1932

Дневник. 1932 [стр. 125-174 по книге]

2 янв[аря]. Товарищи Порет, Глебова, Капитанова, Миша, Макаров, Лесов, Тагрина, Иванова, Зальцман приносили работы к «Калевале». В конце вечера Вахрамеев, не принимавшийся еще за порученные ему вещи, демонстративно ушел с собрания. Когда все разошлись, я попросил Мишу сходить к Вахрамееву и выяснить его поступок.

9 янв[аря]. Товарищи приносили работы к «Калевале». Вахрамеев сказал Мише, что даст объяснение лично мне — никому кроме. Приходил т. Титов из Изогиза смотреть на мою картину «Тракторная »Красного путиловца"".

13 янв[аря]. Товарищи приносили работы к «Калевале». До сих пор всю работу вывозили на своих плечах Порет, Миша, Глебова. Именно их рисунки были показаны Бабкину и Ковязину и произвели в высшей степени положительное впечатление. Бабкин сказал Порет и Мише: «Недаром я три недели разыскивал Филонова, теперь мы вас не отпустим». Рисунки эти были посланы в Москву на утверждение и там утверждены. Вахрамеев, а с ним и Борцова, на собрания не приходят, но прислали свои работы с Капитановой. Капитанова принесла очень крепкую иллюстрацию, но ведет себя на собраниях настолько двусмысленно, если не провокационно, что я решил не иметь с нею никаких отношений в дальнейшем.

18 янв[аря]. Приходил т. Гурвич из Изогиза смотреть «Тракторную »Кр[асного] путил[овца]""141. В целом он работу принимает. Он сказал, что после этой вещи «можно будет поговорить поручить Филонову работу тысяч на пятнадцать, десять».

20 янв[аря]. Товарищи приносили работы к «Калевале». Часть этих работ была 17 января послана в Москву, но ответа до сих пор нет.

21 янв[аря]. Утром приходил Вахрамеев объясниться со мною относительно занятой им двусмысленной позиции. Я коротко сказал ему, что отношусь к нему как и прежде. Разговор между нами длился часа четыре. Он сказал, что Капитанова ведет сознательно провокационную линию по отношению ко мне и хочет сорвать нашу работу по иллюстрации «Калевалы». За январь он часто с нею виделся и встречал у нее кинорежиссера Береснева142, и тот, по его словам, пишет обо мне книгу «Филонов».

22 янв[аря]. Были пять учеников Омского техникума. В течение четырех почти часов разъяснял им ложь современной педагогики и идеологии Изо и вводил в идеологию аналит[ического] искусства.

23 янв[аря]. Звонила Капитанова. Сказала, что хочет меня видеть, и просила разрешения зайти ко мне. Я ответил, что не хочу с нею видеться. Она сказала: «Что мне делать с рисунком, может быть отнести его в редакцию »Академии" к Бабкину? Т.к. я еду завтра в Москву". Я ответил, что к Бабкину его нести не надо, его можно сдать Вахрамееву или Борцовой; на это она заметила, что не имеет с ними ничего общего и выходит из нашей группы. «Тогда принесите рисунок ко мне», — сказал я. «Нет, раз вы не хотите со мною видеться, я к Вам не пойду, но я могу его прислать по почте». — «По почте не посылайте, т.к. это ценная вещь и может пропасть», — сказал я. На этом мы попрощались. Она меня поблагодарила. Я ответил: «Ладно».

24 янв[аря]. Утром был Вахрамеев. Принес рисунки «Калевалы» (2), они не пройдут. Он сказал: известно ли мне, что Капитанова сегодня уезжает. Я ответил, что она сказала мне о своем выходе из коллектива Маст[еров] ан[алитического] иск[усства] и об отъезде. Он сказал, что она и Береснев пытались склонить его работать вместе с целью перехватить, если удастся, от нас иллюстрацию «Калевалы», а затем добиться, чтобы следующая работа — предполагаемое издание «Академией» полного собрания сочинений Бальзака — тоже попала в их руки, на что он, Вахрамеев, не пошел. В общем получается так: Вахрамеев сбивал с толку Капитанову, восстанавливая ее против меня, а та чуть не оторвала его от нас и ушла сама.

30 янв[аря]. Вечером в 7 ч. пришли товарищи Порет, Иванова, Тагрина, Соболева, Закликовская, Борцова, Миша, Макаров, Зальцман, Мешков, чтобы обсудить дальнейший ход работы над «Калевалой» совместно с представителями изд[ательст]ва «Академия», от Москвы — т. Ежов143 и от Ленинграда — т. Бабкин. Мы представили им на этот раз более двадцати рисунков. Оба товарища, представители «Академии», не скрывали своего удовольствия и радости от наших работ, долго выясняли с нами технические возможности выполнения и в результате пришли к заключению, что работы эти в печати выйдут хорошо, к чему они приложат все усилия; три заставки Порет они показали нам уже воспроизведенными довольно неплохо. Т.к. при посылке наших вещей на просмотр в Москву там урезали нашу смету, выработанную с т. Бабкиным, с 5250 р. до 4000 р., то оба представителя «Академии» сказали, что смета наша должна быть принята, т.к. при высоком качестве наших работ поштучную расценку снижать невозможно, а уменьшив количество рисунков можно, как я сказал, сорвав на количестве рисунков, сорвать на общей значимости художественного целого и тематики иллюстраций. Уходя, они благодарили нас за работу и желали успехов. Постановили, что в оглавлении будут вписаны имена художников, делавших рисунки «Калевалы», с пояснением: «Коллектив Мастеров аналитического искусства. Школа Филонова»144.

6 февр[аля]. Вечером в 7 ч. товарищи принесли рисунки «Калевалы».

12 февр[аля]. Вечером в 7 ч. товарищи принесли рисунки «Калевалы», чтобы окончательно выверить их и сдать 13 февр[аля], как было нами обещано. Всего мы сдаем 25 рисунков. В разговоре был поставлен вопрос о моем вознаграждении за редакцию, причем некоторые, Тагрина, Миша, предложили отчислить мне определенную сумму с общего заработка, если изд[ательст]во «Академия» не заплатит мне особо за мою работу. Я сказал, что в этом случае, как и всегда, с товарищей я не возьму ни копейки за свою работу с ними. Решил спросить при сдаче рисунков т. Бабкина, будет ли оплачена моя работы издательством или не будет.

13 февр[аля]. Порет и Миша после сдачи рисунков пришли в 9 ч. веч[ера] ко мне и сказали: «Рисунки были приняты с нескрываемой радостью тт. Бабкиным и Ковязиным. Ковязин сказал: »Не напрасно я три недели бегал за Филоновым"". Он же сказал Бабкину, что работу Филонова надо будет оплатить, на что тот сперва согласился, но потом сказал, что моя оплата включается в общую сумму и что мои товарищи не должны жадничать и выделить мне определенную нами самими часть. На что ему Порет и Миша ответили, что этих денег я не возьму. Миша сказал: «Если вы так довольны работами мастеров школы Филонова, то почему вы не издадите до сих пор монографию Филонова?» Ковязин и Бабкин ответили, что это надо будет непременно сделать, и чем скорее, тем лучше. «Почему вы до сих пор не сказали нам об этом?» — сказал Бабкин и просил Порет и Мишу передать мне, чтобы я позвонил ему по этому делу. Москва утвердила первую расценку в 5250 р. Нас просят сдать последние заставки к 20 февраля. Остальные рисунки можно сдать позднее.

16 февр[аля]. Товарищи приносили работы к «Калевале».

20 февр[аля]. Товарищи приносили иллюстрации «Калевалы».

22 февр[аля]. Из Изогиза пришла повестка — чтобы я через пару дней сдал картину «Тракторная »Красн[ого] путил[овца]"", т.к. из-за отсутствия работ стоит типография.

23 февр[аля]. Утром приходил т. Каплун145 из Изогиза справиться, как идет картина, и поторопить ее сдачу. Я ответил, что работаю над нею с 3 ноября часов по 14—18 в день ежедневно и раньше трех недель не кончу ее.

Вечером товарищи приносили иллюстрации «Калевалы».

24 февр[аля]. Сдали в редакцию «Академии» часть иллюстраций «Калевалы».

25 февр[аля]. Приходил т. Гурвич смотреть картину «Красн[ый] путиловец». Как заведующий художеств[енной] редакцией Изогиза он сказал, что считает картину готовой для печати — ее можно сдать хоть сейчас для репродукции. В разговоре он заметил, что теперь можно подумать о том, чтобы дать Филонову заказ тысяч на 15, на 10, и скоро Филонов получит паек. «Такой же, как у вашей жены», — пояснил он. Я условился с ним, что сдам картину 15 марта, т.к. считаю ее сырою и в таком виде ее сдать не могу. Я просил его прийти еще раз и посмотреть ее перед сдачей.

1 марта. Товарищи приносили иллюстрации «Калевалы».

2 марта. Купил 100-свечовую лампу.

8 марта. Товарищи принесли заставки «Калевалы». Мы окончательно выверили их и решили сдать.

12 марта. Утром пришли Вахрамеев и Борцова и принесли свои форзацы «Калевалы». В разговоре я сказал, что Вахрамеев дезорганизует нашу общую работу над «Калевалой» и подрывает ее. И что, помимо прочего, по-моему, это происходит потому, что он перегибает палку в вопросе о заработке на этом деле больше, чем надо. Он вспылил, обиделся и сказал: «Вы мне не верите, а я вам не верю, стыдно вам так говорить». Я ответил: «Если вы мне не верите — нам с вами не о чем говорить. Я же действительно не верю вам, товарищи — все до одного — тоже не верят. Берите вашу работу и делайте с нею что хотите. Вы каждый раз просите меня разрешить вам отнести ваш форзац к Бабкину, а я считаю, что этим мы предоставим ему право отвода и утверждения наших работ в черновиках, в эскизах, а нам это неприемлемо, т.к. он может им воспользоваться во вред нашей работе, кроме того, форзац слаб, не доработан». Он сказал, подавая мне руку: «До свидания». Я ответил, не подавая ему руки, что прощаться с ним не буду. Уходя, он сказал, что считает себя вправе поступать в дальнейшем как ему заблагорассудится со своею работой. Я ответил: «Конечно, вы можете поступать как сочтете нужным». Борцова, которую он стал торопить уйти вместе с ним, сказала, что свой форзац она будет вести дальше и принесет его 18 марта.

15 марта. Товарищи приносили иллюстрации «Калевалы».

18 марта. Борцова принесла свой форзац «Калевалы», одновременно Тагрина принесла иллюстрацию «Калевалы». Борцова в разговоре сказала, что считает выходку Вахрамеева идиотской, в которой он сам раскаивается и не спит по ночам. Она спросила, что ему делать со своим форзацем. Я ответил, что поступок Вахрамеева подл, но я не им буду мерить свое отношение к нему и к его работе. Самое важное, чтобы работа была сделана и сдана. Если Вахрамеев хочет признать свою вину, я буду относиться к нему как и прежде, но историю его и Капитановой, о которой он говорил мне, прося держать в секрете от товарищей, я теперь, после его поступка, считаю своею обязанностью довести до сведения товарищей, чтобы окончательно выяснить позицию Вахрамеева за все время работ над «Калевалой».

19 марта. Приходил т. Гурвич. Он сказал, что считает картину вполне готовой, сделанной «до отказа». Предлагал мне начать новую картину. В разговоре сказал, что вообще считает мои работы контрреволюционными, а меня «действительно пролетарием». «Но, может быть, через год Филонов с его искусством окажется на гребне волны, т.к. массы выросли и запросят не того искусства, что им предлагают теперь, а более развитого, высшего, обобщающего». Он сказал, что скульптор Блох146, первый председатель Сорабиса, действительно был расстрелян. Дело было так: на польском фронте в гражданскую войну между Гродно и Белостоком, где, кажется, в 10-й армии Гурвич работал со штабом армии, красноармейцы арестовали на большой дороге женщину. Она оказалась племянницей Пилсудского147. Гурвич делал ей допрос. Дважды ее подводили к яме для расстрела, т.к. она отмалчивалась. Гурвич проговорил с нею ночь напролет, расспрашивая и убеждая, и наконец она дала нужные показания. По ее словам, в польском штабе была группа военспецов, которые полагали, что, если большевизм не победит, Польша станет колонией Франции, и тяготели к большевикам. Она свела этих офицеров со штабом красных войск, и они сдали красным списки всех шпионов, работавших для польской армии. В числе шпионов было имя Блоха и его жены с указанием цели их шпионажа. Блох должен был втереться в доверие к Зиновьеву148. В Ленинград была послана телеграмма о немедленной высылке Блоха на фронт. Гурвич делал Блоху допрос. Вначале Блох запирался. Он говорил: «Ведь вы же, Гурвич, знаете меня — я покупал ваши картины». Потом он признался. Много телеграмм с требованием освободить Блоха было получено за время его ареста и допроса из разных мест, начиная с Зиновьева. После признания Блоха расстреляли. Жена его, бывшая в Польше, осталась безнаказанной поныне. Племянница Пилсудского стала большевичкой и до сих пор работает в партии.

Гурвич снова повторил, что я буду получать паек «такой же, как у вашей жены».

Вскоре после ухода т. Гурвича я отвез картину «Тракторная »Кр[асного] путил[овца]"" в Изогиз и сдал ее.

20 марта. Вечером товарищи приносили иллюстрации «Калевалы». Завтра сдадим в редакцию «Академии» еще 6 иллюстраций и несколько линеек. Всего, таким образом, мы сдали 50 заставок, 2 форзаца, 1 фронтиспис, 6 иллюстраций, 2 шмуцтитула, 1 титульный лист и штук 20 линеек. В счет работы товарищи до сих пор получили из «Академии» только 1273 р. (тысяча двести семьдесят три р[убля]). Я еще не получил ни копейки и, пожалуй, ничего не получу, хотя вопрос об оплате моей работы в «Академии» обсуждался не раз, как говорят тт. Миша и Порет, и было заявлено, что моя работа будет оплачена тт.Бабкиным и Ковязиным. Посмотрим, как они сдержат слово.

21 [марта]. Петя ходил с моей доверенностью получить на меня 300 р. из Изогиза. Возвратясь, он сказал, что видел Гурвича и тот передал ему, что политсовет предложил мне сделать в картине поправки. «3—4 лица контрреволюционны». Денег Пете не отдали. Меня просят прийти для поправок лиц. Картина, в общем, признана великолепной.

22 [марта]. Когда сегодня я пришел в Изогиз, Гурвич сказал: «Картина может быть запрещена. Сейфуллина за границей в своей статье допустила неосторожные выражения149. В связи с этим некоторые из ваших лиц рабочих могут дать мысль о демпинге150. О вашей картине у нас идет дискуссия. Путиловцы имеют на нее виды. Вам, пожалуй, придется писать у них фреску. Вам предстоит широкая дорога».

В общем, надо проработать 2—3 лица. Кто предложил поправки, Гурвич не ответил — уклонился. Я взял картину домой и принял поправку, чтобы не дать каким-либо господам возможности ее отвода.

23 [марта]. Утром пришла Закликовская и сказала, что ее муж Суворов151 вчера в горкоме слышал, что мне поручено ехать на Днепрострой и завтра надо явиться в горком для подписания договора. Она пришла с ребенком на руках передать мне об этом.

24 [марта]. Около 22 1/2 ч. мне позвонили из горкома, чтобы я приехал для заключения договора по заказу Реввоенсовета на поездку на Днепрострой. Около 4 1/2 я пришел туда. Т[оварищ] Бродский И.И. познакомил меня с т. Трофимовым152 — красным командиром. Тот удивился, что я ничего не знаю о том, что мне предложен заказ Реввоенсовета. От Днепростроя я отказался, прося дать тему в Ленинграде. Т.к.тов. Трофимов упорно отказывался дать мне тему, предлагая выбрать ее самому, мы решили, что я дам ответ завтра.

25 [марта]. Около 4 1/2 пришел в горком. Реставратор153, ушедший из Русского музея, на мой вопрос: «Как вы ушли из Русского музея? Какую роль в вашем уходе [играл] Исаков? Не из-за него ли вы ушли?» — ответил: «Да, из-за него и Нерадовского154. Тот воняет втихомолку. Они меня до такой степени травили, что со мною было сильное нервное расстройство. Нерадовский придирался ко мне за то, что я хотел последовательно продемонстрировать восстановление порчи на старинной вещи, и на мой ответ: »Вам бы не мешало получить от меня стаж по реставрации" — пожаловался Исакову, что я порчу вещь, а тот объявил мне в служебном порядке выговор за «самовольные эксперименты над ценными памятниками старины». Затем я реставрировал выпавшие куски портрета Екатерины и предварительно выровнял поверхность, чтобы не было впадин, и наложил первый [слой] краски не как восстановление бывшей живописи, а как подготовку под письмо. За это я получил от них замечание, что работа идет неправильно, а когда я, пояснив им, что это не есть еще окончательный результат, смыл наложенную краску, я опять получил выговор за самовольное уничтожение моей работы. Видя эту провокацию, я не выдержал, пошел в политотдел музея и сказал: «Уберите Исакова из партии, и он окажется нулем», — подал в отставку и ушел. Теперь я работаю спокойно для Изогиза, а сейчас пришел сюда, т.к. мне предлагают заказ Реввоенсовета". Кроме этого реставратора я встретил Авласа155. Он предложил мне посмотреть его новые работы, но я ответил: «Это было, да прошло — теперь мы с вами враги. Разрыв Ваш со мною не шутка».

Т[оварищ] Трофимов предложил мне дать мою тему письменно. Он сказал: «Как же так — вы руководитель, идеолог группы ваших товарищей, не можете выбрать себе темы». Я ответил: «При той травле, которая на меня организована, было бы промахом выбрать самому свою тему, когда черносотенец Исаков, царский чиновник, одним росчерком пера хоронит результаты труда всей моей жизни. Когда наши картины из Дома печати прячут в подвале, а скульптуру ломают на куски156, когда тот же Исаков, срывая мою выставку, пишет обо [мне] подлейшую статью, а музей ею торгует, мне, делающему революцию в искусстве, приходится действовать осторожно, как подпольщику».

Я дал ему тему в общем и по его просьбе изложил перемену темы письменно: «Т[оварищ] Трофимов! Прошу вас заменить предлагаемую мне тему »Днепрострой" другою; общий смысл ее такой: «Тяжелая индустрия» или «Электрификация», причем прошу предоставить мне право выбора одной из этих двух тем или обобщения их в одной картине. Также прошу, чтобы материал для этой работы (зарисовки и работа с натуры) я мог брать исключительно на ленинградских фабриках и заводах, в том числе с «Электротока». Картина размером будет 2 Ф 2 1/2 или 2 Ф 1 1/2 м. Филонов«.

На обороте записки т. Трофимов, утвердив тему, написал: «СССР — страна индустриализации».

Когда я прочел договор и увидел, что картина должна быть кончена к 30 декабря, а плата мне за нее равна 1700 р., я подошел к Трофимову и сказал, что за такую низкую расценку я работать не буду. Он спросил: «Какую же цену вы имеете в виду?» Я спросил: «Сколько получит Исаак Бродский?» — «Бродский работает по особому предложению Реввоенсовета», — ответил т.Трофимов. «Ну вот, такую же цену требую и я», — и спросил, какова расценка московских «первачей». Т.Трофимов ответил: «2—3 тысячи и более, точно не знаю, но выше вашей». — «Ну вот, вот, а работать эти ставленники буржуазии, поставляющие отбросы Изо на пролетарский рынок, не умеют; помимо того, что 9 месяцев моей работы над вашей картиной будут равны 4—5 годам работы любого другого художника, т.к. я работаю изо дня в день без перерыва и притом часов 14—18 в день, — если взять качество моих работ в сравнении с ихним хламом — будет оскорбительно писать за вашу цену. Я ставлю вопрос принципиально — я революционер в искусстве и заострю его сознательно — тут дело не в деньгах — для Реввоенсовета я готов работать даром что ему будет нужно, — но я пользуюсь случаем переговорить, коли удастся, с »верхами" через ваше посредство и обратить внимание их на то, что делается на фронте искусства". — «Смотрите, не пришлось бы раскаяться», — сказал т. Трофимов. «Весьма возможно, что я делаю ошибку, но мне нечего терять — при существующих условиях работать невозможно, — если бы не мой железный организм, я давно бы сдох с голода. Я довольно поработал за гроши и даром — больше этого не сделаю». — «Все, что я могу ответить, это — напишите мотивировку вашего несогласия, и я представлю ее в Москве, уверен, что вам повысят расценку, — ответил т. Трофимов, — хотя вы можете рассчитывать на премию помимо 1700 р.». — «Это дела не меняет, — ответил я, — но записки никакой я вам не дам — я доверяю вам — вы правильно передадите и устно то, что я вам сказал», — ответил я.

«Хорошо, вы замечательно осторожны — как разведчик. Ну так какова ваша последняя цена?» — сказал он. Бродский Исаак все время рядом с ним и спокойно слушал.

«Т.к. Бродский получает свой заказ на особых условиях и у него особые отношения с Реввоенсоветом — я по нему не буду равняться на этот раз, но требую высшую, самую высшую ставку, получаемую кем бы ни было из остальных, кроме Бродского, — или я работаю даром, ни копейки меньше самой высокой расценки, ни копейки больше», — ответил я. Т[оварищ] Трофимов обещал передать мои слова, а когда я, простясь с ним, уходил, сказал: «Ждите ругательного письма и отвечайте таким же». — «Ругательным?» — спросил я. «Да, ругательным». — «Ругательным я отвечать не буду — отвечу по существу, — но письма, я уверен, никакого не получу». — «Нет, получите обязательно», — сказал он. Я шел домой голодный как на крыльях — чувствовал какую-то особую легкость, бывавшую со мною в минуты смертельной опасности или торжества и уверенности в моем искусстве. Дорогою я решал, правильно ли я сделал, что не равнялся на И.Бродского, и решил в следующий раз, коли придется, брать его расценку или брать выше его, но в данный момент не считать это слабостью или ошибкой, а точным расчетом.

26 [марта]. Получил из Изогиза последние 300 р. за «Тракторную »Красн[ого] путиловца"" и в тот же день отдал наконец долг дочке и зубному врачу, всего 145 р., и остался черт знает на какой срок со 155 р. Неизвестно, подвернется ли какая работа и когда и примут ли «Красн[ого] путиловца» или вернут.

Вечером пришлось ехать к Порет, где были Тагрина и Миша, смотреть на их работу над форзацем.

27 [марта]. Вечером собрались товарищи — кончаются наши последние рисунки «Калевалы». Порет, Глебова, Тагрина, Миша кончают суперобложку и форзац, Борцова кончает форзац, Лесов, Иванова, Закликовская кончают три заставки (две Зальцмана и одну Лесова), возвращенных из типографии, т.к. их нельзя взять штриховым клише, а тоновое отводится «Академией» по великой мудрости. Все остальное сдано нами, и принято здесь и в Москве. Даже рабочие типографии Ивана Федорова, как сказал Бабкин Порет, хвалят наши рисунки и работают над ними с особенным вниманием и интересом.

28 [марта]. Днем неожиданно пришел т. Вахрамеев. Т.к. Борцова, после его разрыва со мной, передала ему мои слова, что ему лучше остаться со мною в прежних товарищеских отношениях, в ответ на что он понес свой форзац в «Академию» показывать его т. Бабкину, где Бабкин, как Бабкин сам передавал т. Порет, отказался с ним говорить и сказал: «Филонов, как редактор, поступит с этою работой по своему усмотрению». Я спросил Вахрамеева: «Что скажете?» Он ответил: «Где мой форзац?» — «Ваш форзац у Миши — вы должны его вскоре получить». — «А почему он отведен?» — «Я сказал вам, что я не буду с вами говорить после вашего поступка?!» — «Да, но вы — официальный редактор, и я хочу говорить с вами без передаточных пунктов». — «Официальный редактор не я, а Бабкин, с него вы и спрашивайте, почему не прошел ваш форзац, — я же работаю со своими товарищами — кто мне не верит, с тем я никаких дел не веду». — «Но Борцова передала мне, что вы хотите со мною объясниться». — «Правильно, я говорил ей, что готов простить вам нанесенное мне вами оскорбление, т.к. мне был дорог ваш форзац, и я ценю в вас товарища, — но вы пошли к Бабкину и тем уничтожили все мосты между мною и собою. Я сказал вам, что не буду с вами говорить, и ничто меня не принудит к этому». — «Так вы говорите, что Бабкин даст мне объяснения?» — «Я говорю вам, что не буду вам отвечать». Наши голоса дрожали и повысились, но говорили мы спокойно. Он ушел. Так т. Вахрамеев медленно, но упорно становится сволочью — т. Вахрамеев, в котором замечательно хорошие, благородные свойства переплетаются с недоверчивостью, пустою подозрительностью, манией шпионажа и любовью к нему. Так действительно прекрасный человек, с детских лет рабочий, мой товарищ с 1925 г., на моих глазах делается провокатором. Все же я в него верю и теперь.

1—2 апреля. Работали форзац у Порет. Первого же вечером приходил Шванг157.

2 апреля вечером пришел Суворов. Он сказал, что когда в горкоме я кончил разговор с т. Трофимовым, к Суворову подошел Бродский и сказал, что Филонов делает большую ошибку и ее последствия скажутся лет на пять. Бродский не ожидал, что я так заострю вопрос, и сказал, что сам он отдаст свою большую вещь за мою маленькую, но Реввоенсовет смотрит на дело иначе. Потом к Суворову подошел т. Трофимов и спросил Суворова, мой ли он ученик, а когда Суворов ответил, что он действительно мастер школы Филонова, сказал, что не одобряет мой поступок, что к хорошему он не приведет, и спросил Суворова, есть ли какие-либо средства воздействия на меня, чтобы я принял заказ. Суворов ответил, что в подобных случаях на Филонова подействовать невозможно, — очевидно, он хорошо знает, что делает. Затем т. Гурвич — мой бывший ученик, теперь председатель горкома — тоже принял участие в разговоре и посоветовал обратиться к Н.Н.Глебову-Путиловскому — не повлияет ли он на Филонова.

В заключение Суворов сказал, что в данное время он работает над заказом Реввоенсовета, но работа идет неважно, и спросил меня: «Не зайдете ли вы поглядеть на нее?» Я ответил, что принципиально не могу это сделать, т.к. во время разрыва с 20 товарищами Суворов, бывший на моей стороне, все же вышел из коллектива. Если я пойду к нему — мне придется ходить смотреть работы и всех 20 ушедших от меня в самый тяжелый момент моей жизни — когда черная сотня в лице Исакова хоронила мою выставку. Суворов согласился с этим.

3 апр[еля]. Работал форзац вместе с тт. Порет, Мишей и Глебовой.

4 апр[еля]. Днем был у Порет. Окончательно просмотрели форзац, и к 3 ч. Порет отнесла его, а также форзац т. Борцовой, две суперобложки и последнюю заставку т. Бабкину. Так мы закончили и сдали все работы «Калевалы».

11 [апреля]. Т.к. в начале апреля дочка, зайдя в секцию научных работников, выяснила, что я исключен из секции «за отсутствие научной и общественной работы», я решил, по совету Миши, пройти в Сорабис через горком. В своем решении я опирался на то, что в начале марта секция горкома, квалифицируя художников в Русском музее, дала мне первую категорию, что дает право на жилплощадь, а т.к. самое главное, что я получу, пройдя в Сорабис, — это право на жилплощадь, — я просил Мишу выяснить этот вопрос у т. Фогт158, секретаря горкома. До этого Фогт говорила, что достаточно заявления Филонова, чтобы он прошел в Союз; то же самое говорил публично на докладе в Ц[ентральном] Д[оме] И[скусств] Пумпянский159, упрекая меня, что я не в Сорабисе.

Миша выяснил вопрос с т. Фогт, взял справки в Изогизе о моем заработке, и 11 апреля в горкоме я заполнил анкету, передал ее т. Фогт, расписался в двух местах в какой-то книге, не посмотрев, под чем подписываюсь, и получил от Фогт серую бумажку — право на квартиру. Черт знает, где бы мне пришлось быть без этой бумажки. [Текст вырезан] нет! — когда же протрешь свои очки?

В то время как я был с Мишею в горкоме и с ним же смотрел в ЦДИ во французских журналах европейскую изо-халтуру, в мое отсутствие пришел т.Лукстынь. Дочка говорит, что он приходил выяснить причины разрыва с Вахрамеевым. Я знал, что он придет, — Вахрамеев наверняка информировал его об этом по-своему — и жалею, что Лукстынь меня не застал.

14 апр[еля]. Приходил т. Каплун смотреть на карт[ину] «Кр[асный] путиловец». Держал себя крайне осторожно и уклончиво. Те лица, которые Гурвич просил меня проработать, он принимает так: «Тут можно только лишь сказать да! или нет!» На мой вопрос, принимает ли он картину в целом, он ответил: «Эта вещь выше моего художественного понимания, но учитывая вас, ваше значение и то, как к этой картине отнесутся рабочие, — я бы ее принял». Когда на прощание я сказал, что т. Гурвич как бы сваливает на него ответственность за приемку вещи, а я лично рискую попасть в двусмысленное положение, когда принесу вещь в редакцию после того, как он ее примет, — и тот же Гурвич найдет, что предложенные им поправки выполнены не так, как он имел в виду, т. Каплун обещал зайти завтра, послезавтра.

Вечером т. Порет приносила оттиски заставок «Калевалы» — всего штук до 30—35. Некоторые оттиски трудно определить — плох ли оттиск или плохо клише. Вообще же клише сделаны толково. Теперь конец разговорам, что вещи нашей техники, «ни тоновые, ни штриховые», в печати не удадутся.

18 апр[еля]. Из Москвы пришло заказное письмо от комиссии Реввоенсовета. В нем два экземпляра договора для моей подписи и приписка:

«Многоуважаемый т. Филонов.

На заседании комиссии от 14 с.м. вопрос об условии договора с вами пересмотрен и сумма договора увеличена до 3000 р. Посылая два экземпляра заготовленного договора при в[ашем] согласии, прошу оба подписать и возвратить для дальнейшего оформления заказным письмом. Раскрытие темы имеется. Приложение: 2 экз. договора.

Ответ[ственный] секретарь п/комиссии Виноградская160. 15 апр[еля] 1932 г.".

21 апр[еля]. Вечером пришел неожиданно т. Гурвич. Осмотрев «Красн[ого] путил[овца]», он опять отвел несколько лиц рабочих. Мотивировки его я отклонил, но сказал, что буду работать над картиной, пока он ее [не] примет. В конце разговора я сказал, что он правильно поступит, если ознакомится с картинами моей разгромленной выставки, и посейчас находящимися в Русском музее, и начнет действовать в ее пользу. Я сказал, что надо приложить все усилия, чтобы эта выставка, имеющая мировое значение, была показана по всему Союзу и за границей, чтобы была издана моя монография и чтобы из моих работ был организован отдельный музей или, по крайней мере, им было отведено помещение в Музее Ленинграда, где бы они были выставлены полностью. Деньги с выставки и от монографии я передаю в распоряжение партии. Т[оварищ] Гурвич сказал, что подумает над этим и что вскоре, когда т. Бубнов161 — Наркомпрос — приедет в Ленинград, он поговорит с ним об этом деле, т.к. считает это дело очень важным. «Вероятнее всего, — сказал он, — т. Бубнов сам захочет поговорить с вами. Вернее всего, я и Бродский приедем вместе с т. Бубновым к вам», — сказал он. Я ответил: «С такими людьми, как т. Бубнов, страшно говорить», и предложил Гурвичу свозить т. Бубнова в Русский музей — показать мою выставку. При нашем разговоре были тт. Мешков, Миша и Вера Покровская, подруга-товарищ Миши. Моя дочка, как и всегда в приходы Гурвича, слушала его с живейшим интересом.

22 апр[еля]. Днем собрались (от 12 [до] 3 ч.) товарищи — работники «Калевалы». Москва отводит: форзац Борцовой — прекраснейшую вещь, переплет Макарова, заставку Порет, а также предлагает доработать шмуцтитул Макарова.

Мы решили послать протест относительно переплета Макарова. Борцовой поручили сделать тот же рисунок, но вести его только синим и красным.

Основная масса работ прошла, как ладожский лед, лишь несколько налетели на московские быки. Финляндия подписалась на половину тиража «Калевалы».

23 [апреля]. Был в тракт[орной] «Кр[асного] пут[иловца]». В ту мастерскую, которая написана на моей картине, вход закрыт. Там происходит иная работа, «военная», «секретная», как сказали мне рабочие и плотники. Тракторосборка перенесена в механическое отделение и как будто замирает.

Стало быть, зарисованный мною в картину с натуры, без прикрас, с 3 по 9 ноября момент выпуска 330 000-го трактора является моментом наивысшего напряжения и развития тракторного производства на «Кр[асном] путил[овце]», после чего оно резко упало по интенсивности и количеству.

Это дает моей картине значимость редчайшего и вернейшего документа.

27 апр[еля]. Послал в Москву письмо:

«27/4 1932 г. В подкомиссию РВС СССР по организации юбилейной выставки РККА. Уважаемые товарищи! Согласно вашему отношению ВВ/1-а возвращаю вам оба экземпляра подписанного мною договора. Филонов».

3 или 4 мая. Борцова кончила свой форзац. Он сделан, как просила Москва, синим и белым. 4-го или 5-го Порет сдала его в «Академию».

8 или 9 мая. Порет приносила 42 оттиска наших рисунков «Калевалы». Хотя они деланы по размеру, данному т. Бабкиным, 19 сант[иметров], их по просьбе изд[ательст]ва пришлось нам укоротить на 1/2 сант[иметра]. Денег товарищам все еще не платят. О моей оплате нет и разговора.

11 мая. Вечером неожиданно зашел т. Мгебров162. В разговоре о своей книге воспоминаний (кажется, «Жизнь в театре»), изданной «Академией», он сказал, что из нее вычеркнуто место, где он описывает свою встречу со мною в 1914/15 г. Он показал мне эту книгу. К описанию им моей постановки трагедии «Владимир Маяковский»163 припечатана редактором книги программа спектакля, где сказано, что постановка действительно моя164. В разговоре с ним, уже в 12-м ч. ночи, дочка прочла в «Веч[ерней] Кр[асной газете]», что сегодня т. Бубнов в Ц[ентральном] Д[оме] И[скусств] беседует с художниками165.

12 мая. По предложению т. Глебовой ходил с дочкой в Михайловский166 смотреть «Мейстерзингеры»167 в постановке тт. Глебовой и Дмитриева168. В антракте познакомился с Дмитриевым. Эту постановку можно отнести к левой части центра изофронта, хотя художники исходили из основ аналитического искусства. Их проекты значительно урезаны дирекцией театра — это повредило постановке, кроме того, им пришлось торопиться. Но и при учете слабых мест постановки — постановка крепкая, а в последнем действии сконцентрирована замечательная, еще небывалая изобразительная сила.

В этом действии, где задником является гигантская панорама Нюрнберга, написанная по принципам сделанной картины, художникам удалось достигнуть почти одинаковой степени напряжения цвета и формы в костюмах и в декорациях и тем создать динамическое единство того и другого.

Именно эта увязка и динамическая напряженность не удаются никому из постановщиков169.

Во всю силу это давали лишь наши постановки: трагедия «Владимир Маяковский», «Ревизор» в Доме печати170, «Король Гайкин 1-й»171 на Большо[ом] пр. В[асильевского] О[строва] в клубе «Металлист» и «Ленкина канарейка»172 на «Красном ткаче».

13 [мая]. Приходил вечером т. Мгебров. Он привел с собою Андреева — председателя и организатора Бриз (Бюро рабочих изобретателей)173.

Я пояснил т. Андрееву основы нашей школы — он совершенно согласился с ними. Травлю на меня и на мою школу он считает не столько непониманием, сколько вредительством.

15 мая. Приходила Глебова. Я дал ей, письменно, учет их постановки, определив слабые места и принцип дальнейшего ее развития, т.к. дирекция и режиссер Каплан174 предлагают Глебовой и Дмитриеву кое-что в постановке изменить.

18 [мая]. Вечером около 12 ч. получил от комиссии РВС письмо:

«14 мая 1932 г.

Ввиду состоявшегося постановления комиссии прекратить 20/5 заключение договоров, просим ускорить ответ на наше письмо от 15/4 с предложением подписать договор.

Пом[ощник] нач[альника] подкомиссии РВС Трофимов, секретарь — Звиногродская«.

Сейчас же написал на него ответ.

19 мая. Окончательно средактировав, послал в подкомиссию РВС следующее письмо:

«Уважаемые товарищи Трофимов и Звиногродская! В ответ на ваше письмо от 14 мая, полученное мною 18 мая в 12 ч. ночи, с предложением дать ответ на письмо от 15 апреля, извещаю вас, что я подписал оба договора и выслал их 27 апреля заказным письмом по адресу, указанному в тексте договора.

К подписанным мною договорам я приложил следующую приписку:

«В подкомиссию РВС СССР по организации юбилейной выставки РККА.

Уважаемые товарищи!

Согласно вашему отношению ВВ/1-а возвращаю вам оба экземпляра подписанного мною договора. Филонов«.

Очень жалею, что мое письмо вами не получено, и, таким образом, создалось недоразумение. 19 мая 1932 г.".

28 мая. Кончил картину «Тракторная »Красн[ого] путиловца"".

29 мая. Дочку положили в Петропавловскую больницу.

Отвез в Изогиз картину «Красн[ый] путиловец».

1 июня. Из Москвы пришло письмо от юбилейной комиссии РВС. В нем уже подписанные два новых экземпляра договора, извещение, что мое заказное письмо с двумя первыми, подписанными мною договорами пропало, отношение в кооператив «Изо» о выдаче мне аванса и просьба подписать новые договоры и выслать их в Москву.

[Число не указано] июня. Дочка вышла из больницы.

5 июня. Отправил в Москву следующее письмо в ком[иссию] РВС:

«Т.Звиногродская!

В силу исключительно тяжелых условий жизни (результат травли на мое искусство с царских времен по сей день) я сейчас настолько ослабел физически, что при всем желании не могу взяться за выполнение предлагаемого вами заказа, тем более что остающиеся сроки сдачи и проекта, и картины при моей упорной многодельной работе — малы.

Кроме того, работая исключительно как исследователь, я своих работ не продаю, чего бы это мне ни стоило, а берегу, желая подарить все свои работы партии и Советскому Союзу и сделать из них свой музей, т.к. вещи эти представляют исключительное явление в мировом искусстве. Хотя сперва я примирился с пунктом договора, гласящим, что картина переходит в собственность музея РККА, но теперь окончательно осознал, что пойти на это я не могу.

Не говоря уже о том, почему в Русском музее под моими работами, проданными или подаренными мною государству, висят волчьи паспорта, почему ко всем вообще моим работам применяется «истребительский» критерий, почему была сорвана в 1929—30 гг., несмотря на два общественных просмотра в ее пользу, моя выставка в Русском музее, для которой были отпечатаны два каталога (один из них с клеветнической статьей царского борзописца С.К.Исакова, ныне ликвидатора Русского музея), я довожу до вашего сведения, что взяться за предлагаемую вами ответственную работу не могу. Возвращаю вам оба экземпляра договора и ваше распоряжение в коопер[атив] «Изо», аванс по которому я, разумеется, не брал. Филонов. 5 июня 1932 г.".

8 или 9 июня. Приходили вечером Иванова, Борцова, Тагрина, Соболева. Обсудили окончательно вопрос о расценке. И решили подать счета на последние работы, т[ак] что теперь нами поданы счета буквально на все рисунки «Калевалы».

15 [июня]. Днем 14 июня получил открытку от В.Н.Аникиевой — она просит сообщить по телефону, можно ли ей привести ко мне приезжего из Москвы т. Харджиева175, желающего повидаться со мною. Пятнадцатого они пришли оба к 8 ч., с ними пришел молодой литератор т. Никитин176.

Мне пришлось удовлетворить любознательность т.Харджиева — литературоведа, как он себя называет, относительно русского футуризма до и после революции и дать оценку главнейших его представителей: Крученых177, Хлебникова178, Маяковского179, Бурлюков180, Малевича181, Татлина182, Матюшина183, Каменского, с кем мне приходилось видеть[ся] и отчасти вместе работать.

16 [июня]. Приходила т. Маркова184, преподавательница ташкентского техникума. По ее словам, она была у меня в 1925 г., но я не помню, давал я ей постановку или нет, хотя она говорит, что работает в нашем плане, по крайней мере по принципу сделанности.

20 июня. Получил из Москвы письмо от комиссии РВС по организации юбил[ейной] выставки за подписью т. Трофимова и т. Звиногродской. Они пишут, что получили мое письмо с отказом, посланное мною 5 июня, и находят мотивы моего отказа несущественными и просят меня все же взяться за картину. Они говорят, что 22-го я могу переговорить с ними лично в Ленинграде в Доме Красной Армии и Флота.

21 [июня]. Ввиду того что т. Бабкин в разговоре с Мишей, около 17—18 июня, еще раз подтвердил о своем желании издать мою монографию, я через Мишу предложил ему осмотреть мои работы в кладовых Русского музея и 21-го встретился с ним там.

Разглядывая вещи, он не в силах был скрыть или удержать своего удивления. Он еще раз сказал, что непременно будет стараться, чтобы издательство «Академия» взялось за мою монографию, и начнет вырабатывать мотивировки издания и его план. Он спросил меня, кого я рекомендую писать статью для монографии. Я тотчас же сказал, что лучшего человека, чем В.Н.Аникиева, автора статьи для моего первого каталога, указать не могу. Тут же Бабкин условился с нею, что 23 июня она даст ему прочесть эту свою статью. Я в этот же день взял из музея первую партию своих работ, всего 14 вещей.

25 [июня]. Приходил Миша. Он сказал, что Борис Гурвич в горкоме передавал ему, что Шванг в Батуме арестован, кажется за попытку перейти границу. Жену Шванга и мать уже вызывали в милицию.

Когда 1 апреля Шванг приходил ко мне, он говорил, что едет в Батум. Я спросил его, на кого он покидает свою жену и ребенка. Он ответил, что оставляет ей месячный заработок и, коли в Батуме найдет заработок, выпишет ее к себе.

Я с первых же слов разговора спросил его, являются ли его религиозные убеждения причиной его разрыва с нами? Он ответил, что действительно теперь уверен, что Бог существует, и религия ему дает все, а наука бессильна в сравнении с нею. Он сказал, что видел Бога и снова может увидеть его.

Я опять прямо спросил его, не является ли та женщина их Психо-Технического института, приходившая в Дом печати на мои лекции, причиною того, что он порвал со мною, с моею идеологией, уничтожил все свои работы, сделанные за его бытие с нами, и стал религиозным?

Он уклончиво, но коротко ответил, что женщина не может иметь на него влияния. На мои слова — если дальше идти по той дороге, на которую он стал, непременно будешь в контакте с белогвардейцами и последняя гадина будет водить его за нос, — он ответил следующее: «Вовсе не обязательно, что мистик — непременно белогвардеец. Ваши работы потому так и дороги мне, что я вижу в них мистический момент, а вы вовсе не белогвардеец». На это я возразил: «Такой сволочи в моих работах нет и не будет — мы выводим мистику и мистиков из искусства, где они так сильны, в особенности в педагогике, что до сих пор водят партию за нос».

Уходя, он сказал: «Вы мне очень, очень дороги».

26 июня. В ночь на 27-е в 4 ч. утра получил телеграмму — прийти в Смольный на собрание художников в присутствии т. Угарова185; подпись — федерация художников.

27 [июня]. Приходила В.Н.Аникиева со своею подругой Индосовой. В.Н., уезжая на 2 месяца в отпуск, сказала, что Бабкин прочел ее статью обо мне и предложил либо ей, либо мне самому подать в изд[ательст]во «Академия» заявление с предложением издать мою монографию. Я сказал В.Н., что мы этого делать не будем.

12 июля. Дочка уехала в Детское Село в Дом ветеранов революции 1905 г. на 2 месяца. Решил применить под масляную краску вместо кисти перо.

Неожиданно пришли ко мне: преподаватель Изо из Иркутского техникума т. Копылов186 и с ним географ из Владивостока — фамилию его забыл — еще молодой человек лет 32—37, но с белоснежною седой головой. Т[оварищ] Копылов знает обо мне по рассказам учеников его техникума, из которых многие имели впоследствии дело со мной, начиная с Хржановского187 и Курдова188, и пришел познакомиться.

26 [июля]. Взял из Изогиза свою картину «Тракторная »Кр[асного] путил[овца]"". Печататься она не будет. Сдал ее мне зам. Гурвича Баранов. Сдал по-барски — молча. Молча я ее принял. Какими гадами была «зарезана» эта работа — не знаю.

3 или 4 августа. Миша сказал мне, что горком Изо, говорят, выставил мою кандидатуру в члены правления организующегося Союза художников.

Я ответил: коли это так, горком не имел права делать этого без моего ведома, и я в правление не пойду.

5 или 6 авг[уста]. Петя Серебряков сказал мне, что, возвращаясь от дочки из Детского, прочел в трамвае с рук рядом сидевшей женщины в заметке «Веч[ерней] Кр[асной] газ[еты]» мою фамилию в числе художников, избранных в состав правления Союза [художников]. Номера этой газеты я достать не мог.

8 августа. Получил из Москвы письмо от Ал[ексея] Крученых. Он говорит, что пишет для какого-то издательства статью — воспоминания о русских футуристах189. Просит меня прислать имеющиеся у меня сведения об этом и фото моей постановки трагедии Маяковского.

Свою статью он обещает выслать мне перед сдачей в редакцию для проверки.

Я решил не отвечать ему.

В этот же день ко мне пришли тт. Дмитроченко, Геннадий Гор190 и с ними какой-то молодой человек, очень интересующийся примитивами сибирских студентов, с которыми он здесь, в Ленинграде, имеет какое-то общение.

17 августа. Дал постановку т. Фогт, секретарю горкома. Во время разговора с нею пришла мне повестка явиться на собрание правления Союза художников.

5 сентября. Вечером Миша сказал, что т. Шванг прислал своей матери письмо из батумской тюрьмы. Обращаются с ним хорошо, компанией доволен — народ интересный. Он просит выслать ему красок, кистей и бумаги.

Обращаться плохо с ним не за что. Если бы не религия — его бы можно было поставить заведовать продовольствием Ленинграда.

Также Миша сказал, что т. Фогт спрашивала его, получил ли я наконец деньги из «Академии» за редактуру «Калевалы», и на отрицательный ответ Миши заметила (как и во время ее прихода ко мне), что будет всеми силами настаивать в «Академии» об уплате мне за мою работу, что она уже говорила об этом с новым заведующим издательством, кажется Вавиловым191, и тот принципиально согласен на это.

Потом Миша сказал мне, что в новоиспеченном правлении Союза хотят поднять вопрос о назначении мне персональной пенсии, мотивируя это тем, что «Филонов не приспособлен зарабатывать деньги».

Уходя, Миша сказал: «На днях Луппьяна192 вызывали в ГПУ. Его спрашивали, что из себя представляет наш коллектив, почему был раскол, кто Капитанова и ее муж — художник Арапов193, кто из наших за границей и кто на заводе. Спросили также, что из себя представляет Филонов. Луппьян ответил: »Филонову давно бы надо быть профессором Академии". Спросили его, каковы политические убеждения Филонова, и он ответил, что Филонов по убеждениям коммунист. На дальнейшие вопросы товарищей из ГПУ о Филонове Луппьян, характеризуя меня, заметил: «Лучшего человека я не видел».

Я сказал Мише, что не раз говорил товарищам задолго до раскола, что нам так или иначе ГПУ не миновать в силу моей значимости, значимости коллектива и нас вместе в современном искусстве, в советском искусстве и в искусстве вообще (а тем более в его педагогике), что к этому нас равным образом могут привести всевозможные провокации, сплетни и ложь в печати и устно, которые нас окружают железным кольцом небывалой в Изо блокады. И чем скорее ГПУ возьмется за наше дело, тем лучше, — может быть, это поможет мне, нам, моей выставке и монографии, т.е. пролетарскому искусству, и поможет нам прорваться на педагогический фронт. Я сказал Мише, что ГПУ знает, конечно, что оно делает, но начать разбор нашего дела ему было бы лучше, сделав допрос мне лично, прежде чем спрашивать других. Дней за 5 до этого Миша сказал мне, что т. Евграфова, бывшего секретаря нашего коллектива, также вызывали в ГПУ и приблизительно о том же расспрашивали.

Денег у меня сейчас совершенно нет, кроме 33 к. на сберкнижке. Уже к июню вышло в расход все заработанное мной в Изогизе. Если бы не дочка и Петя, которые безо всяких просьб с моей стороны одалживают мне на корм и комнату, мне пришлось бы пойти чернорабочим на стройку Петроградского дома культуры или Дома Ленинградского Совета, где требуются рабочие всех сортов. Сам же я не могу купить даже яблока за 20 к. моей жене, не говоря уже о чем-либо большем, но по моей неизмеримой любви к дочке я расписал ей шелковый шарф194 и просидел за этою работою полтора месяца день в день (с 6 июля по 20 августа часов по 16 в день). Товарищи и знакомые (женщины преимущественно) оценивают его, словно сговорясь, так: «Такого шарфа нигде в мире не найдешь. Этот шарф носить — преступление».

11 сент[ября]. Приходили молодые художник и художница из Тифлиса. Ее вижу в первый раз, он у меня уже бывал.

14 сент[ября]. Приходил делопроизводитель правления Союза художников т. Корман195. Он сказал, что Русский музей хочет издать в открытке одну из моих работ, и предложил договориться с ним о выборе, сказав, что музей хочет «Красную зарю». Я ответил, что интереснее будет издать «Красного путиловца».

Он передал мне карточку в кооператив «Красная звезда», сказав, что ее дает мне Союз художников. Кроме того, там постановлено ходатайствовать о назначении мне персональной пенсии. Он настойчиво советовал мне посещать собрания правления, но я ответил, что у меня сложные расхождения с ленинградскими художниками и ходить туда я не буду.

16 сент[ября]. Моя жена-дочка была и прикрепилась в закрытом распределителе «Красная звезда» и принесла домой первые продукты оттуда: чай, сахар, сыр и масло. Я имею право покупать на особые боны, выдаваемые там на сумму 75 р. в месяц. Кое-что можно брать и на деньги. Т.к. у меня денег нет совершенно, за все платит она.

Вечером пришел Мешков. Он сказал, что когда он хотел взять из Русского музея свои работы, сданные туда на последнюю выставку196, но не принятые жюри, Пунин197 ему ответил, что картины кому-то отданы для репродукции, и предложил Мешкову лично поговорить с человеком, взявшим их. Когда Мешков позвонил по номеру, данному ему Пуниным, ему ответили из ГПУ и попросили зайти туда для объяснений.

Мешкова приняли там очень любезно и спросили, почему он, коммунист, так странно написал портрет Ленина, почему он написал очередь баб перед кооперативом, что он хочет этим сказать. Одновременно спрашивающий сказал, что по художественным качествам работы Мешкова превосходны. Разговор слегка коснулся и меня. Мешков дал объяснения, какие мог. Ему предложили зайти в этот отдел еще раз и отпустили.

Передавая мне это и прося держать сказанное в секрете, Мешков очень волновался. Я успокоил его, говоря, что худого для него не последует из этого опроса, что картины его выдержат любой критерий, тем более, коли взять в расчет и другие вещи Мешкова: «Зов на демонстрацию», «Убийство секретаря китайской компартии» и другие, — во всех них четко проведена правильная классовая пролетарская установка.

Я посоветовал ему при следующем объяснении сказать следователю, чтобы он поговорил с Филоновым лично, — я ему объясню многое в искусстве, на что ГПУ не мешало бы взглянуть поближе, например педагогика Изо.

[Без даты]. Приходил Мешков. Его снова вызывали на Гороховую. Он посоветовал следователю поговорить со мною, тот ответил уклончиво. Вещей Мешкову обратно не отдали — обещали со временем вернуть.

За оба эти разговора я ничего не сказал т. Мешкову о том, что подобным же допросам подвергались Евграфов и Луппьян. Не сказал я этого потому, что им обоим запретили об этом говорить, как передал мне Миша, но они не сдержали данного обещания, и я не хотел им повредить, сказав об этом Мешкову. Также я не хотел еще больше волновать и без того взнервированного т. Мешкова.

25 [сентября]. Была В.Н.Аникиева. Она сказала, что Исаков снят с работы в Русском музее, а Гурвич переведен туда директором198, что в музее состоится выставка к 15-летней годовщине революции199 из вещей московских и ленинградских художников, что ей поручено передать мне предложение дать туда свои работы; наверное, мне будет предоставлена отдельная комната. Выставку соберет тройка: Нерадовский, Добычина200 и Пунин.

Я согласился дать свои работы и сказал, что кадетский «Мир искусства» идет на командные места Изо, т.к., помимо этой тройки, Матвеев201 — ректор Академии, а Петров-Водкин202 — председатель правления Союза художников. Я сказал ей, что с Добычиной меня когда-то познакомил Б.Григорьев203, приведя меня к ней в ее бюро картин на Мойке, где монтировалась выставка художников «Мира искусства». Он и она уговаривали меня дать на нее мои вещи, но я отказался наотрез. Это было в 1912—13 гг.

Затем она в 1919—20 гг. подошла ко мне в отделе Изо и сильно, почти растроганно хвалила мои работы.

26 [сентября]. На Михайловской204 у филармонии я с дочкой встретили Нерадовского. Он также передал о снятии Исакова с работы, говоря, что в этом приняло участие ГПУ. Везде, добавил он, где Исаков работает, он разваливает учреждения и портит их работу.

27 [сентября]. Получил открытку от Н.П.Баскакова205. Он пишет из Саратова, куда переведен из г. Камень, где был в ссылке как член оппозиции.

Вечером я с дочкою встретили на Невском Глебова-Путиловского. Он сказал, что на днях в Губкоме, когда ждали т. Кирова, т. Чагин206 спросил его: «Ну а как поживает Филонов?» Глебов ответил: «Да живет по-прежнему». — «Все так же нуждается?»— «Да, все так же, нового в житье нет». — «А жаль — это самый крупнейший художник нашего времени», — сказал Чагин. Глебов ответил: «Я думаю, кабы воскресли каким-нибудь чудом Рафаэли да Леонарды — Филонов и им бы »пить дал"".

Кто-то из стоявших рядом заметил Глебову, что он слишком уж преувеличивает значение Филонова, — но Чагин сказал, что он вполне согласен с Глебовым, и еще раз пожалел, что Филонов в нужде.

1 октября. Приходила т. Глебова. Она передала, что ее вызывали в «Академию», где сказали, что бывший полпред в Финляндии т. Майский207 предлагает нам сделать поправки в рисунке Макарова на шмуцтитул «Калевалы»208. Сам Майский скоро будет в Ленинграде, и кто-либо из нас должен с ним договориться об этом. Я уговорил Глебову повидаться с Майским, и она согласилась, хотя очень пугает себя этою встречей.

3 окт[ября]. Глебова виделась с т. Майским. Он приехал в издательство со своей женою. Его жена особенно упорно нападала на некоторые рисунки, но в общем оба были в восторге от них209.

Молодое лицо на рисунке Макарова, по их словам, политически опасно, потому что может быть принято за «молодую Финляндию», а красная голова форзаца Порет внушает мысль о «красной опасности». Заправилы «Академии» очень подобострастно прислушивались к словам Майского и его жены. В результате разговора нам придется заново сделать рисунок Макарова и переменить цвет на голове Порет. Глебова говорит, что виною этому жена Майского, т.к. Майский почти согласился с возражениями Глебовой. Нам поручили также сделать 12 концовок. Майский едет полпредом в Лондон. Это по его предложению «Академия» предприняла издание «Калевалы».

4 [октября]. Виделся в Русском музее с т. Аникиевой, куда пришел по ее приглашению решать вопрос о комнате для моих работ на юбилейной выставке. Подошедший Пунин сказал мне: «Могу предложить вам или стену, или комнату».

Я осмотрел и стену, и комнату и обещал дать ответ через несколько дней.

6 окт[ября]. Приходил т. Мешков, а с ним двое молодых путиловских рабочих, кому он дал изо-постановку по нашему методу. Один из них принес свои работы, между ними «Девушка» маслом и эскиз «Рабочие на производстве». Сделаны они очень хорошо, но из-за них он провалился на приемном экзамене в Академию. Провалился и его товарищ. Я сказал, что оба они могут работать самостоятельно. В случае надобности Мешков, их учитель, даст им нужные указания.

14 окт[ября]. Т[оварищ] Корман вызвал меня в Русский музей. В канцелярии он дал мне чек на сто рублей за репродукцию моей картины. Оказалось, что кто-то самовольно выбрал «Красную зарю», а не «Красного путиловца», как я предлагал Корману. Т.к. клише уже сделано, спорить мне не пришлось. По отношению ко мне вырабатывается обычай ставить передо мною совершившийся факт.

22 окт[ября]. На юбилейную выставку будут приняты работы лишь тех художников, кто получит от музея приглашение принять в ней участие. Это приглашение из многих десятков моих товарищей-учеников получили только Миша и Порет с Глебовой. Мишу я уломал дать вещи: его раздосадовала неудача на предыдущей выставке210, где прошла лишь одна его вещь из 6 представленных. 22-го вечером я уговорил также Порет и Глебову дать их вещи, и мы отобрали 6 работ; одна вещь — «Разрез нашего дома», — писанная ими обеими, представляет чуть не все квартиры их дома и характеристику их жильцов, живущих как в норах. По улице перед домом везут красный гроб.

21-го и 20-го я отбирал свои вещи в кладовых Русского музея, где они находятся со времени разгрома моей выставки.

24 [октября]. Вечером пришел т. Мешков. Он прочел свое письмо ко мне, где подвергает самой суровой критике всю мою идеологию и практику, доказывая рядом мотивировок к фактам из моей жизни, что я «хорошо замаскированный хищник». Слушая его чтение, я чувствовал себя странно тяжело, удивляясь своему же спокойствию и выдержке, т.к. он удивительно своеобразно подтасовывал под свою основную идею — полнейшее отрицание моей революционности в искусстве и в жизни — все, что ни приводил как факт, мотивировку или определение.

Когда он кончил, я сказал ему, что письмо это могло быть написано и не им, Мешковым; можно предположить, что оно дано ему в ГПУ, — так оно странно. Если же Мешков, в чем нельзя сомневаться, писал его действительно сам, — то ничего более идиотского и клеветнического я не слыхал никогда.

1 ноября. Сегодня по приглашению т. Аникиевой пришел в Русский музей, чтобы окончательно выяснить вопрос о моей комнате. Аникиева сказала, что вопрос этот должен решить Игорь Грабарь211, самой ей уже неудобно, по ее словам, говорить со мной, т.к. мне уже назначали и отводили комнаты раза три. Я ответил, что мне неинтересно говорить об этом с Грабарем, прося ее справиться у него о комнате и дать мне ответ. Она ушла и, вернувшись, сказала, что Грабарь зовет меня к себе. Аникиева провела меня в комнату, где уже висели вещи Кончаловского212; Пунин встретил меня и познакомил с Грабарем.

Грабарь сказал: «Право, не знаю, как с вами поступить. Видите, какая суматоха. Группировки оспаривают места друг у друга. Некоторые художники добровольно делают харакири, сокращают количество своих работ. Вы слишком индивидуальны, вас ни с кем нельзя повесить рядом. Как тут быть?» Я ответил: «Я скажу вам со свойственной мне прямотой, что можно, конечно, не вламываться в ваш план развески вещей и считаться с группировками и втиснуть мои вещи в любое оставшееся место, но можно посмотреть на дело иначе: мои вещи являются самым интересным моментом во всем мировом искусстве и им надо дать место в первую очередь, прежде всего, тем более что моя выставка была сорвана».

«Разве она не состоялась? — сказал Грабарь. — Я сам видел ее».

Пунин вмешался: «Да, выставка была сорвана — это была скандальная история. Наш музей в долгу перед Филоновым. Нам непременно надо предоставить ему комнату».

Мы порешили, что через день или два мне будет дана комната.

4 [ноября]. Начал расстановку работ в отведенной мне комнате. Комната рядом отведена под гипсовую архитектуру Малевича.

5 ноября. Вечером в горкоме подал т. Фогт свою биографию.

Все эти дни я развешивал вещи. Мне удалось взять у Грабаря разрешение поместить в своей комнате работы Миши, Порет и Глебовой, отведенные жюри или не представленные жюри. Дело шло гладко, но меня все время не оставляла мысль, что плакат-лубок для экспорта «Ленин» будет отведен. Выставку посмотрели: политконтроль, ГПУ, члены обкома и исполкома. Всего, как мне передавали, было отведено лишь три чьи-то картины.

12 [ноября]. Вечером, когда я окончательно приводил в порядок свои развешанные вещи, несколько человек вместе с Добычиной прошли мимо меня в смежную комнату акварели и рисунков. Там завязался оживленный разговор. Проходя к ним, ко мне подошел Грабарь и сказал: «Покупочная комиссия сегодня наметила к покупке ваши вещи, но Малевич сказал, что вы их не продаете. Правда ли это?»

Я сказал, что действительно не продаю своих вещей. Грабарь прошел в комнату рисунков. Вскоре все вышли ко мне.

Один из них, входя, сказал: «Пусть кто-нибудь объяснит мне эту вещь» — и стал перед «Формулой вечной весны». Кто-то ответил: «Вот автор — он и объяснит».

Я дал короткое разъяснение работы, но просивший пояснений стал доказывать, что рядовой зритель таких вещей не поймет, поэтому писать их не надо. Гурвич — директор музея — сказал ему: «Товарищ Вайнштейн, вы ведь знаете, что есть вещи, о которых не спорят». — «На рядового зрителя нельзя равняться», — заметил кто-то. Но Вайнштейн снова стал доказывать мне, что вещей таких писать не надо. Меня спросили, почему я не продаю своих работ? Я ответил, что желаю сделать свой музей и вещи берегу. Вайнштейн сказал мне, что он работает в области иностранной политики. Когда они ушли, ко мне подошел Малевич213 и сказал, что утром, когда эти люди — покупочная комиссия — осматривали мои работы, кто-то из них сказал: «Сколько же надо отдать Филонову за такую картину, коли мы ее приобретем, — воображаю». Малевич вмешался и сказал: «Не беспокойтесь, сколько за нее придется отвалить. Может быть, и ничего — Филонов своих работ не продает». Затем он стал жаловаться мне на свою судьбу и сказал, что просидел три месяца в тюрьме214 и подвергался допросу. Следователь спрашивал его: «О каком сезаннизме вы говорите? О каком кубизме вы проповедуете?» — «Ахрры хотели меня совершенно уничтожить. Они говорили: »Уничтожьте Малевича — и весь формализм пропадет". Да вот не уничтожили. Жив остался. Не так-то легко Малевича истребить". Я последний раз посмотрел на свои вещи и ушел довольный, что все мои 85 вещей и 6 работ товарищей прошли все проволочные заграждения215. Прошел и плакат-лубок «Ленин». Все это время я думал, снять ли мне все свои вещи, если будет отведен «Ленин» или «Красный путиловец», в знак протеста или примириться и, не делая этого, не сыграть в руку тем, кто желает, чтобы ни одной моей вещи не было на выставке.

Малевич не имел права говорить комиссии, наметившей мою вещь для Третьяковской галереи, что я не продаю своих работ. Его никто на это не уполномочил. Он действовал со слухов, с разговоров о том, что я не продаю своих работ, и мог ошибиться, но, очевидно, не остановился перед этим. Правда, он сказал мне: «Может быть, я поступил нехорошо, сказав, что вы не продаете своих вещей». Но одно дело сорвать покупку картины, а другое дело — извиниться за это.

Вещей своих я действительно не продаю.

13 [ноября]. Сегодня открытие выставки в 8 ч., а в 3 ч. выставку посетят члены правительства. Утром в 12 ч. я пришел в музей, чтобы окончательно выяснить, повешен ли мой шарф. Охрана удаляла сотрудников из музея. Агент ГПУ по телефону вызывал в музей наряд милиции в 12 человек. Лестница декорирована материей; расставлялись пальмы. Разодетые молодые люди, похожие на аргентинских богачей-плантаторов, стояли толпой внизу лестницы. Сотрудники смущенно жались у своей раздевальной. Маленькая хищная Добычина отдавала приказания. Т.к. устроители выставки решили, что в прикладном отделе будет только фарфор, мой шарф на выставку не попал. Так пояснил мне заведующий прикладным отделом т. Перцев216. Подыскать для шарфа отдельную витрину, чтобы выставить его в моей комнате, как предполагалось, он не успел. Я взял у него шарф и ушел домой. Торжественно-лакейский дух, царивший в это утро на лестнице музея, превращавший ее в приемную Римского дворца, окончательно определил мое решение не идти на открытие. Вообще, участвуя на многих выставках, на вернисаже я был только два раза. У меня стало правилом не ходить на вернисажи, а сидеть дома и работать. Вечером дочка собралась и пошла на открытие к 8 ч. С нею пошел Петя. Уже четвертые сутки он грузит день и ночь норвежские и финские пароходы в порту, где работает сдатчиком по экспорту леса. На этот вечер он уговорил товарищей отработать за него несколько часов и прямо из музея вновь попрет в порт. В 12 ч., когда я сидел и работал, вернулась дочка. С нею пришел Миша. Они сказали мне, что мой плакат-лубок «Ленин» снят217.

Целых 1 1/2 часа они простояли на холоду на лестнице, слушая речи тт. Бубнова, Гурвича и Грабаря. В это время в музей никого из опоздавших не впускали — они ждали за дверями. Толпа художников, не имевшая пропусков, ждала разрешения у дверей и у ворот. С большим трудом секретарю горкома т. Фогт удалось провести человек 20 из них, в том числе Мишу, остальных агенты ГПУ не впустили, несмотря на то что директор музея т. Гурвич просил пропустить их. «Распоряжения Гурвича для нас недействительны», — отвечали агенты ГПУ т. Фогт, хлопотавшей за художников. Председатель горкома Б.Гурвич тоже с трудом попал на открытие. Мои картины: «Налетчик», «Красный путиловец», «Красная заря» куплены Третьяковкою и Облпрофсоветом. Я забыл упомянуть о том, что в вечер перед открытием ко мне в комнату вошли тт. Чумандрин218 и Лебединский219. С ними был т. Штейн220 — они меня познакомили с ним. Едва они стали смотреть мои работы — вошел Пунин и предложил им покинуть помещение. Я сказал ему: «Это — Чумандрин, а это — Лебединский. Познакомьтесь». Они пожали друг другу руки, но все же Пунин с трудом позволил им остаться. Он сказал: «Все же после просмотра комнаты Филонова вам придется уйти». Чумандрин ему заметил: «Я сегодня еще не собираюсь воровать ваших картин».

18 [ноября]. Был на выставке. «Кабачок» — моя работа пером и «Озеро Селигер» — акварель замечательной работы, картина моей ученицы Порет куплены Третьяковской галереей.

Какой-то человек подошел ко мне после долгого всестороннего осмотра моей жены, шедшей со мною, и спросил, не ее ли портрет я писал221. После моего утвердительного ответа он завел разговор о «Формуле вечной весны», прося пояснений. Когда я дал короткие объяснения, он, как зараженный повальной болезнью, стал уверять меня, что зритель этой картины не поймет.

Под многими вещами висят ярлыки: «продано», «приобретено». Покупает даже страхкасса. Ленсовет приобрел ряд работ — из них, при первом моем впечатлении, большинство — голые женщины.

Когда я стоял в трамвае, возвращаясь с выставки, за моею спиною кто-то сказал: «Из-за этого Филонова мы не видали выставки». — «Да, — ответил женский голос, — проторчали в его комнате, а других вещей почти и не видали».

Каталог выставки еще не готов. Вера Николаевна вместе со мною сегодня в моей комнате проверяла корректуру моих вещей в каталог222.

С выставленных вещей уже продаются в музее репродукции. Моих нет ни одной, зато вещей директора музея т. Гурвича засняли штуки 3—4.

Вечером позвонил Порет, сказал ей, что ее вещь куплена Третьяковкою. Она сообщила, что «Калевала» выйдет к 1 января.

20 [ноября]. Около 6 ч. неожиданно пришла Капитанова. Несмотря на разрыв со мною, она сказала мне, что сегодня ее вызывали в ГПУ. Там ей объявили, что относительно нее есть донесение, что она делает детские порнографические картинки — дарит и продает их. Также спросили, в каких теософских обществах она состоит членом. Оба эти обвинения она отвергла. Она заявила, что работала под моим руководством, что вещи ее были на выставках. Она просила показать ей донос и получила отказ. Следователь, т. Лонгиш дал ей 20 м. на размышление, после чего она снова отвергла обвинения. Она дала мне понять, не договаривая, а я расспрашивать не люблю, что мне, очевидно, тоже придется побывать на Гороховой. Я ответил, что пойду туда с радостью, коли придется. Потом она стала спрашивать меня — кто мог донести на нее, и сказала, что подозревает Вахрамеева. Это удивило меня, я категорически заявил ей, что не считаю Вахрамеева способным на это. Я сказал ей, что, зная ее вещи, могу ручаться, что это недоразумение и плохого с собою оно ей не принесет.

По ее просьбе, равно считая это моим долгом, [сообщил] какие речи говорил мне о ней Вахрамеев после ее ухода из нашего коллектива. Она сказала, что все, сообщенное им мне, ложь целиком и полностью. «Родная жена, Борцова, называет этого человека подлецом и гадиной — женщина, прожившая с ним 10 лет», — сказала она. По ее словам, дело сводилось лишь к тому, что она, Капитанова, предложила Вахрамееву и Борцовой создать внутри коллектива рабочую бригаду под ее руководством. Она спросила меня, согласен ли я следить за ее картиной «Музыканты», но я отказался, сказав, что тому, с кем порвал идеологически, я профессиональных советов не даю. Я сказал ей, что уважаю ее как мастера, как и прежде, пожелал ей действительно искренне успеха, обнадежил, что дело с ГПУ наверное кончится в ее пользу, и мы расстались. По ее словам, Вахрамеев на ее квартире, в присутствии Береснева (кинорежиссера, ее друга) и т. Борцовой, заявил, что он, Вахрамеев, имеет свою идеологию Изо, свою школу, имеет ряд работ и учеников, что эта школа посерьезнее школы Филонова, и предложил им работать по его установке. Она назвала его затею идиотскою и высмеяла ее: «Валаамова ослица заговорила». Взбешенный, он ушел и возненавидел ее с тех пор. Она просидела у меня около 2 часов. Уходя, она извинялась предварительно за то, что из-за нее мне предстоят неприятности в ГПУ. Я ответил, что, зная ее, сердиться за это на нее не буду.

21 [ноября]. Глебова приносила свой рисунок шмуцтитула вместо рисунка Макарова, отведенного Майским. Рисунок, сосны и ели в снегу, дает совершенно иной характер работам, идущим за ним. Он строже, определеннее и очень хорош по качествам рисунка. Она принесла клише с фронтисписа Миши. Эта цветная работа московской типографии сделана лучше, чем все наши цветные вещи к «Калевале», делавшиеся в Ленинграде.

22 [ноября]. Чапыгин Алексей Павлович223 позвал меня к телефону — вызывала меня Капитанова. Она сказала, что ей теперь наверно известно, что донос на нее сделан Вахрамеевым. Также, по ее словам, он говорил ей этой весною, что и со мною проделает такую же штуку, т.к. у него якобы имеются против меня какие-то материалы-улики, в чем — неизвестно. Она ответила ему на это, что вам Филонова не взять этой ерундою — он всесторонне апробирован. Еще раз сказала она также о разрыве с ним Борцовой. По ее словам, Борцова с ним [порвала] именно потому, что он ни с того ни с сего ополчился на меня. Этот разрыв, когда она назвала его подлецом и гадиной, произошел 29 июня, по словам Капитановой.

Борцова и мне говорила, что порвала с ним 29 июня и что он, ее друг в течение 10 лет, с этого дня стал для нее «пустое место».

26 ноября. Был т. Лесов; приносил работы: «Автопортрет» — акварель и проект «Крымские цыгане». Рассказывал, что он разошелся со своею 22-летнею красавицей женой. В продолжение 1 1/2 лет она отравляла ему жизнь. Он работал на нее дни и ночи, одно пальто ей обошлось ему в 3000 р. Им после развода приходится жить в одной квартире, что в высшей степени нервирует его. Моя дочка утешала его как могла.

27 [ноября]. Собрались тт. Миша, Борцова, Глебова, Лесов, Соболева, Тагрина. Надо было выяснить, кто недополучил за рисунки «Калевалы». Борцова не получила еще 200 р. и Тагрина 100. По словам Миши, т. Фогт, секретарь горкома, говорит, что горкому, может быть, придется подать на изд[ательство] «Академия» жалобу в нарсуд от имени многих художников, кому издательство задолжало до 16 000 р.

Тагрина сказала, что 24 ноября, когда экскурсия художников из производственных мастерских кооператива художников была на выставке в Русском музее, она, Тагрина и Важнова, как мои ученицы, по просьбе экскурсантов должны были дать объяснения моих работ как «самых интересных и самых непонятных».

Но Тагрина запоздала, и объяснения давала т. Важнова как сумела (хотя 23-го они обе были у меня по этому поводу, и я разъяснял им суть нашей школы). В результате вышло так: по осмотре моих работ они написали в тетрадке для записи впечатлений зрителей, которая, оказывается, лежит на окне в моей комнате, следующее: «Работы очень интересные и нам понравились, но непонятны». И кто-то один за всех вписал фамилии смотревших, в том числе и фамилию Важновой, которая уже вышла в это время в соседние комнаты. Узнав об этом, она сильно рассердилась, т.к. получилось, что и она, дававшая пояснения, работ не понимает.

5 декабря. Вечером был на выставке в Русском музее. Т.к. в соседней со мною комнате пропала одна из графических работ, моя комната закрыта, закрыты и комнаты, прилегающие к ней. Скоро музей наймет сторожей, и эти комнаты откроют снова.

Ко мне подошел худ[ожник] Терентьев224. Он сказал, что около 5—6 лет после одного из моих докладов, где он меня слышал, он все собирался просить меня дать ему постановку на сделанность. Обстоятельства ему мешали — теперь наконец он решился просить меня об этом.

Я предложил ему прийти 6 декабря.

6 декабря. Утром, простояв больше часу в очереди за хлебом, вернулся домой и застал двух учеников из Академии, разговаривавших с моею дочкой. Они видели мои вещи на выставке, заинтересовались ими и пришли просить меня дать им постановку на сделанность.

Я дал им постановку и короткий ввод в идеологию аналит[ического] иск[усства], проработав с ними часа три с половиной.

Вечером пришел т. Терентьев. Я проработал и с ним часа два с половиной. Он принес вещь, сделанную в нашем плане, «Город». Это определенно толковая вещь, но еще не доведена.

7 [декабря]. В 8 1/2 ч. вечера пришли четыре товарища, которым вчера давал постановку. С ними пришли еще 4 ученика, тоже из Академии. Вместе с ними пришел Терентьев, а еще часов с 6 пришла Муза225 — дочь Луппиана. Я проработал с ними до 12 ч. 20 м. Один из них, как я когда-то, был одет только в летний пиджачок.

Как и всегда почти, когда ко мне приходят учащиеся изо, говорил все время я — они слушали, потом сказали, что они совершенно подавлены слышанным — настолько оно идет вразрез с тем, что говорят им. Они сказали, что в Академии работают у Бродского И.И., и спросили меня, действительно ли я считаю Бродского лучшим реалистом в мире — как он говорил им.

Я ответил, что действительно из всех представителей академического реализма считаю Бродского самым крупным и наиболее всех остальных, работавших на советский рынок, давшего нашему Союзу действительно толковых картин, из которых самая лучшая «Коминтерн».

Его же я считаю самым крупным и ловким торговцем искусством.

12 [декабря]. В 7 ч. приходили двое студентов ГИМЗ, друзей искусства при Русском музее, и девушка-экскурсовод оттуда же. Они просили пояснить им сущность моего искусства, и я проработал с ними до 10 1/2 ч.

11-го, а может быть, 10 декабря получил из Третьяковки бумажку с извещением, что за мой «Кабачок» назначено 400 р., и просьбой выслать им счет на продажу этой вещи.

Порет, приходившая ко мне 11 или 12, также получила подобное же письмо, но оценка за ее прекрасную и упорную вещь «Озеро Селигер» еще ниже — 300 р. Она спрашивала меня, как ей поступить — продавать работу или отказать. Я сказал, что продавать свой «Кабачок» не буду, но ей, конечно, советую продать свою работу, хотя расценка раз в двадцать ниже настоящей стоимости ее работы. Она согласилась со мною и пошлет в Москву счет.

19 декабря. Днем приходил учащийся Академии. Он, по его словам, бывший слесарь, спросил, можно нескольким его товарищам прийти ко мне поговорить о моем искусстве, т.к. на выставке они, видя мои вещи, признали их самыми лучшими, хотя и непонятными. Я условился с ним, что они придут сегодня же к 8 ч.

Они, всего 7 человек, пришли в 9 ч. 30 м., т.к. бывший у меня утром товарищ вечером никак не мог ориентироваться и найти мое жилье. Они, как он сказал, проискали меня полтора часа. Я проработал с ними до 12 ч.

20 [декабря]. Учащиеся, с которыми работал вчера, сегодня пришли в 8 ч., и я проработал с ними до 12 ч. Сегодня их было шесть человек — четыре вчерашних, два новых.

22 декабря. Числа 20—21 в горкоме встретил т. Кондратьева, ушедшего от меня вместе с 20 товарищами из-за Капитановой. Он просил назначить ему время для разговора со мною — я назначил 22 дек[абря].

Вечером 22-го он, придя ко мне, сказал, что снова хочет работать со мною по-старому. Свою позицию при расколе он объяснил так: он с первого же момента был не согласен с ушедшими товарищами, но, обдумывая свою позицию, упускал время день за днем. Потом хотел сперва сделать картину, чтобы не идти ко мне с пустыми руками, а потом начать со мною разговор, затем хотел писать мне письмо, но оно не удавалось, и он решил покончить дело личным разговором. Я, подумав, ответил, что готов с ним работать по-старому.

30 дек[абря]. Смотрел работы т. Кондратьева и портрет работы Миши.

Комментарии:

141 О работе, проделанной Филоновым непосредственно перед приходом Гурвича для просмотра картины «Тракторная »Красного путиловца"", пишет Е.А.Серебрякова: «П.Н. приступил к лицам рабочих в »Тракторной мастерской". <...> Он сперва думал писать портреты, но решил делать «типы»" [236, ед. хр. 41, л. 92 об., 93 об.].

142 Береснев Николай Яковлевич (1893—1965) — режиссер, сценарист. Окончил в 1915 г. театральную школу Ф.Ф.Комиссаржевского по классу режиссуры. Работал в театрах Москвы и Ленинграда и на различных киностудиях страны. Сведений о книге, посвященной Филонову, обнаружить не удалось.

143 Вероятно, речь идет о Ежёве (у Филонова — Ежов) Иване Степановиче, редакторе издательства «Academia» [344, л. 6].

144 В вышедшем в свет издании «Калевалы» [52] имена художников-иллюстраторов были перечислены в начале книги на обороте титульного листа: «Работа по оформлению книги коллектива Мастеров аналитического искусства (школа Филонова) Борцовой, Вахрамеева, Глебовой, Закликовской, Зальцман, Ивановой, Лесова, Макарова, Мешкова, Порет, Соболевой, Тагриной, Цыбасова под редакцией П.Н.Филонова». Перечень иллюстраций на вкладных листах был помещен в конце издания.

145 Каплун Адриан Владимирович (1887—1974) — график, живописец. С 1908 г. работал в различных издательствах. В 1926—1937 гг. был художественным редактором Изогиза.

146 Блох Михаил (Моисей) Федорович (1885—1919) — скульптор. Окончил Одесскую художественную школу, затем АХ в Петербурге (1913), где учился у В.А.Беклемишева. Участник выставок с 1907 г.

147 Пилсудский Юзеф (1877—1935) — польский политический деятель, маршал, фактически диктатор Польши после военного переворота 1926 г.

148 Зиновьев (Радомысльский) Григорий Евсеевич (1883—1936) — советский партийный и государственный деятель. С декабря 1917 г. — председатель Петроградского совета. В 1917—1925 гг. — председатель исполкома Коминтерна.

149 Сейфуллина Лидия Николаевна (1889—1954) — писательница. Может быть, имеется в виду поездка Сейфуллиной в Европу в 1927 г., результатом которой явилась публикация очерков «Из заграничных впечатлений», впервые появившихся в печати в нескольких номерах «Красной газеты» за 1927 г., а в 1931 г. включенных в Собрание сочинений в шести томах. В них автор приводит слова Т.Манна о том, что «политика в искусстве убьет эстетику и индивидуализм», что «искусство движется моралью и эстетикой, а потому искусство, в частности литература, выше всякой политики», что «писатели, вносящие своими произведениями политику в литературу, уничтожают величайшую ценность человеческой жизни. В этом отношении особенно вредоносно влияние СССР» [102, с. 54]. Возможно, «неосторожные выражения» были допущены Сейфуллиной в какой-либо статье, опубликованной в Вене, куда писательница выехала в 1931 г. для литературных выступлений.

150 Мысль о демпинг-синдроме действительно появилась в прессе: «...напряженность работы в лицах ударниц переходит в выражение мрачного трагизма...» [79, с. 5].

151 Суворов Иннокентий Иванович (1898—1947) — скульптор. Родился в Иркутске в семье юриста, окончил коммерческое училище. Переехав в Петроград, в 1922—1927 гг. учился в АХ в мастерской А.Т.Матвеева (дипломная работа — «Индустрия»). Состоял в коллективе МАИ с момента его основания и до раскола. Участвовал в совместных выступлениях филоновцев: в Доме печати был выставлен выполненный вместе с С.Л.Рабиновичем (см. коммент. 240) раскрашенный рельеф «Свержение буржуазии»; на выставке «Современные ленинградские художественные группировки» экспонировалась скульптура «Мудрость». С 1930 г. работал по договорам. В период эвакуации в Комсомольске-на-Амуре участвовал в оформлении скульптурой Дома Советов. После войны — главный художник по восстановлению скульптуры петергофских фонтанов/$FСведения сообщены К.И.Суворовой./.

152 Трофимов В.К. — член Реввоенсовета СССР, член жюри и экспозиционной комиссии выставкома художественной выставки «15 лет РККА».

153 Фамилия реставратора в дневнике пропущена. Имеется в виду Кудрявцев Александр Иванович (1873—1942) — живописец. В 1907 г. окончил АХ по мастерской И.Е.Репина. В 1907—1917 гг. занимался педагогической деятельностью. До 1914 г. заведовал художественно-иконописной мастерской в Мстёре. С 1914 г. работал в Петрограде—Ленинграде, занимал ряд ответственных должностей в Археологической комиссии и ГАИМК. Работал в реставрационной мастерской по новому искусству художественного отдела ГРМ. Фамилия реставратора установлена на основании сопоставления документов ведомственного архива ГРМ о работе реставрационной мастерской и пересказанной в дневнике Филонова ситуации в музее [215, л. 43, 45, 50].

154 Нерадовский Петр Иванович (1875—1962) — художник, историк искусства, музейный деятель. В 1909—1912 гг. — хранитель, в 1912—1929 гг. — заведующий художественным отделом ГРМ, затем — действительный член ГРМ.

155 Авлас Владимир Дмитриевич (1904—1975) — живописец, график, член ЛОССХа. Образование получил в Тенишевской гимназии (1917—1919) и в АХ (1920—1926) [153]. Из автобиографии: «Родился <...> в Виленской губернии <...> в семье рабочего. <...> Работал: Гребной порт В.О. живописцем с 1916 по 1918 г. Артель »Реклама" с 1926 по 1928 г. Худож[ником] Художественно-репродукционных мастерских Главнауки («Худрекмас») с 1928 по 1934 г.; художником мастерских Политпросветцентра" [291, л. 6]. Участник выставок ленинградских художников. В конце 1920-х гг. посещал мастерскую Филонова.

156 Филонов имеет в виду судьбу одной из работ коллектива МАИ — скульптурного рельефа «Борьба труда и капитала» (другие названия: «Октябрь», «Свержение буржуазии», «Рабочий и буржуй»), выполненного скульпторами И.И.Суворовым и С.Л.Рабиновичем для выставки в Доме печати. Это произведение, отличавшееся плакатностью, драматизмом форм, оригинальным цветовым решением, по свидетельству очевидцев, производило сильное впечатление. По словам Е.А.Серебряковой, в доработке произведения принимал участие Филонов: «Пошли в Дом печати. За эти 12 дней (была там 25 февраля) работа сильно продвинулась почти у всех. Когда я тогда увидела раскрашенную голову рабочего статуи »Октябрь", то в ужас пришла, лицо было красновато-розовое, а волосы зеленые. <...> П.Н. я спросила: «Такой голова останется?» Он ничего не ответил. На днях он за нее взялся, и сегодня я ее не узнала. Прекрасное лицо, полное мощи и глубокого исторического смысла. Хорошую школу ученики пройдут за это время" [236, ед. хр. 37, л. 25 об. — 26]. Жизнь этого произведения оказалась недолгой. Вскоре, вероятнее всего в конце 1927 — начале 1928 г., ряд помещений Дома печати был передан Межсоюзному клубу инженеров, члены которого сочли неуместным нахождение подобной скульптуры в новом интерьере, и при ремонте помещения ее разобрали. Филонов был очень огорчен, узнав о решении снять рельеф, и, как сообщает Е.А.Серебрякова, решил обратиться с протестом по этому поводу в газету «Правда». Однако редактор «Правды» письмо художника не принял, сказав: «...мы все враги вашего искусства...» [там же, л. 67 об.]. При первой попытке снять скульптуру произведение удалось отстоять, возможно, благодаря помощи А.В.Луначарского и начальника Главискусства Свидерского, которым была направлена телеграмма следующего содержания: «Секция инженеров Ленинграда получила разрешение Кристи/$FКристи Михаил Петрович (1875—1956) — заместитель начальника ЛОГ (1925—1928), директор ГТГ (1928—1937)./ сломать скульптуру Дома печати »Рабочий и буржуй" мастеров школы Филонова. Скульптура — высокохудожественна. Протестуем, просим приостановить. Мастера школы Филонова" [там же, л. 71]. Тем не менее вскоре вопрос о снятии был поднят вновь, и на этот раз спасти скульптуру не удалось. Е.А.Серебрякова описывает «последние часы жизни» произведения: «...Глебов сказал, что 23-го П.Н. получил повестку от секции инженеров в 1,5 [час тридцать] дня о том, что в этот день в 2 ч. будет сниматься статуя и чтобы он известил Суворова/$FПредлагается известить о предстоящем снятии скульптуры одного из авторов, так как С.Л.Рабинович в конце 1927 г. уехал в Париж./. Если же он не явится, они все же статую снимут. Я позвонила секретарю Позерна/$FПозерн Борис Павлович (1882—1939) — уполномоченный НКП./ <...> попросила его к телефону. »Знаете ли вы, что сегодня будет разрушена статуя в клубе с[екции] инженеров?" — «Нет, ее снимут». — «Это значит разрушить, она из гипса, и работа делается без скульптора». — «Я поставил условием, чтобы Суворов присутствовал». Я Поз[ерну] сказала об извещении, полученном за 1/2 ч. до назначенного времени, и что это непростительный вандализм. Он повторил, что без Суворова работа не начнется, я же утверждала, что они предупреждают, что его отсутствие препятствием не послужит. <...> По дороге зашла в б. Дом печати. Прошла в зал. Голова рабочего снята. Тут стругали пол рабочие. На мой вопрос: «Где голова и весь верх?» — они указали маленькую боковую комнату. Голова была снята с шеей, и края были очень неровны. Тут же стояло несколько отдельных кусков верха, где буржуи и ангелы. Голова точно поникла и потеряла свою силу выражения <...> По дороге в Смольный снова зашла в Дом печати. И я нашла пустое место. Кровь бросилась мне в голову. Я вошла в комнату, и там лежало много кусков больших и маленьких и обломки" [236, ед. хр. 38, л. 5 об. — 7]. В 1929 г. пресса еще вспоминала о том, что произошло со скульптурой из Дома печати: «Заглянем в межсоюзный клуб инженеров. В прошлом году здесь помещался Дом печати <...> обращала на себя внимание громадная скульптура рабочего, сокрушающего буржуя (Борьба труда и капитала) <...> Ныне оно [произведение] разрушено и стены зала восстановлены в своей былой »чистоте"... Мы не знаем, кто является инициатором этого «культурного» поступка... Но ясно одно: подобное отношение к подлинному произведению искусства, какого бы оно ни было формального направления, должно вызвать самое решительное общественное осуждение" [345, л. 35].

157 Шванг Иосиф Александрович (ок. 1900—1937/38) — живописец. Родился в г. Великие Луки. Не позднее 1926 г. пришел в коллектив МАИ, в составе которого участвовал в двух выставках: в Доме печати и «Современные ленинградские художественные группировки». Ушел из группы Филонова по семейным обстоятельствам, написав письмо, которое оканчивалось словами: «...остаюсь другом аналитическому искусству и товарищем всему КМАИ, Шванг. 5.VIII.29"/$FКопия письма была предоставлена на время работы над комментариями П.П.Ефимовым. Позднее текст письма был опубликован: [35, с. 120]./. Произведения Шванга не сохранились. В связи с этим особый интерес представляет гипотеза П.П.Ефимова о судьбе картины Шванга »Человек в саду" («Плодовый сад»), написанной для Дома печати: «В опубликованной в 1969 г. изданием »Советский художник" переписке А.Матисса с ленинградским искусствоведом А.А.Роммом в письме, датированном 2 февраля 1936 г., упоминается имя Шванга. Матисс пишет Ромму о какой-то присланной ему из Ленинграда большой живописной работе: «Я весьма тронут восторженным порывом г. Шванга, разумеется, его большое полотно меня не пугает, но неужели художник, желающий услышать мое мнение о своей работе, должен высылать непременно полотно подобного размера?» <...> Есть все основания предполагать, что Шванг в подарок Матиссу в 1936 г. выслал именно свою работу «Плодовый сад» (размер вещи прибл. 2,5Ф1,5 м)" [356, л. 85]. О личности и судьбе Шванга см.: [35, с. 130].

158 Фогт Нина Эрнестовна (1887—?) — художник-приладник. Училась в Рисовальной школе ОПХ (1903—1909) и в АХ (1912—1918). В 1912 г. совершила поездку в Италию. Академическое образование не закончила. Из автобиографии: «Окончить конкурсную программу мне помешала Октябрьская революция» [304, л. 8]. С 1922 г. работала художником-гравером в издательстве «Радуга» и др., затем в течение ряда лет — художником-эмальером и руководителем эмальерной фабрики «Ленизо». С 1933 г. — постоянная участница ленинградских художественно-промышленных выставок.

159 Пумпянский Лев Иванович (1889—1943) — искусствовед. В 1931 г. руководил изо-сектором ЛО Сорабиса.

160 Звеноградская (у Филонова — Виноградская) Екатерина Александровна (1899—?) — искусствовед. Занималась вопросами выставочной деятельности. В 1930-е гг. — сотрудник Реввоенсовета. В 1948—1968 гг. — заведующая отделом выставок и пропаганды АХ СССР.

161 Бубнов Андрей Сергеевич (1883—1940) — советский государственный и партийный деятель; историк, публицист (партийные псевдонимы — Химик, Яков; литературные — Глотов, С.Яглов, АБ и др.). В 1929—1937 гг. — нарком просвещения РСФСР.

162 Мгебров Александр Авельевич (1884—1966) — актер, режиссер. Автор книги воспоминаний «Жизнь в театре» [74]. Е.А.Серебрякова, познакомившаяся с Мгебровым в 1926 г. в доме отдыха политкаторжан, вспоминала: «Мгебров много видел и хорошо все передает. И любит рассказывать. На днях как-то с ним отдельно разговорились, и на мой вопрос, знаком ли [он] с работами Филонова, ответил: »...я предсказал ему по его маленькому рисунку великое будущее. Я его встретил в доме поэтессы Гуро: сидел юноша, очень внимательно слушавший, с интересным лицом, на котором написана психология"" [236, ед. хр. 35, л. 33].

163 Трагедия «Владимир Маяковский» была поставлена обществом художников «Союз молодежи» и показана в театре «Луна-парк» (Офицерская ул., д. 39) 2 и 4 декабря 1913 г. [12, с. 297—300; 72, с. 392; 83, с. 26; 320, л. 1, 3]. Филонов не раз возвращался мыслями к этой работе, несомненно считая ее удачной. Так, берясь со своей группой за новую театральную постановку по комедии Н.В.Гоголя «Ревизор», он вновь вспоминает о спектакле «Владимир Маяковский». Е.А.Серебрякова пишет: «П.Н. сказал мне и Лукстыню, что он делал декорации для театра Неметти. Работали с ним Школьник и другие. Узнал, что декорации во время наводнения [23 сентября 1924 г.] погибли <...> тут же набросал, как была сделана занавесь и другое» [236, ед. хр. 35, л. 38 об. — 39].

164 В вышеназванной книге напечатана программа, в которой сообщается: «Декорации к прологу и эпилогу П.Н.Филонова. Декорации к I и II действиям И.С.Школьника. Костюмы по эскизам П.Н.Филонова» [74, т. 2, с. 273].

165 Речь идет о заметке «Товарищ А.Бубнов в Ленинграде», в которой, в частности, говорится: «Завтра в Центральном доме искусств т. Бубнов проведет собеседование с ленинградскими художниками» [108, с. 1]. В одном из ближайших номеров «Красной газеты» автор небольшой заметки сообщает, что на беседе с наркомом просвещения присутствовали И.И.Бродский, М.С.Бродский, В.В.Лебедев, А.Т.Матвеев, К.С.Петров-Водкин и др. и главным вопросом совещания был вопрос «перестройки фронта изобразительных искусств» [47, с. 3].

166 Санкт-Петербургский государственный академический театр оперы и балета им. М.П.Мусоргского (Ленинградский Малый оперный театр), созданный в 1918 г., первоначально (до 1920 г.) назывался Государственным Михайловским театром.

167 Опера «Нюрнбергские мейстерзингеры» (музыка и либретто Р.Вагнера), созданная по нюрнбергской хронике XVII в., была поставлена в быв. Михайловском театре в 1932 г. (постановка Э.И.Каплана, балетмейстер К.Я.Голейзовский, художники Т.Н.Глебова и В.В.Дмитриев, дирижер С.А.Самосуд). В работе над оформлением спектакля, по свидетельству Т.Н.Глебовой, принимал участие ученик Филонова П.М.Кондратьев [21, с. 123].

168 Дмитриев Владимир Владимирович (1900—1948) — художник театра. Прошел режиссерскую школу у В.Э.Мейерхольда, учился живописи у К.С.Петрова-Водкина, познакомился с аналитическим методом филоновской школы во время работы коллектива МАИ в Доме печати. Т.Н.Глебова вспоминала: «Зимой 1931 г. <...> художник Дмитриев предложил мне участвовать вместе с ним в оформлении оперы Р.Вагнера »Мейстерзингеры" в Малом оперном театре. Я согласилась при условии, что декорации будут представлять собой живописное полотно, выполненное по принципу аналитического искусства. <...> Дмитриев согласился, хотя к этому методу отношения не имел" [84, с. 18] .

169 Замечание Филонова, вероятно, связано с откликами прессы на новую постановку театра: «Художники Дмитриев и Глебова не только не пытались преодолеть статичность, заложенную в музыке, но, наоборот, усугубили ее неудачным, условно-декоративным оформлением. Художники пошли по стопам западной буржуазно-художественной культуры. На сцене развешаны красочные полотна, панно, скорее уместные для музея, чем для оперы Вагнера. Они не помогают пониманию музыкального содержания, порой образуются »ножницы", не выявляют замысла режиссера, наконец, даже не дают представления об эпохе. Одновременно, декоративное оформление и не сценично" [77, с. 3]. Другую оценку спектаклю дает Е.А.Серебрякова: «Я видела »Мейст[ерзингеров]" до революции, и, несмотря на лучшие голоса, чем ныне участвовали, вещь эта проходила скучно. В этот раз музыка и декорация так гармонировали, что менее хорошие голоса покрывались и 3,5 часа прошли незаметно. Особенно в последнем действии декорация веселила глаз — краски яркие, сочные и спокойные. Верх под занавесью с разрисованными средневековыми корабликами довершал картину" [236, ед. хр. 42, л. 37—37 об.].

170 Спектакль «Ревизор» по одноименной комедии Н.В.Гоголя был поставлен режиссером И.Г.Терентьевым (на музыку В.С.Кашницкого) в созданном им в начале 1926 г. экспериментальном театре в Доме печати (быв. Шуваловский особняк, наб. р. Фонтанки, д. 21). В этой постановке режиссер воплотил свои принципы, сформулированные им в статье «Самодеятельный театр» (1925): «...культурная задача пролетариата на первый период — усвоить, использовать, исправить — наследие!» [107, с. 299]. Оформление «Ревизора» осуществлялось группой учеников Филонова — Н.И.Евграфовым, А.Т.Сашиным, А.М.Ляндсбергом/$FЛяндсберг Артур Мечиславович (1905—1963) — художник. Подробно о нем см.: [35, с. 125—126]./, Р.М.Левитон и М.П.Цыбасовым, которые следовали в своей работе критерию «говорящего костюма». Одновременно директор Дома печати Н.П.Баскаков предложил филоновскому коллективу показать свое искусство общественности Ленинграда — оформить (в виде временной выставки) Большой белоколонный зал Шуваловского дворца картинами современного публицистического и историко-революционного содержания. Все участники и свидетели работ в Доме печати, вспоминая о выставке и оформлении «Ревизора», не отделяли эти события друг от друга, так как осуществлялись они одновременно, под руководством одного мастера. Единство задачи ощущалось учениками Филонова уже при распределении работ: «Кому не досталось холста, работали по театру» [21, с. 115]. Обе работы переросли в единый «декоративно-выставочный комплекс». Недаром Е.А.Серебрякова отмечала, что «затея Н.П.Баскакова была далеко ниже тех рамок, которых она достигла» [236, ед. хр. 37, л. 35]. В дневнике Серебряковой подробно рассказывается об этих значительнейших работах коллектива, о теплой, дружеской атмосфере, царившей в ходе подготовки спектакля и выставки [там же, ед. хр. 35, л. 39 об.; ед. хр. 36, л. 1 об.; ед. хр. 37, л. 23, 31, 35]. Убежденность в важности и нужности такой работы сплачивала учеников вокруг Филонова, заставляла их, по примеру учителя, не щадить себя, а порой помогала переносить личное горе. Самоотверженная работа коллектива вызывала удивление и восхищение тех, кто приходил в течение этих четырех месяцев в Дом печати. С одобрением отзывались о костюмах, сшитых Марией Сысоевной Луппиан (1897—1983), актрисой, женой В.К.Луппиана (см. коммент. 192): «Луппиан их шьет прекрасно, а раскрашены они великолепно, только страшно, какая судьба их ждет с анилиновыми красками, так как неизвестно, как их закрепить» [там же, ед. хр. 37, л. 31 об]. После спектакля Серебрякова писала: «...9 апреля премьера »Ревизора". Битком набито. Началось в 10-м часу, окончилось в 1,2 ночи. Было много смеха, вначале напряженно слушали; к третьему акту публика стала покашливать, двигаться <...> уставать, к 4-му кое-кто ушел. Но все же Терентьева вызывали. <...> Кто-то назвал фамилию Филонова, многие голоса подхватили. П.Н. все сидел, но когда требования стали все упорнее, он со своего места <...> встал. Кое-кто подошел пожать руку" [там же, л. 38]. Что же касается выставки, то, когда она была готова к открытию, Баскаков в ответ на замечание Серебряковой: «Наконец-то все окончено», — ответил: «Теперь только начинается, начинается отчаянная гражданская война» [там же, л. 38 об. — 39], которая и была объявлена, когда «правление вздумало запретить временно открытие выставки, чтобы не повторился скандал с »Ревизором" <...> [Тогда] решили открыть выставку явочным порядком. Афиши по улице почти не расклеивали, только за два дня было об открытии в газетах. <...> А 17-го было более 300 чел[овек]" [там же, л. 39]. Оба события вызвали поток прессы, на страницах которой «скрестили перья» противники и защитники филоновского метода [12, с. 310—315].

171 «Король Гайкин 1-й, или Похождения активиста Гайкина» — клубное обозрение в десяти картинах (соч. Келлер и Гиршгорн), поставленное режиссером А.М.Лапшиным в клубе «Василеостровский металлист» в 1929 г. Спектакль игрался силами «живой газеты» клуба, художественное оформление было поручено мастерам филоновской школы [340]. Над эскизами и декорациями работали Т.Н.Глебова, А.И.Порет, Ю.Б.Хржановский, М.П.Цыбасов, Э.А.Тэнисман, Д.Н.Полозов/$FПолозов Дмитрий Николаевич (1903—?) — график. Сын живописца Н.Д.Полозова. Учился в АХ (1923—1927), где, вероятно, познакомился с Филоновым. Ушел из коллектива в результате раскола./. В дневнике Е.А.Серебряковой отражен ход работы над спектаклем [236, ед. хр. 39, л. 8 об., 9 об., 12 об., 14, 23, 24]. В журнале «Рабочий и театр» было напечатано объявление о премьере, назначенной на 5 мая 1929 г. [42, с. 6]. Несколько раньше в «Красной газете» от 29 апреля вышла рецензия В.Гросса, вероятно побывавшего на генеральной репетиции. По содержанию этой заметки можно составить некоторое представление о пьесе и ее оформлении: «От спектакля »Король Гайкин" <...> можно было ожидать, что он будет любопытным зрелищем: декоративное оформление его выполнялось «школой Мастеров аналитического искусства П.Н.Филонова». Но уже во вступительном докладе, сделанном, чтобы познакомить аудиторию с основными положениями Филонова и его школой, прозвучали тревожные нотки: докладчик обмолвился, что оформление спектакля в сущности не что иное, как агитационная передвижная выставка филоновцев. Так оно и оказалось на самом деле. Спектакль шел сам по себе, а декорации, в которых главную роль играл традиционный «задник», были тоже сами по себе. Только в одной сцене — «Пивная по существу», к слову сказать, вообще наиболее удачной по оформлению, творчество художников вступило в связь с действием. В паузы, под перезвон бутылок, по сцене проносили несколько станковых картин, долженствующих изображать «вред пьянства»" [345, л. 45].

172 Конкретных сведений об этой театральной работе филоновской группы обнаружить не удалось. Имеется лишь дневниковая запись Е.А.Серебряковой, свидетельствующая, в частности, о том, что принцип коллективной работы, лежащий в основе деятельности группы, был сохранен и здесь: «[П.Н.] <...> занят постановкой »Ленкина канарейка" на «Красном ткаче» <...> Ученики готовили проекты, Иванова пришла к П.Н. и просила ей дать тему. П.Н. дал ей Ленинград, и ее проект был принят. <...> «Тайную вечерю» Тенисман не прислал, и П.Н. третьего дня сделал ее сам. Ввиду мизерной оплаты и неподготовленности холстов Рика и Евграфов, поработавши три дня, ушли, а Полозов остался. <...> За всю постановку Лапшин предложил 100 р. <...> П.Н. 29-го и 30-го с утра уходил на «Красный ткач», дабы вместе с Полозовым поработать" [236, ед. хр. 39, л. 49]. Фамилия Цыбасова не упомянута, однако он принимал участие и в этой клубной постановке [343, л. 30].

173 Бюро рабочих изобретателей (1930—1938), организованное при Всесоюзном обществе изобретателей. В 1930-е гг. в Ленинграде было несколько известных изобретателей, носивших фамилию Андреев [349; 350, л. 43, 46, 47, 49].

174 Каплан Эммануил Иосифович (1895—1961) — оперный артист (тенор), режиссер и педагог. С 1925 г. ставил спектакли в Оперной студии Ленинградской консерватории, позднее — в Малом оперном театре и Государственном академическом театре оперы и балета им. С.М.Кирова.

175 Харджиев Николай Иванович (1903—1996) — литературовед, искусствовед. В этот период вместе с В.В.Трениным готовил к изданию 1-й том Полного собрания сочинений В.В.Маяковского под общей редакцией Л.Ю.Брик. В статье «От редакции» Тренин и Харджиев выразили благодарность «лицам, оказавшим им существенную помощь в работе», в том числе и Филонову [72, с. XXIII].

176 Филонова мог посетить Никитин Иван Федорович (1891—1962) — писатель, автор ряда повестей и романов, большинство из которых были «посвящены изображению крестьянской жизни, борьбе за строительство колхозов» [300]. Этим «молодым литератором» мог быть и Никитин Николай Николаевич (1895—1963) — автор сборников рассказов, повестей, очерков.

177 Крученых Алексей Елисеевич (1886—1968) — писатель, литературовед, филолог.

178 Хлебников Велимир (Виктор Владимирович; 1885—1922) — писатель, поэт.

179 Маяковский Владимир Владимирович (1893—1930) — поэт.

180 Бурлюк Давид Давидович (1882—1967) — живописец, график, поэт, критик. С 1922 г. жил в США. Бурлюк Владимир Давидович (1887—1917) — живописец, участник выставок русского авангарда. Бурдюк Николай Давидович (1888—1918 или 1890—1920) — поэт, художник, участник будетлянских сборников.

181 Малевич Казимир Северинович (1878—1935) — живописец, график, художник театра.

182 Татлин Владимир Евграфович (1885—1953) — живописец, график, художник театра, дизайнер, конструктор.

183 Матюшин Михаил Васильевич (1861—1934) — живописец, график, композитор, художественный критик.

184 Маркова Валентина Петровна (1906—1941/42) — живописец, график, художник театра, прикладник. Из автобиографии: «Родилась <...> на Егорьевских золотых приисках. <...> В 1922 г. окончила Художественно-технические мастерские. Работала <...> на игрушечной фабрике в качестве мастера по эскизам и раскраске игрушек. <...> В 1925 г. уехала в Ташкент <...> участвовала во всех выставках художников Советского Узбекистана <...> занималась также и педагогической деятельностью» [232].

185 Угаров Александр Иванович (1900—1939) — советский партийный деятель; председатель Ленгубпросветсовета, с 1934 г. — секретарь Ленинградского горкома ВКП(б).

186 Копылов Иван Лаврович (1883—1941) — живописец, педагог. Учился в Иркутской духовной семинарии (1897—1903), Академии Р. Жюльена в Париже (1906—1910) и в АХ (окончил в 1929 г.). В 1910 г. открыл в Иркутске художественную мастерскую, которую в 1918 г. передал Обществу Иркутского народного университета. Преподавал в Иркутске, а с 1932 г. — в АХ.

187 Хржановский Юрий Борисович (1905—1987) — живописец, график, художник театра, актер. Из автобиографии: «Я родился в Иркутске. Здесь учился, окончил местную художественную школу. В середине 1922 г. приехав в Петроград, по работам был принят в подготовительный класс Академии, где учился у П.В.Приселкова. В Академии с 1923 г. — в мастерской у К.С.Петрова-Водкина. <...> Новый ректор, пришедший в 1925 г. (Э.Э.Эссен) на смену художникам-левакам, формализовал программу, разогнал всех талантливых, ищущих учеников. Недовольные ушли к Филонову или в ГИНХУК. Так и я перешел сперва к Малевичу, а потом — вероятно, в конце 1926 г. — в филоновское объединение» [356, л. 58]. Однако в группе Филонова Хржановский оставался недолго. Вскоре после выставки в Доме печати, где он экспонировал большое полотно «Сибирские партизаны», художник, которого всегда тянуло на эстраду, начал выступать в Ленинградском театре миниатюр в оригинальном жанре: «Куклы, маски, звукоподражание, особенно лай собаки». В 1939 г., завоевав звание лауреата I Всероссийского конкурса артистов эстрады, Хржановский переехал в Москву, где работал в Мюзик-холле и Театре миниатюр. Был дружен с Э.П.Гариным, совместно с которым подготовил знаменитую инсценировку чеховского «Разговора человека с собакой». Во время Великой Отечественной войны выступал во фронтовых бригадах. В начале 1960-х гг. вернулся к живописи, выставлял свои работы на выставках самодеятельных художников [см.: там же, л. 59—61]. Вспоминая в 1986 г. пройденный путь в искусстве «начиная от Копылова, Петрова-Водкина, через Малевича к Филонову», назвал его «закономерной ретроспективой» [365, л. 1]. В последние годы, по его собственным словам, «работал в »жанре" укоренившегося плоского понятия «абстрактного экспрессионизма», что Филонов называл просто: «Без названия» или «Формулой»" [там же, л. 1 об.]. Тогда же писал о Филонове: «Мы все, тогдашние ученики его, лишь отсвечивали отраженным светом, озаряемые величием его интеллекта, его жертвенностью и магнетизмом духа, биотоки которого заряжали нас даже вне непосредственного общения с ним. Это то, что он называл »эманацией". Во имя «идеологии аналитического искусства» («Дай дорогу Аналитическому искусству!..»). Глубоко убежденный в этом своем кредо, мечтая о музее аналитического искусства школы Филонова, никому не продавая своих картин-шедевров, ведя аскетический образ жизни, живя впроголодь, нещадно куря махорку, держа кисть прокуренными пальцами, он писал, писал и писал свои изумительно сотворенные картины, говоря, что они всего-навсего лишь «сделанные». Таким Филонов живет во мне по сей день" [там же].

188 Курдов Валентин Иванович (1905—1989) — живописец, график.

189 Имеются в виду неизданные воспоминания А.Е.Крученых, глава из которых «Наш выход», посвященная Филонову, была опубликована в 1980 г. на французском [127, р. 40—44], а в 1988 г. — на русском языке [83, с. 28—29].

190 Гор Геннадий Самойлович (1907—1981) — писатель. В своих произведениях («Замедление времени», «Геометрический лес») обращался к личности и творчеству Филонова, называя его искусство «моделью мира, пропущенной сквозь тайники человеческой души» [23, с. 395; 24, с. 179, 181, 184—185].

191 Вавилов Евгений Иванович (?—1933) — заведующий ЛО издательства «Academia».

192 Луппиан (у Филонова — Луппьян) Владимир Карлович (1892—1983) — живописец, график. Родился в г. Великие Луки. В 1922 г. приехал в Петроград и поступил в АХ, которую окончил в 1926 или 1927 г. Около 1925 г. вошел в коллектив МАИ, а в 1930-м, в результате раскола, вышел из объединения. Принимал участие в совместных выставках коллектива. С 1920-х гг. участвовал в археологических экспедициях Института им. Н.Я.Марра, с 1930-х — возглавлял оформительскую бригаду Музея истории Ленинграда (теперь Государственный музей истории С.-Петербурга), куда входили ученики Филонова В.А.Сулимо-Самуйлло и Э.А.Тэнисман [177].

193 Арапов Анатолий Афанасьевич (1876—1949) — живописец, график, художник театра и кино. Учился в Москве, где прошла и бoльшая часть его жизни. Работал в театрах Москвы с Ф.Ф.Комиссаржевским, А.Я.Таировым, В.Э.Мейерхольдом и др. Был мужем и первым учителем Ю.Г.Капитановой. Ее вступление в коллектив МАИ, увлечение «аналитическим методом», ее собственное творчество, осложнения отношений с руководителем школы — все это постоянно находилось в поле зрения Арапова. Интересна его оценка Филонова-художника: «...Сегодня я ходил в Русский музей. <...> Вещи Филонова меня поразили сделанностью, неимоверной техникой, изумительным цветом, но отсутствием эмоций и чересчур головными задачами. Он мастер в полном смысле слова, и его законченность поражает зрителя. После его вещей <...> вещи Кончаловского, Машкова и пр. кажутся халдейством и хамством. Он их абсолютно уничтожил» [337, ед. хр. 17, л. 57 об.—58].

194 Речь идет об уникальном филоновском произведении — шелковом шарфе, расписанном анилиновыми красителями. Е.А.Серебрякова запечатлела в дневнике процесс создания этого произведения, в настоящее время хранящегося в ГРМ: «30 апреля мы с Паней пошли покупать краски для шарфа. Вчера дала сделать ажурную строчку. П.Н. попробовал краски, они не линяют. <...> Паня стал рисовать мой шарф <...> Краски изумительные, преобладает вишневый цвет. <...> Он меня спросил, какие краски ему ввести. Просила черный или синий, коричневый, вишневый и зеленый. Он употребляет еще фиолетовый <...> и оттенки всех этих красок. <...> Купил для каждой краски кисточку. Нашел, что краски прилипают комками к кисточке. Решил разводить ее денатуратом и результатом доволен» [236, ед. хр. 42, л. 53 об., 56 об.— 57]. «...Второй конец совершенно не похож на первый. Там — изумительная легкость рисунка, точно он парит, а нижний — основательный, точно принцип камероновской галереи. <...> Шарф красив до бесконечности. Одна его половина — узоры точно эфирные — легкие, веселые, но замечательные: ни один кусочек рисунка не похож на другой. Вторая половина точно фундамент для первой, и рисунок совершенно не похож на нее. И весь он компактнее» [там же, ед. хр. 43, л. 2, 3 об.].

195 Корман Семен Евсеевич (1883—?) — полиграфист, издательский работник. В разные годы — оргсекретарь Ленинградской ассоциации пролетарских художников и Союза советских художников, сотрудник ГРМ.

196 На выставку «Советское изобразительное искусство реконструктивного периода» В.А.Мешков представил следующие произведения: «Ходоки» (скульптура, дерево), «Красноармейцы» (акварель), «Ленин» (масло), «Из-за заставы» (масло) [221, л. 8].

197 Пунин Николай Николаевич (1888—1953) — историк искусства, художественный критик. Заместитель директора Ленинградского ГИНХУКа, позже — профессор ЛГУ и ИЖСА. В 1913—1934 гг. работал в ГРМ, где в 1927 г. возглавил отделение и создал экспозицию новейших течений в искусстве. В 1934 г. уволен из музея [187]. Был арестован в 1921 г. по делу «Петроградской боевой организации» и репрессирован в 1949—1953 гг.

198 Исаков был уволен из ГРМ в связи с переходом на работу в ГАИС [217, л. 138 об.]. Гурвич Иосиф Наумович (1895—1985) — живописец, график. Учился в Рисовальной школе ОПХ у Н.К.Рериха и А.А.Рылова (1911—1916). Один из руководителей Сорабиса (1922—1923); директор Ленинградского радиоцентра (1925—1930); в 1932—1934 гг. — директор ГРМ (назначен 20 сентября 1932 г. приказом по Ленинградскому Политпросветцентру [там же, л. 117 об]).

199 Юбилейная выставка «Художники РСФСР за 15 лет» была открыта в ГРМ 13 ноября 1932 г. Экспонаты располагались в 35 залах нижнего этажа Михайловского дворца вдоль Инженерной ул. [236, ед. хр. 43, л. 20 об.].

200 Добычина Надежда Евсеевна (1884—1949) — биолог по образованию (в 1903—1909 гг. училась на биологическом отделении курсов П.Ф.Лесгафта). Основала в 1911 г. Художественное бюро в Петербурге, которое «сначала <...> помещалось на Дивенской улице, затем переехало на Мойку, 63, а в 1914 г. — на Марсово поле, 7. Цель Бюро — »живое посредничество между художниками и публикой по сбыту произведений искусства и исполнению всевозможных художественных работ"" [264, л. 1]. После революции Добычина — научный сотрудник и заведующая отделением советского искусства художественного отдела ГРМ (1932—1934), затем — сотрудник Музея Революции [273, л. 5].

201 Матвеев Александр Терентьевич (1878—1960) — скульптор, педагог. В 1918—1948 гг. преподавал в АХ. В 1932—1934 гг. был директором ИЖСА.

202 Петров-Водкин Кузьма Сергеевич (1879—1939) — живописец, график, художник театра, теоретик искусства. В 1932 г. стал первым председателем ЛОССХа.

203 Григорьев Борис Дмитриевич (1886—1939) — живописец, график.

204 Улица, открывающая перспективу на Михайловский дворец (главное здание ГРМ).

205 О содержании открытки сообщает Е.А.Серебрякова: «...[Баскаков] между прочим пишет: »[Не думайте], чтобы [я] перестал думать о вопросах, поднятых вашим искусством. <...> Наоборот, в работах над общими вопросами все чаще случается приходить к темам о развитии, о методе как <...> причине этаких «гражданских войн» <...> [в] «надстроечных областях», свидетелем каких мне пришлось быть, глядя на вашу изумительную борьбу с Эссеном, Рафаилом и Исаковым. Я и сейчас уверен, что тогдашнее дело шло о важнейшем новом этапе и о коренном в искусстве. Отбрасывая даже свою уверенность, что тогда в маленьком Доме печати [была] не иначе, как передовая точка — все же имею чрезвычайно много, этакий узел развития..."" [236, ед. хр. 43, л. 18 об.].

206 Чагин Петр Иванович (1898—1967) — журналист, издательский работник, редактор «Красной газеты». Был хорошо знаком с С.А.Есениным. С предисловием Чагина вышел сборник стихотворений поэта «Русь Советская» (Баку, 1925), ему же Есенин посвятил «Персидские мотивы» и стихотворение «Стансы». В 1931—1932 гг. заведовал ЛО ГИХЛ.

207 Майский (Ляховицкий) Иван Михайлович (1884—1975) — дипломат; историк, публицист. В 1929—1932 гг. — полпред СССР в Финляндии, в 1932—1943 гг. — посол СССР в Великобритании. Автор книги «Воспоминания советского дипломата» [66].

208 В дневнике Е.А.Серебряковой записано: «...Т.Н.Глебова 1 октября принесла письмо нашего полпреда Майского <...> где он пишет о »Калевале", что не согласен с изображением гуслей на рисунке Макарова, которые, по словам знатоков финского фольклора, не похожи на финл[яндское] кантеле, и что просит его переделать. П.Н. решил принять поправку" [236, ед. хр. 43, л. 19].

209 Е.А.Серебрякова пишет: «Все рисунки в общем понравились, особенно фронтис[пис] Цыбасова и иллюстрация Ивановой »Богатыри", изображающая Вейнемейнен[а], Илмаринен[а] и Леменкяйнен[а] у хозяйки Пахиолы. <...> В результате М[айский] сказал, что окончательное мнение о рисунках пришлет из Москвы" [236, ед. хр. 43, л. 19 об.].

210 Вероятно, имеется в виду выставка «Советское изобразительное искусство реконструктивного периода», на которую от Цыбасова, согласно документам, было принято пять произведений: «Обоз на Северной Двине» (1929, масло), «Кондострой» («Карелия», 1930, масло), «Портрет» (акварель), «Портрет матери» (акварель), «МЮД» (акварель) [221, л. 41, 43 об.].

211 Грабарь Игорь Эммануилович (1871—1960) — живописец, историк искусства и художественный критик, специалист в области музейного дела и реставрации — был членом комитета по организации выставки «Художники РСФСР за 15 лет».

212 Кончаловский Петр Петрович (1876—1956) — живописец, график, художник театра.

213 На ленинградской выставке «Художники РСФСР за 15 лет» работы Филонова и Малевича экспонировались в соседних залах. Малевичем были выставлены произведения, озаглавленные «Пространственный супрематизм. Архитектоны» [144, с. 63—64].

214 Осенью 1930 г. Малевич был арестован и содержался в ленинградской тюрьме «Кресты» до начала декабря. Гонения на него и организованный и возглавляемый им в 1925—1926 гг. ГИНХУК начались раньше. Противники ГИНХУКа — художники, входившие в объединение АХРР, добились его ликвидации в декабре 1926 г.

215 В каталоге выставки «Художники РСФСР за 15 лет» значатся 74 работы Филонова. Его учениками же были представлены 7 произведений. Очевидно, говоря о шести работах своих товарищей, Филонов не учитывал произведение прикладного искусства — вазу «Октябрь» Т.Н.Глебовой [144, с. 33, 79, 94, 95, 98, 113].

216 Перцев Николай Васильевич (1902—1981) — художник-реставратор. В 1931—1968 гг. работал (с перерывами) в ГРМ в качестве научного сотрудника, хранителя, заведующего ОДПИ и ОДРИ, возглавлял реставрационную мастерскую древнерусской живописи. Участвовал в подготовке и открытии выставки «Художники РСФСР за 15 лет».

217 Е.А.Серебрякова записала в дневнике: «...13-го мы с Петей пошли на открытие выставки. 1,5 часа слушали речи малоинтересные. Когда я увидела, что плакат-лубок »Гоэлро" снят, как узнала, Политпросветом, этот день перестал быть моим праздником" [236, ед. хр. 43, л. 21 об.].

218 Чумандрин Михаил Федорович (1905—1940) — писатель. Печатался с 1925 г. Был редактором журнала «Ленинград» (1930—1931), членом редколлегий других литературных журналов. Один из руководителей ЛАПП. Погиб во время советско-финляндской войны 1939—1940 гг.

219 Либединский (у Филонова — Лебединский) Юрий Николаевич (1898—1959) — писатель. Один из основателей группы «Октябрь», ведущий сотрудник журнала «На посту», член редколлегии журнала «На литературном посту» со дня его основания. В 1923—1932 гг. занимал руководящие должности в РАПП и ВАПП.

220 Штейн Александр Петрович (1906—1993) — писатель, драматург.

221 Желание написать портрет Е.А.Серебряковой возникло у Филонова вскоре после их знакомства, когда он попросил ее заниматься с ним английским языком. Серебрякова записала свой разговор с Филоновым, и далее описала процесс создания портрета: «...когда я уже буду достаточно хорошо знать по-английски, <...> я сделаю ваш портрет масляными красками, и когда вы станете рядом с ним <...> не будет разницы между вами и портретом» [236, ед. хр. 34, л. 20]. «Сегодня, 27-го, на 17-м сеансе П.Н. разорвал портрет. <...> Говорил, что он чувствует, что в этот портрет входит [то], что у меня есть дурное, и что он чувствует облегчение, разорвав его, и что теперь он начнет новый. <...> Стал рисовать не в en face, а trois quarts. Стал рисовать на бумаге — акварелью решил. Рисовал больше часу. Вдруг говорит: »Нет, я пойду за полотном. Буду рисовать масляными красками. Больше и тоньше можно передать..."" [там же, л. 50—50 об.]. «Пока портрет меня не вдохновляет, а радует, что меня воспроизвела и обессмертила гениальная рука П.Н., что душа его, его непокорный, но всеобъемлющий дух был занят некоторое время моим существом» [там же, л. 57]. В настоящее время местонахождение портрета неизвестно. Об истории создания «Портрета члена »Народной воли" Е.А.Серебряковой" см.: [20, с. 154—155].

222 В.Н.Аникиева входила в правительственную комиссию по организации юбилейной выставки «Художники РСФСР за 15 лет» в качестве члена секретариата.

223 Чапыгин Алексей Павлович (1870—1937) — писатель. Известность получили его повесть «Белый скит» (1913) и роман «Степан Разин» (1925—1926). Жил на ул. Литераторов, 19, по соседству с Филоновым.

224 Вероятно, уже упоминавшийся (см. коммент. 119) А.И.Терентьев.

225 Луппиан (у Филонова — Лупьян) Муза Владимировна (1912—1942) — искусствовед. Дочь В.К.Луппиана и М.С.Луппиан. Училась рисовать у Филонова. Сохранились ее работы «Буржуй» (1923) и «Мужская голова» (1923)/$FСведения получены П.П.Ефимовым от родственников Луппиан./.