Глава третья (1941 – 1942)

Льется дождь по окнам,

Кляксы – по столу

Выждать только срок нам

В этом чертовом углу!

Кровь земля впитает,

Раны зарастут –

А душа твоя не знает

Что ты делал тут?

Как друзьям ответить,

Что делал на веку?

Одну ты знал на свете

Чернильную тоску

I

Утром 5-го сентября нас собрали во дворе здания у Обводного канала, обнесенного высокой решеткой. Там уже стояло для нас полсотни грузовиков, если не больше. Проводы были очень похожи на то, как это изображено в фильме «Летят журавли» – как будто нас снимали – а может быть, и в самом деле снимали, и кадр был взят из кинохроники? Очень уж было похоже.

К решетке прилипли рыдающие матери, жены, с детьми или одни. Наши, в шинелях, старались тоже подбежать к решетке хоть на несколько мгновений. Мне было лучше: меня никто не провожал.

Автоколонна выехала из города часов в 10 утра в неизвестном направлении (в действительности – в сторону Ладожского озера. До постройки «Ледовой дороги» туда не было толкового шоссе, а только узкие грунтовые проселки, а у командования не было карт: негде было взять – в штабе фронта своим не хватало, а купить было нельзя; все карты были изъяты из магазинов и засекречены еще с конца тридцатых годов). Колонна быстро заблудилась. Ехали до глубокой ночи. Ближе к рассвету добрались до переправы на Шлиссельбург. Километра на два под гору вся дорога впереди была забита машинами. Мы стояли и стояли. Ужасно хотелось спать. Я, не спрашиваясь, соскочил с кузова и пошел искать, где прилечь.

На одной из машин эшелона, стоявшего впереди нашего, девушки и ребята пели хорошо знакомые песни тридцатых годов:

Дан приказ ему на запад,

Ей в другую сторону, –

Уходили комсомольцы…

и, помолчав секунду:

На германскую войну

(вместо «на гражданскую войну»).

Как-то выражение «германская война» связывалось с войной 1914– 1918 гг.; но, да, конечно, и эта тоже «германская»!

И родная отвечала

«Я желаю всей душой,

Если смерти, то мгновенной,

Если раны – небольшой». ¹

__________

¹ Позже стало понятно, что уходящему па войну надо желать большой раны, вызывающей инвалидность Иначе – обратно на передовую, и там убьет

516

Ребята запели другую:

В далекий край товарищ улетает,

Родные ветры вслед та ним летят,

Любимый город в синей дымке тает,

Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд

Пройдет товарищ все бои и войны,

Не зная сна, не зная тишины –

Любимый город может спать спокойно

И видеть сны и зеленеть среди весны.

Я обернулся на певших – они были мне видны высоко в кузове машины на фоне зарева, но это была не утренняя заря, которая тоже тогда была на небе, но с другой стороны, на востоке. А это горела Невская Дубровка на западе.

Я спустился еще дальше вниз вдоль застывших машин. У воды, вокруг замученного, наверное не первую ночь не спавшего капитана – распорядителя на переправе – толпились генералы и полковники. Все они матерились, угрожали ему расстрелом и требовали пропустить именно их эшелон первым. Капитан не обращал на них внимания и пропускал машины в порядке очереди.

Я нашел какой-то сарай с мокрой дранкой и улегся на ней спать; с полчаса, может быть, и в самом деле проспал. Моя машина была одна из последних в нашей колонне, а наша колонна была, может быть, третьей, а может быть, пятой. Через Неву мы переправились часов в девять утра, если не позже. Близко слышна была канонада, все шире было зарево; что-то полыхало с разных сторон. Переправившись, мы быстро проехали через почти пустой городок. Было утро 6 сентября 1941 года.

Выехав на шоссе, мы стали встречать бредущих нам навстречу солдат. Они шли гуськом, с серо-зелеными застывшими лицами, в грязных шинелях, выцветших уже пилотках, волоча винтовки, а кое-кто и без винтовок; шли по закраине шоссе или прямо по кюветам; на наши машины, бодро ехавшие навстречу им посередине шоссе, они смотрели равнодушно и, кажется, даже с жалостью. Странно, что среди них не было ни одного высокого ростом, – а впрочем, ничего странного тут не было, имея в виду, что еще никто не умел ползать по-пластунски. Все были маленького роста, сутулые, грязные. Куда они шли, было непонятно – из боя, очевидно. Но впереди для них был Шлиссельбург, и отдыха он не сулил. Мы же ехали на восток.

В Шлиссельбурге автоэшелон перестроился, и теперь моя машина была ближе к голове. Мы поехали дальше.

Колонна наша то и дело проезжала через деревни; обычные русские серо-черные бревенчатые избы чередовались тут с кучами веером разбросанных щепок и трухи: прямое попадание бомбы. Где прямого попадания не было, были одинакового размера круглые как по циркулю ямы – воронки: на обочине, посреди огорода, на полях. Начальнику эшелона казалось как-то естественно останавливать машины среди деревни, чтобы дать людям «оправиться» и размяться. Но стоило первым машинам остановиться, как

__________

¹ Немцы вышли на Неву между Рыбацким и Дубровкой еще 30 августа, перерезав все дороги, кроме дороги на Шлиссельбургскую переправу.

² Шлиссельбург был занят немцами 8 сентября.

517

подбегали люди и умоляли проехать дальше: машины привлекают пикировщиков. И мы стали останавливаться на дороге среди чистого поля. Из кузова спрыгивали в глубокую грязь, часто выше колен. В одном месте прыгавший вслед за мною симпатичный капитан (в быту метеоролог) Омшанский сбил мне с носа очки; так мы завязали с ним знакомство.

Над нами часто низко пролетали немецкие самолеты, но почему-то не бомбили. Это было тем более странно, – слежка без обстрела, – что немецкие самолеты, как рассказывали, нередко пикировали даже на одиночные машины и расстреливали их в упор. Надя Фурсенко (Фиженко) мне рассказывала, что за машиной знаменитого химика академика Фаворского, возвращавшегося с дачи, долго гонялся немецкий пикировщик, и ему едва удалось уйти.

Где-то ближе к горизонту мы видели схватки немецких самолетов со знаменитыми (и бессильными) нашими «ястребочками» – «Чайками»; их было мало, а немцы то и дело появлялись по всему небу. Были слышны и взрывы, но вдали где-то. Я решил, что летчикам, видимо, был дан приказ уничтожать колонны, движущиеся к фронту, и оставлять в покос отступающие: такой колонной, думал я, казались им мы. Колонна была очень растянута, и от нас хвоста ее было не видно.

К вечеру мы приехали на Волховстрой и улеглись спать на полу в пустых классах какой-то школы. Тут я из окна увидел первый авиационный налет. Вспыхнул яркий свет повисшей в небе осветительной ракеты, и затем началась бомбежка моста через Волхов – впрочем, как большинство таких бомбежек, безрезультатная.

Наутро нас повели куда-то строем. Шли мы по глубокой грязи. На каком-то бугре стоял человек с маршальской звездой защитного цвета на петлицах, с отвратительной злой мордой и что-то орал. По команде мы обернулись на него, отбивая шаг. Это был маршал Кулик, одна из самых мрачных фигур первых месяцев войны, ближайший помощник Берии по армии, а в то время командующий 54-й армией, будущим ядром Волховского фронта. Его появление всегда знаменовало расстрелы, разжалования и т.п., – но это узналось потом.

Нас привели на вокзал и погрузили в эшелон. Ехали мы в теплушках – известных в России «40 человек, 8 лошадей». По стенам были нары, в середине буржуйка, впрочем, помнится, не топившаяся. Останавливался эшелон где попало. Тут я впервые напился воды из канавы, с радужным отливом, и навсегда отбросил строгое мамино наставление: пить только кипяченую воду. Почему-то, как наденешь шинель, никакая хворь не берет – ни простуда, ни понос.

Как мы миновали мост, я совершенно не помню, но должны были его миновать, так как ночевали на левом берегу Волхова и, наверное, там и грузились, а эшелон уходил на восток. Затем стояли, рывками двигались, опять стояли.

Помню, что один раз мы стали рядом со встречным эшелоном из одних открытых платформ, загруженных людьми – главным образом женщинами

__________

¹ Самодельная круглая жестяная печка с жестяной трубой, выводившей дым в окно.

518

и детьми – с небольшими жалкими тючками. С кем-то из этих людей я разговорился и узнал, что они – беженцы из Лодейного Поля, и что финны вышли на Свирь: значит, железная дорога на Мурманск уже не действовала. Куда везли беженцев, было непонятно: Ленинград и так уже был переполнен беженцами из-под Пскова, Луги и других мест. Не менее непонятно было, куда ехали мы.

В дороге начали завязываться знакомства, хотя вес говорили очень мало. Рядом со мной оказался самый интересный из моих спутников, Давид Прицкср. К сожалению, он почти сразу начал пульку в преферанс со своим соседом с другой стороны, и она длилась до прибытия к месту назначения. Но я познакомился и с другими людьми. Я тянулся к тем, кто не матерился, поэтому круг моих знакомых был очень ограничен. Мат висел в теплушке постоянно – видимо, от мата люди чувствовали себя более мужчинами и военными.

Один из моих знакомых был маленьким, круглым, доброжелательным человеком, который оказался доцентом Политехнического института по фамилии Бать. Это был человек, обладавший свойством действовать на окружающих умиротворительно и успокоительно.

Другой, Янковский, был человек очень странный. Его специальностью было изобретение новых музыкальных инструментов, и он был научным сотрудником музыкального института, а эти изобретения были его научной темой. Он оказался вегетарианцем, что очень впоследствии осложнило его жизнь, – не только потому, что в каше, которую нам давали, по нашим прибытии на место стали иногда попадаться кусочки мяса.

Третьим моим собеседником был школьный учитель немецкого языка Альтшулср. Он был явно неглуп, но мало разговорчив. Никому не хотелось сообщать свои мысли, тем более что мысли были мрачные и поэтому опасные, а между собою мы были очень мало знакомы.

Омшанский был в другом конце вагона, с ним не поговоришь.

Был еще очень веселый рыжий бухгалтер. Он прежде заведовал финансовой частью чего-то и надеялся сохранить такое же положение на новом месте.

Был маленький человек с громадным носом. Когда он входил, то сначала появлялся нос, остальное много мозже.

Был еще элегантный сын известного литературоведа Евгсньева-Максимо-ва, с великолепной выправкой и весь в ремнях; чтобы сохранить свои хромовые сапоги, он надел на них галоши. Не доезжая Вологды, на какой-то станции, его узрел начальник эшелона и был глубоко возмущен галошами, накричал на Максимова, – и пришлось ему их снять.

В Череповце мы пересекли мост. В Бус, очень неприятном, грязном городке – грязнее даже Аткарска, что было для меня мерилом, – под проливным дождем собралось множество военных. Может быть, именно тут, а не в Волхове стоял на бугре Кулик? – Затем мы прибыли в Вологду.

...Перед 1981 Новым годом мне неожиданно позвонил Моисей Иосифович Бать. Меня не было дома, ему сказали, что я приду поздно. Он сказал совершенно в своем духе:

– Игорь придет усталый, и я не хочу его беспокоить.

Тем не менее я ему позвонил сейчас же, и мы хорошо потрепались по

519

телефону. Очень было славно услышать его такой приятный грудной голос. Я ему коротко рассказал то, что помнил о первых месяцах своего путешествия – главным образом до того, как мы с ним познакомились Оказалось, что, в общем, наши воспоминания совпали, но в чем-то он помнил иначе. Я ехал, как уже сказано, в третьей или четвертой машине от начала эшелона, а Бать в одной из последних. Я переправился на другой берег Невы спокойно, а над ним пикировал «Мессершмитт». Не бомбил, видимо, потому что уже отбомбился в другом месте. Но самые последние наши машины таки попали за Шлиссельбургом под бомбу и погибли, – а я об этом не знал. Погибло человек тридцать.

Бать нарисовал мне еще один любопытный эпизод, который у меня совершенно выпал из памяти.

– Мы с Вами ехали в одной теплушке, но в противоположных углах. Во время продолжительной стоянки в Вологде подошел начальник эшелона и вызвал из теплушки Вас и меня. Мы вышли, и начальник нам сказал: «Вам приказано охранять платформу. Идите к седьмому отсюда вагону и охраняйте». Мы пошли в голову эшелона, поднялись на совершенно пустую платформу и начали ее охранять.

(Замечу, что для охраны у меня был пистолет, из которого можно было стрелять только с угрозой для жизни стреляющего, а попасть в кого бы то ни было вовсе невозможно. У Батя не было и пистолета. Я был длинный, худющий, а он маленький, круглый, почти как шарик. Итак, мы стояли в разных концах платформы и ее охраняли. Продолжаю рассказ Батя.)

– На платформе не было ничего, но, как сказано в «Дон Кихоте» на 199 странице: «Тот воин прославится, который показывает полное повиновение начальству». Наконец стало темнеть. Была середина сентября, темнело рано. Мне пришло в голову, что нам пора вернуться в теплушку. Вы согласились со мной, и мы, оставив свой пост, ушли, нарушив устав караульной службы. Там мы получили котелок каши и, наконец, поели. Всех водили обедать, а мы. охраняя платформу, остались без обеда.

Для Батя осталось загадкой, в чем была идея охраны пустой платформы. Я думаю, что идея была в том, что всякому эшелону полагалось иметь впереди или сзади зенитные орудия и, видимо, предполагалось, что мы будем охранять пушки или их погрузку. Однако, для нашего эшелона их не хватило, и мы поехали так, а о нас с Батем попросту забыли.

Кроме того, Бать рассказывал про бомбежку в Волховстрое (я запомнил только фейерверк), что она была очень сильной, все стены нашей школы, где мы находились, ходили ходуном. Я этого не упомнил. В остальном воспоминания наши совпали, видимо, мы все запомнили правильно.

Из Вологды мы поехали на север, то есть явно от фронта. Прицкер захватил с собой карманный атлас, и, посмотрев в него, мы убедились, что из Архангельска, куда мы, очевидно, ехали, действительно нет никуда дороги – тупик. Куда же направлялся штаб – это, с сопровождающими, около тысячи человек, – было неясно. Кругом на сотни километров без просветов тогда еще тянулся сплошной роскошный хвойный лес.

Не доезжая Архангельска, от станции Обозерская, мы повернули на запад по новой ветке, которой не было на карте и о которой никто не имел понятия.

520

Много позже выяснилось, что ветку только что построили. Она должна была соединить у станции Сорокской (г.Беломорск) линию Москва–Архангельск и линию Мурманск–Ленинград; строить ее начали едва ли не несколько месяцев или недель назад.

Строили Обозерскую ветку заключенные, без правильной насыпи, прямо по глубокому болоту. Поезд шел медленно, и колея следом за каждым поездом расходилась. Заключенные снова восстанавливали дорогу.

Даже названия станций в тундре на болоте были какие-то обескураживающие: Мудьюга, Воньгуда, Малошуйка...

I I

Мы ехали от Обозерской до Сороки трое суток и прибыли туда 14 сентября. Там нас высадили и у вокзала построили.

Надо было всех нас накормить. Сухой паек уже с сутки как кончился.

Заместитель начальника эшелона привел колонну в пустой концлагерь. Пустой, но не мертвый – заключенные, видимо, были на работе. Страшные бараки, колючая проволока, вышки с вертухаями. Посреди площади в центре стояла золотарская бочка, накренившаяся в распряженной повозке и роняющая потеками свое содержимое, как сопли. Альтшулер показал мне на нее и сказал: «Вот символ нашей жизни». Чем нас кормили, не помню. Очевидно, баландой, и за счет заключенных.

Оттуда группами нас стали вызывать в город.

Город Беломорск был весь деревянный: мосты, избы, заборы; дощатые тротуары, дощатые мостовые. Было в нем только три каменных двухэтажных дома: школа, управление лагерей и еще что-то, может быть, райком. Весь город был широко разбросан и располагался на островах, соединенных длинными деревянными мостами. Их было, говорили, не меньше полусотни, но один мост был самый длинный, чуть ли не с полверсты. Мосты переброшены были через широкую реку Выг, всю порожистую, с торчавшими то тут, то там из воды гранитными валунами. Река казалась блестящей, светло-голубой, и в ней отражалось изумительное зеленоватое и розовое северное небо. Но если зачерпнуть, вода была как из болота – коричневая.

Начальник эшелона, догадавшись, что в ближайшем к вокзалу каменном доме, издали возвышавшемся над хибарами, должно быть какое-то начальство, отправился доложить о прибытии. Там за столом сидел полковник, которому он и представился:

– Начальник штаба Карельского фронта полковник Такой-то! – Тот поднялся из-за стола и ответил ему точно таким же представлением:

– Начальник штаба Карельского фронта полковник Этакий!

__________

¹ Город назывался с некоторых пор, как выяснилось, Беломорском, а станция была по-прежнему Сорока или Сорокская. Так было принято у железнодорожников: город Чкалов, станция Оренбург, город Красногвардейск, станция Гатчина. Сорока находилась недалеко от Устья знаменитого Беломорско-Балтийского канала, город и получил название «Беломорск», по-фински (финский в 1938 г. еще был одним из государственных языков Карельской АССР) Valkeameri («Белое море»); по-карельски (государственный язык Карело-Финской ССР после посадки всех финнов) он назывался «Беломорс».

521

Оказалось, что в Москве не понадеялись на то, что нам удастся выбраться из Ленинграда, и сдублировали состав штаба Карельского фронта у себя.

До тех пор наши штабы от Баренцева моря до Ладоги входили в состав Северного (т.е. Ленинградского) фронта. Но теперь они были отрезаны от Ленинграда финской армией, которая вышла на Онегу и на Свирь, и по приказу Ставки от 10 августа 1941 г. должен был быть сформирован отдельный Карельский фронт со своим штабом. Корельский перешеек, отошедший к нам после Финской войны 1939–1940 гг., оставался в составе Ленинградского фронта, а наш Карельский фронт распространялся на север Карельской (с недавнего времени Карело-Финской) республики и на Кольский полуостров. Командовал фронтом генерал-лейтенант Фролов.

Немцы вошли в Шлиссельбург буквально по нашим следам, и мы действительно легко могли и не проскочить. В течение всего нашего десятидневного пути мы не имели связи с Москвой, и она не имела вестей о нас.

Было решено дать людей в штаб нового фронта, расположенный в Беломорскс, и из московского, и из ленинградского эшелонов, а лишних людей отослать в армии и подчиненные им дивизии. Конечно, многие там и погибли, например, несомненно, погиб Омшанский, может быть, и Альтшу-лср – по крайней мере, я никогда больше ничего не слыхал о нем; потери среди работников штаба фронта были невелики.

Бать, Прицкер, Янковский, я и еще некий Бейлин оказались переводчиками 2-го отдела (т.е. развсдотдела) штаба фронта, в подчинении у капитана Б., кадрового военного. Во главе разведотдела стоял полковник Поветкин. Начальник высшего после Разведуправления Красной Армии разведывательного учреждения, он не только не имел ни малейшего представления о структуре немецкой армии, даже о немецкой солдатской книжке, но и ни слова не знал по-немецки, да и в русском был не силен – писал «субота» через одно «б». В конце войны один западный корреспондент попросил у него автограф, и он сказал, что забыл его дома. Управляли делами фронта не самые просвещенные люди. Мы не могли этого понять – ведь Германия давно была наиболее вероятным противником, – и не знали, как это себе объяснить – разве что за счет общей неграмотности политического руководства.

Перечисленные переводчики – Бать, Прицкер, Янковский, Бейлин и я –

__________

¹ Чтобы избежать обычной путаницы, отмечу, что Карельский перешеек (т.е. территория между Выборгом и рекой Сестрой) к Карелии не относится.

² Это объяснялось неподвижным характером нашего фронта. Па других фронтах потери штабников были больше, хотя, конечно, не шли ни в какое сравнение с потерями в частях.

³ Так у нас назывался Soldbuch – денежный аттестат, служивший одновременно и воинским удостоверением личности, единственный документ любого немецкого военнослужащего. В нем были названы имя и фамилия, возраст и место рождения и номер части. Эти сведения, и только эти, немецкий военнослужащий имел право называть в случае попадания в плен (нашим пленным разглашение и этих сведений было запрещено и рассматривалось как государственная измена).

4 На самом деле это объяснялось тем, что практически все командование Красной Армии, начиная с командиров дивизий (и соответствующего уровня штабных работников) и выше (а отчасти и ниже), было уничтожено в 1937–39 гг. За очень немногими исключениями, крупные военачальники и штабные работники 1941 г. были «выдвиженцами» из командиров батальонов и рот.

522

жили первое время в каменном здании управления лагерей. В нашей комнате было совершенно пусто. Спали вповалк\. Дела не было. Постепенно приносили столы, стулья, военные карты, которые нужно было склеивать и наносить на них «разведобстановку» и ежедневно возобновлять.

Была хорошая возможность связаться со своими. Письма из армии шли по полевой почте, без адреса, с указанием только условного номера части («почтового ящика»). Конвертов, конечно, не было (вскоре их не стало и «на гражданке») – письма складывали треугольником. Но в Беломорскс существовала и гражданская почта, которая ставила на письмах штамп с надписью «Бсломорск–Valkeamcri», и тем самым мои могли узнать, где я нахожусь.

Куда писать? Я уже упоминал, что, когда наши эвакуировались, мы записали адреса наших знакомых в глубоком тылу, через которых надеялись связаться. Я написал в Свердловск на адрес Наташи Амосовой – и не ошибся: наши именно туда и попали, как и надеялись.

О чем писать? Где я нахожусь – этого писать, конечно, было нельзя. Я решил описать пейзаж: мне казалось, что это может успокоить моих, если они волнуются о моей судьбе. Ведь они и того не знали, что я в армии, а узнав, им было бы естественным представить, что я на переднем крае.

Деревянный город был очень красив. Каменные острова со скудной зеленью и широкая река, кое-где с гранитными порогами. Кругом тундра, полуболотистая, бурая, пустая – под удивительным акварельно-пастельным небом. Я сразу полюбил этот город. О нем я и написал своим, совершенно не догадываясь о том, как это будет принято, – не зная, что у них там в Свердловске; что там голод, что мальчик болен, и совсем не до пейзажей. Нам не дано предугадать...

Когда я отправлял домой первое письмо, то надо было сдать его на городской почте в окошко, – почтовых ящиков либо не было, либо я им не доверял. Стояла небольшая очередь. Расталкивая всех, через нее начал ломиться генерал. Девушка в окошечке его остановила, сказав ему, что генерал он в армии, а здесь он клиент, как все. Он поднял неприличный крик, заявляя, что он – Антикайнен, но и это не помогло.

Еще раз я видел его в развсдотделе. Это был руководитель партизанского движения в Финляндии и Карелии с 1918 г.

Считается, что Финляндия получила независимость из рук Ленина, и это так. Но это не мешало тому, что с нашей помощью там образовалась своя Красная Гвардия. Она потерпела там поражение, за которым последовали массовые расстрелы (причем погиб, между прочим, и замечательный писатель Мартти Лассила); но Антикайнен со своим отрядом отошел в Карелию, где продолжались бои до 1922 г. Антикайнен был героем известного тогда романа Геннадия Фиша «Падение Кимас-озсра». Вскоре из Бсломорска Антикайнен был отозван в Москву – и не долетел: самолет погиб.

__________

¹ Геннадий Фиш, которого я хорошо знал еще с Коктебеля, носил прозвище «писатель земли карело-финской» и служил, в чине трех шпал, в Беломорской фронтовой газете «В бой за Родину», встретив кого-либо из нас на мocтy или на улице, он брал за пуговицу и трогательно сообщал. «Я уже на 173 странице моего нового романа». – После войны я отдал ему часть своих киркенесских баек (см. главу 5) – все не отдал, пожалел. Еще часть я отдал Э.Казакевичу, который и меня самого и мою семью вывел в романе «Сердце друга».

523

Днем мы ходили в столовую. Кормили нас пшеном с редкими кусочками солонины, которые Янковский, вегетарианец по соображениям гигиены, учитывая возможности солдата, с трудом заставлял себя есть и потом болел. Хлеба давали в общем достаточно. Голодали только гражданские, но не на наших глазах, да их и было очень мало и становилось все меньше – кроме заключенных.

А путь в огромный столовый барак и обратно вел по длиннейшему мосту через изумительной красоты реку Выг:

Водной гладью золотистой,

Бледной радужкой стекла

Переливчатой и чистой

Вся река полна была...

I I I

Между тем шла война. Нужно было начинать работать. Мы были переводчиками информационного отделения 2-го (разведывательного) отдела штаба Карельского фронта. Всего нас в отделе было человек пятьдесят, и я не имею ясного представления о том, что они делали. Мне казалось, что они больше ходят к интендантам, выбивая там ремни и яловые сапоги. Но этого я наверное не знаю. Могу рассказать только о своем отделении. Мы, информационное отделение, были связаны не только со своим отделом, но и с 1-м, Оперативным отделом: мы поставляли данные для оперативных решений. Тем не менее, в разведотделе не было единой карты, где были бы отмечены и позиции противника, и наши: у нас отмечались только позиции противника. В оперотделе и у начальника штаба фронта была сводная карта, но как без нее обходился разведотдел – мне было не совсем понятно. Но и разведывательной обстановкой у нас занимались не мы – это происходило где-то выше нас. Я думаю, этим занимался старший лейтенант Задвинский, кадровый военный, красивый, со светлыми волнистыми волосами и голубыми умными глазами.

Начальник наш, капитан Б., был тоже по-своему красив, румян, подтянут – но только, в отличие от Задвинского, он был глуп – и этим похож на бесчисленное количество военруков, виденных всеми нами еще в Университете. Мы ему явно мешали, слоняясь без дела, изредка (и плохо) склеивая карты – и только. Но наконец откуда-то появился большой мешок трофейных писем. К нему нас и приставили. Одновременно нам отвели отдельную избу далеко от штаба, ближе к большому мосту.

Меня капитан Б. назначил начальником переводческой группы.

Нашей задачей было чтение немецких писем и документов с извлечением из них информации для разведки. Ценной информации было мало, если не считать общего впечатления о «политико-моральном состоянии» немецких частей и его постепенном изменении, но такие выводы – конечно, важные – могли быть сделаны лишь после длительного

__________

¹ Интересно, что в армии ни одного другого государства не было при разведывательной службе должности переводчиков: считалось само собой разумеющимся, что всякий разведчик знает язык противника, да и другие языки.

² В частях на полковых картах наносились и разведывательные, и оперативные данные, но строго в рамках участка фронта части.

524

наблюдения над немецкой перепиской; пока чтение писем казалось мало осмысленным занятием.

Письма были солдатские и офицерские – австрийских горных егерей, воевавших против нас на Мурманском направлении, и летчиков; за очень немногими исключениями они были писаны от руки готическим шрифтом. Печатный готический я знал, а письменный читал скорее по догадке. В том же положении были Бать и Прицкер. Бать работал добросовестно и быстро, Прицкер и я – тоже. Труднее было Янковскому. Я давал ему только все самое простое.

С Бейлиным было труднее всего. Он был много старше нас всех, уже с сединой в голове. В письмах он ровно ничего не мог прочесть. Я спросил его, как он попал к нам. Он сказал, что надеялся в качестве переводчика попасть в тыл и считал, что, зная идиш, справится; поэтому (в отличие от Гриши Птицына) сказал в военкомате, что знает немецкий. Бейлину я давал только машинописные тексты. Такие иногда бывали у офицеров и летчиков. Однажды нашлась машинописная записка строки в четыре, и я с утра дал ее Бейлину. Днем мы пошли обедать. Вернулись – а Бейлин все еще читает. На мой вопрос говорит, что он вычитал кое-что пикантное. Беру, читаю, ничего не нахожу: «Дорогой Ганс, меня переводят в другую часть, оставляю тебе мой шлемофон. Ни пуха тебе, ни пера». Подпись. – Бейлин решил, что сокращение, означающее шлемофон, – F.T.Haube – это имя девушки, а выражение Hals- und Beinbruch означает... не знаю уж, что он решил.

Прицкер Бейлина разыгрывал, говорил: скоро нас переведут обратно в каменный дом. Этого Бейлин боялся ужасно, считая, что каменный дом будет несомненно главной мишенью бомбежки. В следующий раз Прицкер, возвращаясь из города, говорил ему: есть сведения, что нас оставят в избе, но Бейлина переведут в каменный дом. Бейлин начинал волноваться и умолял Прицкера сказать начальству, что он плохо знает немецкий язык.

По-видимому, Давид так и сделал, потому что скоро пришел приказ, что Бейлин назначается начальником вещевого склада на станции Няньдома, на железной дороге Вологда–Архангельск, более чем в 400 км от фронта. Я редко в жизни видел человека таким счастливым! То-то он в Няньдоме давал жизни кладовщикам!

Наряду с письмами, снятыми с убитых немцев, нам попался и один весьма интересный текст: памятка о советской армии, составленная для служебного пользования и розданная в декабре 1940–январе 1941 гг. всем немецким офицерам от командира роты и выше. Памятка давала очень точные сведения о структуре нашей армии, высоко отзывалась о нашем вооружении (хотя действительно мощное оружие мы ввели в действие только годом позже); еще выше оценивалась боеспособность советского солдата, как едва ли имеющего себе равных, но отмечался низкий культурный уровень среднего и высшего комсостава и делался вывод, что советская армия будет навязывать немецкой тяжелые бои на отдельных участках фронта, но не сможет устоять в целом, так как советское командование не умеет поддерживать связи с соседними частями и соединениями и оперировать большими массами войск.

Из того, что мы покамест знали о ходе войны, похоже было, что оценки германского штаба были близки к истине.

525

Не помню, как мы отапливались, кажется, плитой. В нашей избе было немного дров, дощатый стол и две скамьи. Спать на холодном полу в шинелях надоело, надо было как-то устраиваться. Поскольку «война есть преступление, включающее все преступления», то я и начал свою военную службу с небольшого преступления: пошел и украл у соседей сена на всех моих, чтобы было на чем спать. Не знаю, были ли соседи на работе или их уже эвакуировали, по крайней мерс, никто не приходил жаловаться.

Через некоторое время из нашей группы выбыл Прицкср. К нему, как к уже нюхнувшему и пороха, и разведывательной работы в испанскую войну, в отделе относились иначе, чем к Янковскому, Бейлину или мне. Он получил каморку в другой избе неподалеку и какую-то другую работу, которую выполнял в самом 2-м отделе, в «каменном доме» вблизи от станции. Приходил он домой поздно ночью; я бросал ему снежок в окно, – стояла ранняя зима, – и он выходил ко мне. Мы гуляли и разговаривали вдвоем.

Однажды – это было, очевидно, 20 сентября – Прицкер вышел ко мне мрачный и сказал, что наши оставили Киев. В сводке Совинформбюро этого еще не было. В сводках никогда в тот же день не сообщали об оставленных городах, но Прицкср по долгу службы ловил немецкую передачу. Услышать о сдаче Киева ему было особенно горько, так как его родители были киевляне и сам он там родился 7 ноября 1917 г.; в Киеве были родные и друзья, хотя его семья и жила сейчас в Ленинграде.

Об этой новости невольно и заговорили мы с ним. Если пал хорошо защищенный, два месяца оборонявшийся и не окруженный Киев, то устоит ли Ленинград? Что он в кольце, мы знали с самого начала. Наша автоколонна потому и шла на Шлиссельбург, что из нашего города уже перестали уходить железнодорожные эшелоны: уже с середины августа проскакивали Мгу только некоторые, потом – лишь единичные. К концу августа ни одной железной дороги у Ленинграда не было; и нам здесь в Беломорске было хорошо известно, что и Шлиссельбург давно уже взят. Что творилось в нашем городе – о том не было ни слуху, ни духу.

Некоторое время спустя мне попалась среди трофейных материалов финская карта Ленинграда и окрестностей, где все населенные пункты имели финские названия. Но и по этой пропагандистской карте было ясно, что финны на Ленинград претендовать не будут: их сил на такой город, с населением, равным населению всей Финляндии, вместе взятой, просто не хватит. Едва ли эта страна могла бы и прокормить такой громадный город.

Судьба Ленинграда быд# неясна. Мы взвешивали варианты. Возможность длительной осады не укладывалась в голове. (Кстати, слово «блокада» мы услышали только от тех, кто се перенес, и уже ближе к концу войны; у нас на Карельском фронте, где было столько ленинградцев, говорили «осада»).

Наряду с печальными известиями были заботы дня и забавные моменты. Мы были молоды, и не только огорчались, но и смеялись. Забавен был иероглифический дневник Янковского: кружок и в нем три точки (т.е. «каша») означал впечатление от еды, балалайка – музыкальные впечатления и т.д. Три кружка – сильное впечатление от еды, три балалайки – сильное впечатление от музыки (в Бсломорск эвакуировалась петрозаводская оперетта). Не менее забавляли нас его рассказы, например, о том, как он решил

526

изобрести однострунный рояль. Для этого он решил очистить мозг голодом. Голодал три недели.

– И'как Вы себя чувствовали?

– Отлично. Моча коричневая, и при этом очень снижается половая потребность.

– А однострунный рояль Вы изобрели?

– Конечно, изобрел. Это же была моя плановая работа.

Однажды по распоряжению начальства капитан Б. приказал нам подать полные списки своих знакомых. Я был ошарашен. По наивности я считал, чтоiнужно перечислять действительно всех. Но ведь знакомых были сотни. Дойдя до Н.Д.Флиттнер, я остановился в сомнении, потому что она была немкой, и не только для меня, но и для нес могли получиться неприятности, если бы< по моему списку стали бы рыться в досье моих знакомых. Я пошел советоваться к Прицксру. Он сказал, что я сошел с ума и что надо написать имена 4-5 человек, больше из родственников. Никаких немцев не должно быть. Я.сказал, что ведь могут проверить. На это Давид справедливо заметил, что^никто ничего никогда проверять не будет. Нужно только подать бумажку, а раз мы работаем в развсдотдслс, значит, мы уже проверены. Я так и написал, и все были удовлетворены. Но насчет проверки Давид был все-таки не прав.

Мешок с письмами, собранными еще в сентябре, между тем, кончился; появлялись изредка новые письма, снятые с пленных или убитых, но и тех и других было мало, и писем, соответственно, тоже.

Из нашей уютной избы нас перевели обратно в здание штаба. Там шла какая-тда настоящая работа, но больше всего клеили карты. Это было основным занятием развсдотдсла, так как обстановка до декабря еще менялась. Должен сказать, что клеил я очень плохо.

Здесь я стал понимать, откуда берутся разведывательные данные.

Во-первых, из донесений воинских частей: кто ведет огонь, какие орудия и сколько их есть у противника и, судя по этому, какое количество войск при них. Чтобы выяснить, какие именно части стояли перед нами, нужны были «языки». Но время для их захвата еще не пришло.

Во-вцорых, из радиодонсссний от наших агентов. Им ведало отделение дальней разведки. Агенты были, видимо, размещены в узловых точках вдоль дориг, ведущих к фронту (рокадных дорог вдоль фронта у немцев не было)", агенты считали проходящие части и машины. Поветкин и его люди этим донесениям не доверяли, особенно когда они не соответствовали их представлениям о том, что, с их точки зрения, должно было делаться на фронте.

– Сдвоился, – цедил сквозь зубы какой-нибудь штабной майор. «Сдвоился» – значит «стал двойником», работает на нас и на противника, дезинформирует. Двойники, может быть, и в самом деле бывали (во всяком случае были они среди немецких и финских агентов у нас, но об этом в другой раз); но тут дело было в общем отношении, которое установилось к агентам со стороны командования. Выходившего от противника агента часто ждала печальная судьба – очевидно, по такой логике: трудно представить, что, живя за границей, человек не захочет там и остаться. А это переносилось и н$ агентов, живших и не за границей, а в тайге. Ментальность Кулика.

Надо иметь в виду, что единого фронта на север от Онежского озера не

527

было. Были небольшие отрезки фронта поперек дорог, ведших с запада на восток, а в промежутках между ними – сотни километров тундры или пустой, болотистой, редковатой карельской тайги. Наш Карельский фронт был разделен сначала на опергруппы, а с весны 1942 г. – на армии. На Мурманском направлении немцам преградила путь 14-я армия, на Канда-лакшском – 19-я, на Кестеньгском, где немцы смыкались с финнами, – 26-я, на Ухтинском и Медвежьегорском против финнов стояла 32-я,³ на Свири – 7-я, которая принадлежала то нашему, то Волховскому фронту. На занятой немцами территории не было почти никаких населенных пунктов; а если были отдельные лесные деревушки, да на Кандалакшском направлении – поселок Алакуртти, забранный в финскую войну от финнов, то население из них давно либо было эвакуировано, либо бежало. Только в южной, «олонецкой» и «петрозаводской» Карелии, оккупированной финнами, карельского населения за линией фронта осталось довольно много.

На севере, между Баренцевым морем и Ухтой, наступление их завязло ко второй половине сентября, и фронты были кое-где даже несколько отодвинуты; на юге же противник наступал энергично. К октябрю был взят Петрозаводск, и в конце месяца бои шли у Медвежьегорска. Надвинулась зима. Длинная слякотная осень здесь поздно в сентябре сменяется ранней зимой.

Для понимания дальнейшего нужно, вероятно, сказать, что первоначально на севере – от Баренцева моря до Ухты – армия противника состояла как из немецких (в том числе эсэсовских), так отчасти и из финских частей, и лишь южнее, от Ухты до Свири, части были почти полностью финские. Но впоследствии между финскими и немецкими солдатами начались конфликты: видимо, немцы вели себя высокомерно, и финны ощущали их как оккупантов. Тогда было произведено размежевание: на Мурманском, Кандалакшском и Кестеньгском направлениях стояли только немецкие части (на Мурманском – докомплектованные из горных австрийцев), от Ухты до Свири – только финские.

На расклейке карт я пробыл недолго. Этот период запомнился не работой, а тягостным хождением по нужде. О канализации в Беломорске и не слыхивали, и в тылах нашего роскошного каменного дома был сооружен большой деревянный нужник, расположенный в низинке, посреди незамерзающего озера мочи. Где-то в сторонке был, очевидно, нужник для генералов, но когда в штабе появились девушки, они ходили в большой нужник, куда и все. Это бы все еще ничего, да Янковскому и мне пока что не выдали пропусков в здание штаба – якобы потому, что мы, хоть и на офицерской должности, были «рядовые необученные», на самом же деле – впредь до проверки. Выйти наружу по черной лестнице мимо часового было можно, но вот обратно войти было много трудней; если попадался добросовестный

___________

¹ Наш штаб армии был в тайге западнее Кандалакши.

² Сама Кестеньга была у немцев, а наш штаб армии находился в Лоухи у железной дороги, или в «Лоухах», как у нас говорили, передовая ее часть была около Ухты.

³ Ухта и Медвежьегорск достались финнам, а наш штаб армии был в Сегеже.

528

часовой, так приходилось дожидаться, пока пройдет знакомый командир (в то время еще не «офицер») и проведет с собой; а телефона, чтобы позвонить к себе в отдел, у входа не было.

Пройдя мимо часового к озеру мочи, человек прыгал с ледяной глыбы на дощечку, с дощечки на кирпич, пока добирался до входа в нужник. Дальше было труднее: в нужнике моча стояла уже по колено или даже выше; ловким движением человек вскакивал на деревянное корытце писсуара и по нему добирался, балансируя, до кабинки. Здесь его ждал намороженный каловый кол, поднимавшийся почти на метр над очком. А потом – тот же путь обратно к часовому.

В конце концов капитан Б. объявил Янковскому и мне, что есть приказ нас отчислить и перевести в резерв. Я понял, что меня отчислили из-за «репрессированного» отца, Янковского же из-за того, что он был вегетарианцем (он даже жену и дочь обратил в вегетарианство). Очевидно, его сочли сектантом, хотя он исходил из чисто гигиенических соображений: мясо, макароны и еще что-то – «шлаковая пища», вредная для организма. Идеология же его была вполне советской.

Резерв находился в деревянном бревенчатом двухэтажном домике. Командиров (т.е. офицеров) там было мало: одна комната с двухъярусными нарами, да и она вмещала всего четверых. Двое попали сюда, как они считали, неизвестно почему (то были два «военинженера», один со шпалой – капитан, другой с тремя кубиками – старший лейтенант). Они целыми днями лежали на нарах и весьма весело рассказывали неописуемые истории непечатного содержания.

Армия – это громадное количество молодых мужчин без женщин. Кроме того, в отличие от политических размышлений, разговоры о женщинах были совершенно безопасны. Беседовать о политике можно было в те годы только с глазу на глаз с самыми надежными и близкими друзьями, лучше на улице; за «паникерство» или за «антисоветские» разговоры могли подвести под трибунал.

Янковский говорил со мной о музыке и своей профессии; мы ходили с ним в оперетту. Из Петрозаводска был эвакуирован в Сороку этот театр с голодными музыкантами и с откормленными опереточными примадонной и тенором. Видимо, эти актеры (оба, говорят, москвичи) имели дополнительный паек. Все, кто играл вторые роли, были очень тощими – их паек, надо полагать, не мог сравниться ни с примадонским, ни с нашим. На всю оперетту было только два мундира для любой военной роли: фиолетовый с серебристыми нашивками и галунами. Мы с радостью узнавали их то на гусаре, то на улане, смотря по пьесе.

Репертуар театра был не обширен: давали поочередно «Сильву», «Веселую вдову», «Роз-Мари» и, кажется, изредка «Корневильские колокола». Мы ходили ежедневно и в конце концов пересмотрели каждый спектакль десяток раз. Зрителей было немного, билеты всегда продавались, но зал (в деревянном

__________

¹ На самом деле они были русские немцы

² Позже мне довелось в 1945 г в Кеми жить у одной эвакуировавшейся местной женщины. По ее словам, ели лебеду и крапиву

529

здании клуба или кино) все-таки наполнялся – почти исключительно офицерами.

После каждого спектакля Янковский рисовал в своем дневнике соответствующее впечатлению количество гитар (три гитары – сильное музыкальное впечатление).

Были и другие развлечения. По дороге в столовую у моста стоял облезлый деревянный домик кубической формы, некогда голубой, под выцветшей красной округлой крышей: здесь находилась городская библиотека. Ее еще не эвакуировали. Туда-то я и ходил. Там были две девушки, очень уродливые как часто среди карелов, но очень приятные и славные. Книг, которые можно было бы читать, не было никаких. Был граммофон, на который девушки по моей просьбе ставили пластинки. На одной с лицевой стороны было «Вдоль по улице метелица метет», а на обороте – мой любимый романс «Однозвучно гремит колокольчик». На другой были ирландская и шотландская застольные Бетховена. Они, конечно, провертели их мне почти сотню раз: запомнилось как что-то щемящее на всю жизнь. А больше заняться было нечем. Из Свердловска писем еще не было.

I V

Однажды в помещение резерва вошел высокий, весь в ремнях, очкастый человек с толстым носом; в петлицах у него были три шпалы старшего батальонного комиссара и на рукаве комиссарская звезда.

Мы лежали на нарах, но сразу вскочили и вытянулись по стойке «смирно». Вошедший обратился ко мне, назвав меня по фамилии. Спросил, знаю ли я немецкий язык, и сказал, что я буду работать в Политуправлении фронта.

– Через три дня можете явиться. – Почему через три дня – оставалось неясно.

Улиц Бсломорска мы не знали, обедать ходили через большой мост только по главной, «Солунинской улича».

В Карелии, кроме русского, был свой язык – или, вернее, ряд бесписьменных диалектов. В одном районе, Ухтинском, говорили фактически даже просто по-фински, и даже на самом лучшем финском языке, ибо именно здесь была записана Калевала, финский народный эпос. В Карельской автономной республике до 1937 г. официальным языком наряду с русским был финский. Когда-то здесь было много финнов, в основном из тех, кто во время гражданской войны в Финляндии отошел на советскую территорию; было также порядочно финнов-коммунистов из США и Канады. Почти всех в 1937 г, пересажали, и к нашему приезду их практически не было. В финскую войну Карелия из автономной стала Карсло-Финской союзной республикой (в расчете на присоединение к ней Финляндии?), и тогда снова ввели официально финский язык, тем не менее в промежутке официальным языком был карельский. Его срочно начали изобретать (трудно было объявить государственным языком какой-либо один из бесписьменных диалектов) и

___________

¹ Шотландская застольная Бетховена была в какой-то момент. . запрещена цензурой! Но мои карелочки этого, конечно, не знали

530

делать письменным языком. Но слов, которые совпадали с финскими, боялись из-за возможных (смертельных) обвинений в финском национализме. Быстро придумали своеобразный «общий для всех диалектов» письменный карельский язык. Сущность его заключалась в следующем: во-первых, письменность была принята русская, вместо финской латиницы. Во-вторых, существительные и прилагательные, включая словообразовательные суффиксы, были, как правило, русские, глаголы тоже были больше русские, но с финскими окончаниями; наречия, местоимения и служебные слова были финские (они по большей части совпадали с финскими и в реальных карельских диалектах).¹ Для русских слов брали поморские формы. Поморы цокают: «цай, улича». Женского рода в карельском нет, поэтому «Солунинской улича». Надо сказать, что местные городские карелы почти на таком языке и действительно говорили («Ванька городаст тулла?» – «Ванька пришел из города?»).

Первый секретарь Карсло-Финского ЦК был карел (из коренной национальности, как было принято для всех союзных республик), но все карелы носили русские фамилии, и он был Прокофьев. Сталин сказал, что первый секретарь должен носить финскую фамилию. «Пусть «будет Прокконен». Все втихомолку смеялись, потому что звукосочетание пр- невозможно ни в карельском, ни в финском языке – тогда уж нужно было «Рокконсн». Но Сталина же не поправишь!

Одним из результатов всей этой лингвополитики было то, что никто так и не знал, как называется наш город.

На другой день после посещения нас старшим батальонным комиссаром я пришел по «Солунинской улича» с обеда, и мне говорят: приходил старший лейтенант и приглашал зайти по такому-то адресу.

Названия мелких улиц были вообще не выставлены, многие дома были необитаемы; я долго блуждал по затемненному городу и наконец нашел нужный дом. Открыл дверь старший лейтенант. Пригласил в комнату, посадил за стол и спросил, хочу ли я служить Родине. Я ответил, что то и делаю. Последовало разъяснение, что время трудное, возможен шпионаж и т.п. Я обещал сообщить сразу же, как услышу что-нибудь вредное для государства. Выяснилось, что это не совсем то, что требуется.

– Мы одобрили Ваше назначение в Политуправление, но просим регулярно сообщать о том, что говорят Ваши товарищи.

Я отказался, ссылаясь на возможность ошибиться и на большую ответственность: не всякий разговор сразу понятен; возможны разные .толкования. Он успокоил меня тем, что будет проверка по параллельным сообщениям. Тогда я стал отказываться, уже ссылаясь на то, что таким образом получается, будто мне не доверяют.

__________

¹ Судя по газете на другом финно-угорском языке СССР – коми, которую я недавно читал, литературный язык коми образован по тому же образцу.

² Все это я узнал от моего товарища-карела, Петра Васильевича Самойлова, вторая жена которого была членом Карело-Финского ЦК – Интересно, что, хотя союзные республики по конституции составляют самый костяк Союза Советских Социалистических Республик и могут только по народному волеизъявлению самоуничтожаться, однако Карело-Финская ССР была распущена по личному волеизъявлению Никиты Хрущева. Одновременно с дарением Крыма Украине.

531

Он опять: Вам полностью доверяют. Я: Да, но я не полагаюсь на свое понимание. Он: Но Вас будут проверять. Я: Так значит, Вы мне не доверяете? И так далее. Разговор шел не менее часа, не давая сдвига. Наконец, он казалось, меня припер к стенке, я уж не знал, что и отвечать; но тут неожиданно для меня он сдался. Спросил меня о товарищах, с которыми я до сих пор работал, и попросил написать о них. Я перечислил: капитан Б. кадровый военный, Прицкер, участник испанской войны, Бать, доцент Индустриального института, все высказывались с уверенностью в победе Советской власти. Он меня отпустил, предупредив об ответственности за разглашение. Однако, конечно, это была не последняя моя встреча с «органами» – о других я еще расскажу.

После этого меня, сколько я был в Беломорске, мучила мысль – кто же стал вместо меня осведомителем в нашей «конторе», где я начал работать? Старшего лейтенанта я раза два видел в наших краях.

Один из моих товарищей (не служивших со мной) вскоре рассказал мне о происшедшей с ним аналогичной беседе и о том, что он подписал бумагу с обязательством сообщать о слышанных разговорах. Что было дальше с ним, я не знаю. К концу войны до меня дошел слух, будто было распоряжение завербовать в армии каждого десятого. Но ввиду высокой смертности контингента это вряд ли могло удаться. Однако вербовали, сколько могли.

Так я расстался с резервом. Хуже произошло с моими товарищами: обоих инженеров (которые оказались немцами по национальности) и Янковского (которого, как я уже сказал, видимо, сочли за сектанта) услали в «трудовой лагерь».

Еще до резерва я переписывался со своим другом Юрой Фридлендером. Он по распределению после университета попал в Педагогический институт в Архангельск. Оказавшись вскоре в группе переводчиков Политуправления, я решил переманить его к нам – он превосходно знал немецкий язык; места переводчиков были. Вдруг получил от него письмо, что его отправляют в трудовой лагерь в Коми АССР. Я не знал, что это такое – «трудовой лагерь», хотя и подозревал, что это просто концлагерь. Переписываться с ним я продолжал.

Это и в самом деле были концентрационные лагеря, но так как люди там даже с точки зрения НКВД ничем не были запятнаны, то, может быть, режим там был чуть-чуть полегче. Для каких-то категорий лиц, по-видимому, даже делалис1> известные поблажки: по крайней мере, бедный Янковский через год написал'нам, прося выслать ему справку о том, что он работал на офицерской должности. Конечно, такую справку выслать ему было совершенно невозможно: кто бы ее выдал? Капитан Б.? Кто бы приложил печать? Поветкин? – Больше о Янковском я никогда не слыхал.

Изо всей нашей набранной в Ленинграде группы переводчиков – Альт-шулер, Бать, Бейлин, Дьяконов, Прицкер и Янковский – во 2-м отделе остались только Бать и Прицкер. Кроткий Бать здесь процвел не так, как дерзкий Прицкер, который научился говорить с начальством еще в Испанскую войну. Б., имевший к тому времени свой отдельный кабинет, то и дело вызывал его к себе из общей комнаты:

– Прицкер! ... – Прицкер! ... – Прицкер! ...

532

Наконец, Давид, как мы говаривали, «сделал челюсть» и сказал ему: – Товарищ капитан Б., «Прицкер» не собачья кличка. Прошу обращаться ко мне, как положено по уставу.

И Прицкер стал «товарищ Прицкер», а со временем даже «Давид Петрович». И в то время как, пожалуй, более успешно трудившийся Бать получил два кубика и звание лейтенанта, Прицкер получил три и звание старшего лейтенанта (впрочем, в Испании он был капитаном). Всю работу за информационное отделение – а может быть, и почти за весь разведотдел – делали втроем Задвинский, Бать и Прицкер.

V

Через два дня я отправился на свою новую службу. Это была редакция газеты «Дер Фронтзольдат». Издавали ее на немецком языке и должны были распространять среди немецких войск. Находилась эта редакция, как мы говорили – «на Канале». Беломорканал – Беломорско-Балтийский канал, – который строили заключенные, и о котором газеты трубили как о месте, где перековываются преступники, становясь ударниками труда, был страшным местом. Там погибло несметное множество людей. В Беломорске говорили, что, когда приехала комиссия, и надо было пускать воду, а на дне еще не кончились работы, то эти работы вместе с людьми прикрывались брезентом и участок затапливался. Но если даже и не так, то все равно были бесчеловечно замучены, замордованы, заморены, расстреляны по меньшей мере десятки тысяч наших людей.

К Белому морю канал выходит в нескольких километрах от Сороки. Он совершенно никчемен, так как узок и мелок. Предполагалось, что по нему можно будет перебрасывать эсминцы на Север с Балтийского флота, но на самом деле могли ходить только небольшие баржи за буксиром.

В том году по нему не ходило ничего, потому что выход в Онегу был занят финнами. Речной вокзал на самом кончике канала, где его искусственные берега выдвигаются двумя молами в Белое море, был пуст; следующим летом солдаты купались с него в канале и в море. За каналом, на той стороне, находилась деревня Сальнаволок, очень красивая, похожая на Кижи: старинные дома из огромных бревен с внешними лестницами на галерею второго жилья, скошенные первые этажи, резьба, Жили в них поморы и карелы, их не эвакуировали.

Несколько изб было и по эту сторону канала. Грунтовая дорога вела из Беломорска мимо них к пристани у канала; направо отдельные здания вдоль дороги почти терялись в ровном, тонком рыжеватом окружавшем пространстве, кое-где проткнутом кривыми культями березок; налево за избами видны кое-где были полуплоские розовые гранитные глыбы и за ними сероватое море, почти всюду издали окруженное такими же сероватыми берегами. Выхода из моря не было видно.

Деревянный барак Управления каналом теперь занимало республиканское НКВД, выселенное из города, где его каменный дом занял штаб фронта. Ближе к нам было еще несколько жилых изб и пожарная команда (сарай с комнатой-казармой для пожарниц, – мужчины были мобилизованы). Затем

533

друг против друга по обе стороны дороги к каналу стояло два одинаковых рыжих дома – вероятно, в свое время жилье офицеров охраны канала, а теперь справа от дороги – редакция фронтовой газеты «В бой за родину» слева – наша редакция газеты для немцев, «Der Frontsoldat» – наш дом.

Это была типовая постройка, какие и сейчас можно видеть на любой захолустной железнодорожной станции. Они были разбросаны по всему Северу от Лодейного Поля до окраин Мурманска. Бревенчатый, двухэтажный, с двумя подъездами на четыре квартиры; по краям и в середине четыре дощатые окантовки, крашеные в рыжий цвет. Здесь и помещалась редакция, в которой я провел три года.

Позади него стояла покосившаяся избушка и какие-то сараи, и за ними – гранитные подушки у Белого моря, окруженные отдельным?! камнями по сторонам и между плоскими скалами.

Первый год мы совсем не выходили к морю – не было оно ни страшным, ни веселым, ни манящим, ни отталкивающим – никаким. И ко времени моего прибытия было, насколько хватал взор, покрыто льдом. Шагов до него было пятьдесят-сто.

С моря всегда дул холодный ветер, зимой и летом.

В отведенном нам доме, в первом этаже с правой лестницы входишь направо в коридор, по левую сторону которого находилась уборная, продуваемая ветром от залива, рядом кухонька, где помещалась машинистка, Минна Исаевна Гликман, веселая, круглолицая и белозубая, старше большинства из нас, – я считал ее пожилой: ей, наверное, было за тридцать. По правую сторону была жилая комната с большим окном; здесь помещалась другая машинистка, Айно. Она была финка, из тех, кто переселился к нам из Канады и Соединенных Штатов участвовать в строительстве социализма, и чудом осталась жива. В Америке она была призером чемпионата по машинописи: получила на конкурсе премию за четкость и скорость. Мы, бывало, давали ей рукопись маранную-перемаранную, по-немецки, т.е. на языке, которого она совсем не знала, и она мгновенно перепечатывала ее без единой ошибки и даже, бывало, поправляла авторские описки. Это была приятная молчаливая женщина с льняной стрижкой, видно, много хлебнувшая на своем веку, лет тридцати пяти, пожалуй.

В конце коридора были две параллельные комнаты: слева кабинет и спальня начальника редакции, старшего батальонного комиссара Питерского, направо – наша комната переводчиков; было нас трос.

Другая такая же квартира была с площадки лестницы налево. В одной комнате жили младший по чину инструктор-литератор, старший политрук Клейнсрман и переводчик V., в других двух – старшие: заместитель начальника редакции батальонный комиссар Гольденбсрг и пожилой инструктор-литератор, тоже с двумя шпалами – Ривкин. Они должны были писать текст газеты для немцев, который мы уже только переводили, затем оформить самую газету. У., хотя числился переводчиком, немецкого не знал. Впоследствии он стал весьма замечательным детским писателем. В кухоньке жил короткий краснолицый художник Ж. Предполагалось, что инструкторы-литераторы будут писать материалы для газеты по-русски и по-немецки.

Над нами (во втором этаже направо) были только две комнаты (помещение

534

в торце коридора не делилось надвое). В торцовой комнате была женская спальня, в продольной – столовая; кухонька была действующая.

В левом подъезде внизу находилась типография с плоскопечатной машиной и маленькой «американкой» для листовок, наборный цех и (в кухоньке) цинкографический цех. Наверху было общежитие шофера (у Питерского была машина) и типографских рабочих.

Питерский в мирное время был директором Музея революции в Москве. Он был скор, все решал быстро и нередко бестолково. Постоянно был занят двумя вещами – самоэкипировкой и женщинами. Сначала он завел роман с местной колхозницей, которая стряпала на нас, стирала и делала уборку. Это была здоровенная красивая поморка, никого не боявшаяся и не стеснявшаяся, иной раз пускавшая Питерского по матушке при его подчиненных. В конце концов он ее уволил, а у нас в соседнем сарае появилась столовка. И можно было раз в неделю ходить в баню и там сменить белье. Баня стояла позади редакции «В бой за Родину», на болоте.

Питерский между тем постоянно шастал по Беломорску в поисках романа, играя роль «пробника». Так на конном заводе называют жеребца, запускаемого к кобыле ради ее возбуждения и перед явлением собственно племенного производителя. Едва Питерский затевал роман, как его всякий раз отшивали для другого.

В обеспечении его экипировки по моде главную роль играли декоративные ремни, но последним воплем моды по части ремней был, конечно, бинокль на ремешке через шею.

Раз в Беломорск для допроса привезли немецкого танкиста. Всякий пленный был тогда еще сенсацией, ну а танкист был огромной сенсацией: мы еще не знали, что на нашем фронте против нас были танки. На допрос танкиста собралось сравнительно много народа: от разведотдсла сам Б. с переводчиком (Прицкером), от политуправления сам Питерский с переводчиком (Дьяконовым), а от танковых войск сам начальник их, красивый, стройный капитан С. (впрочем, всего-то танков в его подчинении тогда были, вероятно, единицы),¹ в красивой черной форме танкиста и с полным набором ремней, включая и бинокль. Питерский не мог этого спокойно видеть: подошел к капитану-танкисту и стал своими быстрыми фразами как бы невзначай спрашивать, где можно достать такой бинокль:

– Я командую отдельной частью, а у меня нет бинокля! – Как! – удивился капитан С. – В Вашей части нет ни одного бинокля? А какой частью Вы командуете?

Тут Б., отлично знавший, какой частью Питерский командовал, сказал:

– Бинокль ему нужен для рассматривания готического шрифта.

__________

¹ Капитан С дружил с Андроповым, начальником карельских партизан, вернее, диверсантов, так как местного населения за линией фронта не осталось – по крайней мере за линией фронта 14, 19 и 26 армий. И выходили после операции партизаны – главным образом, партизанки – в Кемь и Беломорск, где мы узнавали их по партизанским медалям на зеленой ленточке. Позже Андропов стал нашим послом в Венгрии, отличился в 1956 г., затем стал начальником КГБ и в конце концов – первым секретарем ЦК КПСС, а за ним генерал С , имевший за собой великолепные танковые операции – уже не с двенадцатью танками – на Кандалакшском и Мурманском направлении в 1944 г , оказался министром обороны СССР – но был снят из-за дела Руста, немца из ФРГ, благополучно приземлившегося в 1987 г на Красной площади в Москве, минуя всю нашу «границу на замке».

535

Питерский вскоре стушевался, и уже без него выяснилось, что у немцев на Кандалакшском направлении только одна опытная танковая часть из французских «Рено», и что их командование склоняется к мысли о неприменимости танков в северных условиях. – Однако Питерский все-таки бинокль где-то достал и украсился им: лишние ремешки!

У Питерского была своя манера проверять новых людей. В соответствии с нею он в один из первых дней моего пребывания в редакции вызвал меня в свой кабинет и сказал:

– У нас есть сведения, что на нашем фронте появились части, сформированные из чехов. Вам приказывается разыскать в городе человека, знающего чешский язык, чтобы мы могли выпускать листовки на чешском языке. Выполняйте.

Я был ошарашен таким приказом. Беломорск был захолустным городом, в лучшие времена здесь едва ли было 10 тысяч жителей. Сейчас почти все они эвакуировались, и избы либо пустовали, либо были заняты военными учреждениями. Среди военных если и имелись люди со знанием иностранных языков, то все они были на учете. Приказ тем не менее надо было выполнять. Я ушел в город и зашел там в Отдел кадров – этот отдел ведал командирским составом. Попросил там данные о знающих иностранные языки – знающих чешский не оказалось. Затем пошел в отдел комплектования, где были сведения о рядовых, – там вообще ничего не удалось найти. Оставалось спрашивать на улице. Останавливать людей странным вопросом было небезопасно, по тем временам легче легкого могли принять за шпиона. Но поскольку военных я проверил, надо было все-таки браться за штатских. К Новому году в городе оставались только две категории гражданских: если они шли строем и под конвоем, то это были заключенные (концентрационные лагеря не были вывезены); если шли в одиночку и без конвоя, то это были министры: в Беломорск из Петрозаводска приехало правительство Карело-Финской союзной республики. Когда нашей типографии понадобился новый приводной ремень для плоскопечатной машины, мы столкнулись с министерствами. Для получения ремня надо было обратиться в Министерство какой-то промышленности Карело-Финской ССР. Я нашел избу на «Солунинской улича», где на двери была приколота вырванная из клетчатой тетради бумажка с надписью чернильным карандашом, что это и есть искомое министерство. Оттуда получил лично от министра¹ другую желтоватую бумажку, исписанную таким же чернильным карандашом, по которой должны были отпустить приводной ремень.

Не исключено было все-таки, что, кроме зэков и министров, на улицах Беломорска можно случайно натолкнуться на еще каких-нибудь штатских. Вот я и стал их останавливать в вечерней мгле на участке от станции Сорока до каменного дома нашего штаба фронта. Всем задавал один и тот же вопрос:

– Не знаете ли Вы кого-нибудь, кто бы знал чешский язык? Занятие 'мое казалось совершенно бесполезным, но, к моему удивлению, от третьего или четвертого человека я услышал, что кладовщик станции

__________

¹ Нормально штат министерства состоял из двух лиц министра и секретарши.

536

Сорока знает все языки и среди них, может быть, и чешский. Мне назвали фамилию кладовщика, и я пошел его искать.

И нашел. Это был пожилой человек. Я спросил его:

– Правда ли, что Вы знаете чешский язык? Нам нужен человек со знанием чешского языка. Он сказал:

– Да, я знаю чешский язык.

Я стал расспрашивать его, как это получилось. Выяснилось, что он был из Западной Украины, жил где-то подо Львовом. Говорил он вроде бы по-русски. С 1939 г. стал советским гражданином. В те годы за опоздание на службу или работу свыше 20 минут или за три любых опоздания в течение одного месяца гражданин СССР попадал в тюрьму на 3-5 месяцев, а иногда, ввиду переполнения тюрем, его сразу пересылали в концлагерь. Тот лагерь, который находился в Беломорске, в немалой мере был заполнен такими опоздавшими. Кроме кладовщика с чешским языком, оттуда же были почерпнуты два переводчика для Баренцева в развсдотдел взамен Янковского и меня; они были тоже из опоздавших. Из вынули из лагеря и дали им лейтенантские кубики. Впрочем, немецкий они знали только из советской средней школы, т.е. очень плохо, и долго в штабе фронта не удержались. Вместо них потом работала не очень грамотная, некрасивая, но приветливая худышка девушка по фамилии П.

Мой же знаток чешского языка рассказал мне такую историю: человек сильно пожилой, он родился и провел свою молодость в Галиции, когда она была еще частью Австро-Венгрии; будучи человеком непоседливым, он объездил в юные годы всю страну и мог объясняться на всех языках Австро-Венгрии: по-немецки, по-венгерски, по-чешски, по-хорватски – на всех плохо; но по-чешски он все-таки кое-что кумекал.

Я радостно возвратился и доложил, что человек найден.

Потом оказалось, что никаких чешских частей против нас не было,¹ так что все кончилось ничем, и кладовщик напрасно ждал, что его возьмут в штаб.

Вот два маленьких эпизода, характеризующих нашего начальника. Далее последуют еще.

Помощником Питерского был батальонный комиссар Гольденберг (две шпалы), человек задумчивый и строгий: любил сажать под домашний арест. Главной его функцией было исполнять обязанности выпускающего, когда газета «Der Frontsoldat» изредка шла в набор. Помимо этого, особой пользы от него не было, хотя он хорошо знал полиграфию и газетное дело и мог дать хороший совет. В мирное время, помимо технической работы в какой-то газете, он занимался поэзией на языке идиш; мечтал перевести на идиш сборник стихов Константина Симонова «С тобой и без тебя». Перевел стихотворение «Жди меня, и я вернусь», которое все в армии знали наизусть. На идиш оно звучало так:

__________

¹ Видимо, речь шла об единичных благонадежных, с точки зрения Гитлера, словаках, зачисленных немцами в дивизии СС «Север» на Кандалакшском (потом на Кестеньгском) направлении.

537

Варг аф мир, их кср зех ум,

Нор аф эмес вapт,

Варт вен велкен оп ди блум... и т.д.

Следующим по должности был Григорий Семенович Ривкин. Он тоже был батальонный комиссар (две шпалы).¹ Комиссарской звезды он не носил, но строевым майором не был. Не был он и интендантом второго ранга, потому что инструктор политуправления – даже инструктор-литератор – приравнивался к инструктору обкома и должен был быть партийным. (Так в начале войны: позже и я был одно время инструктором-литератором политуправления, не будучи в партии).

С Ривкиным я познакомился в первый же день, как только появился на Канале. Проделав несколько километров от города по дороге, кружившей по болоту и свалкам, я наконец добрался до «хозяйства Питерского»² и его кабинета. Он коротко поговорил со мной и послал меня наверх в столовую. Все уже отобедали. На столе стояла большая банка с вареньем. Правила там бойкая тетка (та самая, которую Питерский позднее уволил); подала мне первоклассный мясной обед. Кроме меня, за столом сидел хорошенький маленький блондин-лейтенантик (Сева Розанов). Вслед за мной в комнату вошел, волоча ноги, сутулый человек с испитым красным лицом, с синим носом сливой, сам весь в ремнях (мобилизованным офицерам ремень обычно давали только поясной, но мечтою была портупея, а лучше две). Заложив пальцы за ремень, вошедший батальонный комиссар некоторое время раскачивался с носка на пятку, затем плюхнулся на стул. Начался разговор:

– Вы из Мсквы? – Нет, из Ленинграда. – А, Лнград крсивый город, я там бывал. Вы знаете Виллу Родэ?

(Это было известное в Петербурге злачное заведение в Новой Деревне, как спускаешься от Чернореченского к Строгановскому мосту).

– Знаю, – отвечаю я с некоторым удивлением. – А шшто там теперь? – Родильный дом. – Рдильный дом! А в мое время там был не рдильный дом...

Тут он чмокнул, потянул к себе коротенькими лапками банку с вареньем

__________

¹ Майор (войсковое звание), батальонный комиссар (политическое звание) и интендант II ранга (интендантское звание) были равнозначны в пределах общевойскового, политического и нecтpoевoгo состава, и все носили по две шпалы. К ним приравнивался также майор медицинской службы и капитан третьего ранга флота. Форма у всех (кроме флотских) была одинаковая, но политсостав должен был носить тряпичную красную звезду на рукаве. Петлицы были разного цвета, и в них носились опознавательные знаки рода войск – но это только в парадной или городской форме. На фронте, включая по большей части и штабы, все обычно носили петлицы одинакового защитного цвета без опознавательных знаков родов войск Артиллеристы и танкисты часто сохраняли свои черные петлицы и, конечно, флотские носили свою синюю форму. Обращения были, «товарищ лейтенант», «товарищ майор» и т.п.

Тряпичные звезды были позднее спороты с гимнастерок политруков и комиссаров, так как при взятии в плен все «комиссары», наряду с евреями, расстреливались на месте – а мы тогда еще были в какой-то мере обеспокоены судьбой своих пленных, хотя не допускали «Красный крест» к немецким пленным (так как не подписали конвенции!) – и, соответственно, немцы не пускали «Красный Kpecт» к нашим, что позволило им в лагерях с «нашими» установить режим быстрого вымаривания голодом (погибло около 3/4 наших пленных, многих отправляли в «лагеря смерти»).

² Названия и номера частей были у нас строю засекречены и назывались «хозяйствами» – по своим командирам. Лишь во время наступлении в 1943–44 гг. мы с удивлением увидели, что у немцев – всюду вывески с полным обозначением частей.Мы тогда тоже ввели указатели, но без номеров части, а – «хозяйство такого-то» и т.д.

538

и стал запускать туда суповую ложку. Лейтенант быстро отодвинул банку:

– Нельзя, Григорий Семенович!

Это совершенно не вязалось с моим представлением об армейской субординации.

Стоит тут же рассказать всю историю Григория Семеновича Ривкина. У нас он был «инструктор-литератор» (Политуправления фронта, которому подчинялась редакция). Его заданием было писать статьи для немецкой газеты. Это ему не удавалось. Ради каждой статьи он сидел две-три недели в своей комнате, обложившись словарями. Иногда заходил на нашу половину и к нам в комнату.

Лучше всех нас знал немецкий язык Лоховиц, веселый, бодрый, седой и лысый нестарый человек в звании интенданта II ранга (майора). Он был лингвист, и в мирное время был автором популярного немецкого словаря. Иногда он вдруг прихорашивался и шел куда-то в город – теперь я думаю: не к тому ли старшему лейтенанту? Тьфу, тьфу, надеюсь, что нет.

В нашей комнате переводчиков стояли сдвинутые столы у большого окна, выходившего на пожарный сарай. Справа, спиной к другому окну (на дорогу) сидел Розанов (он был сыном писателя Огнева, автора «Дневника Кости Рябцсва», в свое время очень знаменитого романа о советских школьниках двадцатых годов – к тому времени его отца давно не было в живых, но он умер своей смертью). Мать Розанова работала в Германии в нашем посольстве, и Севка много лет учился в немецкой школе. Он идеально говорил по-немецки, но писал с ошибками.

Между Лоховицсм и Розановым, спиной к печке, сидел я. Работая, я быстро набрался немецких идиом (а отчасти и вспомнил кое-что из уроков Сильвии Николаевны); но с падежами и родами я справлялся плохо. Лоховиц немецкие тексты сам писал редко (и скучно), но нам всем правил грамматику: без него бы мы не могли обойтись.

В этой-то комнатке у нас время от времени сбоку от печки, перед дверью появлялся Григорий Семенович. Раскачиваясь на пятках и заложив короткие толстые пальцы за ремни, задавал один и тот же вопрос:

– Пишете? – Пишем. – Ну, ну...

Лишь один раз Григорий Семенович явился с опусом.

– Я тт напсал статью, м-можно прочту? – И начал: – Der Gcneral-Polkownik Dictl... Мы говорим:

– Григорий Семенович, это же не по-немецки, надо General Oberst!

– Нет, Polkownik – это немецкое слово.

После этого Лоховиц пошел к Питерскому и обоснованно попросил избавить нас от Григория Семеновича. Попытались сократить ему задания, а в конце концов поручили ему только одну работу: ежедневно приносить нам свежий номер газеты «В бой за Родину» из редакции, находившейся в бараке напротив нашего. Однажды к нам шел оттуда сотрудник этой газеты, поэт Коваленков. Он увидел Григория Семеновича, застрявшего посреди дороги. Было очень скользко, и Коваленков стал ему помогать перейти дорогу. Тот долго отбивался, не в силах объяснить, что он идет туда, куда в данный момент повернут спиною, так как его занесло не в ту сторону.

539

Таким образом, и эта дорога оказалась для него непосильной. Питерский решил избавиться от него совсем. Это было очень трудно, так как он был майор, и на фронте ему полагалось бы командовать полком. Питерский вызвал свою машину с лихим шофером Ваней Панченко и двинулся с Григорием Семеновичем к начальнику Политуправления фронта, генералу Румянцеву – решать его судьбу. Но Питерский никогда не мог ехать прямо по назначению, и раз десять заворачивал пофлиртовать и разузнать новости то в одном военном учреждении, то в другом. Григорий Семенович неподвижно сидел в машине. Наконец, добравшись до длинного голубого деревянного здания Политуправления и опять оставив Григория Семеновича в машине, Питерский пошел доложить генералу. Когда же он вернулся за объектом своего ходатайства, то выяснилось, что тот, от долгого ожидания, наложил в штаны и выйти не может. После этого Ривкин был переведен в Резерв Главного командования в Москву.

Сажал его в поезд Ваня Панченко. Это было очень непросто, так как проходящие поезда осаждали огромные толпы военных и гражданских. Ваня всех растолкал и со словами «раненого майора везу, раненого майора везу» запихнул его в вагон. Вечером, наконец освободившись от майора, мы хотели попить чайку – тут оказалось, что Григорий Семенович у всех увез сахарные пайки.

Это было не последнее напоминание о нем. Год спустя наш сотрудник Клейнерман был зачем-то командирован в Москву и в коридоре Министерства обороны натолкнулся на Григория Семеновича в полном параде. На приветствие и вопрос о том, чем он занимается, тот ответил:

– Ппрпдаю. – Что же Вы преподаете? – Mmundliche Praxis (Устную практику по немецкому языку).

Следующий за Ривкиным по званию был Клейнерман. Он был с одной шпалой – капитан, или, вернее, старший политрук. Как я сообразил только уже после войны, он был мой ровесник, я же воспринимал его как старшего и почтенного: я же был без звания, а он был капитан.

Правда, у нас в редакции не называли по званиям, кроме как Питерского и Гольденберга. Я называл Клейнермана по имени и отчеству (Юлий Абрамович) и на «вы», а он называл меня «Игорь» и на «ты». Только после войны и я стал говорить ему «ты». Он был черноглаз, очень миловиден и пользовался успехом у женщин. Имел бесконечное количество жен и умел расставаться с каждой без ссоры. Последняя его жена (послевоенная) говорила мне: «Юлик чудный человек, у него только один недостаток: все его жены приходят в гости».

Клейнерман много разъезжал по командировкам, так как именно на его обязанности лежала доставка газеты немцам. Специальных средств доставки не существовало. Только открытые двухместные «ночные бомбардировщики» – фанерные самолеты «У-2» – и больше ничего. Клейнерман садился позади пилота, и в нужном месте пилот-сбрасывал через борт пятидесятикилограммовую бомбочку, а Клейнерман – через свой борт – пачку листовок.

Приезжая в Беломорск, Клейнерман иногда писал статьи для газеты «Der Frontsoldat», но уже довольно рано стало получаться так, что большинство

540

статей писал я и изредка Лоховиц и Розанов. – С Клейнерманом я подружился не сразу.

Затем у нас было два лейтенанта – вернее, два техника-интенданта II ранга, У. и Сева Розанов. Розанов был ленив, и чуть появлялась возможность ничего не делать, заваливался спать тут же в нашем кабинете.

У Севы в Москве была жена – маленькая актриса МХАТ – и маленький мальчик. Сам же Сева был еще больший донжуан, чем Клейнерман, но в другом роде – и это выяснилось не сразу. Был он довольно малообразован и треплив. И очень влюблен в У., которого (видимо, как уже известный знаток немецкого языка) именно он сумел устроить в эту контору.

У. мне очень не нравился. От него пахло затхлостью, изо рта торчали большие редкие зубы, и был он отвратительно циничен. Безделие было у него возведено в принцип. Я понимал, что он прав, считая, что вся работа нашей редакции – мнимая, но его убежденное безделие мне претило: шла война, и какое бы дело ни было приказано делать, его нужно было выполнять в полную силу.

Меня раздражала его матерщина. Одно дело, когда мат – это междометие, в которое никто никакого смысла не вкладывает, но У. произносил матерные слова со смаком и с явственным соотнесением к конкретному объекту. О женщинах, с которыми жил, любил рассказывать подробно весьма неделикатные подробности. В основном он лежал на койке. Жил он на отшибе, во второй квартире вместе с инструкторами, в отличие от нас, переводчиков: Розанов спал там, где мы работали, у своего окна, мы с Лоховицем сначала там же, а потом, когда уволили нашу кухарку и закрыли нашу отдельную столовую, – с ним же спали наверху, в бывшей столовой на втором этаже.

У. знал много, любил и умел читать стихи (чужие и свои), зло острил. Запомнилось его четверостишие:

Буржуазный онанизм

Разрушает организм,

Наш советский онанизм

Укрепляет организм.

Конечно, в авторстве этого он не признавался (естественно для 1941 г.!) – «у нас в Литинституте ходило...» Но вряд ли кто другой мог это сочинить – в этом был весь У.

Другие его эпиграммы касались женщин, их общих с Розановым знакомых.

Вообще он казался мне недоброжелательным. Однажды я решился прочесть ему одно свое стихотворение. Он процедил: «Это не профессионально». Да, может быть, и в самом деле не профессионально, беда только в том, что у него ни для кого не находилось доброго слова. Тогда я написал другое стихотворение – о жизни насекомых, подсмотренной мною в траве:

Я утонул лицом в траве высокой,

Кругом колышется нежнозеленых стеблей

Колышимый и непроходимый лес,

Спешит здесь тварь за срочным предприятьем, и т.д.

– и выдал его за перевод почему-то из Т.С.Элиота. У. без всякой иронии сказал:

– Сразу видно, что писал великий поэт.

541

Я тогда понял, что он человек никчемный. А ведь он был на самом деле необыкновенно талантлив, добр и чуток!

Розанова позже перевели на радиостанцию, которая выдавала себя за подпольную немецкую, расположенную на оккупированной немцами территории, хотя находилась она на Соловках. Мы стали писать тексты и для этих передач. Розанов теперь жил на станции; там у него была подружка, радиотехник. Когда она его будила за две минуты перед передачей, то он отвечал: «Еще вагон времени». С тех пор мы стали считать время вагонами: например, «без пяти вагонов пять», «без десяти вагонов четыре» – без десяти пять, без двадцати четыре.

Если я рассказывают о всех обитателях «рыжего барака», то нельзя забыть и о наших милых соседях. Наискосок от нас у дороги стояла довольно видная изба, где обитала большая карельская семья. Взрослые не решались заходить в военное учреждение, но дети постоянно у нас околачивались. Особенной нашей любимицей была девочка Маша, лет одиннадцати-двенадцати, с сияющей краснощекой мордочкой и белозубая, большая выдумщица и шутница. Ребят мы, конечно подкармливали. Дни наших соседей, однако, были сочтены. Изба была заражена чахоткой, и семья, один за другим, быстро вымирала.

В Ухте тогда еще был жив финский, а в Олонце и в Заонсжьс – карельский и вепсский языки, но в Поморье карельский вымирал. Родители говорили с детьми по-карельски, но тс всегда отвечали только по-русски или на некоем макароническом карельском.

К Новому году я получил два кубика в петлицы и стал получать офицерский дополнительный паек. В нем был, во-первых, табак, который я выменивал: сам я не курил. Затем были хорошие консервы (тресковая печень в масле) и сливочное масло, которое я перетапливал: паек должен был превратиться в посылку для моих ленинградцев. Становилось все яснее, что в Ленинграде очень плохо, но насколько – мы не знали. Было только известно, что там тяжелый голод. Исподволь просачивались оттуда известия. От эвакуированных тоже долго известий не было. Место эвакуации Эрмитажа было засекречено, и куда им писать – я не знал. Лишь много позже стали доходить вести из Свердловска – оказалось, они там же, где мои. И от брата Миши долго не было вестей.

В ноябре я получил письмо от Алеши о том, что его вызвали в военкомат и отобрали белый билет, хотя у него была -8 близорукость. Это всюду, кроме Ленинграда, освобождало от военной службы. Мама писала коротенькие грустные письма, из которых про их жизнь узнать было ничего невозможно. Затем Алешу мобилизовали.

В начале января пришло письмо от Алеши из части, от конца декабря. В нем сообщалось о смерти бабушки Марии Ивановны на 82-м году жизни: она надорвалась, нося дрова. Несмотря на это письмо было в целом очень оптимистичное. Он писал, что холодно и что «дядя Адя» (Гитлер) «часто нас навещает» (т.е. бомбят), однако наше наступление под Москвой показывает, что уже начался перелом в войне не в пользу дяди Ади.

Это было его последнее письмо. Почта из Ленинграда больше не шла.

Немецкие письма и газеты к нам поступали часто. Но примерно в январе

542

начались наши первые встречи с живыми немцами: появились пленные Питерский был для допросов слишком важной персоной, Клейнерман был в командировке – послали меня. Пленные содержались в каменном здании СМЕРШа,¹ в подвале. Я шел туда и щипал сам себя, изумляясь, что не меня ведут на допрос, а я иду допрашивать.

Немцев было двое. Нам отвели келейку. Порознь допрашивать их оказалось невозможно.

Пока я допрашивал одного, другой из своего угла подавал реплики: «Идиот! Кретин!» Когда они сменились, то уже первый делал совершенно аналогичные замечания по поводу второго.

Мне впервые приходилось активно говорить по-немецки. Я справился, хотя иной раз приходилось переспрашивать. Особенно сбивало с толку то, что все «г», оказывается, глотаются, а «-сг» произносятся как долгое а (Сильвия Николаевна, конечно, учила меня произношению Baltisch-Deutsch!). Но из писем я уже знал много слов немецкого военного языка: Stuka – «пикирующий бомбардировщик»,² KFR или Krad – «мотоцикл»,³ Kampf-wagcn – «танк», Fahrrader – «мотоциклист».⁴

Нашу «беседу» с немцами мы сами называли «допросом», но официальное название было «политопрос».

Задача политического опроса проста. Он не требует раскрытия военных тайн. Как уже упоминалось, немецкому солдату в плену разрешалось сообщать то, что содержалось в его Soldbuch: имя, фамилию, место и год рождения и номер части. Но разведчикам и СМЕРШу было нужно еще многое другое. Чтобы добыть данные о действиях, намерениях, силе и численности противника, пленных били, кормили селедкой, чтобы хотелось пить. Конечно, такие методы – свидетельство некомпетентности допрашивающего, независимо от этики, которой на войне нет. Хороший работник разведки не тронет пленного пальцем, а сведения получаст, конечно, гораздо более достоверные. Мы же вообще только выясняли бытовые обстоятельства, новости из дому, анекдоты, характеристики офицеров и т.п. Все это тоже шло на пользу нашему командованию, но пленные об этом говорили легко.

Когда мой первый пленный пожаловался на холод, то я удивился, сказав, что ведь немецкие шинели теплые (они были какие-то даже пушистые на вид). На это он возмущенно сунул мне в руку свою полу; она оказалась только на вид ворсистой, а была совсем тонкая, вроде полы больничного халата.

– Niе mеhr Karеlien! – воскликнул он («В Карелию – больше никогда!»).

С первых вопросов выяснилось, что настроение у немцев ужасное. Если

__________

¹ Кажется, это анахронизм: Особые отделы (филиалы КГБ и армии) лишь несколько позже (как говорили, и, я думаю, не без основания, – по придумке Сталина) получили официальное название Отделов «Смерть шпионам», сокращенно СМЕРШ. Ясно из названия, что никакие судебные процедуры не предусматривались, как не предусматривались и никакие кары, кроме расстрелов.

² Sturzkampfflugzeug

³ Kraftfahrrad.

4 Собственно, «велосипедист». Так немецкие солдаты называли и партийных карьеристов «ег drückt nach unten und buckt sich nach oben» – «жмет вниз, сгибается наверху».

543

бы у нас тогда были силы – все то, что могло бы и должно было бы быть: командиры, автоматы, танки, минометы, артиллерия, «катюши», современная авиация, – мы бы выгнали немцев за рубеж к лету 1942 г.

Наши прославленные «ястребочки» («Чайки») годились против авиации Франко в испанскую войну, но не против немецких «Юнкерсов» и «Мессершмиттов» 1941 года; бомбардировочной авиации у нас просто не было – за бомбардировщика сходил «руссфанер». Только штурмовики («Der schwarze Tod» – «черная смерть» по-немецки) представляли для немцев реальную опасность, но что-то тогда я не слышал о них на Карельском фронте. Немецкие «рамы» (двухфюзеляжные разведчики) и «юнкерсы» то и дело появлялись в нашем небе и над Беломорском, и мы быстро научились отличать немецкие самолеты от своих по голосу их моторов.

К тому времени сложилась определенная картина Карельского фронта. Война приняла здесь стабильные формы. Расстояние от Баренцева моря до южного конца нашего фронта примерно равнялось общей длине всех остальных фронтов от Ленинграда до Одессы. Но наш фронт, как я уже упоминал, был не сплошным, а прерывистым. Наши армии стояли поперек нескольких дорог, ведших из тыла в сторону противника. Рокадных дорог (параллельных фронту) у нас не было, если не считать Мурманской железной дороги (от Мурманска до Сороки и далее на Обозерскую). У немцев рокадной дороги и вовсе не было.

Скажу здесь о нашем фронте немного подробнее, хотя я уже перечислял наши армии выше.

Нигде на советско-германском фронте наши не отступали так мало, как здесь на севере. Между границей Финляндии, выходившей у Петсамо-Лии-нахамари к Баренцеву морю, и Кольской губой стояла наша 14 армия – наискосок от реки Большой Западной Лицы к р.Титовке не далее чем в 60 км от границы; затем дгел пустой кусок горной тундры, где с довоенных времен стояла наша пбгрёничная застава Ристикент, продержавшаяся всю войну. В тылу у немцев оставался нашим полуостров Рыбачий, занятый нашей морской пехотой, державшейся в бесплодных горных хребтах Муста-тунтури, который отделял полуостров от большой земли'. На нем раньше жили норвежцы, но к 1941 г. они были почти все репрессированы.

Здесь нигде не было леса ни на землянки, ни на топливо. Но наши продержались здесь три года.

Гораздо дальше на юг, уже не в тундровой, а в таежной зоне находилось Кандалакшское направление нашей 19 армии. Это был лесной район с озерами и горами. Основная часть фронта проходила по озеру Верман и его притокам и смежным озерам. Затем опять шел участок пустой тайги и болот, потом два больших озера; между озерами находился поселок Кестеньга, который был у немцев. Это был участок 26-й армии, тоже менее чем в 100 верстах от нашей границы; тылы армии были расположены на станции Лоухи на железной дороге.

Немцы всюду занимали самое выгодное положение: на Мурманском направлении, например, они стояли наверху остроконечной горы («сопки») – «высота 314,9», имевшей один крутой, другой пологий склон, а по бокам два

544

вертикальных почти стометровых обрыва; немцы держали верхушку и пологий склон, а мы – крутой. Этот склон был настолько крутым, что нельзя было подносить боеприпасы и пищу: снаряды поднимали веревочными лифтами сбоку, и на них же спускали раненых; немцы катили на наших сверху большие камни и свободно просматривали все наше расположение. На Кандалакшском направлении, у озера Верман наша 19 армия тоже окопалась под горой. Немцы видели наш тыл и простреливали его. На Кестеньгском направлении наша 26 армия стояла в болоте, а дефиле (проход) между двумя дорогами был в руках немцев.

В 1941 и начале 1942 г. на всех северных направлениях вместе с немцами были и финские части, а на южных направлениях – вместе с финнами и немецкие; немецкие подразделения периодически выводились в финский тыл на отдых. Но финны плохо относились к немцам – те, понятно, держали себя высокомерно, безобразничали на хуторах, – а финны считали, что немцы втянули их во вторую войну, и это добром не кончится, кто бы войну ни выиграл; поэтому с середины 1942 г. немцы были выведены со всех направлений южнее Кестеньги, а финны – со всех севернее Ухты. Таким образом, соприкосновение немецких солдат с финским населением было сведено до минимума (на севере страны финского населения было очень мало). Теперь на Ухтинском направлении (26 армия) и далее к югу стояли только финны. От Ухты до Повенца был передний край 32 армии. Медвежьегорск был уже в тылу у финнов. Далее они занимали весь промежуток между Онегой и Ладогой, с городами Петрозаводском и Олонцом, а вдоль реки Свири лицом к северу стояла наша 7 армия, относившаяся то к нашему, то к Волховскому фронту.

Главные бои с финнами в 1941 г. происходили к северу от Петрозаводска: наши отводили войска с потерями, но в порядке. Во время операции финны стали обходить нашу группировку. Один генерал со штабом бросил свои части и вырвался из окружения, а большинство людей попало в плен. Генерал за это был отдан под суд и разжалован в солдаты.

Здесь в январе 1942 г. наши задумали контрнаступление с целью отбить Медвежьегорск и, по возможности, освободить Петрозаводск. В связи с этим значительная-часть штаба фронта была выделена в опергруппу и переброшена из Беломорска в Сегежу. Туда уехал и Прицкер. Наступать-то мы начали, но опять это кончилось нашим окружением. Дошло до раздачи сотрудникам штаба личного оружия, чтобы они могли отстреливаться. Однако финны, видно, не сообразили, что едва не захватили штаб фронта, и отошли от Сегежи, остановившись за Медвежьсгорском; Повенец тоже остался у финнов, вернее, прямо через него проходил фронт.

У немцев тогда было полное господство в воздухе. Железная дорога от Сороки до Мурманска подвергалась ежедневным бомбежкам. Однако, хотя

__________

¹ Старые солдаты говорили мне впоследствии, что такое положение было и на других фронтах. Там это отчасти объяснялось тем, что в северном полушарии, как известно, вследствие вращения Земли западный берег реки всегда выше восточного. Действительно, Волховский фронт проходил по реке Волхов. Но не всюду было так.

² Впрочем, он выслужился довольно быстро, и к концу войны был, кажется, подполковником.

545

немецкие пикирующие бомбардировщики бросали бомбы почти в упор, тем не менее попасть точно в поезд или даже в нитку железной дороги было в те времена очень трудно: машинист при налете старался менять скорость _ то убыстрял, то замедлял. Поезда, несмотря на бомбежку, ходили точно по расписанию.

Соседняя с нами Кемь (город, очень похожий на нашу Сороку, но с отличием: в центре его стояла обветшавшая, с заколоченными окнами изумительная деревянная церковь, ровесница той, что в Кижах), город всего в часе езды от Сороки, подвергалась довольно сильным бомбежкам. Рыжий бухгалтер штаба, которого я упоминал, поехал в Кемь по делам – как все мы ездили время от времени – и там погиб при бомбежке. Кругом, совсем близко, шла война, но Бсломорск вел спокойную жизнь.

Поздней осенью 1941 г. в Беломорскс была первая и единственная воздушная тревога. Бомбили около вокзала, от нас далеко: мы слышали взрывы и стрельбу зениток. Оказалось, что погибло довольно много народу. Настоящих бомбоубежищ в городе не было, были кое-где вырыты только щели, и бомба попала в одну такую щель, где пряталось, по слухам, более 100 или даже 200 человек гражданского населения. Об этом мы узнали позже из разговоров. И больше бомбежек не было. Город как будто забыли.

Я объяснял себе это промежуточным положением Бсломорска – между финским и немецким участками фронта: видно, немцы считали, что задача бомбить Беломорск лежит на финнах, а финны так же полагались на немцев. Между тем, казалось бы, разбомбить его было лестно: здесь было сосредоточено управление всеми войсками от Баренцева моря до Свири; и его легко было разбомбить: город весь был деревянный – и избы бревенчатые, и тротуары и мостовые дощатые. И в порту был лесной склад. Но мне всю войну везло, и как будто из-за меня Господь Бог отменил бомбежки Беломорска – хотя в небе мы часто видели и слышали и «юнкерсы», и «рамы».

Хотя Беломорск и не бомбили, но пожары возникали довольно часто. Около нас, на задворках, не доходя метров двадцати до вылизанных гладких скал на берегу Белого (серого) моря, стояла ветхая избушка, полуразвалившаяся конура. Но в те дни все было под снегом: и избушка, и скалы, и замерзшее море. В избушке жила женщина с кучей детей и коровой. Муж ее был на фронте; в отличие от городских, деревенских не эвакуировали. Чем они жили, я уж и не знаю.

Женщина ушла на работу, дети топили печку; из открытой топки выбросился огонь, и дом вспыхнул, как спичечный коробок. Дети успели выскочить. Они не кричали, но мы из наших окон увидели, что горит. Кинулись тушить. X чем? Достали в типографии ведро и бегали за водой к пожарной бочке перед нашим бараком.

Этим ведром потушить избу было невозможно, и мы только поливали

__________

¹ Особенно усилия немецких лётчиков-бомбардировщиков были сосредоточены на длинном ажурном мосту через реку Ковду южнее Кандалакши: разрушение этого моста надолго, если не совсем, парализовало бы единственную железнодорожную нить, связывающую нас с Атлантикой. Я видел в трофейном немецком журнале аэрофотосъемку моста через Ковду – весь снимок был усеян, как просом, точками воронок. И слышал поговорку немецких летчиков Die Kovdabruckе steht immеr noch – «А мост через Ковду так и стоит» ) Уже после войны мне попалась немецкая история Карельского фронта, и там утверждалось, что мост через Ковду был ими разрушен!

546

стенки соседних сараев, чтобы не занялись. Тут кто-то обнаружил корову: хлев был полуподзсмный, и морда се была вровень с землей, а сверху был сеновал, который горел огромным костром. Мы зовем: «Бурснушка, выходи, выходи!» Она ни за что идти не хочет. Стали тянуть – не поддается, боится. Тогда мы вчетвером спустились в хлев, взяли ее за четыре ноги, подняли и поставили на снег. Она посмотрела на нас, глаза закатились – и она упала в обморок. Никогда я не думал, что корова способна на обмороки.

Против нашего окна и рядом с нашей столовой, шагах в шестидесяти-семидесяти от горевшей избы, находилась пожарная команда. Пожарники все были мобилизованы в армию, и на их месте работали женщины, которые никогда раньше не тушили пожаров и не знали, как это делается. После того как дом горел минут сорок, появилась пожарная машина: обогнув нашу столовую, подъехала к горящему дому. Тут выяснилось, что забыли шланг. Побежали за шлангом. Принесли шланг – негде взять воды. Надо сделать прорубь во льду на море, чтобы опустить туда шланг. Пока рубили прорубь, за всем этим дом сгорел дотла. Пожарницы усердно поливали пустое пожарище – ну и, конечно, соседние строения, чтобы пожар не вспыхнул и там.

Хозяйка пришла к концу пожара на одни угольки и тоже, как корова, чуть не упала в обморок, но ей сказали, что дети целы, и она успокоилась.

На следующий день Гольденбсрг, который был очень предприимчив, отправился на пепелище. Мы ему говорим:

– Там же ничего нет! – А я все-таки поищу. – Взял железный ломик и долго ковырялся. Приходит с торжеством:

– Я же вам говорил! Вот что я нашел.

Оказывается, на дне сундука, где хранилось разнос барахло, завернутый в тряпку лежал паспорт. Дом сгорел, сундук сгорел, барахло сгорело, тряпка обуглилась; все сгорело, а паспорт остался цел и был вручен хозяйке.

Но самое интересное, что ей к весне колхоз отгрохал такую избу, ладно сложенную, в несколько комнат – никакого сравнения с той халабудой, в которой она жила. Так что колхоз может иметь свои достоинства – не раз потом, уже в Норвегии, я вспоминал об этом.

Я позже снимал у этой хозяйки комнату и жил там несколько месяцев в 1944 г.

Позже был пожар в городе, когда докторша моя (о ней позже) прыгала из окна второго этажа, и еще большой пожар в городской бане. Я шел мимо и принял посильное (запоздалое) участие в тушении. Пожар начался между гардеробом и мыльной; большинство успело выскочить и одеться, а одна тетка схватила только ватник и, прикрываясь снизу веником, бежала через весь длинный главный мост через Выг.

Все это показывало одно: налететь немецкой авиации – и из города с его деревянными домами, мостовыми, тротуарами и мостами будет один сплошной костер. Но немецкая авиация не налетала, хотя (как вскоре выяснилось) немцы прекрасно и в деталях знали обо всем, что находится в Беломорске.

Это был как раз момент некоторого перелома в ходе войны, который для нас ощущался особым образом: во-первых, в «Правде» из номера в номер

547

шла громадная пьеса Корнейчука «Фронт»: первый и единственный случай, когда пьеса печаталась в газете «Правда», занимая ее почти всю. Суть этой довольно плохой пьесы заключалась в том, что старый, заслуженный генерал, воспитанный на гражданской войне, неправильно ведет войну и терпит поражения, но, благодаря указанию свыше (подразумевался Сталин), он смещен, а взамен назначается несколько новых, энергичных людей, которые ведут войну уже совершенно иначе. Это соответствовало действительности, но причинно-следственные связи тут были опущены.¹

Из старого командования – от комдива и выше – после 1937 г. сохранились в живых только некоторые командиры Первой Конной армии времен гражданской войны. Посланный тогда в Царицын Сталин истребил там весь командный состав, кроме определенной группы, которую считал с тех пор лично преданной себе. Это и была руководящая группа в Первой Конной, слава которой широко пропагандировалась (словно других объединений в Красной армии и не было), а теперь она стояла фактически во главе всех наших вооруженных сил: Ворошилов, Тимошенко, Буденный (назначены командующими фронтами Северным, Западным и Южным), Кулик, Мехлис, Мерецков;² из других сохранились лишь немногие: Жуков, Василевский, Воронов, и почему-то уцелел умнейший Шапошников, старый офицер еще царской армии. Рокоссовский (с вырванными ногтями на руках) был тоже возвращен в строй еще в 1940 г.

Когда выяснилось, что Командарм Первой Конной руководить войсками не умеет, так как развернувшаяся война совершенно не похожа на гражданскую,³ то Сталин начал выдвигать таких полководцев как тот же

__________

¹ Всем было заметно отсутствие маршала Блюхера, успешно проведшего наши маленькие войны на Дальнем Востоке в 30-е гг. (озеро Хасан, Халкин-Гол), и Тухачевского, прославившегося походом на Польшу в 1920 г. (окончившимся неудачно не по его вине) и, при сопротивлении Ворошилова, пытавшегося создать у пас танковые корпуса. Ему, по-видимому, принадлежал весь стратегический план нашей будущей войны с Германией, рассчитанный на встречные бои танковых корпусов. О расстреле Тухачевского было, как известно, объявлено в печати, так же как и ряда других выдающихся деятелей Красной Армии времен гражданской войны – Якира, Егорова, Гамарника. Но никто понятия не имел, что это была лишь ничтожная доля истребленного Сталиным высшего комсостава.

Тогда все, что было сделано «репрессированным» лицом, автоматически уничтожалось: книги, теории, планы. Так у нас были отменены танковые корпуса; уже после войны мы узнали, что в начале 1941 г. их под другим соусом начали было снова вводить, но не успели: война застала кузовы в одном месте, орудия – в другом, экипажи – в третьем; все это было по частям уничтожено немцами в первые дни войны. Тогда мы всего этого не знали, но о многом можно было догадаться. Так, мы уже знали, что в финскую войну против нас употребляли противопехотные мины, минометы, автоматы, снайперские винтовки – а что у нас и винтовок «девяносто первый дробь тридцатый» не хватало, несмотря на испанский и финский опыт.

² Уже при Горбачеве выяснилось, что Мерецков, вместе с большой группой видных командиров и отчасти их жен, был осенью 1941 г. арестован и предназначен к расстрелу, но по неизвестной причине был «вынут» Сталиным из этой группы и назначен командовать Волховским фронтом вместо Кулика; остальные были расстреляны, как и было задумано Главнокомандующим.

³ По слухам, ходившим в армии, Ворошилов на Ленинградском фронте лично ходил в атаку. Буденный готовил конные части, и все «первоконновцы» широко продвигались, пользуясь расстрелами генералов, не смогших сделать невозможного с живой силой, почти безоружной по сравнению с немецкими войсками (и тем не менее наносившей немцам серьезные потери и снизившей темп их продвижения – но это выяснилось позднее).

548

Рокоссовский, Ватутин, Конев, Черняховский, Баграмян. Но большинство лучших уже погибло.¹

Пьеса Корнейчука показала, что идут перемены. Ворошилов был поставлен во главе партизанского движения, Буденного поставили готовить ремонт конницы, и Тимошенко был послан уже не знаю куда. У нас ходили слухи, что Кулик расстрелян – насколько верные, не знаю. На место Шапошникова начальником штаба был якобы поставлен Василевский; внезапно начали переучивать многомиллионные массы пехоты на новый боевой устав, переучивать прямо в ходе боев. Надо было научить их действовать в бою иначе, чем им это вдалбливали в течение десятилетий. Весь средний и младший комсостав армии обязан был из нового боевого устава пехоты, составленного маршалом Василевским (а может быть, Шапошниковым), выучивать шестнадцать параграфов наизусть. Первый из них я помню и до сих пор: «Командиры отделений и взводов для правильного и твердого управления огнем в бою обязаны выделять и указывать ясно видимые всеми ориентиры и, перенумеровав их справа налево, дать им наименования».

Одновременно надо было учиться оружию, старую винтовку «девяносто первого дробь тридцатого года» мы зубрили еще в университете, и тоже наизусть: «курок с пуговкой», «ударник с бойком», «зуб отсечкоотражате-ля» – но нельзя сказать, чтобы эту винтовку мы действительно умели разбирать и пользоваться ею. А теперь надо было учить еще новое оружие.

Не я один тогда получил кубики в петлицы (техника-интенданта 2-го ранга), не имея решительно никакого военного образования. Но теперь наши занятия военным делом получили некое официальное оформление. Все офицеры, не имевшие специального образования, должны были пройти так называемые курсы «Выстрел». Для боевых командиров это означало временное откомандирование по месту нахождения этих курсов, а для штабников прохождение обучения было очень облегчено. Просто кто-нибудь из кадровых военных проводил с нами занятия у нас же на Канале; нас учили разным видам автоматического оружия, станковому и ручному пулемету и противотанковому оружию. Мы хорошо знали по именам изобретателей оружия: некоторых кляли последними словами, других любили. Любили мы Дегтярева: у него все было очень просто. Автомат («пистолет-пулемет») Дегтярева – ППД – можно было освоить за пятнадцать минут, да и ручной пулемет его был немногим сложнее. Зато врагом человечества был Токарев. Его пистолет ТТ имел десятки и едва ли не сотни деталей, которые надо было помнить, разбирать, чистить и собирать. По счастью, у меня ТТ не было, но был испанский браунинг, с которым было много хлопот другого рода. Еще раз в сто хуже, чем пистолет ТТ, был ПТР – противотанковое ружье Токарева. Его с трудом перетаскивали два бойца, в разборке оно было

__________

¹ Союзники наши привыкли в военных сводках называть оперативные войсковые объединения именами генералов. Поэтому наш Западный фронт называли «армии маршала Тимошенко» до середины 1942 г., а сибирские дивизии назывались «войсками маршала Блюхера», так как никто не предупреждал их, что первый давно снят, а второй расстрелян. Но все же нашлись отличные штабные генералы, такие как Василевский и Шапошников; роль их, как и Жукова, а также Рокоссовского, Конева и других фронтовых командующих, была очень велика в нашей победе. Рокоссовского Сталин не любил, и как только его армии приближались к какой-либо важной цели, его сейчас же переводили на другой фронт. А это был, пожалуй, лучший и, во всяком случае, самый интеллигентный наш генерал.

549

невероятно сложным, а по имевшимся сведениям, на вражеские танки оно производило мало впечатления.

Кроме того, были полевые занятия. Всю нашу группу полковник Лсхен (начальник редакции газеты для финнов, параллельной нашему «Фронтзоль-дату»), имевший большой опыт военного руководства по Испании (он был видный деятель Коминтерна, хорошо говорил на нескольких языках). Каждому из нас нужно было уметь устроить опорный пункт взвода, правильно расставить воображаемые пулеметы и т.д.

Предполагалась учебная стрельба, но до этого, слава богу, не дошло. Однако в предвидении ее я решил пойти на кучу камней среди болота в стороне от дороги – пострелять из моего знаменитого испанского браунинга. Сначала он у меня стрелять вообще не хотел, потом застрелял, но я никуда не мог попасть, пули исчезали в неизвестном направлении. Браунинг этот был без автоматического взвода, и после каждого выстрела надо было его, как пистолет Лепажа, снова взводить. Тогда следующая пуля перекашивалась и застревала на входе в ствол. Сильно дергать в таких случаях нельзя, потому что как раз тут-то «пушка» и может внезапно выстрелить. Оставить пистолет наполовину взведенным тоже нельзя. Сплошное бедствие! Однажды, несколько позже, я, сидя на койке и приводя пистолет в порядок (регулярная чистка и смазка личного оружия входили в наши обязанности), я опять перекосил патрон в стволе и, дернув, выстрелил и прострелил койку рядом со своим бедром. Не хватало попасть под военный трибунал за самострел!

Это был не единственный выстрел в стенах нашей редакции. Однажды мы мирно сидели и разговаривали, сидя на койках в комнате инспекторов; вдруг быстрыми шагами вошел Питерский с пистолетом в руках и выпустил две пули в оконную раму.

Просто захотелось пульнуть.

По курсам «Выстрел» надо было сдать два экзамена: в поле – Лехсну и по боевому уставу пехоты – неизвестному нам боевому командиру.

Лсхсн вывел нас на пригорок и каждому ставил боевую задачу. Надо было ее решить. Я показал, где проведу ходы сообщения, где поставлю пулеметы и т.д. Лсхсн все это невозмутимо выслушал и сказал:

– Да, лейтенант Дьяконов вполне неудовлетворительно выполнил задание.

На этом вес и кончилось.

Устав со мной в паре сдавал Владимиров, единственный из наборщиков партийный, а потому, в отличие от прочих, еще в Москве получивший офицерское звание и должность начальника типографии.¹ Он был совершенно исключительно глуп. До сих пор не забылось, как он сдавал экзамен:

– Вот Вы командир отделения, Вы должны дать приказ своим подчиненным – как Вы это сделаете? Подумав, отвечает:

– Это вот, как его, по телефону. – Подумайте! У Вас одно отделение! Как Вы передадите приказ? – Да это, как его, записочку напишу.

__________

¹ Партийность спасла Владимирову жизнь. Постепенно вcex наших наборщиков забрали на передовую, а он ос тлея до конца войны на Карельском фронте единственным у нас наборщиком.

550

Не знающему объясню, что в мирное время отделение состояло из десяти человек, а в военное – как правило, меньше.

Чтобы уже не возвращаться к Владимирову, расскажу еще один, позднейший эпизод (начала 1944 г.). Всех наших наборщиков к тому времени забрали на фронт, набирал листовки сам Владимиров, а печатала на «американке» некая «вольняшка» из местных поморов, по фамилии Дуракова, в смену с единственным оставшимся стариком печатником.

Владимиров на нашей половине отчитывается о ходе работ.

– Кто у Вас сегодня на «американке»? – спрашивает его начальник.

– Эта, как ее... Вот эта... Кулакова, што ль.

Фамилию Дуракова ему было не осилить.

Для меня с Владимировым экзамены за курсы «Выстрел», несмотря ни на что, закончились благополучно. Я и он вышли с экзамена с узаконенными прежними двумя кубиками в петлицах.

Прежде чем рассказать о работе в газете «Der Frontsoldat» и ответить на вопрос, помогал ли я победе, я должен ввести еще несколько действующих лиц.

Первыми к нам приехали две девушки: Тася Портнова и Лиза Циперович. Они были студентками Архангельского педагогического института и получили назначение переводчицами в армию. Тася была черненькая, очень хорошенькая, с легкими усиками и немного раскосыми глазами, лукавая. Лиза была на вид более заурядная, светло-рыжая, но веселая, неглупая и не без остроумия. Появление этих девушек очень оживило нашу компанию. У нас и до этого в редакции были женщины, но для нас они были стары: Минне Исаевнс было года 32, она недавно потеряла мужа и мало включалась в нашу жизнь. И не потому, что она была в печали – напротив, она была хохотушка, но только всю нашу контору и в том числе всех нас по отдельности она не могла принимать всерьез. Айно была еще старше ее и еще более держалась в стороне от всех: видно, жизнь приучила ее опасаться.

Новенькие распределились так: Лиза умела печатать на машинке, и ее посадили работать вместе с Айно. Лизе принадлежит бессмертный афоризм, не раз пригодившийся мне впоследствии, когда я обучал аспирантов: «Если нет смысла, надо делать абзац». В наших листовках и статьях для бессмертной газеты «Der Frontsoldat» абзацы требовались часто.

Тася же, как переводчица, была посажена в нашу с Лоховицем комнату, на место Ссвы, который был на Соловках, на якобы подпольной немецкой радиостанции.

Педагогический институт, который они кончали, был военизирован, и офицерские (интендантские) звания – два кубика – они получили еще при распределении. И приехали они в форменных платьях цвета хаки.

Обе вскоре завели романы, чего я, по обыкновению, долго не замечал и не предполагал. Лиза мгновенно завела роман с шофером Ваней Панченко. Он был парень лихой, она тоже была на вид довольно лихая. Зачем Лизе понадобился именно Панченко, я не знаю, а Панченко говорил: «Мне лестно ... лейтенанта».

Тася завела свой роман немного позже (правда, У. трепался, что переспал с ней в первую же ночь, но он был циник и по этой части врун).

551

Присутствие женщин имело огромное значение в этом большом скоплении молодых мужчин, лишенных нормального женского общества.

В армии могла спокойно жить только та женщина, которая имела постоянного покровителя, иначе ухаживания принимали совершенно невыносимую форму. Я хорошо помню лицо, но не фамилию офицера, который ехал когда-то в одной теплушке со мной, а теперь курсировал по делам между Беломорском и Каналом, где стоял наш барак. Придя к нам в очередной раз, он рассказывал, что всходя на мост в Беломорске, за кучей бочек, валявшихся у въезда, видел пару, которая почти совершенно даже и не скрывалась. Была одна прелестная девушка, работавшая на полевой почте в Беломорске, с которой я был только чуть-чуть знаком, хотя нравилась она мне очень своим нежным и умным лицом, тихой манерой (ее звали Паня, она была из украинских беженцев); она рассказывала мне о своем женихе, оставшемся в оккупации. С такой преданностью и душевной тревогой говорила она о нем, и у нее было такое одухотворенное прелестное лица, – трудно было поверить, что она тоже в «это» включится. Она работала на полевой почте, а я ходил туда за своими письмами – как обычно тогда, свернутыми треугольником, потому что конверты не продавались. Паня продержалась год или немного дольше, не более двух лет, а потом тоже стала любовницей какого-то полковника.

После войны я узнал аналогичную историю моей университетской ученицы, Ани Ш. Она вместе с мужем (с которым успела прожить, наверное, месяца три) добровольно явилась в Ленинграде в военкомат еще в июне, до создания ополченческих дивизий, очевидно, считая, что он будет стрелять из ружья, а она подносить патроны, как в фильме «Дети капитана Гранта»: «Если ранили друга, перевяжет подруга» и т.д. Конечно, муж попал в строй, где его и убили в течение первых же дней, а она была назначена куда-то в госпиталь; значительно позже она стала переводчицей в разведотдсле дивизии. Хотя красавицей она никогда не была, но нажим на нее был сильный, вплоть до того, что полковник приказывал ей находиться на наблюдательном пункте, где шанс быть убитым повышался во много раз. Не знаю, тогда или позже (кажется, позже) она была ранена в лицо, но, выйдя из госпиталя, узнала, что и это не помогает делу. В конце концов она сошлась с каким-то лейтенантом и забеременела от него. После войны они попытались начать совместную жизнь, но в условиях мирного быта новый муж оказался невыносим. В конце концов он донес на нее (по глупости – в военкомат, а не в НКВД или прокуратуру), что она незаконно хранит оружие (за это давали три года!). Дело в том, что уезжая из армии в Ленинград рожать, она ехала, разумеется, с пистолетом: по нашим тылам еще бродили немецкие солдаты, да и наши были для женщин едва ли не еще более небезопасны. Родив же, про пистолет она забыла. – По счастью, военком оказался приличным, ограничился тем, что отобрал пистолет и сказал: «Забудем об этом». – С лейтенантом она тогда же развелась.

А дочка, между прочим, получилась отличная.

Наступил Новый год. Может быть, потому, что у всех было паршиво на душе, Новый год прошел очень весело. Собрался весь офицерский состав с девушками, пришел кто-то из редакции газеты «В бой за Родину», по-моему,

552

Федор Маркович Левин, очень милый, интеллигентный литературовед, поэт Коваленков, прозаик Курочкин. Было много водки. До 42 года ее нам не выдавали, а потом стали давать 100 грамм «наркомовских» – на передовой практически каждый день, а нам, штабникам, по четырем главным праздникам (на Новый год, 23 февраля, 1 мая и 7 ноября). Но Питерский всегда доставал все, что хотел. Попойка произошла совершенно невероятная. Я ходил и кричал: «Смерть немецким оккупантам!» и, прижав ее на койке, полез было под юбку Тасе; впрочем, несмотря на то, что я был совершенно пьян, я сумел управиться с собой, а потом осоловел и завалился, как бесчувственное бревно, на кровать У.; Тася же завершила ту ночь поблизости,

кровати Клейнермана; и вообще происходили какие-то малопристойные эбытия.

Мало было таких вещей, которые я вспоминаю с таким раскаянием и 'этвращением, как эту ночь. Причина для этого была не одна.

Но не все на самом деле так противно, как ажется после пьяного тумана. Гася и ее друг были очень счастливы весь 1942 год, и им было очень хорошо, эсобенно Тасе, а в сущности больше у нее в жизни так и не было никакого Ёчастья.

Около Нового года произошел и такой случай. Я довольно часто встречался : Давидом Прицкером. Иногда он приходил к нам с известиями или в гости. Тногда меня посылали в информационное отделение 2 отдела штаба к капитану Б. Или я заходил к Давиду на квартиру. Это был один из главных лоих источников сведений о советско-германском фронте. В газетных сводках шчсго разобрать было невозможно. Разведотдел имел карту расположения яемецких частей (но не наших), и по ней можно было догадаться, где что троисходит. Кроме того, Прицкер вообще был необыкновенно интересный человек и удивительный рассказчик, всегда приятно было поговорить с ним,

заодно и с Батем.

Однажды Давид мне сказал:

– Вы знаете Фиму Эткинда? – Знаю, он большой друг моего младшего эрата, Алеши.

– Он прислал мне письмо.

Выяснилось, что Фима по окончании университета был распределен в |г.Киров (Вятку), куда и уехал с женой. Потом началась эвакуация из Кирова, худа перебросили некоторые московские учреждения, и Эткинд с молодой кеной попали в Яранск, в глубокую тайгу, где всего и было что один водочный |завод. Жить там было тошно. Он писал, что в армию его не берут как эелобилетника из-за сильной близорукости. Оставаться в Яранске он не хотел.

сказал Давиду:

– Давайте вызовем его.

Давид поддержал меня. Пошел я к Питерскому и сказал, что в Яранске есть мой хороший знакомый, который свободно говорит по-немецки и ¹ по-французски и может быть нам полезен, нельзя ли послать ему вызов в военкомат (призвать его в общем порядке было нельзя, но по специальному вызову мобилизовать было можно кого угодно).

Так Питерский и сделал. Он тут же дал напечатать на машинке отношение

553

в военкомат Яранска, а недели через три к нам в комнату ввалился очень странный человек.

Эткинд был в черном собачьем полушубке, у него были роскошные черные усики, и из каждого кармана торчало- по бутылке водки. Дело в том, что благодаря иранскому водочному заводу Фимс водка была легко доступна, и в дороге он пользовался сю как валютой. Даже имея мобилизационное предписание, попасть в поезд было почти невозможно, и вот он передвигался, рассовывая кому надо эти свои бутылки. У него их было столько, что он довез кое-что и до Беломорска.

Я сказал ему. что нужно немедленно доложиться Питерскому. Фима вынул из карманов бутылки (мы их спрятали) и пошел к начальнику. Подошел к нему, косолапя, протянул огромную лапищу:

– Здравствуйте! Я Эткинд.

Питерский ничуть не смутился и не стал требовать уставного приветствия.

– А, очень хорошо! – сказал он. – Вы умеете писать стихи?

– Умею.

– Сейчас у нас 16 часов, к 19 часам нам нужна поэма о том, как себя чувствует немец перед Рождеством.

Фима вернулся ошарашенный, но готовый к свершению подвига. Лоховица не было, он сел на его место, положил перед собой бумагу и с молниеносной скоростью начал писать четырехстопным хореем поэму о Михелс перед Рождеством (уже. впрочем, прошедшим):

Michel der Gеfrеitе

Stеhet vor dem Stab,

Seine Iinke Seite

Fror ihm gänzlich ab...

(«Ефрейтор Михель стоит перед штабом, его левый бок совершенно отнялся от мороза...»).

К семи часам поэма была готова, вполне пригодная для пропаганды среди войск противника.

После Нового года дело с войной пошло хуже. Наступление под Москвой задохлось. Некоторое время приходили редкие вести из Ленинграда, потом они совершенно прекратились. Весь февраль и март ничего не было. Все, что я знал о моем городе, шло из немецких сводок.

Теперь я перейду, наконец, к рассказу, что же мы делали в редакции «Фронтзольдата».

V I

Одной из моих обязанностей было прослушивание радио. Для иностранных сводок, вообще говоря, существовала специальная служба при командовании, но Питерский не входил в состав лиц, имевших по должности право на радиосводки, однако же считал, что он тоже должен их знать. Он достал хороший приемник, – и, конечно, не он (не знавший языков), а я ежедневно слушал немецкие, английские и, по возможности, американские передачи. У нас в СССР у всех под страхом обвинения в шпионаже и т.п. были отобраны вес приемники, в тылу и в армии; в тылу можно было слушать только так называемые «тарелки» (трансляционную сеть), а в армии известий не было

554

никаких, кроме газетных. До передовой, впрочем, и газеты, даже дивизионные на четырех маленьких листах и посвященные главным образом местным подвигам, доходили далеко не всегда.

Но речи Сталина всегда передавали не только в сеть, но и в эфир, и, кроме того, на прием передавался «Иван Краткий». Дело в том, что все районные (и дивизионные) газеты публиковали один и тот же материал общего содержания, в том числе сводки Совинформбюро и редкие правительственные сообщения особой важности. Свои местные новости (районные сводки об уборке урожая, перевыполнении планов, более или менее апокрифические подвиги на участке дивизии) могли добавляться только на последней странице. Все остальное одинаково воспроизводилось во всех газетах. Этот-то материал им диктовался по радио из Москвы, и принимал его «засекреченный» радист, имевший доступ к настоящему приемнику. Каждый раз, когда в этой передаче дело доходило до имен собственных и названий местностей, диктор говорил по буквам: «Иван-Василий-Анна-Николай» и т.д. Когда доходило до «и», произносилось «Иван краткий». Случилось так, что в первый же свой прием мы попали на «Ивана краткого» и были изумлены – что это такое? Потом эта передача так и называлась – «Иван Краткий».

Итак, моя обязанность была слушать передачи, в том числе и немецкие военные сводки. Надо сказать, что наши газеты и радиотрансляционная сеть ничего не говорили о том, что сообщает противник; но английское радио в последних известиях всегда передавало и немецкую сводку, с комментарием, и давало некоторые сведения из немецкой печати. Это делало их антигитлеровскую пропаганду особенно гибкой и убедительной, потому что ей придавался характер известной объективности.

Шестого ноября был какой-то великий нацистский праздник, выступал Гитлер. Его выступления всегда подавались примерно так: часа за три выключались все передачи и почти два часа гремели фанфары. Затем шло: «Es spricht Berlin, Munchcn, Wien, Hamburg, Dresden, Leipzig, Danzig, Warschau, Dnjepropetrowsk, Minsk, Kiew» и все прочие «немецкие» города. Этот длинный перечень повторялся на немецком, итальянском, японском, английском и, помнится, также на венгерском и румынском языках; чтение его длилось минут сорок или час. Потом включался зал, где говорил комментатор, вроде как на футбольном матче: «Зал еще пуст... но вот в него входят соратники фюрера.., бойцы 1922 года, ...мюнхенского съезда, ...славные эсесовцы... (следовала похвала всем входящим, пока не усядутся) ... Вот открывается дверь и (на повышающемся ступенями пафосе): входит рейхсмаршал (Da kommt herein der Reichsmarschall, т.е. Геринг, командующий авиацией и первый заместитель Гитлера). ...Вот он подходит к столу и. опершись на него, стоит, пластичный и выразительный (plastisch und ausdrucksvoll – толстая туша!) ... И вот... (задыхаясь, продолжает комментатор)... входит!.. ФЮРЕР!!!» (Слышится шум вставания зала, и, заглушая комментатора, гремит – «Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль! – на полчаса).

Затем начиналась речь. Хотя я слышал раз Гитлера еще в 1936 г., но успел забыть, и теперь первая его речь была мне в новинку, – но затем фюрер стал повторяться. Все его речи строились по одному образцу: сначала шли

555

примеры из римской истории – Рим-де пал из-за смешения рас. С нашей империей этого не произойдет. Потом Гитлер переходил к евреям: «Евреи думают устроить новый пурим (праздник по поводу попытки древнеперсид-ского царя их полностью истребить), но это им не удастся!» Затем он приступал к Черчиллю, которого он считал своим персональным врагом – ругал его пьяницей, бездарностью, доходил до замысловатых поношений: «der whiskey-selige Herr Churchill» («блаженный от виски господин Черчилль»). Полчаса или сорок минут уходило и на это. Затем следовали сообщения с Восточного фронта – голос поднимался до торжественного крика. В тот раз он сказал: «Мои гренадеры стоят под Москвой. Они уже видят огни Москвы! Теперь я уже могу это сказать, потому что теперь я вправе это сказать – (и уже на вопле) – что ЭТОТ противник сломлен и НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ ПОД-НИ-МЕТ-СЯП!» – «Зиг хайль, зиг хайль, зиг хайль, зиг хайль» – еще минут на пять-десять.

После этого он перешел к Ленинграду. «Вот мне говорят, что мы не можем взять Ленинград. Это неправда. Если мои гренадеры прошли от Кенигсберга до стен Ленинграда, то что им стоит пройти еще несколько километров! Но я не хочу тратить кровь моих солдат, потому что этот город упадет в наши руки, как спелое яблоко. Они сдохнут с голоду!» Далее сообщалось, что город будет полностью стерт с лица земли.

Мы очень ждали нашего наступления. Знали, что правительство выехало в Куйбышев, знали о знаменитом 16 октября – это был день паники, когда на Лубянке жгли бумаги так, что черные клочья летели по городу. Груженые машины с барахлом начальства шли на восток. Эвакуация Ленинграда была значительно упорядоченнее. Она шла не вполне удачно, но ничего похожего на московскую панику не было. Об этом хорошо сказано в стихотворении О.В.Кудрявцева:

...Бегут во тьму завмаг и предзавком,

Спешат во мглу машины сытой черни –

С заката пахнет кровью и огнем:

Vexilla regis prodeunt inferni.

Все интересовались, где Сталин. О нем ходило много легенд: кто говорил, что его видели где-то на фронте; другие говорили, что он в Куйбышеве или в Москве. Вдруг 7 ноября радио из Москвы начало передавать его речь, произнесенную в метро на площади Маяковского в Москве. Это была его вторая речь за время войны. Первая была в июле (перед этим он в течение недели, как потом узналось, заперся у себя в панике, так как не ожидал войны, веря Гитлеру и полагаясь на договор с Германией о разделе Восточной Европы. Между тем, ему многократно докладывали о дне и часе, когда война начнется. Первые дни вместо него действовал импровизированный штаб).

Тогда, в начале войны, он произнес свою знаменитую речь, которая начиналась совершенно неожиданно: «Братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои...» Он не приказывал, а просил. Слышно было, как от волнения у него стучали зубы о стакан, когда он пил.

Вторую свою речь он произнес совершенно спокойно. Тут он сказал

__________

¹ Близятся знамена царя ада (из Дантова «Ада»).

556

знаменитую формулу о том, что Гитлеры приходят и уходят, а народ германский остается. Эта речь была сигналом к началу наступления. В тот же день был традиционный парад на Красной площади, с тем отличием от обычного, что участвовал в нем не гарнизон города, а те части, которые затем пошли в наступление под Москвой.

Сталин поступил тут так, как всегда в таких случаях он делал и позже – придерживал резерв до последнего. До последнего позиции под Москвой держали какие-то разбитые части, курсанты, ополченцы – и вдруг нагрянули свежие сибирские моторизованные и танковые дивизии – и «катюши»: очень важное оружие, такого еще тогда никто не видел. Изобретатель «катюши» был в свое время, говорили, обвинен во вредительстве и погиб, но само оружие было изготовлено и брошено в бой. Вводили его очень осторожно: грузовики со вздыбленными рельсами для ракет подъезжали к передовой, выпускали залп, сжигая все вокруг места попадания, и сразу же уезжали прочь. Строжайше следили, чтобы немцы не захватили ни самой «катюши», ни ракет. Это им удалось только в самом конце войны, когда уже не имело значения.

Официальное название «катюши» было «гвардейские минометы» (что указывает и на дату: гвардейские части стали вводиться примерно со времени публикации «Фронта» в «Правде»). Слово «ракетное орудие» вслух произносить было строжайше запрещено. Что значит «строжайше» по тем временам?

Может быть, мои читатели уже не знают, откуда это название – «катюша»? Да и о «катюшах», может быть, уже забыли? Была такая навязшая в ушах популярная песня:

Рас-цве-та-а-ли яблони и груши,

Па-плы-ли-и туманы над рекой,

Вы-ха-ди-и-ла на берег Катюша,

На! высокий берег, на крутой.

Выходила, песню заводила

Про степного сизого орла –

Про того-о, которого любила,

Про того! Чьи письма берегла.

А орел, как предполагалось в песне, был боец с заставы пограничной, и, by extension, любой боец Красной армии – она еще не была переименована.

Итак, в числе прочего, я слушал немецкие и английские сводки. Английские сводки пытались как-то осмыслить наши советские, очень туманные известия и часто были оптимистичнее, чем позволяла действительная обстановка, пытаясь ободрить своих и иной раз сообщая о взятии городов, которых мы не брали. Немецкие сводки сообщали тщательно о взятии ими города за городом, пока не началось наступление под Москвой, тогда они затихли. Советское информбюро имело на всякое сообщение определенную формулу: на занятие, оставление, оборону. Немецкие сводки всегда варьировались; ничего существенно своеобразного в них, конечно, не было, но появлялись новые слова, звучавшие как-то индивидуально. Для Ленинграда, однако же, была только одна повторяющаяся формула: «Тяжелая армейская артиллерия обстреляла с хорошим результатом военные объекты в Ленинграде» (Schwcre Artillerie des Heeres beschoss mit guter Wirkung kriegswichtige Ziele in Leningrad).

557

К весне мы уже знали, что к этим «kricgswichtigc Ziclc» принадлежали рынки, трамвайные остановки, не говоря уже о госпиталях.¹

Мне кажется, что мой рассказ очень растянут, но я не хочу его сокращать, потому что и на самом деле время тогда тянулось очень медленно. Даже сейчас эти четыре года я ощущаю как треть своей жизни. Занудство было заложено в самом нашем существовании. Чем мы собственно занимались? Минна Исаевна считала, что мы заняты ничем, пустым местом. В этом была доля истины. Она называла наше заведение «Маньчжоу-Го»,² а Питерского «императором Пу-и». Она была полна юмора, смеялась, показывая белые зубы и забавно образуя ямочки на щеках. Милая, некрасивая, кареглазая, она пошла на войну от общей тоски. Перед этим незадолго потеряла своего мужа. Мне кажется, что она была немного влюблена в меня. Я до сих пор иногда с нею переписывался. Но на этот (1981) Новый год от нес открытки не было. Не знаю, жива ли она еще.

Другая, основная и наиболее бесполезная часть нашей работы, это было издание для немцев газеты «Der Frontsoldai», которую потом с большим трудом нужно было забрасывать в немецкие окопы. Никаких возможностей выдать ее за что-либо, кроме советской газеты, не было. Не говоря уже о том, что передовые статьи переписывались из «Правды», готический шрифт XIX века никак не мог сойти за современный немецкий. Внешний вид газеты был очень убогим. Эта газета никого не могла убедить в том, что надо сдаваться и восставать против Гитлера.

Седьмой отдел Политуправления, т.е. «Отдел по пропаганде среди войск противника», подразделялся на собственно Отдел, который занимался распространением листовок и устной пропагандой через радио и полевые радиоустановки и рупоры, и две редакции – немецкой газеты «Der Frontsoldat» и параллельной финской газеты. Тс же редакции обеспечивали тексты для радиопередач (но не для полевых установок – те обслуживались армиями и дивизиями). Наша же радиостанция, расположенная в 1942 г. на Соловках, как я уже говорил, выдавала себя за -подпольные станции – немецкую и финскую. Диктором туда перевели Севку Розанова, действительно идеально говорившего по-немецки. (С Соловков лишь совсем недавно был убран зловеще известный концлагерь,-⁵ но в Бсломорскс и в других местах Карелии лагеря сохранялись и в войну).

__________

¹ По показаниям И.А.Орбели в Нюрнберге, немцы нарочно бомбили Зимний дворец (Эрмитаж). Действительно, за время осады в Эрмитаж попало три фугасных бомбы и около полсотни зажигалок. Бомба упала против подъезда старого Эрмитажа, и осколки повредили атлантов. Я все-таки думаю, зная по опыту меткость немецких бомбежек, что немцы целили в Главный штаб (который считали военным объектом) и в соседний Дворцовый мост, и мазали. Что они держали под особым обстрелом мосты, это точно (и понятно), хотя ни одного из них не разбили. Кроме того, артиллерийские снаряды, от которых особенно страдали жилые дома, и Эрмитаж, насколько мне известно, не попадали.

² Так называлась марионеточная маньчжурская империя, созданная на северных территориях Китая Японией.

³ Всем известен был стишок начала 30-х годов – времени уничтожения старой Москвы и посадки инженеров:

У Лукоморья дуб срубили,

Златую цепь вТopгcин снесли.

Русалку в карцер посадили,

А Леший сослан в Соловки.

558

Для меня работа в газете «Frontsoldat» была очень полезна не столько потому, что я получал практику в немецком языке, сколько потому, что здесь меня обучили полиграфии, которая мне очень пригодилась в последующей жизни. Держать корректуру я, в общих чертах, уже умел от отца, но одно дело пометить правку значками на полях, а совсем другое – осуществить ее на верстатке (набор у нас был, конечно, только ручной). Да и правки не сводились теперь лишь к замене опечаток и восстановлению оригинального текста. Надо было хорошо рассчитать пробелы, чтобы на краю строки не было неправильного переноса, чтобы «полоса» (будущая страница) не кончалась строкой с абзацем и чтобы последняя строка абзаца не повисала первой на следующей полосе (это называется «блядская строка»). Для этого нужно было текст, где нужно, «посадить на шпоны» (вложить «пробельный материал» между набранными строками), а где нужно, «убрать шпоны», между слов где-то вложить незаметный дополнительный пробельный материал («шпации»);¹ знать, что, если у наборщика в кассе не хватает какой-либо литеры, он ставит в набор любую литеру вверх ногами, а мое дело изобрести, как выйти из положения; если в набор попал случайно выскочивший из плоскости элемент пробельного материала или перевернутый лишний знак (что означает грязное пятно в тексте), надо специальным корректорским значком «осадить марашку»; надо уметь оценить размер подлежащей набору рукописи в типографских мерах длины и площади («квадратах», «линиях», «пунктах») и сократить ее так, чтобы рукопись «влезла на полосу»; нужно следить за тем, чтобы края набора были выровнены; нужно знать существующие шрифты («прямой», «курсив», «полужирный» по характеру «очка», «нонпарель», «петит», «корпус», «цицеро», «шестнадцатый» по размеру литеры, «латинский», «академический» и другие – по рисунку шрифта) и уметь «курсивить» и «убрать курсив», пометить «свой шрифт» и т.д. и т.п. Надо знать, что цинкографскос клише делается путем вытравливания фона вокруг того, что должно остаться темным (на штриховом клише остаются только черные линии на белом фоне и оттенки невозможны, а тоновое клише состоит из множества очень мелких и более крупных точек, сливающихся в видимость сплошного темного фона: чем больше тонск, тем темнее, чем меньше – тем серее и светлее; но белого фона на тоновом клише добиться нельзя). Газетная цинкография – это неважная техника: изображение получается нечетким, и по большей части лучше дать чистый штрих, чем размазанный и расплывчатый тон.

Разбираться в хитростях разгона строк, выбора шрифта и во всей терминологии наборного дела меня научил замечательный наборщик, рядовой Шанаев. Он относился к нашей газете иронически, но, видя мою заинтересованность и старание, он, поглядев на меня хитро и снисходительно черным глазом, стал учить меня полиграфическому делу. Он же рассказал мне. как выбирали наборщиков для нашей газеты. Штаб Карельского фронта создавался одновременно в Москве и Ленинграде, но редакция газеты «Dеr

__________

¹ Выражением крайнего полиграфического пренебрежения к человеку было: «Эх ты, шпация двухпунктовая!» Пункт – наименьшая из типографских мер, самым мелкий шрифт – бриллиант – имеет очко четыре пункта, нормальный книжный шрифт – корпус – десять; меньше двух пунктов не ставят даже пробельного материала.

559

Frontsoldat» целиком сколачивалась в Москве. На это дали всего несколько дней. Питерский ходил по типографиям и вербовал наборщиков, еще не взятых в армию. Как рассказал Шанаев, он всем обещал командирское звание, оклад, доппаек и работу в тылу, а не на фронте. Поэтому он и другие поддались на уговоры.

На самом же деле офицерское звание дали одному Владимирову. Он стал начальником типографии. Ничего не делал. Ему подчинялись четыре наборщика, два печатника и цинкограф. Впоследствии их всех, кроме Владимирова, забрали в пехоту рядовыми. Такова же была и судьба Шанаева. Вряд ли они сносили головы.

Я ему по гроб жизни благодарен: полученными от него знаниями мне всегда в моей работе приходилось пользоваться, и уж в издательствах теперь меня никогда не проведут, заверив, будто того или иного никак сделать нельзя. Я и сам могу нынче что-то посоветовать техреду, не говоря о том, сколько моих учеников я учил корректуре.

Составлялась газета, как настоящая: сначала обсуждался план номера – за это отвечал Гольденберг, опытный газетчик. Затем заказывали статьи – Клейнерману, Эткинду или мне. У. не заказывали никогда: во-первых, он, видимо, не знал немецкого языка и в нашу редакцию попал по хлопотам своего приятеля Розанова; во-вторых, заставить его что-нибудь делать было выше сил человеческих. Да и сам он потом устроился куда-то не то в ансамбль песни и пляски, не то в что-то подобное. Розанову статьи заказывали редко, потому что и он был большой лодырь, и к тому же не умел связно и свободно выразить свои мысли, хотя и знал немецкий, как бог. Вскоре он выбыл диктором на Соловки, где приобрел преданную любовницу и полную свободу от начальства. Лоховиц отвечал за правильность немецкого языка, но сам писал очень мало.

В газете помещались карикатуры и иллюстрации, и меня обучили принципам цинкографии. Клише делали художник Ж. и цинкограф-солдат. Ж. был очень талантлив, – но очень неприятный человек. Говорил тупо и невнятно, не мог выразить свою мысль иначе как нарисовав или сделав знак толстым большим пальцем. Все время говорил о бабах, больше всего мечтательно, о том, как он спал с собственной женой, с такой малоизвестной славянской терминологией, что хоть святых выноси.

Статьи в газете были разные: быт немецких солдат (тогда еще излагавшийся очень неточно), сообщения о победах союзников и наших; специальный раздел назывался «Вести с родины», там описывались ужасные судьбы немцев в тылу. На самом деле ничего особенного с ними не происходило, бомбежки еще не начались. Главный наш козырь был в том, что СС якобы устроили человеческие случные пункты, чтобы немецкие женщины могли от них, эсесовцев, производить чистых арийцев. Мы агитировали немецких солдат, уверяя их, что, пока они воюют, их жены путаются с эсесовцами. Это вызывало громкий хохот по ту сторону фронта, так как всем было известно, что ничего подобного не происходило. Года через полтора выяснилось, что это была утка швейцарской газеты на первое апреля. А наши раструбили ее всерьез в наших газетах – и нам в «седьмом отделе» это тоже было подано как блестящая идея для пропагандистской разработки.

560

Мы очень быстро поняли, что статьи писать надо по-немецки, а затем переводить на русский – только тогда язык получается более правильный. Я быстро и лихо усвоил идиомы и разные употребительные выражения, но путался в родах и падежах. Это выправлял Лоховиц. Затем мы переводили текст на русский язык для начальства: текст должен был быть утвержден начальником Политуправления, а по-немецки начальство, естественно, не знало. Наши произведения печатали Минна Исаевна (русский текст) и Айно (немецкий текст; она совсем не знала немецкого, но никогда не делала опечаток, какой перемаранный оригинал ей ни дай), Лиза помогала то той, то другой. Перед посылкой в Политуправление русский и немецкий тексты давались Питерскому на редактирование и на визу. Он знал немецкий весьма неважно, но все же читать мог, однако правил не немецкий, а русский вариант. Чаще всего от первоначального текста не оставалось камня на камне. Это нас до такой степени «доводило», что однажды мы взяли еще не читанную Питерским статью Эренбурга, соорудили из нее нечто и подсунули ему. – Статьи Эренбурга пользовались в армии неслыханной популярностью.¹

Все его статьи шли нарасхват, их берегли, не раскуривали. У него был очень характерный, особый язык и стиль, с примерами из литературы и истории ренессанса и античности. – Питерский перечиркал все, заменив набором штампов. Мы не сразу решились ему сказать, что он правил Эренбурга. Он был несколько смущен, но с него все было как с гуся вода.

После проверок текст шел генералу Румянцеву, начальнику Политуправления, на утверждение. Он занимался пропагандой среди наших войск, и часто текст «Фронтзольдата» попадал ему после горячей речи, где он требовал смерти немецким оккупантам, и вдруг – «вести с родины»! Он этот заголовок вычеркивал и писал на полях: «У немца нет родины, у него есть логово». Мы, конечно, не писали «вести из логова», но как-то все же приноравливались к начальству. По счастью, в набор шел все-таки не перечирканный начальством русский текст, а немецкий, где можно было учесть начальственные требования довольно обтекаемо.

После утверждения газета шла в набор. Он, как я уже упоминал, был ручной, по буковке. Затем читали корректуры – сначала гранки (где текст набран сплошняком, без разбивки по страницам), затем верстку (воспроизводящую будущий вид газеты). Здесь всегда важна роль выпускающего. Это опять же был Гольденберг. Чтобы смонтировать статьи на полосе,² нужно было подгадать их размер. Заранее точно угадать необходимые размеры статей и заметок трудно, хотя они и заказывались на определенное число квадратов; тем более нельзя заранее придумать привлекательное расположение и даже кегель (=размер) заголовков: где-то надо обрезать, где-то досочинить две-три строчки. Это было делом выпускающего.

Корректуру читали двое: Тася Портнова и я.

__________

¹ Это, между прочим, показывает, что в армию еще вовсе не проник антисемитизм Эренбург в своих статьях нисколько не скрывал своего еврейства и даже с гордостью твердил «Мать мою звали Хана»

³ Полосой называется на типографском языке сплошная полоса набора – несверстанная в страницы (это называется гранкой) или имеющая вид книжной или газетной страницы (это сначала верстка, а потом сверка) – Когда Гольденберг раз заболел сыпным тифом, газету выпускали Клейнерман или я.

561

По окончании набора и правки корректур текст передавался на машины: маленькую американку (для листовок) и большую плоскопечатную (для газеты). Однажды в печатном цехе было шумное событие. Набор вначале связывают веревкой и вкладывают в «форму» печатной машины. «Форма» –• это свинчивающиеся рамки. Печатник не завинтил их и пустил машину работать. Она форму подняла вертикально – и тысячи букв рассыпались по полу. Единственным нашим утешением было то, что наши «подписчики» не будут все равно в претензии за задержку газеты.

Одно время я стал корректором и по должности. Произошло это так: однажды вечером, когда все были свободны от работы, к нам пришла по какому-то делу очень милая девушка, буряточка, переводчица из политотдела армии – кажется, 26-й, – посланная «во фронт» в командировку. Все млели и таяли, как всегда, когда появлялась девушка. Время было вечернее, все собрались в одной комнате, и шел общий треп. Явился Питерский и стал совершенно неприлично к ней приставать, говорить ей сальности. Она краснела и бледнела, я не выдержал и тихо сказал ему, пользуясь тем, что разговор был неслужебный: «Товарищ старший батальонный комиссар, девушка смущается, пожалейте се!» Он страшно рассердился и ушел. Взялся за дисциплинарный устав и стал подбирать подходящий параграф. Затем вызвал меня в свой кабинет и сказал: «Вы уронили мое достоинство в присутствии подчиненных, и я, как командир отдельной части, понижаю Вас за это в должности с сокращением зарплаты». Из переводчиков меня перевели в корректоры. Это сказалось на моем денежном аттестате, который шел моей семье, но так как всего моего аттестата ей едва хватало на поллитра молока, то понижение было не так уж важно. Я все-таки подумал, что надо что-то сделать, но по уставу жалобу на начальника можно подавать лишь через самого же начальника. Я пошел в город, где находился 7-й отдел, который возглавлял полковой комиссар Суомалайнсн (о нем я позже расскажу подробнее), и рассказал ему эту историю, спросив, правильно ли поступил мой начальник, который как командир части понизил меня в должности.

Он сказал, что тот поступил совершенно неправильно и никакой он не командир отдельной части.

– Но Вам я не советую подавать жалобу.

Он был совершенно прав, потому что Питерский мог меня и отчислить – на передовую. Я был тогда уже в командирском звании и попал бы не в рядовые, а в командиры взвода – результат, впрочем, был бы одинаковый или даже худший: не только себя бы погубил, но и подчиненных. На фройте говорили: «Дальше фронта не пошлют», но для нас, тыловиков, как мы ни совестились своего тылового положения, посылка на фронт была все же – ну, скажем, – нежелательна.

Через три месяца меня перевели из корректоров в дикторы, и все это никакого значения уже не имело.

Когда газета была готова и тираж ее был напечатан, шло се распространение, которым занимались инструкторы Суомалайнена. От нас в этом участвовал Клсйнерман. Для этого приходилось ездить на передний край.

Распространение – это был сложный вопрос. У немцев все это было проще. Имелся особый миномет, в который закладывалась так называемая

562

Goebbelsgranate, т.е. «геббельсовская мина». Она была начинена листовками. Ее перебрасывали километра на полтора, и там листовки разлетались на большой площади. После того на столе у Суомалайнсна появлялось донесение, что противник в таком-то квадрате пытался разбросать антисоветские листовки, но мобилизованные коммунисты и комсомольцы подобрали их все до единой, так что они не дошли до солдат. На самом деле солдаты читали эти листовки, да и сборщики рассказывали другим об их содержании.

У нас техники разбрасывания листовок не было. Сначала пытались сбрасывать их с самолета. Но в нашем распоряжении были только У-2 (или «ночной бомбардировщик По-2»), так называемые «Русфанер»¹ – фанерный самолет с двумя открытыми сиденьями, одно для летчика, позади него другое – для человека, который бросал либо небольшие бомбы, либо, если нужно, листовки, перегибаясь через борт. Это можно было делать только ночью, иначе в два счета бы сбили. Листовки часто относило к нам же обратно или в болота, которых вокруг была тьма. Кроме того, У-2 нашим работникам предоставляли редко: это была ценность, и рисковать самолетом и летчиком ради каких-то листовок никто из командиров частей не хотел. Тем не менее, Клсйнсрман летал на У-2; хотя чаще разбрасывать приходилось поручать летчикам, но наше начальство предпочитало наших инструкторов, так как не было никакой уверенности, что летчик не сбросит все листовки одним тюком сразу.

Конечно, этого метода распространения газеты «Фронтзольдат» было недостаточно. Второй метод был прекрасен: надо было ждать восточного ветра. Тогда газеты и листовки бросали по ветру, и предполагалось, что они выпадут на немецкие позиции.

Наши листовки не имели в тот год никакого влияния на политико-моральное состояние немецкой армии. У них были специальные политзанятия, где командиры читали наши листовки вслух, подчеркивая ошибки в языке и комментируя. Стоял общий хохот.

Наконец у нас решили, что нужно завести свой агитминомст. Впервые его сделали на Кандалакшском направлении. Клсйнерман обратился к командиру дивизии с просьбой, чтобы его люди изготовили миномет. Сделать это было легко, так как в каждой дивизии были мастера на все руки. Выделили двоих, одному поручили сделать миномет, другому мины. Откомандированный по этому делу водопроводчик и слесарь из рядовых приехал в полупустую после эвакуации Кандалакшу и там отрезал кусок подходящей для ствола фановой трубы, приделал днище со штырем, который спускает мину, и все готово. Для изготовления самой мины бралась американская банка из-под тушенки, из тех, что шли к нам из Штатов через Мурманск. Они были из тонкой желтой жести, легко вскрывающейся, в отличие от наших консервных

__________

¹ Немцы называли их «швейными машинками» (Nähmaschine) за их специфический шум. Название «Русфанер», которое мы приписывали немцам, было на самом деле наше. На наших фронтах они назывались «кукурузниками». Интересно, что в наших военных историях "Русфанер» так и продолжает называться «ночным бомбардировщиком», и взору читателя представляются огромные четырехмоторные цельнометаллические машины. «Ночные бомбардировщики» использовались всю войну и несли потери хотя и большие, но меньшие, чем себе можно было представить: они вылетали на цель внезапно из-за какого-нибудь леса на бреющем пoлeтe.

563

банок, требующих впятеро больше металла и титанических усилий при открывании. В такие банки (размером со стеклянную литровую) набивалось довольно много листовок. Головка мины делалась из дерева на токарном станке. Мы шутили: переброска такой мины достигает двойной цели: во-первых, немцы читают наши листовки, во-вторых, они видят, что союзники нам помогают.

Наряду с нашей редакцией существовала такая же финская. Существование ее было гораздо более целесообразно. Во главе ее стоял, как я уже говорил, очень умный человек, полковник Лехен, старый работник Коминтерна, участник испанской войны. Он прекрасно говорил по-испански, по-немецки, по-фински и по-русски. Сотрудниками у него были исключительно финны. Это были политэмигранты-коммунисты, уцелевшие несмотря на 1937 год. Все они жили в России по 10-20 лет, но почти ни слова не говорили по-русски. Зато финский дух и психику они понимали великолепно и выпускали газету, полную народного юмора, интересную, которая, наверное, оказывала определенное влияние на финнов. Эта война была у них непопулярна. Если в финскую войну они дрались активно и даже отчаянно, потому что защищали свою родину, то в этой участвовать не хотели, считая, что их в это дело втравили немцы. Наши офицеры-финны, которым, так же как Клейнерману, приходилось ездить на фронт со своей газетой (на те направления, где против нас стояли финские части), каждый раз попадали под арест как шпионы, так как в поисках нужной части или на обратном пути ни слова не могли выговорить по-русски. В конце концов меня приставили к ним преподавать русский язык. Я не знал, с чего начать учить людей, которые по 20 лет прожили в России и не знали языка. Я начал учить их фонетике. Они не умели различать «с», «з», «ш», «ж», «ч», «щ» – для них это все была одна «буква», по-фински называвшаяся «эссе». Когда я диктовал слово вроде «жаровня», то один наклонялся к другому и шептал. «Это то эссе, которое сук?» (имея в виду «жук»). Эти седовласые люди трогательно списывали друг с друга. Однажды, когда я задал им составить фразу со словом, содержащим звук «ж», они все как один написали «утка плавает лусайка».

Третья, на самом деле важная часть нашей работы – это было изучение противника. Источниками информации были прежде всего пленные и перебежчики. Первое время перебежчиков не было, потом они начали понемногу появляться. Кроме того, источником были письма, которые шли к нам почти непрерывно. Дело в том, что немецкие солдаты их хранили и часто нумеровали. Письма забирали из карманов пленных и убитых. Иногда наши разведчики попадали в расположение немецких войск и там брали письма. Читая их, можно было представить себе немецкие нравы и понятия. Особенно мне запомнилась одна женщина, от которой хранилось довольно много писем. Звали ее Хильдегард Хан, до сих пор помню ее фамилию. Она писала 22 июня 1941 г. своему мужу: «Фюрер в своей глубокой премудрости наконец-то объявил войну России. Можно надеяться, что скоро мы сможем начать завоевывать Португалию!» Она писала многое в таком духе, но все это через тупую цензуру проходило. Позже, ближе к 1943 г., мне в руки попал дневник антифашиста, молоденького солдата-интеллигента, который был против войны из религиозных соображений.

564

Но большинство писем было стандартно и не представляло интереса. Начинались они одинаково, шли ли они на фронт или с фронта: «Meine lb. NN (или Mein lb. NN, сокращенно вместо Hebe или lieber), bin noch gesund, was auch hoff endlich bei dir der Fall ist» (всегда hoff endlich вместо hoff entlich): «Моя дорогая (мой дорогой) NN, я еще здоров, что, надеюсь, и с тобой имеет место».

Кроме писем, разведчики доставали довольно много газет. Мы почти регулярно читали «Volkischer Beobachter» – главную нацистскую партийную газету, а также «Das Reich», – вроде нашей «Литературки», геббельсовскую. Более интересна была буржуазная «Frankfurter Allgemeine», печатавшая речи Гитлера петитом на последней странице и объявления типа: «Предприятие А. объявляет, что его основной капитал с 1 января будет не 500 тыс. марок, а 1.500 тыс. марок». Дело в том, что нацисты провели закон, ограничивающий «военные прибыли» – тремя или, помнится, пятью процентами с капитала. Но разрешалось сообщать об увеличении капитала, что сразу могло увеличить прибыль втрое.

Вообще нацистский социализм был прелюбопытная штуковина, но здесь не хочется об этом рассказывать.

Попадались и книги, чаще всего «Майн Кампф» (обладать которой вменялось всем немцам как бы в обязанность), «Миф XX века» Альфреда Розенберга и совершенно вонючая и густая вонь «профсоюзного» вождя Лея.

Все это мы читали и изучали. Это давало нам некоторую картину внутренней жизни нацистской Германии, но больше всего давали нам пленные, особенно материала для нашей внутренней пропаганды.

Я создал два опуса – один был очерком социально-экономического устройства нацистской Германии (он ушел в Москву под грифом «Совершенно секретно»), другой был сочинением листов на восемь, если не больше, который назывался у нас «Энциклопедия Штейнманниана». Это все было получено от немецкого офицера Штейнманна. О нем будет особый разговор. Все полученные нами данные и материалы шли в Главное политуправление Красной армии. Кое-что несомненно использовалось. Иногда мы встречали наш материал в статьях Эренбурга. Так, от Штейнманна исходил рассказ об одном немце, который имел трудности с поступлением в училище из-за того, что у него была неправильная, с расовой точки зрения, форма подбородка.

Собираемая нами информация позволяла довольно подробно описать состояние экономики, идеологической работы в немецком тылу и в армии, что могло принести большую пользу. Возможно, все это оставалось без внимания, как в свое время остались даже такие важные сообщения, как собранные Зорге. Так, по крайней мере, думала Минна Исаевна (хотя о Зорге мы тогда, конечно, ничего не знали).¹

С середины 1942 г. для 7-х отделов начал выходить «закрытый» журнал, где публиковались материалы, собранные на разных фронтах. Была одна страшная запись опроса какого-то немца, который рассказывал, как у них работали уборщицами еврейские девушки как раз в тот момент, когда рядом

__________

¹ Мир впервые узнал о нем из восхищенных воспоминаний немецкого шпиона, работавшего одновременно с ним в Японии. Лишь несколько лет спустя и мы нарушили молчание – конечно, при Хрущеве.

565

уничтожали их родное местечко и оттуда был слышен стрекот пулеметов Жутко.

(В том же журнале уже в 1943 г. было напечатано четыре отчета переводчиков 7-х отделов из всех армий о технике политических опросов Так случилось, что три из них были с нашего фронта – Эткинда, Касаткина и мой. У нас у всех были в этом деле свои амплуа: Фима вел опрос там, где были нужны находчивость и хитроумие, Шура специализировался на опросе идиотов, а я – интеллигентов).

События зимы и ранней весны 1942 года были в нашем захолустье мало интересны. Но чтобы передать впечатления о времени, надо рассказать и о них.

Работали мы порывами. Иногда приходило много писем или появлялось несколько пленных, тогда время работы не ограничивалось. На выпуске газеты были заняты только те, кто к этому имел отношение, остальные освобождались в 5-6 часов и вечером делали кто что хотел. Я шел в оперетту или просто гулял. Прогуливаясь с Фимой, мы, между прочим, обсуждали вопрос о том, можно ли наше государство считать социалистическим,¹ и я помню, что как раз когда Фима выступал с очень политически невыдержанной речью, я поднял глаза и обнаружил, что мы стоим под самым балконом дома, где помещалась наша госбезопасность. Я шепнул ему: «Самос подходящее место для таких разговоров», и увел его.

Как-то я сказал одному беломорскому другу, что, по-моему, наш социализм должен после войны стать каким-то иным, но он возразил мне:

– Какой социализм? У нас государственный капитализм.

К нему стоило прислушаться, – он был человек с хорошим историческим и экономическим образованием и очень умный. Все это не помешало ему очень скоро вступить в партию. Он был весьма честолюбив и мечтал стать дипломатом. И стал бы, причем отличным, если бы не нагрянувшая в конце и после войны волна антисемитизма.

Были и развлечения.

Больше всего у нас и повсюду было разговоров не о политике (тут легко было смертельно обжечься), а о женщинах."Это была центральная тема, и чем дольше шла война, тем эта тема была острее. Немцы давали каждому военнослужащему отпуск на родину через каждые одиннадцать месяцев – у нас отпусков не было. Обсуждали, ждут ли жены или уже давно изменили, или просто предавались воспоминаниям о разных любовных эпизодах – с женами и не с женами. Такие разговоры шли без конца, но больше всего потрясал поэт Александр Коваленков из газеты «В бой за Родину». Наши мужчины с упоением слушали его рассказы о коллективных оргиях, в которых он принимал (или якобы принимал) участие, когда на несколько минут тушился свет и нужно было успеть переспать с ближайшей соседкой,

__________

¹ Этот вопрос тогда меня очень занимал. Я написал стихотворение, начинавшееся строками:

Верю в высь социализма

Без сегодняшних прикрас...

а кончалось оно строками, цитированными из Николая Тихонова:

Потому что я – прохожий.

Легкой тени полоса.

566

о преимуществах того, чтобы спать сразу с двумя женщинами, а не с одной, об анатомических особенностях китайцев и японок. Все слушали с затаенным дыханием, потом бурно участвовали в этих обсуждениях, ведшихся на полнокровном русском языке. Я в тс годы считал для себя всякую похабщину абсолютно запретной, а любовь – вещью слишком серьезной, чтобы ее обсуждать. Поэтому всегда молчал, вызывая насмешки Розанова и других (молчал, впрочем, и Фима). Но, молча, я слушал и мысленно производил лексическую классификацию, как языковед.

Стиль был разным. У. любил рассказывать все в деталях, называя имена и адреса дам, с которыми имел дело. Клсйнсрман, рассказывая свои романтические истории, тоже нескромные, но имевшие более общий интерес, всегда говорил так, что никогда нельзя было определить, с кем все это происходило. У него были бесконечные романы, но он всегда был с женщинами джентльменом, никогда нельзя было бы выведать ничего порочащего их.

Такие разговоры шли непрерывно.

Однажды я тихо сидел за столом и работал над какой-то листовкой, между тем как между Клсйнсрманом и Лоховицсм разгорелся какой-то спор, в который я не сразу вслушался; Севка Розанов тоже подбрасывал что-то в него. Лоховиц от волнения вскочил и, вложив одну руку в брючный карман, другой размахивал перед носом Клсйнсрмана. Тут я вслушался и к своему изумлению услышал, что спор идет о возможной половой потенции Оренбурга. Клсйнерман утверждал, что «да», иначе бы ему таких статей не написать, а Лоховиц горячился, доказывая, что «нет».

Все же наши были лучше, чем высокомерные «инструкторы-литераторы» из газеты «В бой за Родину».

Все они, конечно, были ой какие интеллигентные. Ковалснков любил устраивать поэтическое соревнование: он читал две строчки из какого-либо стихотворения, а его партнер должен был сразу прочесть две следующие и назвать фамилию автора. Я очень гордился тем, что раз победил его. Он начал стихотворение:

Беспробудно пьянствую в течение

Этих всех тяжелых, смутных дней –

Это не имеет отношения

К воспитанию души моей;

Я подхватил:

Но куда глаза ни обратятся,

Всюду пьяны все, и потому

Как же я осмелюсь удержаться,

Чтобы трезвым быть мне одному?

Это китайское стихотворение в переводе уже погибшего тогда Ю.Шуцкого было напечатано один раз в востоковедном журнале 1923 г. Ковалснков так растерялся, что даже не спросил у меня фамилии автора (китайского) – а я его не помнил. Все равно, победа была присуждена мне.

При всей эрудиции, Ковалснков, конечно, вызывал отвращение. Там, в газетной редакции народ был в основном неприятный, хотя я уже говорил, что это все были, так сказать, интеллигенты – журналисты, по большей

567

части партийные. О войне я от них не слышал, хотя они постоянно бывали в частях. Разговоры их чаще всего были препротивные.

Среди них был один славный человек, Федор Маркович Левин. У него был хриплый голос, как будто сорванный на митингах. Он был старый член партии, кажется, с 1918 г., участник первых партийных съездов, наивно веривший в социализм. Очень добрый, полон интересных воспоминаний. Говорил интересно о людях, которых встречал, литературе, истории. Так, однажды он рассказал, как был делегатом на одном из ранних партсъездов. Дали слово Коллонтай. Вышла дама в модном платье, некоротко стриженая. Сидевшие в зале матросы, красноармейцы, кожаные куртки неодобрительно зашумели. Но она уверенно начала речь и кончила ее под бурные аплодисменты.

Федор Маркович еще до Нового 1942 года исчез. Однажды, идя по длинному мосту через Выг в Бсломорскс, я встретил команду заключенных в серых бушлатах далеко не первого срока. Вдруг среди них вижу Федора Марковича.

Его посадили, он просидел месяцев восемь, но потом вышел. Попал на хорошего следователя. Тогда такие сравнительно часто попадались. Во время войны набрали много ребят в НКВД по комсомольскому набору из студентов. Они имели совесть и иногда старались выручить людей, попавших по явно дутым делам. Такой следователь помог Федору Марковичу выйти из-под следствия, что удавалось крайне редко.

Позже он рассказал, как был арестован. Еще перед боями под Москвой, когда мы продолжали безудержно отступать, в комнате фронтовой газеты сидели четверо: Гольцев, Коваленков, Курочкин и он. Ставился академический вопрос: «Чем кончится война». Все думали, многие говорили тогда об этом. Было мало людей, которые считали, что мы можем проиграть, хотя фактов в пользу нашей будущей победы не было и в ближайшее время не предвиделось. Почти все, и я в том числе, склонялись к тому, что война примет форму «китайского варианта»: немцы займут города и узловые пункты дорог, а все остальное окажется в руках партизан. Этот вопрос обсуждался и этими четверыми, и кто-то, из них сказал: не похоже, что мы выйдем из этой войны благополучно. Это была часть длинного разговора, но как раз на этой фразе Левин поднялся и куда-то вышел. Курочкин и Коваленков были беспартийными, в отличие от старого большевика Левина. Они переглянулись и вообразили, что он пошел доносить. Оба тут же написали на него донос сами, будто именно он сказал, эту фразу. Левина арестовали.

В это время вместо кухни и маленькой столовой, которая была в нйшем бараке наверху, нам дали новую общую с редакцией фронтовой газеты столовую в избушке рядом с бараком. Теперь мы обедали вместе с журналистами. Среди них были двое, Быстрое и Адов (это был его псевдоним). Один другому как-то рассказывал, с аппетитом закусывая, как его знакомые чекисты пригласили его на расстрел. Казнили женщину. Он со смаком рассказывал, как ее раздевали и она голая ползала, вымаливая пощаду. У нас никогда не было желания общаться со всей этой журналистской публикой, которая жила по ту сторону улицы.

Читатель 80-х и 90-х годов получает почти в течение месяца слоновые

568

дозы националистической пропаганды (как мы в течение 20-х–50-х годов жили в атмосфере пропаганды коммунистической). Интеллигентный человек, по определению, это тот, который не ловится на пропаганду. Но устоять против нее очень трудно – в полной мере вряд ли кто, каждый в свою эпоху, был на это способен. Поэтому мой читатель не преминет заметить, что состав нашей редакции для немцев – за исключением лишь Айно, Розанова и меня – состоял из евреев: Гликман, Гольденберг, Ж., Клейнерман, Лоховиц, Питерский, Портнова, Ривкин, У., Циперович, Эткинд. Из шести набранных в Ленинграде в переводчики для развсдотдела четыре (Альтшулер, Бать, Бейлин и Прицкер) были евреи и только двое (Дьяконов и Янковский) были русские. Та же картина была в штабах армии и в штабах всех других фронтов.

Но пусть читатель не вбивает себе в голову идей ни о коварном еврейском заговор, ни о трусливых евреях, намеренно отсиживавшихся в тылу. В первые же дни на фронт ушли добровольцами (и лишь частью по мобилизации – помечены звездочкой) только из моих близких знакомых евреи Шура Выгодский, Минна Гликман, Миша Гринберг, И.М.Дунаевская и ее муж, М.Э.Кирпичников, А.Лейбович (мой ученик по Эрмитажному кружку), И.М.Лурье, историк М.Б.Рабинович, журналистка А.Д.Мельман и ее муж Б.М.Рунин (Рубинштейн), мой студент Миша Храбрый, соперник брата Миши Орест Цехновицер, упоминавшийся выше Щ.; в 1944 г. был мобилизован рядовым Яша Бабушкин, до тех пор поддерживавший в живых блокадное ленинградское радио; из них Выгодский, Гринберг, муж Дунаев-ской, Лейбович, Храбрый, Цехновицер и Щ. сложили головы в 1941–42 гг., Бабушкин в 1944 г. Дунаевская была ранена в лицо, Кирпичников провел на переднем крас четыре года без отвода на отдых (!), но был лишь тяжело контужен; Лурье был отчислен вместе со мной из ополчения и больше не призывался как сердечник; рядовой Рунин попал в окружение и оттуда с трудом вышел. Из моих послевоенных товарищей и друзей – евреев – были к концу войны призваны рядовыми и выжили В.А.Лившиц, И.М.Оранский, В.Н.Шейнкер – последний – с тяжелым ранением в голову. Добавим к этому, что Альтшулер, Бать, Клейнерман, Портнова, Прицкер, Циперович были мобилизованы в общем порядке и не знали, куда будут назначены, Эткинд – по запросу из армии, и все они попали в редакцию или в развсдотдел потому лишь, что активно владели немецким; хотя в наших школах немецкий был обязательным предметом, но школьники его не выучивали. Питерский и Гольденберг были направлены на армейскую работу партийными организациями, Ж. и Лоховиц были специально выбраны для немецкой газеты, один – как художник, другой – как автор немецких словарей; лишь У. попал в нашу редакцию по блату его русского приятеля Севки Розанова, и Бейлин сжулил. Из мобилизованных на фронт евреев, не имевших специальных военных знаний (переводческих, инженерных и т.п.), некоторые остались в живых таким же чудом, как и некоторые русские мальчики.

Но даже стыдно перечислять все имена исполнивших свой долг и по большей части сложивших голову: достаточно почитать любую мраморную Доску с перечнем погибших в любом ленинградском учреждении. А чисто русский поэт Кирсанов, сунувшись раз на фронт, бежал оттуда «прямо в

569

пекло, в Ашхабад», как пелось известным кукольным хором Образцова, и из глубокого тыла писал свой серийный раешник «Заветное слово Фомы Смыслова, русского бывалого солдата».

Евреи 1941 –1942 гг. потому и погибали быстро, что были не только мужественными людьми, но и городскими мальчиками, интеллигентами, не приспособленными к тому, чтобы лежа вкапываться в землю и затем уже стоять – или лежать – насмерть; насмерть, но в то же время по возможности оставаясь в живых. Не их вина, что среди евреев не могло быть крестьян: царское правительство запрещало евреям заниматься земледелием. И к 1943 году на передовой евреев уже действительно было не видно. Лишь среди новобранцев они составляли процент, соответствовавший их численности в населении, причем следует учитывать, что большинство местечковых евреев Белоруссии, Прибалтики и значительной части Украины не успели бежать и, стало быть, истребление их неминуемо уменьшило число евреев в СССР по крайней мерс пополам. В 1943 г. и позже евреев среди новобранцев было 1–2 на сотню, и иначе и быть не могло.

Зато после русских, украинцев и казахов евреи занимали четвертое место по числу Героев Советского Союза в процентном отношении к численности национальности. Эти данные были опубликованы в 1944 г. в армейских газетах, но были быстро изъяты из обращения и больше не воспроизводились.

На Карельском фронте один еврей командовал 26 армией, другой – артиллерией. Высок был процент евреев на всех высших нестроевых военных должностях, требовавших образования. Удивляться тут нечему – скорее можно было бы удивляться, почему тут мало было русских, если бы не знать, что была практически уничтожена русская дворянская и разночинная¹ интеллигенция (уничтожена из классовых, а не националистических соображений). Почти поголовно было уничтожено офицерство. В этих условиях естественно на первое место вышла русская еврейская интеллигенция, которая в 20–30-х гг. не принадлежала к классовым врагам, и притом в 90% случаев – во всяком случае, за пределами местечек – была неверующая и потому денационализованная. Подавляющее большинство евреев – моих сверстников – имели родным языком русский, редкие из них понимали идиш и никто не понимал иврит (евреев, шедших изучать свое национальное прошлое на отделение гебраистики филологического факультета, или молодых поэтов, пытавшихся писать на иврите, в счет, конечно, брать нельзя – да и те и другие, по преимуществу, кончали в концлагерях).

Поэтому легенда о сионистском засилии при советской власти и особенно во время войны – конечно, ложь, и притом кровавая, нацистская. Ее распространению немало способствовала немецкая армейская пропаганда – делали свое дело тысячи и тысячи немецких листовок, прочитывавшихся красноармейцами, когда фронт останавливался, – в 1942 и 1943 гг., и твердившая, что евреев нет на фронте: наши солдаты озирались вокруг и редко видели в своих рядах евреев, но зато видели их в числе политруков и в числе штабных, которых ненавидит любая армия.

__________

¹ Разночинной интеллигенцией была в основном, конечно, интеллигенция не из купечества (эти были просто классовые враги) и не из мещанста (оно поставляло мало интеллигентов), а из детей священников, дьяконов, дьячков – словом, «лишенцев»

570

Прелестную историю рассказал мне мой сотрудник 70-х гг. по Институту востоковедения, Мсир Натанович Зислин. Он служил по мобилизации в войсках связи рядовым. Однажды в результате артиллерийского обстрела где-то оборвались телефонные провода (они тогда уже были цветные – зеленые и красные, наверное, импортные). Зислин пошел по проводу и добрел до большой воронки посреди болота, полной воды, в которую уходили с разных сторон несколько разного цвета оборванных проводов. Зислин был дальтоник, так что цвет провода ему не помогал; он скрепил с оборванным один из свисавших проводов, показавшийся ему наиболее подходящим, и, как положено, пошел дальше по этому проводу с целью установить, нет ли еще обрывов и доходит ли провод до адресата. Но оказалось, что он соединил красный провод с зеленым и теперь полз по немецкому проводу к немецким позициям: вскоре появилась явно немецкая землянка, куда и уходил провод. Зислин в ужасе приник к стене землянки, вслушиваясь в шедшую оттуда речь.

– Слушай, товарищ лейтенант, а ведь еврссв-то на фронте не видать.

– Да что с тобой? А я, по-твоему, кто?

– Вы, товарищ лейтенант, дело другое, а так евреев на фронте нет.

– Верно, нет, нет, – сказал еще один солдат.

Тут Меир Натанович вошел в землянку, и из пяти советских военнослужащих, находившихся в захваченном немецком передовом посту, оказалось уже два еврея.

Поэтому сталинский антисемитизм конца 40-х годов выпал на хорошо унавоженную нацизмом почву.

Еврейство исторически сохранялось в течение 2500 лет благодаря своей религии. Но религиозные евреи и вообще тс, кто держался за свой язык, имели мало шансов выжить уже в 20–30-с гг. (вспомним белые и зеленые еврейские погромы, преследование раввинов и хедсрных учителей красными), а «евреи» 1941–45 гг. были за минимальным исключением обрусевшими, забывшими свой язык. В то же время вспомним и то, что та часть еврейской интеллигенции, которая не подвергалась в это время преследованиям, так как безусловно не могла быть настроена процаристски, была все же в существе своем интеллигенцией «буржуазной» и уже поэтому никак не ответственной за партийных евреев первых лет советской власти – Троцкого, Зиновьева, Бсрмана, Френкеля, Ягоду. Для интеллигентных «евреев» их культурой была русская, как русской была культура таких «немцев» как Фонвизин, Дельвиг, Кюхельбекер, Пестель, Грот, Блок.

Вообще существовал – и существует – несправедливый порядок: швед, поляк, англичанин, француз, живущий несколько поколений среди русских, всегда числится русским; еврей – вечно записывается евреем, хоть он уже и три поколения говорит только по-русски.

Вот из-за этой исключительной роли евреев в составе русской интелли-

__________

¹ А что из этой интеллигенции многие уехали и 50–70-е годы – так что же можно было ожидать, когда «пятый пункт» закрывал и течение почти сорока лет возможность учиться по всех основных высших учебных заведениях и трудиться на всех более или менее интересных paбoтax. Стоит ли удивляться поздней вспышке еврейскою национализма? При царском режиме была хоть, «процентная норма».

571

генции второй четверти XX века и оказывалось, что переводчики, «инструкторы-литераторы», – да и не только они, а и инженеры, артиллеристы, иной раз летчики-испытатели (Галлай), подводники (Герой Советского Союза Фисанович); да и множество жен молодых уцелевших русских интеллигентов и множество мужей уцелевших русских интеллигенток – были формально евреями и еврейками. Партийцы Питерский и Гольденберг не делали разницы между мной, Розановым – и Клейнерманом, Портновой; впоследствии сменивший Питерского Суомалайнен делал разницу, с одной стороны, между и мной и Клейнерманом, с другой – Рантой, Шаллоевым и прочими финнами и карелами. А карел и Сын карельского мужика П.В.Самойлов не выносил финнов, зато легко дружил и с русскими, и с еврейскими интеллигентами.

Все было не так, как рисовала, рисует и будет рисовать пропаганда. Уж я-то, три года занимаясь пропагандой, хорошо это знаю.

Один пленный мне рассказывал:

– Геббельс умер и попал в рай. Ну, арфы, белые балахоны, славословия. Он подходит к краешку рая и смотрит вниз. Там Гитлер, Геринг с девицами пьют вино, поют песни.

– А это что?

– Это ад.

– Нельзя ли мне туда?

– Куда? В ад? Пожалуйста.

Отправляют Геббельса в ад, там его на вилы – и на сковородку.

– Позвольте! Но я же видел совсем другое!

– Нет у нас ничего другого! Тут же ад!

– Да, но я... за столом... Гитлер, Геринг... девицы...

– Ах это! Так это же пропаганда! (Ach das! Das war ja Propaganda!).

Это отступление в моих мемуарах – не лишнее: пропаганда классовой борьбы с конца войны стала в СССР явно беспредметной и бессмысленной, но всякая диктатура возможна только путем натравливания на «врагов народа»: классовая травля должна была неизбежно смениться травлей национальной; идейно близкий Сталину Гитлер подал ему хороший пример, а почва была хорошо подготовлена – парадоксальным образом – немецкой пропагандой; а если вдуматься, то это логично.

Но вернемся к моим воспоминаниям.

V I I

Весна 1942 г. прошла на нашем фронте под знаком наступления на Мурманском направлении. Здесь в прошлом году немцы продвинулись всего на 60 км от границы и завязли в скалах. Если выбить их отсюда, был хороший шанс вырваться на узкую финскую полосу у Баренцова моря и – совсем близко оттуда – на территорию Норвегии. Можно себе представить, какое бы значение для нашего морального состояния имел бы выход на чужую территорию, когда вся война шла на нашей! Для подкрепления на наш фронт была переброшена совершенно свежая, экипированная с иголочки сибирская 152 стрелковая дивизия. Она прибыла с востока эшелоном до Кеми, а оттуда морем должна была быть переброшена в Мурманск – очевидно, чтобы отвести

572

глаза немецкой авиации, державшей линию Мурманской железной дороги под постоянным наблюдением. В Кеми местные интенданты сняли с солдат дивизии бараньи полушубки – апрель месяц, не положено! Но 3 мая, когда дивизия уже была брошена в бой, на Кольском полуострове начался ураган с бураном и, конечно, сильными морозами – интендантам надо было бы знать, что это не средняя полоса России. Авиация бездействовала. Все наши части понесли большие потери, но многие солдаты 152 дивизии просто замерзли до смерти и ушли под снег. Остаток дивизии – с тех пор получившей прозвище «голубой» – был выведен в тыл.

Однако больше всего нас занимали события в Ленинграде. Ясно было, что Ленинград держится, и что там сильнейший голод. Это мы знали, но и только – без всяких подробностей. Готовили продуктовые посылки и ждали, кто поедет на Ленинградский фронт в командировку. Стало известно, что из Политуправления регулярно ездит в Ленинград один батальонный комиссар и берет с собой посылки. Однажды он появился у нас, и мы с трудом уговорили его взять наши тючки. Он снова появился незадолго до Нового года. Мы спрашиваем, что в Ленинграде?

– Груда руин.

– Что с Эрмитажем?

– Груда руин.

Значительно позже мы выяснили, что он доезжал только до восточного конца Ледовой дороги – очевидно, до Войбокала – и там продавал посылки, никогда не добираясь до самого Ленинграда.

В начале января я встретил того маленького человека с огромным носом в АХО (хозяйственном отделе) и спросил, имеет ли он что-нибудь из Ленинграда. Он сказал: «Имею, там у меня умерли жена и дети». Так просачивались сведения о нашем городе.

Прицкер вдруг получил письмо из города Буя, от матери. Она сообщала спокойным тоном: «Дорогой сынок, отец умер в Ленинграде, мы с Мусей и ребенком были эвакуированы при первой возможности, но мне, к сожалению, пришлось сойти с поезда. Я лежу в госпитале, в Буе, скоро умру». И давала указания на случай ее смерти. Он кинулся к своему командованию, чтобы его отпустили на несколько дней доехать до Буя. Ему сказали, что у всех умирают родственники, это не довод, – но он вцепился, как бульдог. С ним было трудно спорить, и он-таки добился командировки в Буй.

__________

¹ Этот же батальонный комиссар фигурирует в следующей анекдотической, но, как меня уверяли, достоверной истории. Он, как и многие другие старшие политработники, докучал начальнику Политуправления фронта генералу Румянцеву, чтобы его послали в части. В один прекрасный день Румянцев сказал им:

– Я сегодня еду в 19 армию, поедете со мной?

Все выразили восторг. Генералу был подан специальный состав с салон-вагоном, в котором все комиссары вместе с генералом пили водочку и уписывали семужку и икорку. Румянцев, по своему обыкновению, был молчалив. От Кандалакши почти до озера Верман политработники добрались на машинах. А здесь Румянцев приказал всем комиссарам идти на опорные пункты взводов и поднимать людей в атаку. Но наш батальонный комиссар отказался под предлогом сильной боли в животе. После этого Румянцев его куда-то списал, и больше его мы не видели.

² Муся (Мария Павловна) Рит рожала в Ленинграде почти одновременно с Ниной Луговцовой, женой моего брата Алеши – 8 января 1942 г., но сохранила своего ребенка немного дольше. Ее мать, мудрая эстонка Амалия Адамовна, кажется, оставалась в Ленинграде – и выжила.

573

Приехав туда, он узнал в госпитале, что мать уже умерла. Ему сообщили, где она похоронена, и он сходил на могилу.

Что же касается жены и ребенка, то они проследовали дальше своим эшелоном, и о них ничего не было известно. Прошел месяц, не меньше, пока пришли вести о жене Прицкера с сообщением, что ребенок умер в дороге, и его взяли из ее рук и бросили из теплушки под откос. Она осталась где-то совсем одна.

Прицкеру вскоре удалось сделать ей вызов как журналистке. Она приехала; мы все встретили се очень радушно. Им дали отдельную квартиру в городе, в доме, принадлежащем разведотделу. Таким образом, началась впервые в Беломорске семейная жизнь.

Я на посылки откладывал свой офицерский дополнительный паек; тогда он у нас еще был замечательный: консервы из тресковой печени, сгущенное молоко, сахар, табак и масло. С тем комиссаром, что продавал посылки, я (к счастью) не успел ничего послать, а дальше никаких оказий в Ленинград не было. Перетопленное мною масло успело прогоркнуть, и хотя я пытался его снова перетопить, оно было несъедобным, и я с горем его выбросил. Но между тем получил следующий паек в таком же составе, перетопил масло, нашел ящик и вес уложил в него. Где-то в марте или апреле кто-то из редакции «В бой за Родину» сказал мне, что из Беломорска отправляется целый вагон с посылками для Ленинграда. Я срочно достал свой ящик, заколотил и зашил его и поволок в город – в АХО, где занимались этим вагоном; там мне сказали, что вагон стоит груженый на путях и, может быть, уже ушел. Я кинулся на вокзал. На путях стояли десятки, если не сотни товарных вагонов; все они были заперты, и я бегал вдоль каждого и кричал: «Где здесь в Ленинград?» Наконец, на двадцатом вопросе отворилась щелкой раздвижная дверь теплушки, и оттуда высунулась рука; я ей отдал свою посылку: будь что будет!

Много позлее я узнал от мамы, что к ним в дверь постучался офицер, спросил: «Здесь живут Дьяконовы?» – и отдал ей в руки посылку, которая и спасла ей и Алешиной жене жизнь.

Однажды еще поздней осенью мне сказали, что меня спрашивает лейтенант. Я вышел – это был мой ученик-ассириолог Храбрый. Я очень ему обрадовался, провел наверх, и мы поговорили. Тут я первый раз услышал подробности о блокаде Ленинграда – трупы на улицах, дистрофия – слово это я узнал впервые. Его неразлучный товарищ, маленький и щуплый блондин Псреслегин, ушел из общежития и не вернулся. А Храброго мобилизовали в саперы и прислали на Карельский фронт – уж не помню, как он разыскал меня. Вероятно, я писал ученикам, и он нашел меня по полевой почте.

Но он торопился. Мы простились, и я знал, что навсегда. Саперы редко выживают, а с такой фамилией...

Но писем из Ленинграда в то время у меня не было никаких. Вначале я переписывался с Алешей, с мамой и с сестрой моей жены Лялсй (Еленой Яковлевной), но письма перестали приходить. От Алеши последнее письмо было от 26 декабря, а я получил его уже после Нового года. От Ляли и мамы письма прекратились даже раньше. По одному из позднейших писем Елены Яковлевны мы поняли, почему. Она пошла отправлять очередное письмо и

574

увидела, что письма торчат наружу из почтового ящика: некому было вынимать их. Они стали появляться снова только, пожалуй, в апреле.

Тогда же пришло письмо от Миши. Оказалось, что истребительный
батальон быстро расформировали, и Миша попал в обычные части, в полк,
который был расположен на «пятачке» Невской Дубровки. Это было место,
откуда можно было выйти только тяжело раненым, и то только если удавалось
через лсд вытащить его на северный берег реки с помощью волокуши. Каждый
квадратный метр земли был не раз поражен немецкими снарядами и
осколками. Мишу волокушей перетащили на другую сторону, вывезли в
Ленинград, и там он, голодный, валялся в каком-то госпитале Нашла его
Наталия Васильевна, и оттуда его вывезли на детских санках прежняя
,жсна (Наталия Васильевна) и бывшая
любовница. Волокли в госпиталь, где активнее лечили и оперировали.

На операционном столе он умер – это была клиническая смерть; и все же его спасли.

Когда он поправился, то его как знающего персидский язык отправили в Иран. В то время грузы союзников (продовольствие, автомашины, самолеты и танки) шли зимой (когда на севере темно) через Баренцево море в Мурманск и Архангельск, а летом – в Иран и далее через Баку. Мы оккупировали северную часть Ирана, а Англия – южную, на основании давнего договора, позволявшего России и Англии занять иранскую территорию, если она используется для враждебных целей против этих держав.¹ Шахское правительство и в самом деле снюхалось с немцами. В Иране было много немецких агентов. Десять лет спустя я встретился с одним из них в Кембридже за столом трапезной Queens' College, во время международного конгресса востоковедов. Это был профессор В.Эйлере, известный ассириолог и иранист. Англичане интернировали его в Австралии, где он несколько лет работал на овцеводческой ферме.

Бодрые письма писала Елена Яковлевна, сообщая, например, что была в кино. (Действительные события ее жизни в блокаду заслуживали бы отдельного рассказа. Она спаслась потому, что была донором и получала донорский паек, а затем, с зимы, – потому, что была мобилизована бойцом противовоздушной обороны и получала солдатский паек. Она никогда не рассказывала о своей жизни бойца ПВО – знаю лишь, что в ее районе пожаров было мало, и она их не тушила, но разбирала руины и вынимала трупы из руин домов и из разбитого снарядом трамвая). Я понимаю, что не много она мне могла рассказать в письмах, ведь они шли через цензуру.²

__________

¹ Как известно, после октября 1917 г. псе «кабальные договоры» с царской Россией были отменены, и советское государство не считало себя связанным каким-либо договором, заключенным до революции. Но для Ирана было сделано исключение.

² Каждое письмо, шедшее через почту, с фронта или в тылу, имело на себе печать цензора. (У немцев письма тоже цензуровались, но штампа цензор не ставил.). Наши цензоры были всюду по большей части молоденькие комсомолки, часто студентки, и понятия о том, что надо вымарывать, у них были не всегда четкие. Они нередко «переживали» за «своих» авторов и особенно за женщин-адресаток. В одном любовном письме, пришедшем в Свердловск с фронта, была цензорская приписка: «Не верьте ему, он всем это пишет» В 1944 г. Нина Яковлевна встретила, уже в Ленинграде, свою бывшую студентку, начала было рассказывать ей события своей жизни за войну; та сказала ей

– Можете мне не рассказывать, Нина Яковлевна, я была цензором в почтовом отделении Вашей сестры.

575

От мамы с весны шли грустные письма. Ни от Алеши, ни от Миши известий не было. В нашей «скороходовской» квартире были только мама да Нина Луговцова – мама не написала, что они живут в одной комнате, а остальную квартиру заняла заведующая продовольственным магазином с семьей.¹

Я, конечно, переписывался с женой, обнаружившейся в Свердловске (об этом подробнее потом), но писал и во все стороны. Все нуждались в поддержке и радостно откликались на мои письма. В середине 1942 г. у меня было уже чуть ли не пятьдесят адресов: все эрмитажники, с которыми я был знаком Надя Фурсенко, еще кто-то.

После того как нашелся Миша (когда он вернулся из Ирана), а об Алеше не было вестей, я решил написать на его полевую почту с просьбой сообщить где находится Алексей Дьяконов. Вскоре в ответ я получил похоронку:

«Умер 30 декабря 1941 г., похоронен в Мельничном Ручье».

Было непонятно, что значит «умер» – от голода, болезни?

Я написал еще письмо с просьбой сообщить подробности, но, конечно, странно было бы и думать, что я получу ответ.

Судя по месту, где он похоронен, я понял, что он был на Ледовой дороге. Он не мог быть ранен на Ладоге и привезен умирать в тыл. Мельничный Ручей не бомбили, но и мертвых с Ладоги туда возить не могли. После многих размышлений я теперь думаю, что он умер от обострения нефрита – это часто бывает как раз в 21-22 года, а холода нефрит не выносит. Уже после войны его жена рассказала мне, что незадолго до Нового года пошла навестить алешиного друга Диму Курбатова. Нашла его умирающим от дистрофии. Дима плакал, говоря о каком-то письме от Алеши, в котором он просил его позаботиться о жене и ребенке, а он... Алешина жена попыталась при нем отыскать письмо, но не нашла. Через три дня Дима умер, как она мне сказала. – Это значит, что Алеша ждал смерти уже будучи в армии, в середине или конце декабря. Если так, то это тоже больше похоже на то, что он заболел сразу после мобилизации. Мне он написал такое бодрое письмо за четыре дня до смерти.

Умер Алеша накануне Нового года, и когда я пьянствовал, он уже лежал мертвым. А я-то все время думал, что ведь он больной, почечник, лежит где-нибудь в окопах – там сыро... Странным образом и об отце я тоже думал как о живом, хотя точно знал, что его нет. Я так убедительно уговаривал маму, что и себя убедил, что какая-то надежда есть, и мучил себя, стараясь представить себе условия лагеря. Я тогда еще не знал, что они превосходят всякое воображение и что иному мертвому лучше.

Я прочел Алешину похоронку – пить было нечего, я попросил у когс-то махорки и закурил. Той весной нам еще не давали водки. Никому ничего не сказал – даже Фиме только гораздо позже, когда он сообщил мне известие о гибели другого своего товарища.

__________

¹ Похожее положение, как выяснилось после войны, было и на Суворовском. Ляля там жила одна (наша нянька Настя умерла в январе), а в комнату Анны Соломоновны въехал с семьей некий продовольственный деятель. Ляля иногда заходила к нему – погреться у буржуйки. Жаря на вилке ломоть колбасы, новый хозяин говорил

– Да, тяжело приходится. Но терпеть надо! – Однако Лялю не угощал.

576

В курение я быстро втянулся, хотя раньше никогда не держал в зубах цигарки.

Письма, между тем, начали идти, идти и идти.

Снова стали приходить очень славные письма от Ляли. От мамы к лету пришло письмо с Алтая, из какой-то не предусмотренной популярной географией дыры. Она писала, что Нина Луговцова родила в январе девочку, что мама сама ее принимала, что девочка умерла почти что сразу – у Нины совсем не было молока, а вода была не ближе Невы; что они получили мою посылку, которая их спасла, и эвакуировались – Нина и она; и что об Алеше пришло то же печальное известие, что и мне (и в то же самое время: видно, мое письмо побудило прислать из части похоронку и матери). С Мишей мама списалась через его бакинского ученика и друга Леню Бретаницкого, которого он повидал в Баку по дороге в Иран.

Из Свердловска я получил письмо от М.Э.Матье, в котором она сообщала первые известия из Ленинграда, полученные от тех эрмитажников, что оставались в осаде. В этом письме было перечислено сорок фамилий погибших.

Пришло письмо из Арзамаса от Таты (Клавдии Борисовны) Старковой. В первом письме она писала, что они с Андреем Яковлевичем (Борисовым) подружились (а был момент перед войной, когда он не хотел ее видеть, понимая, что Тата в него влюблена). Чего Тата не писала, это что она была при нем неотлучно в подвалах Зимнего дворца все самое тяжелое зимнее время блокады, и что она его выходила. Потом, писала она, они должны были весной выехать вместе в Арзамас к родным Вали Подтягиной-Старковой. жены татиного брата (служившего на тихоокеанском торговом флоте); но заболела дочь Андрея Яковлевича, и он собирался выехать следующим эшелоном. Тата уехала одна и все ждала его, все встречая эшелоны и продолжала писать мне. Вдруг получаю от нее письмо, написанное совсем другим почерком – знакомым каллиграфическим почерком Андрея Яковлевича. Я даже вздрогнул. Но это было письмо не от него, а опять от Таты. Она писала, что Андрей Яковлевич умер дорогой.

С тех пор она и впоследствии пыталась писать его почерком, как бы продолжая его в себе – но с годами прежний почерк ее все-таки возвращался.

Брат Таты пропал без вести со своим кораблем – власти сочли, что он бежал, и Валю, жену его, сослали.

Сейчас уже не помню, но наверное вскоре после майских боев я получил от Питерского задание: съездить в наши фронтовые лагеря для военнопленных (такие были в Ксми и в Мурманске) и получить от немецких солдат ответы на составленную для них анкету («Как вы относитесь к нацистскому режиму», «Как вы видите перспективу войны» и тому подобные, всего вопросов Двадцать, видимо, придуманных Питерским).

Сначала я заехал в Кемь, но там немецких пленных было мало. Помню, что я побывал здесь сначала в 7-м отделении политотдела 26 армии, где начальником был майор Самодумский. Здесь я встретил группу финских инструкторов-литераторов в больших званиях, которые меня поразили: если У Лехена его люди работали, и дельно работали, если в нашем «Маньчжоу-Го» была хоть какая-то видимость работы, то здесь не делалось ровно ничего.

577

Запомнился один батальонный комиссар, с такими свстлопшсничными волосами, как будто выцвели на сильном солнце. Он целый день сидел за аккуратно прибранным столом и виртуозно оттачивал карандаши. Второй не сходил с верхних нар, и когда его спрашивали, не пора ли чем-нибудь заняться, отвечал:

– Бог спешки не создал.

Единственный человек, который что-то делал, что-то писал, что-то куда-то относил, был рядовой Илюша Вайсфельд, в миру кинематографический критик.

Другой замечательной фигурой был мальчик Пиньяйнсн, 18 лет, который отличался тем, что под покровом темноты подползал к окопам финнов и всю ночь слушал их разговоры. Услыхав о нем, Самодумский взял его к себе, понимая, что гибель его иначе наступит очень скоро.

Из 7-го отделения я пошел в пересыльный лагерь для пленных. Когда я вошел в их помещение, они посыпались с верхних нар, вытянулись по стойке «смирно» и стали есть меня глазами. Я несколько недоумевал: требуется ли с них такая дисциплина нашим начальством, или своя, немецкая дисциплина им так въелась в плоть и кровь.

Скорее, думаю, что второе, и вот по какому признаку. Находясь в Мурманске, я получил известие о присвоении мне очередного звания и, конечно, прицепил в петлицы третий кубик. На обратном пути мне опять случилось заехать в ксмский пересыльный лагерь – не к пленным, только к начальству, – но, когда я шел по двору, меня встретил один из пленных, которого я мельком видел сваливающимся ко мне с нар в первый раз; он лихо козырнул мне и подобострастно сказал:

– Gralulierc, Hcrr Obcrleutnant! – Womit dcnn? – Mit Bcforderung, – сказал он почтительно. •

Даже когда рядового немца производили в ефрейторы, то новоиспеченный ефрейтор норовил сняться с новой лычкой и послать фотографию семье. (Ефрейторское звание было-в то время введено и у нас, но такое производство никого из наших солдат не волновало).

В Мурманске меня встретил представитель 7-го отделения политотдела армии, хорошо памятный мне с университета, старший лейтенант Гриша Бергельсон. Он отвел меня в роскошную многоэтажную гостиницу «Междурейсовую» – никогда ни раньше, ни позже не видал я в СССР гостиницу, где можно было сразу без заминок получить прекрасный отдельный номер, просто показав свое воинское удостоверение в окошечко к портье. Устроившись, я пошел в пересыльный лагерь. Он занимал порядочный многокомнатный деревянный барак. Здесь собралось человек тридцать-сорок пленных, что для 1941 г. было очень много. Я провел среди пленных довольно много времени и успел с некоторыми из них ближе познакомиться. Мою работу среди них затрудняло то, что они голодали: их со времени, когда Мурманское направление относилось к Ленинградскому фронту, держали на ленинградском иждивенческом пайке, вместе с ленинградским пайком уменьшая и паек

__________

¹ Поздравляю, господин оберлейтенант – С чем же? – С производством в чине.

578

пленных.¹ Тем не менее у меня с пленными установились вполне мирные отношения. На анкету они отвечали решительно как хотели.

Запомнились из них трос. Один был раненый летчик, сбитый над Баренцевым морем в новогоднюю ночь 1942 г. и выуженный нашими моряками. Он лежал плашмя, а на стуле, бывшем ему вместо тумбочки, стояла фотография милой девушки. Прочитав мою анкету, на се первый вопрос («Как вы относитесь к гитлеровскому режиму») он написал карандашом: «Я его отвергаю» (Ich lehnc sic at» и упал обратно на подушку. Я спросил, откуда он родом и кем был «на гражданке» – оказалось, он из Гамбурга, рабочий. Рассказал, как его сбили над морем. Я показал на карточку:

– Это Ваша жена?

«По-вашему, – ответил он, – это моя жена. А у нас она считается моей невестой». И он рассказал, что как военнослужащий он не может жениться, не представив «паспорт предков» (Ahnenpass) своей невесты. Я потом видел такие «паспорта предков» – в них полагалось указать национальность всех прямых предков по отцовской и материнской линиям до 1800 г. (а эсэсовцы должны были показывать предков до 1700 г.), и каждая запись должна была быть подтверждена документом. Бабушка невесты моего летчика была шведка – все в порядке, арийка! Но надо было получить копию се метрического свидетельства.

– Я получил разрешение на отпуск и на поездку в Швецию, нашел это свидетельство в какой-то захолустной церквушке. И, представьте себе, оно было у меня в кармане куртки в полете и все вымокло и не читается.

– После войны, – сказал я, исходя из его ответа на анкету. – это не будет иметь значения.

– Как знать, – ответил он.

Другой запомнившийся пленный был молодой, краснощекий артиллерист, про которого мне рассказали, что он был взят в плен во время боя, отведен на наш наблюдательный пункт и оттуда корректировал наш огонь по своим. Он мою анкету заполнил, как надо; но остальные мялись, ссылаясь главным образом на то, что дома могут наложить арест на сберегательную книжку, и жена останется без денег. Я понял, что надо найти лидера.

Таким лидером оказался Михель Марте, ефрейтор, горный егерь, австрийский крестьянин. Он был умен и общителен, а мне, собиравшему материалы по политическому и экономическому положению внутри рейха, разговор с австрийцем был особенно интересен, так как Австрия была присоединена недавно и население было не так оболванено.

Марте рассказал мне, что наци завели такой порядок: к каждому крсстьянину весной является инспектор, который составляет опись всего хозяйства – сколько чего засеяно, сколько всего и какого скота и птицы, и определяет будущий доход. Осенью крестьянин может взять на себя и семью продуктов в объеме полагающегося на рабочую карточку, а остальное должен

__________

¹ В 1941–42 it. в постоянных лагерях военнопленных им выдавалось по 800 г хлеба, а при выполнении плана – 1 кг. Но после Сталинграда, когда специальных лагерей для военнопленных не хватало, их стали отправлять в наши обычные концлагеря, где они и дохли от тифа, дизентерии и голода. Но это было позже.

579

сдать государству – по последним среднерыночным ценам (а не фактически даром, как сдавали наши крестьяне, не получавшие и никакой рабочей карточки). Я еще раз мог убедиться, что нацисты сумели наладить свою экономику. (Секрет, конечно, заключался в том, что они могли столько платить своим крестьянам и рабочим, оплачивать им заграничные круизы и т.п. потому, что их экономика была рассчитана на завоевание и грабеж других народов в будущем; как только исчезли завоевания, потерпела крах и нацистская экономика).

– И как же, – спросил я, – как лучше – при наци или при независимой Австрии?

– Знаете, все-таки при наци, – сказал он. – Раньше я в хороший год заработал бы больше, но в плохой – меньше. А теперь у меня гарантированный доход.

И тут я вручил ему анкету. Он ее заполнил более или менее так, как мне хотелось, но сначала не хотел подписывать. Когда же я стал его уговаривать, он воскликнул:

– А, черт меня не заберет (Der Tcufcl wird mich nicht holen)! – И подписал.

И вслед за ним заполнили и подписали анкету почти все пленные.

Я привез все это в Бсломорск, переписав пpeдвapиfeльнo все вопросы и ответы в том порядке, как они были записаны, и в их оригинальном тексте, и вручил Питерскому. Он остался очень доволен, прочел ответы, поставил птички против тех, которые воспроизводить в газете не нужно будет, а затем дал Лизе Ципсрович отпечатать. Она, не вчитываясь в содержание, перепечатала ответы, помеченные птичками. Текст был передан Лоховицу для правки орфографии, сдан в набор, вычитан в гранках Гольденбергом и во влажной верстке положен на стол Питерскому. Он, естественно, пришел в ярость; ярость его излилась на меня – единственного человека, который во всей этой истории был совершенно безвинен, – накричал и дал трое суток домашнего ареста. Лиза перепечатала еще раз уже правильные ответы и т.д. – газета от этого задержалась, но ее задержку никто не оплакивал.

У нас все было тихо.

Однако это затишье было на самом деле только у нас, в глубоком тылу. Правда, наш Карельский фронт был стабильным, т.е. вовсе не двигался три года, но наши части, которые редко, если вообще когда-нибудь выводили на отдых, все время несли потери, и немалые. Прямых цифр потерь мы не знаем и теперь, но в официозной книге «Карельский фронт в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» под ред. генерала А.И.Бабина (М., 1984) на с. 141-142 приводятся данные по численности членов партии по Карельскому фронту: 197 019 человек было принято в партию с декабря 1941 г. до начала наступления, а на 1 июня 1944 г., т.е. за два месяца до наступления, числилось 119 943 члена партии. Даже не учитывая, что часть (незначительная) доживших до 1.07.1944 военнослужащих состояла в партии до декабря 1941 г., все же получается, что потери за время стабильности фронта составили около 40%.

580