озорные песни.

Годы летели с поразительной быстротой.

У Александра и у меня были общие, почти одинаковые взгляды на окружающую действительность. С интересом мы следили за текущими политическими событиями, но не стремились принять в них какое-либо участие.

Бывали в жизни и смешные эпизоды. Можно рассказать об одном из них, более часто повторявшемся: когда Александр переехал ко мне, он сочинил следующее четверостишие, которое потом мы называли «талисманом»:

Мою королеву зовут Виктория

Она владеет мною недавно,

Таких королев не знала история,

Моей королеве не было равных.

Понятно, что это была шутка и никакой королевой ни в прямом, ни в переносном смысле в его жизни я не была. Но это четверостишие, произнесенное в какой-либо критической ситуации, граничащей с ссорой, разряжало обстановку. Я начинала смеяться и говорила: «королева, королева, и все оказалось болтовней и что же теперь?». Александр начинал напевать арию Онегина: «Я так ошибся, так наказан», а потом голосом Татьяны Лариной: «Мне так обидно и так больно». Мы смеялись, повторяя «талисман снова помог». Конфликт был исчерпан. Наступал мир.

Годы спустя, когда Александр был тяжело и безнадежно болен, у нас появился новый «талисман». Услыхав по радио песню Булата Окуджавы «Давайте говорить друг другу комплименты», мы позаимствовали из нее две строки:

«Давайте жить, во всем друг другу потакая,

Поскольку наша жизнь короткая такая».

Эти строчки помогали нам в трудные минуты надвигающейся неизбежности.

Но теперь все позади. И почти не осталось старых друзей. Давно нет Иосифа Абгаровича Орбели и Александра Ильича Пастера, которые сыграли такую исключительную роль в моей судьбе. Светлую память о них я все годы хранила в своем сердце.

Как и обещала, я постаралась подготовить к изданию «Осадную Запись». В этом помогали мне младшие коллеги — Виктор Григорьевич Гузев, Махмуд Салихович Салихов и особенно Иван Михайлович Стеблин-Каменский, а также представитель еще более молодого поколения — Алексей Васильевич Образцов, занимающий теперь мое место на Кафедре тюркской филологии. Все они проявили много чуткости и понимания в самые тяжелые годы болезни Александра Николаевича, помогают мне и поныне. Я благодарна им, племяннику Александра Николаевича — Аркадию Николаевичу Карпову, а также всем тем добрым людям, в особенности моим соседям по дому, без постоянной помощи и забот которых довести эту книгу до печати я бы никогда не смогла.

B.C. Гарбузова 1996-1998