1935

Дневник. 1935 [стр. 297-336 по книге]

4 января. Сегодня была Важнова. Она сказала, что в их мастерской по росписи тканей при кооперативе «Изо» был просмотр работ. Комиссию особенно заинтересовала работа Важновой (она ее недавно приносила мне показывать). Эту работу комиссия признала самой лучшей. Катуркин412 — работник Союза — спросил Важнову, у кого она училась. Та ответила: «У Филонова». Катуркин сказал: «Я всегда стоял за Филонова и его работы! Его надо пригласить к нам в совет по просмотру!» Кто-то из членов комиссии заметил: «Филонов сюда не пойдет». Катуркин сказал: «Мы его принудим по союзной линии».

Важнова [сказала], что их работники заинтересовались этим событием и кое-кто говорит, что «придется подтянуться», «придется подучиться, коли Филонов к нам придет, — он строгий».

Она спросила меня, соглашусь ли я, коли меня пригласят, как сказал Катуркин. Я ответил, чтобы она не ввязывалась ни с кем в разговоры об этом, а я, конечно, не пойду, на это есть много причин. Также не пойду я уже в силу того, что Катуркин поступил по отношению ко мне неправильно, ссылаясь, как на угрозу, на союзную дисциплину. Угрожать мне предварительно перед теми, с кем мне пришлось бы иметь дело, — нехороший шаг, коли меня действительно хотят пригласить.

22 [января]. Сегодня Тагрина приносила свою работу — мой портрет. Работа не по-хорошему суха, рисунок сбит, цвет плох. Она оказала, что вчера или третьего дня Катуркин в мастерской спросил Важнову, как она думает, пойдет ли Филонов в комиссию, коли его пригласить. Важнова сказала, что ответить на этот вопрос она не может, об этом надо спросить Филонова.

Катуркин — коммунист. Сейчас он назначен на место Григорьева. Григорьев был арестован, как говорят, но сейчас на свободе и ждет суда. Говорят о сделанных им злоупотреблениях деньгами мастерской.

23 [января]. Сегодня утром получил письмо:

«Уважаемый тов. Филонов. Областное т[оварищест]во художников »Изо" просит Вас принять участие в художественном совете при нашей фабрике росписи тканей. Просмотр работ один раз в месяц. Зав. худ. сект. Тюрджиан«.

За это время Львова приносила свою работу: 2 раненых красноармейца и сестра милосердия, сзади сопки. Работа лучше многих, что сейчас висят по выставкам, но для нас слаба: в иных местах не продумано по рисунку.

За это время по приглашению Федоровича, заведующего музеем в Исаакиевском соборе, ходил смотреть гигантского Христа, написанного на стеклышках окна алтаря. Часть отдельных стекол разбита. Федорович хочет, чтобы я восстановил эту роспись. Я согласился.

26 января. Получил письмо:

«В дополнение н[ашего] от 21/I с.г. просим Вашего участия в художественно-экспертном совете 29-го сего янв. в 4 ч. дня в помещении н[ашей] фабрики росписи тканей (Думская ул., д. 9). Зав. худ. сектором т-ва Ленизо Тюрджиан».

5 февраля. Сегодня Миша сказал, что на днях прочел в «Известиях» или в «Моск[овской] пр[авде]» не то статейку, не то заметку Тавасеева413 — скульптора, — что он, Тавасеев, тоже боролся с «филонизмом»414.

10 февр[аля]. Купцов и Хапаев ведут натюрморты. Купцов ввел в свою картину книжку Глебова-Путиловского «Дом здоровья», где на обложке помещен мой «Победитель города»415.

Был у Вали. Смотрел ее вещи. Она срывается с нашей установки. Работы слабы.

Т.к. она и Миша едут на Кавказ, я, по уговору с Мишей, в самый день отъезда, за 2 ч. до поезда показал ей часть своих работ, чтобы дать заряд.

Давал в горком две вещи: «Цветы» (натюрморт) и «Ударники» (Мастера аналит[ического] искусства) — это была выставка «ведущих мастеров»416.

Был Лукстынь. Он кончает «Бой на улицах Риги». Т.к. он должен торопиться, я был у него по его просьбе 4 раза и, доводя вещь, работал часа по 4 и по 6 ч. Сам Лукстынь работает над нею день и ночь. Он еле держится на ногах от усталости. Вещь мы довели. Она была признана лучшей и серьезнейшей работой на выставке в Латышском клубе (на Бассейной).

Работать приходится ему под постоянную возню 4 мальчуганов, из которых один едва перестал ползать, а один еще ползает. Несколько раз я чуть было не наступил на каждого из них, отходя спиною от картины.

Дал постановку т. Коваленко417.

Львова приносила свою работу «Делегатка». В этой вещи — фигур до 30, пожалуй, и Львова дала хорошее целое. В этой работе она шагнула, но может дать гораздо больше.

За несколько дней до 1 мая написал с фото портрет т. Тельмана418 за 300 р. Договор на него Петя написал на свое имя. На 1 мая портрет Тельмана висел на фасаде Клуба моряков. За это время дал постановку писателю Тощакову. Он начал писать портрет своей дочери и два натюрморта. Настоящего упора в работе он не дает.

17 мая. По просьбе т. Хапаева ездил с ним и Купцовым в Технологический институт, где Хапаев на днях закончил таблицу Менделеева (метров на 60 или 50). Он просил меня определить вещь качественно и определить ее цену. Он взялся написать ее по договору за 700 р.

Я оценил эту работу в 3000—2500 р. Мы решили, что Хапаев попросит прибавки за эту работу. С этой целью из института мы зашли к Хапаеву, и я написал ему заявление о прибавке расценки этой вещи.

20 [мая]. Начал писать портрет т. Ворошилова для Клуба моряков.

26 [мая]. Т[оварищ] Журба419, писатель, живущий по нашему коридору, автор «Черного пара», сегодня привел ко мне т. Рубинчика Ефима Борисовича. Рубинчик, по его словам, с большим интересом относится к моим работам. Он пришел посмотреть мои вещи, и часть их я ему показал.

27 [мая]. Коваленко приносил начатый им автопортрет. Работа идет туго, но хорошо и правильно.

Часов в 7 был у Тагриной. Она просила проверить ее работу: панно анилином для изо-мастерской — «Женщина в саду». Как декоративная вещь — работа эта хороша, но жаль, что нам, чтобы не издохнуть с голоду, приходится писать эти вещи. От Тагриной, по зову Миши, поехал смотреть привезенную им с Кавказа работу маслом: «Базар» («Осетинский базар»)420. Миша работает по-настоящему. Во весь упор.

3 июня. Писал Хапаеву второе заявление в Технологич[еский] инст[итут] о повышении расценки. Часов в 7 приходил Миша сказать, что сегодня в Русском музее последний день дискуссии о весенней выставке421.

Т.к. Миша пойдет сегодня на дискуссию, я сказал ему, чтобы, перед тем как докладчик Эней станет держать свое заключительное слово, Миша подал в президиум следующую записку: «Почему докладчик умолчал о Филонове и его школе?».

На днях, вчера или позавчера, Миша и Терентьев говорили мне по телефону, что Гурвич (Иосиф) в своем выступлении на дискуссии сказал: «Мы здесь говорим, а отшельник с Карповки сейчас сидит дома и работает! Я говорю о Филонове!» Они в перерыв проверили эту фразу у стенографистки — она записала ее правильно!

4 [июня]. Утром часов в 11 неожиданно пришел Суков. Он сказал, что вчера, когда на дискуссии о выставке Эней начал говорить, он огласил записку, где спрашивалось, почему Эней умолчал о Филонове.

Отвечая на нее, Эней сказал, что говорить о Филонове не считал нужным, т.к. дискуссия была не о советском искусстве вообще, а о данной выставке, где работ Филонова нет. О Филонове он может лишь сказать, что Филонов игнорирует коллектив художников и оторвал сам себя от него, и «мы за ним посылать не будем»; что Филонов в данное время, когда «формализм разгромлен», является единственным «воинствующим формалистом». Я спросил Сукова: «Чьей фамилией была подписана записка?» Суков этого не знал. Он спросил меня, расхваливая чрезмерно Энея, какого я мнения об Энее? Я ответил, что считаю Энея человеком, чуждым изо-искусству, ловким карьеристом, что по-нашему он «сволочь», что хвалить Энея будет прежде всего тот, кто получит от него заказ, путевку или командировку. Суков спросил меня, почему я не беру заказов, всеми силами советуя взять заказ из ЛОССХа, откуда я его мгновенно получу, по его словам, чуть об этом заикнусь.

Я ответил, что предпочту работать чернорабочим, и спросил его, берет ли он заказы (я знаю, что он берет все, что можно взять).

Он ответил, что берет, — не хочет дохнуть с голоду; он не один, у него семья!

Я посоветовал ему заказы брать, коли он не хочет сдохнуть с голоду, но если он не хочет, чтобы в нем «сдох художник», пусть заказов не берет.

Я сказал, что помимо этого, если он хочет быть честным человеком, на что претендует, то пусть борется, как наша школа, с этой системой протекционизма в Изо, в силу которой именно у власти Изо стоят Энеи, Радловы, Бродские, а низовой художник гибнет.

Все время Суков говорил, что он пришел по «серьезному делу», «по важному делу», но ни слова не сказал, зачем именно он пришел. Вернее всего, что по чьему-либо поручению он приходил затем, чтобы или предложить мне какой-либо заказ, либо узнать, возьму ли я заказ, коли мне его предложат.

Мое резкое, полное ненависти и отвращения отношение и к Энею, и ко всей существующей, подлой, гибельной для искусства системе заказов, ко всей современной системе протекционизма в Изо сильно на него подействовало. Он этою системой кормится.

9 [июня]. Сделал идеологическую беседу с Купцовым и Хапаевым у Купцова.

10 [июня]. Начал писать портрет т. Сталина для Клуба моряков. Размер такой же большой, как Тельман и Ворошилов. Цена 300—400, как и за Ворошилова.

20 [июня]. Кончил портрет т. Сталина. Сегодня приходили двое из Изорама.

22 июня. Дал постановку двоим из Изорама. Один из них армянин, он слышал о нашей школе еще в Батуме.

26 [июня]. Армянский товарищ приносил начатый по нашей системе свой автопортрет. Работа идет плохо, но упорно.

27 [июня]. Второй, русский товарищ из Изорама приносил автопортрет, начатый по нашей системе. Работа идет почти правильно.

28 [июня]. Т.к. вчера или позавчера была сильнейшая гроза и ливень в течение нескольких часов подряд, полусырые портреты Сталина и Ворошилова сильно пострадали: они были повешены в саду Клуба моряков на стене. Почти весь день и часть ночи их поливал дождь и рвала буря. Но «Тельман», висевший рядом с ними, совершенно не пострадал. Сегодня я был с Петей в Саду моряков, пришлось взять оба портрета домой, чтобы поправить порчу.

29 [июня]. Начал снова работать над 6—7-метровым по квадратуре «Ворошиловым».

5 июля. Кончил еще раз оба портрета, и Петя отвез их в клуб. Завтра День Конституции. Эти несколько ночей я спал часа 2, 3, 4, 5, 6, работая над портретами, но, как ни тяжела была поправка, я рад, что портреты были испорчены бурей: они стали гораздо лучше, чем были, и я многому научился за эти дни работы.

Жалко, что для таких громадных голов у меня было мало времени. Каждый из них надо бы писать полгода.

Приходивший эти дни Хапаев сказал, что он получил прибавку за таблицу Менделеева. Вместо 700 р. он получит 1100 р.

16 июля. Сегодня был Хапаев. Он сказал, что с Купцовым случилась беда: последние месяцы, с тех пор как я смотрел его натюрморт, он не работает. За это время он заработал на халтуре несколько тысяч, но все деньги «спустил» нa хмельное. На днях, возвратясь домой ночью, он стал ломиться в двери своего соседа по коридору. Когда тот открыл дверь, Купцов ударил его. Позвали милицию, и Купцова отвели в отделение милиции — ночевать. Составили протокол, но Купцов его не подписал. В народном суде он, однако, признал, что ударил соседа, будучи «в невменяемом состоянии». Ему дали условно год принудительных работ. После этого он пытался повеситься, но сосед его по комнате Григорий Иванович Иванов не то помешал ему накинуть на себя петлю, не то вынул из петли. Иванов заявил об этом в горком, откуда приехал председатель горкома Попков.

Попков от горкома дал Купцову путевку в Сиверскую. ЛОССХ дал ему путевку на Кавказ. Купцов дней 5 лежал на кровати, боясь выйти, чтобы опять не напиться пьяным.

Сосед, которого он ударил, приходил к нему чуть ли не с револьвером, грозя, что пристрелит Купцова, если тот снова будет ломиться в его дверь. Купцов подозревает этого человека (это работник НКВД) в том, что злостным ложным доносом на жену товарища Купцова — Раису Валериановну Зарубаеву — он упрятал ее в Вологду, а сам занял ее квартиру. В трезвом виде Купцов не чувствует зла к этому человеку, но пьяный начинал несколько раз ломиться в его двери. Этой весной у Купцова выкрали паспорт. Он до сих пор не получил нового. Лежа голым на кровати, он плачет. С собою на Сиверскую он хочет взять акварель, не желая, т.к. он едет в санаторий работников искусства, работать в присутствии художников. Я велел Хапаеву сказать Купцову, что акварель нам не нужна. Сейчас ставка — живопись. Пусть он, не стесняясь никого, пишет две крупные вещи маслом, одну днем, другую вечером.

10 [августа]. Вчера или позавчера приехал с Кавказа Миша и в тот же день пришел ко мне. Сегодня, 10-го, я смотрел его работы. Вместе с ним и Валей приехали мать и сестра Вали. У сестры туберкулез легких. Когда я пришел, она лежала почти недвижно на Мишиной кровати. Молодая, красивая почти женщина. На Кавказе оставила у друзей своего ребенка. Муж — комсомолец-инженер, бросил ее и сошелся с другою. Ее оставил без поддержки. Из комнаты после отъезда мужа ее выселили. Миша и Валя должны поместить ее в какую-нибудь ленинградскую лечебницу. Эта полуживая, беспомощная молодая женщина с красивыми, добрыми глазами, все время улыбаясь, с живейшим интересом слушала весь наш разговор о работах, привезенных Мишей и Валей, иногда сама делала вопросы и замечания.

Мать Вали — учительница лет 45, с виду честная, сдержанная.

Миша привез три полукартины с натуры, хотя сыроватых, но крепких и цельных: работницы армянки и осетинки в ковровой мастерской. Кроме того, 4 этюда, их можно развить в картины: пастушок-осетин и 3 портрета осетин. Свою поездку он оправдал целиком.

Валя, согласно моей инструкции, работала с ним плечо в плечо, лишь не вела работ в ковровой мастерской. Ее вещи сыры и плохо организованы, но кое-где есть куски настоящей живописи.

Недели полторы тому назад, по приглашению Дормидонтова, был у него в Лесном. Он живет в редко хорошей местности — сады, трава, полурощицы, пустыри. Их деревянный двухэтажный дом — в саду. Кругом — зелень. Он пишет автопортрет. Работа идет правильно. Вернее и точнее, чем он проводит наш принцип, редко кто проведет. Результат полный: вещь идет хорошо, и видать, что парень, действительно, учится, развивается и крепнет на этой упорной и редкой по выдержке работе.

Хотя и виден в работе робкий новичок, но видно и решающее волевое начало, точность расчета, присущая нашей школе, и редчайшее мастерство, холодное, но глубокое, строгое и правдивое насквозь.

23 августа. Днем пришел Терентьев. Его поездка с агитфургоном в качестве художника стенгазеты по пригородным колхозам кончилась катастрофой. Он собирал от колхозников материал для стенгазеты — колхозники приносили свои заметки. Потом один из его, Терентьева, начальников предложил ему: «Не ковыряйтесь в бытовой грязи». Вскоре его с работы сняли и заметили, что об этом сообщат в горком художников.

Т.к. Терентьев сказал мне, что хочет написать о своей истории письмо в «Лен[инградскую] правду», я, долго думав над этим, решил, что независимо от того, как кто-либо отнесется к делу самого Терентьева, письмо все же надо написать, т.к. дело касается небрежного отношения к народному имуществу: хороший плуг зарос травой, лежит под дождем, в другом месте травою заросли части сельхозмашины, преет сено на сеновале.

Самым «острым» для Терентьева местом письма будет случай, когда он назвал молодую красивую женщину — Фрумкину — «дурой» за то, что, когда на киносеансе Терентьев предложил допустить к просмотру фильма «Крестьяне» человек 15—20 детей, толпившихся у входа и просивших, чтобы их пустили, Фрумкина закричала на Терентьева: «Вы для меня нуль, как вы смеете предлагать такие вещи, я вас сниму с работы» и т.д.

На другой день Фрумкина, оказавшаяся руководителем по работе с детьми, заставила начальника агитфургона дать «Крестьяне» для собранных ею детишек, и тому пришлось исполнить ее просьбу, хотя по расписанию фургон должен был в этот день давать сеанс в другом колхозе.

На следующих днях киномеханник фургона, дав вечерний сеанс, отказался давать второй, несмотря на уговоры и требования председателя колхоза, заявляя, что он устал, что он работал весь день, что он работает не «в фашистской стране», что второго сеанса он давать не обязан. Тогда правленцы и пред[седатель] колхоза окружили Терентьева, говоря, что он должен принудить механика дать второй сеанс. Терентьев ответил, что не имеет на это права: он не начальник фургона. Председатель грозил арестовать Терентьева, говоря, что тот «сагитировал» киномеханника.

Ночью механик все же начал сеанс, и он окончился к 2 1/2 утра, почти и 3 ч. утра. Ночью Терентьев решил расстаться с агитфургоном. Утром он, приехав в Ленинград, пришел куда нужно, чтобы заявить о своем намерении, но его предупредили, сказав: «Может быть, нам не о чем говорить, т.к. мы снимаем вас с работы».

Дня через два Терентьев принес и прочел мне черновик письма в «Лен[инградскую] правду», я нашел, что написан он правильно, и Терентьев через день сказал, что сдал его в редакцию «Правды».

23 августа, когда у меня был Терентьев, ко мне вошел молодой, славный по виду паренек. Он сказал, что пришел от Жибинова. Два года назад в Иркутске Жибинов дал ему постановку на сделанность. В этом плане он и работает поныне. Из Иркутска он переехал в Москву. Он комсомолец, работает токарем. В Москве его вещи в нашем плане выставлялись. О них была хорошая заметка, по его словам, в газетах.

Когда oн принес сделанный им портрет Маяковского во Всекохудожник, находившаяся там жена наркома Бубнова сказала: «Это Маяковский, но это — »филоновщина"". Организация, где он работает, направила его в Ленинград держать экзамен в Академию художеств. Здесь, когда учащиеся увидели привезенные им работы, они воскликнули: «Это филоновщина! Это — хорошо, но кому это нужно, что ковыряешься над каждой деталью! Это не искусство!»

Фамилия этого комсомольца Милюков422. Он сказал: «Объясните мне, что значит »филоновщина", почему вас в Москве никто не знает и никто, кроме учащихся, об вас не говорит! Почему вы не боретесь?!"

Я начал ответ так: пусть он сочтет себя счастливым, если провалится на экзамене в Академию. Я желаю поэтому, чтобы он там провалился. Попав туда, он попадет в руки изо-прохвостов, будет обманут, а за обман заплатит 4—5 годами своей юной жизни. Пусть он учится в одиночку, помимо упора на нашу школу, определенными на этот случай путями развития художника. Пусть он работает без отрыва от производства и остается токарем, не теряя этой честной и твердой экономической базы. Пусть, сэкономив таким образом 4—5 лет, бросит их на то, чтобы окончить какой-либо иной советский вуз, любой, кроме Академии, т.к. в любом из вузов его, действительно, научат тому, что обещают, сделают из него настоящего человека, настоящего знатока того, чему возьмутся учить, с широкими возможностями в будущем. Но в Академии гнусная в целом банда изо-педагогов, распадающаяся на ряд подлецов, гнусных и по одиночке, превратит его через 4—5 лет обучения в такую же гадину, как любой из них, и он будет неплохо торговать плохою мазнею, называя эту мазню пролетарским искусством, и он непременно будет бороться с «филоновщиной», так же как фашистская сволочь борется с коммунистами, теми же методами и на тех же основаниях.

После моих слов он отошел к окошку, хватаясь за голову. «Башка трещит от ваших слов! Я бы не хотел учиться писать такую селянку», — сказал он, показывая нa «Формулу пролетариата».

Терентьев пояснил ему, как, окончив Академию и ничему там не научившись, должен был пойти к Филонову и тот сделал его мастером,

Затем я дал ответ на остальные вопросы Милюкова и на прощание сказал, что буду рад за него, коли он провалится.

30 авг[уста]. Все это время, начиная с первых дней июня, я жил только чаем, сахаром и одним кило хлеба в день. Лишь один раз я купил на 50 к. цветной капусты, да затем, сэкономив на хлебе, купил на 40 к. картошки, раскрасавицы картошки. Дней за 10 до 30 августа, видя, что мои деньги подходят к концу, я купил на последние чая, сахара, махорки и спичек и стал, не имея денег на хлеб, печь лепешки из имевшейся у меня белой муки. 29-го, экономя все время на муке, я спек утром последнюю лепешку из последней горстки муки, готовясь по примеру многих, многих раз, жить, неизвестно сколько, не евши.

30-го, часов 6—7 вечера, почтальон принес мне какую-то, совершенно неожиданную, посылку — ящик из фанеры. Это оказалось, как написано на крышке ящика, из Рыбинска от Коваленко. В ящике было штук 40 хороших яблок. Штук 15—17 были совершенно испорчены.

Вечером были Хапаев и Купцов.

31 [августа]. Был у Купцова, по его предложению, смотрел натюрморт. До прихода Хапаева, когда Купцов, говоря и советуясь со мною о своих делах, сказал, что его товарищи задумали женить Купцова, знакомят его с девушками-"невестами" и уговаривают жениться. Я сказал, чтобы он, как я не раз ему говорил, гнал от себя этих «товарищей» — они, между прочим, «помогли» Купцову спустить за несколько дней около или побольше 1500 р., заработанных Купцовым на халтуре денег. Один из [них] потратил около 600 р., получив их вместо Купцова за работу, сделанную Купцовым.

Потом Купцов стал читать мне письма, полученные от Раисы Валериановны из ссылки. Но перед началом чтения я сказал: «Если вы хотите читать мне эти письма, если вы хотите моих советов, то я, как и в моих разговорах по искусству, должен буду без утайки говорить все, что нахожу нужным». Он сказал, что именно этого он ждет от меня.

Т.к. до этого сказал мне, что имеет из горкома путевку в Крым, но Раиса Валериановна зовет его одновременно к себе, он колеблется и, желая ехать к ней, хочет возвратить в горком путевку, я сказал: «От путевки не отказывайтесь, но попросите в горкоме отсрочить ее месяца на полтора, на месяц, а сами поезжайте к Раисе. Т.к. я по вашим отношениям с нею думаю, что она ваша жена, но уверен — это не оформлено, вы не были в загсе, не венчаны, так сказать, то ответьте мне, правильно ли я понял ваши отношения». Он сказал, что правильно. Тогда я сказал, чтобы он тотчас же по приезде к ней пошел с нею в загс. По-моему, лучшего товарища ему не найти. Разницею лет, тем, что она из «бывших» и находится в ссылке, тем, что она дочь «генерала Зарубаева», а ее брат, уже при большевиках занимавший командную должность в Балтфлоте, был расстрелян по решению советской власти, смущаться не следует. Всему этому — грош цена, поскольку она лично, действительно, хороший человек, понимает Купцова, понимает, главное, искусство Купцова.

Он сказал, что так и поступит. Затем он прочел мне несколько писем Р[аисы] В[алериановны], по ним можно судить о ее глубоком, неподдельном чувстве к Купцову. Эти 4—5 прочитанных им писем подействовали на меня сильнее, чем какие-либо письма такого рода, попадавшиеся мне в литературе.

Строго говоря, я Раису Валериановну совершенно не знаю. Впервые я видел ее в 1922 или 23 г., когда был назначен Главнаукою в члены Инст[итута] исслед[ования] иск[усств], — я тогда раза 4—5 проходил мимо нее, а она, как работница этого института, сидела при входе у столика, исполняя свою работу. Мы с нею раскланивались, но, будучи незнакомыми, никогда ни о чем не говорили.

Потом, когда Купцов стал звать меня нa редакцию его работ, я встретился с нею у него, может быть, в первый же приход, а затем встречал почти всегда, когда приходил. Разговоров с нею не имел. Когда Купцов сказал мне в одно из этих посещений, что она хотела бы зайти с ним ко мне — посмотреть мои работы, — я отказал.

Приход Хапаева помешал дальнейшему чтению писем. Мы стали обсуждать работы Купцова. Хапаев завтра едет по путевке в Железноводск или в Кисловодск, и я сказал ему, какие работы он может там начать писать.

Когда 30-го, вчера, они были у меня, Купцов принес мне журнал «Юный пролетарий», где Ю.Бродский, говоря о работах Миши и Купцова, «бывших учеников» «бывшей школы» Филонова, старается «повесить» на меня еще «двух-трех собак»423.

1 сент[ября]. Днем, созвонившись по телефону, был Коваленко. Я поблагодарил его за яблоки, но сказал, чтобы он больше таких вещей не делал. Он принес автопортрет инком — работа идет хорошо. Он сказал, что ему пришлось разговаривать с несколькими рабочими в Нижнем Тагиле, где он был этим летом. Его удивило полное отрицания и даже неприязни отношение их к работам и личности И.И.Бродского. «Почему вы не боретесь с ним? Почему вы молчите?!» — говорили они Коваленко. Я сказал ему, с объяснением, из чего слагаются политическое всемогущество Бродского и его профессиональное невежество, пошлость, халтура и подлость и наши — политическое «сведены к нулю», непобедимая правда и мощь нашей профессионально-идеологической позиции, ориентация «на низы» Изо и изо-низов на нас. Я сказал, что при таком соотношении сил настанет когда-либо время — и мы раздавим не одного Бродского, но всю эту фашистскую банду изо-палачей, присосавшихся к пролетариату, и сделаем пролетаризацию Изо.

Я сказал ему, чтобы он, доводя свои два автопортрета инком и маслом, подумывал одновременно о натюрморте или портрете в натюрморте — скоро я поручу ему одну из этих задач.

4 [сентября]. Приходил часов в 6 Милюков. Он провалился на экзамене. Когда работы экзаменующихся рассматривались профессурой, к толпе молодежи, ждавшей решения своей судьбы, среди них был и Милюков, подбежали несколько учащихся, так же ждавших конца профессорского обзора, с вопросом: «Где здесь филоновец?» Милюков отозвался. Те сказали ему, что сейчас Бродский, подойдя к его вещам, сказал: «Это филоновщина! Зачем вы это допустили! Кто это пустил сюда!»

Милюков, говоря со мной и по временам оживляясь, чувствовалось, был сильно подавлен своей неудачей. «Почему к вам такая ненависть со стороны профессуры? Если бы вы послушали, что они о вас говорят!»

— А как, по вашему, смотрят на меня учащиеся?

— Те говорят иное!

Он показал принесенные им работы. Я поздравил его с тем, что он не попал в лапы академических пройдох. Работы его хороши. Две акварели, типа политсатир, могут вызвать удивление работой и замыслом. Хороши по работе и масляные вещи, но в масле чувствуется недоорганизованность процесса работы, отход с нашей позиции профессионально, они сырые, но, однако, сделаны так, что по отношению всех его работ, сравнивая их с работами экзаменаторов Милюкова, я сказал: «Тем, кто вас провалил, у кого вы хотели учиться, таких работ не сделать».

Очевидно тревожась, что сказать о причинах своего провала той организации, что послала его на экзамен, он спросил: «Что же мне говорить у себя на предприятии?» Я ответил, что отвечать надо по правде, а это сведется вот к чему: «Я, мол, в Иркутске учась искусству, был »поставлен на сделанность" в плане «школы Филонова». К чему сводится по своей идеологической сущности эта школа, я не знаю по-настоящему и до сих пор, но профессионально я принял ее целиком. На экзамене, как оказалось, оценки моих работ как таковых не было, но ненависть к этой школе, полнейшее ее отрицание теми, кто меня экзаменовал, была перенесена на меня: я не был принят из-за подозрения, что я — филоновец идеологически, т.е. боевая единица этой школы, которая может сделать много зла, коли проникнет в Академию.

После провала я, мол, пошел к Филонову — убедиться лично, что из себя представляет он сам, его работы и образ мыслей. На все мои вопросы Филонов дал подробное, исчерпывающее объяснение. Филонов дал моим вещам очень высокую оценку, он сказал: «Ваши экзаменаторы не в состоянии сделать таких работ, это слишком хорошо для таких злостных невежд, как они». Филонов сказал, что готов дать исчерпывающие разъяснения любого сорта, если кто-либо спросит его об этом.

Милюков пробыл у меня более четырех часов. Завтра он едет в Москву.

Рассматривая его работы во время экзамена, товарищи сказали: «Тебе надо ехать в Париж — там ты будешь иметь успех, там тебя оценят!» Его экзаменационная работа маслом — натюрморт — сделана совершенно не по-нашему: это рядовая, неплохая работенка, в ней он исходил от цвета, от общепонятых «живописных признаков, но рисунок экзаменационный — голова мужчины, карандаш, — действительно »сделан". Поскольку я понимаю людей, Милюков прежде всего хорош и глубок как настоящий человек и настоящий комсомолец. Его выдержанность имеет хорошие стороны подлинной природной выдержанности.

За час до Милюкова пришла Львова. Она принесла три рисуночка цветными карандашами — для нас они не ценны. Но по ним видно, что она «подучилась». Также пришла в этот вечер Муза, дочь Лупьяна. Обе они видали работы Милюкова.

7 [сентября]. Коваленко приносил на просмотр автопортрет инком. Идет работа хорошо.

8 сентября. Был Ян Лукстынь. В пустом рукаве своей черной рубахи (у него нет правой руки: потерял в гражданскую войну под Ригой) он принес рисунок карандашом — проект памятника Кирову. Он делает его на конкурс проектов памятника Кирову. Срок сдачи проектов 15 октября. Это даже не проект, а «эскизик» на четвертушке бумаги. Он хочет сделать проект в круглой скульптуре. Я дал оценку его проекту, сказал, что он задумал безнадежное дело, и пояснил, насколько более жульнически-деловито подойдут к этой же задаче его соконкуренты типа «Манизер424, Лангбард425, Свиньины426, Щуко427". Я посоветовал ему, отказавшись от скульптуры и от желания нарисовать все четыре стороны проекта, сделать лишь одну сторону проекта, но зато продумать и »сделать" ее во всю силу.

Лукстынь подал заявление в кооператив художников, желая получить оттуда работу для заработка. К нему прислали комиссию осмотреть его вещи. Т.к. Лукстыня не было дома, осмотрщики высказали свое мнение его жене: «Это филоновщина. Это детский лепет. Вещи слабы».

Поэтому Лукстынь пошел в кооператив для выяснения окончательного результата. С ним там говорил ОзолинОзолин/ и сказал ему, что установка на Филонова — дело вредное, Филонов был в сумасшедшем доме. Филонов — буржуазный художник. С ним идет беспощадная борьба, и филоновщина будет вырвана с корнем. Он советовал Лукстыню порвать с Филоновым. Лукстынь ответил, что все, сказанное ОзолинымОзолин/, глупая клевета, a т.к. в разговорах такого сорта о Филонове он, Лукстынь, может сделать сильные возражения против клеветы, он прекращает этот разговор, он слов ОзолинаОзолин/ не слышал и слышать не желает. Он требовал с ОзолинаОзолин/ ответ на свою просьбу любой работы, но получил отказ. Сейчас Лукстынь думает получить место управдома где-то у себя в Гавани.

10 сент[ября]. Соболева приходила сказать, что ведет ряд работ и довольна ходом дела. Это тем более мне интересно, что, до сих пор упорно работая в нашем плане, она никогда не была удовлетворена своей работой.

Вечером был Миша. Он взял у меня для переписки мою статью об Академии, писанную по предложению «Смены» лет 7 назад, а также взял конспект моего выступления в горкоме (против докладчиков Бродского об Академии) и статью Аникиевой из каталога моей выставки.

11 [сентября]. Согласно предложению Соболевой смотрел ее работы: портрет двойной — она с матерью, портрет матери, 2—3 автопортрета, 2 мужских портрета, 3—4 пейзажа, всего десять вещей. Вещи крепкие, конечно, в нашем плане, но так как прежняя установка на «живописные признаки», как я это называю, еще маленько подмешивается — живопись малость предвзятая, чуть слабовата, хотя высококультурна. Но слаба живопись для нашего критерия, а относительно того, что делали и делают сейчас, — это «музейные вещи» (не все, конечно, но штук 5 наверное). Мы же будем и далее работать над ними.

12 [сентября]. Коваленко приносил автопортрет. Работа эта — инк — идет хорошо. Спрашивал, надо ли выступать против Бродского и как это делать. Я сказал, чтобы он со всем упором работал над вещами. Сейчас ему лично выступать рано. Мало знает нашу школу. Но по мере работы над вещами и над собою он окрепнет, тогда выступит.

14 [сентября]. Был Купцов. Он решил ехать к Раисе Валер[иановне] и купил билет нa 20 сент[ября]. Путевку в Крым он возвратил в гоpком. Как и всегда, жаловался, что приходы товарищей мешают работать. Порвать с ними, несмотря на мои советы, он «не в силах».

1 [октября]. Приехал Купцов. Вчера просил зайти смотреть его натюрморт.

Сегодня я был у него. Натюрморт идет во всю силу. Еще раз разъяснил ему, как писать собор за окном и его отражение в стекле окна. Он сказал, что ходят слухи, что у меня была какая-то комиссия и разругала мои работы. Она же была у Бродского Исаака и тоже изругала его.

В загс он с Раисой Вал[ериановной] не ходил, т.к. милиция еще не выдала ему паспорт взамен утерянного.

Вечером была у меня Тагрина. Она принесла рисунок дома В.И. Ленина, дома, где жил Чехов, — оба сделаны с максимальной пошлостью. Акварель «Сфера» сделана толково, но ничего, кроме технических данных, в ней нет. Она — мертвая. Все это я сказал Тагриной в резких выражениях. За эти дни были Важнова, Львова, Борцова, Иванова — их работы среднего уровня. Была Ливчак, [ее] натюрморт нарисован неплохо, но в живописи — сырой.

Был за эти дни раза 3—4 Коваленко. Он почти кончил инк, сделан инк толково, продуманно, крепко. Это далеко не рядовая вещь. Эту вещь можно оставить, считая законченной, можно будет и доразвить. Коваленко приносил и автопортрет — масло. В нем он доработался до редких по живописи кусков.

7 окт[ября]. Сегодня часов в 7 вечера ко мне пришел молодой парень с энергичным лицом, ниже среднего роста, плечистый. Одет: короткая куртка из дубленой овчины без рукавов, в рваных, как у меня, штанах, рубаха синяя, грязная, грудь открыта, пуговиц нет, на ногах поршни. Сказал, что его прислал ко мне Новиков428.

«Я из Армении, с турецкой границы. По профессии монтер. Хочу учиться искусству. Я приехал сюда без гроша. Был раза два-три у Бродского И.И., умолял помочь мне, но получил отказ. Тогда Новиков сказал: »Иди к Филонову — он из тебя сделает человека. К нему пошла одна девица. На нее мы поставили крест как на мертвеца, противно было смотреть и на нее, и на ее работы, а в руках у Филонова она воскресла. Теперь дает хорошие, крепкие вещи и от работы ее не оторвешь!""

Я спросил, не тот ли Новиков его послал, что работал у меня, но при расколе ушел. Он — учитель изо детских школ. Он сказал, что Новиков, пославший его, — атлет, а не учитель рисования.

Я спросил: «А что же вам сказал Бродский?» Он ответил: «К Бродскому меня не допустили, со мною говорила горничная». Я сказал, что могу из него сделать мастера и дам ему постановку 9 октября.

9 [октября]. Паренек из Армении был у меня, и я дал ему постановку. Он — бывший беспризорный. Сейчас ему лет 18—19. Звать — Володя, фамилия, кажется, Айвазов429. Видно, что это человек крепкий, мужественный, развитой и серьезный. После постановки, когда я с ним прощался, он сказал: «А как же насчет оплаты за ваши труды со мной?» Я, по обычаю, велел ему об этом не думать и не говорить. «Но как же я в таком случае с вами расплачусь?!» Я ответил, что он вполне расплатится со мной, если, научившись работать и думать по-нашему, он примет каждого, кто придет к нему учиться искусству, так же, как я принял его, и будет учить его работать, как я буду учить его самого.

10 окт[ября]. Вечером сегодня докончил постановку Айвазову. Едва он пришел, он сейчас же повторил все, что я ему говорил вчера. Он хорошо все понял и запомнил. Он, по его словам, был электромонтером у председателя Совнаркома Армении. Когда того послали полпредом, кажется в Данию или Швецию, Айвазов получил командировку ехать учиться изо в Ленинград. В Москве он встретился с предсовнаркома снова, тот дал ему 50 р. и обещал дать письма в Ленинград, но Айвазов от писем отказался. Провалившись на экзамене, он резко поговорил с одним из профессоров, сделавших ему отвод, а затем хотел броситься в Неву. Из его слов не все поймешь, что с ним было. Сам я на объяснения его не вызываю. Интересно следующее: если он монтер, монтер предсовнаркома Армении, стало быть, имел заработок. Как вышло, что ко мне он пришел в опорках, одетый как «гопник»? Обе постановки за два вечера взяли у меня 8—8 1/2 часов. Самые основные, решающие предпосылки и положения нашей школы, дающие разительный перевес тем, кто их понял и принял, над кем угодно в искусстве, я разъяснил ему словами и делом, тут же спрашивая и проверяя, насколько он меня понимает430.

За эти дни были: Иванова, Миша, Зальцман, Коваленко, Борцова, Важнова, Хапаев. Петя, заходивший по делу к Купцову, сказал мне, что у Купцова был обыск. Пришли ночью, все перерыли, взяли переписанную им мою идеологию Изо, книжечки Бакунина431, Кропоткина432. Купцов подавлен, лежит на кровати. Одновременно из «стола находок»пришло уведомление, что его паспорт найден. Также приходила за это время Львова с портретом Кирова. Работа средняя, кроме того, она испортила ее, уничтожив неплохо сделанный пейзаж Смольного за Кировым. Вместо прежнего — т. Киров на фоне Смольного — стал Киров на фоне желто-зеленого, фиолетового неба и темной земли. Весь фон написал по-малярному. Я сказал, что перестану иметь с нею дело, если она будет так грубо-наскоро работать. Последний раз она принесла его более проработанным. Т.к. она хотела показать его в кооператив «Изо», чтобы получить под него работу. Я раза два говорил ей, что выгоднее будет, обрезав малярный фон и плохо нарисованные ноги, изо всех сил навалиться на прекрасное лицо Кирова и выявить в нем все ценное, что было в этом человеке. Последний раз Львова снова принесла Кирова, еще немного подработанного в том же виде, и, кроме того, портрет т. Калинина, сделанный наскоро, сыро и с плохого фото, как и Киров. Последний раз она пришла и сказала, что обе эти вещи продала на какой-то завод, взяв за обе вещи 250 р. Она спросила, не буду ли я сердиться на нее за это? Я ответил, что эти вещи не отвечают качественно запросам нашей школы. На такую работу мы смотрим с презрением как на халтуру. Кирова и Калинина надо писать иначе — так велика их значимость. Поскольку Львова ведет работу до сих пор еще не по-нашему, неорганизованно, я сказал, чтобы она пришла ко мне на днях вечером вместе с Ивановой — я дам им снова, обеим, постановку.

17, 18, 19 [октября]. Эти дни, вечерами, с 8 до 12 ч. — 12 ч. 45 м. давал постановку Львовой, Ивановой. Кроме них пришли Ливчак, Важнова, Тагрина, а в последний вечер — Купцов и Хапаев. Хапаев принес свою кавказскую работу, но я не успел ее просмотреть. Когда Львова, Тагрина, Важнова и Ливчак ушли, Купцов сказал мне, что у него был обыск. Когда он сидел в ресторанчике на Исаакиевской площади и пил пиво (чуть ли не в «Астории» или рядом с «Асторией»), к нему подошел милиционер и сказал: «Товарищ, прошу вас выйти!» Купцов ответил: «В чем дело? Я не буяню, не скандалю! Если хотите — выпьем вместе!» За Купцова заступился администратор. Затем его снова попросили выйти, и двое людей пошли с ним в его комнату и стали делать обыск. Взяли, прежде всего, переписанную им мою идеологию Изо. После обыска, довольно грубоватого, когда «книжки летели во все стороны», переждав остаток ночи в комнате Купцова, его повели в оперативный отдел. Ночью один из делавших обыск говорил товарищу: «Вот в какой обстановке работает художник!» (т.е. в какой бедной, жалкой обстановке). По дороге один из них сказал Купцову шутя: «Сейчас у тебя колени затрясутся!» Купцов ответил: «Незачем им трястись — я пролетарий и человек честный!» В оперативном отделе, как сказал Купцов, его продержали недолго; разговор, поскольку я помню полные волнения, прерывистые слова Купцова, шел, кажется, о переписанной им нашей идеологии да о каком-то «нескромном» давнем рисунке женской натуры, по поводу которого Купцов ответил: «Что же! Тут преступления нет! Это грех моей молодости!»

Купцов думает, что обыск сделан по доносу. Подозревает, что донес кто-то из Союза, кто был у него на днях и кому он читал мое письмо Жибинову. Недаром, по его словам, едва они пришли, сейчас же прежде всего полезли в тот [стол или ящик], где оно лежало.

Я сказал Купцову, что прежде всего он не должен волноваться или оскорбляться этим событием: обыск делают свои ребята и делают его с хорошей целью — сейчас не царские времена, когда обыск делали гады. Подозревать кого-либо надо подождать — обыск мог быть сделан по разным причинам, но, конечно, та сволочь, которая сейчас командует на фронте Изо и ведет с нами борьбу «за власть в Изо», способна на любую подлость. Честной борьбы, как боремся мы, они вести не могут: буржуазия борется исключительно подлыми, запрещенными приемами, и поэтому я сам должен ждать того же, что было с Купцовым. Нам бояться нечего. Настолько велика цель нашей борьбы, настолько она пролетарски классова, а в связи с этим такова должна быть наша природа борцов и выдержка в борьбе, что мы должны быть неустрашимыми и пойдем до конца. Не мы, так другие доведут наше дело! Наше дело — дело пролетариата как класса.

Я условился с Купцовым и Хапаевым, по их предложению, что на этой пятидневке мы с ними встретимся. Хапаеву я сказал, чтобы он ко дню встречи сделал два-три проекта будущей своей картины, как я советовал ему в прошлое свидание, а именно — написать его мать и сестру в домашней обстановке. Ушли они около половины второго.

В конце постановки, в присутствии Важновой, Львовой, Тагриной, Ливчак (Иванова сегодня не была), Купцов упрекал моих товарищей, что они плохо борются за нашу идеологию, упрекал их в трусости и одновременно называл ушедших от нас подлецами. «Кроме Павла Николаевича да меня, никто не борется за филоновскую школу», — говорил он. «Меня ничто не испугает, ничто не остановит в этой борьбе», — говорил он. Ливчак сказала, что «один на один» будет бороться и борется с кем угодно, но перед группой оппонентов она робеет. Тагрина сказала, что искусствовед Острецов в Доме художников выпросил у нее нашу идеологию и исчез вместе с нею.

23 [октября]. Сегодня Дормидонтов принес свой автопортрет. Это первая его работа маслом в нашем плане. Работа сделана во весь упор. Так, как надо. Кое-где есть сырые места. Эту вещь поведем еще дальше. Дормидонтов на днях идет на два года в Красную Армию.

24 [октября]. Сегодня около 12 ч. дня меня позвали к телефону. Со мною говорил Б.Гурвич — мой бывший ученик и товарищ, я узнал eго голос. «Известно ли вам, что Купцов покончил с собой?» — сказал он. Голос мой задрожал, когда я спросил, как и в какое время это случилось. Он ответил: «Вчера или сегодня сосед Купцова — Григ[орий] Ив[анович] Иванов — вынул его из петли. Он был еще теплый. Его отправили в больницу». На мой вопрос, удалось ли его спасти, где именно он находится, Гурвич сказал, что не может ответить утвердительно. Все мое существо не верит этому известию. Посмотрим: жив или нет мой верный товарищ.

ТЕТРАДЬ 5

25 октября 1935 — 8 октября 1937

Дочке от Паньки!

№5. 1935 г.

25 октября. Вчера дочка, приехав из Детского, где живет временно в Доме ветер[анов] револ[юции], была сильно потрясена, узнав от Пети о смерти любимого ею Купцова. Она схватилась за голову. Сегодня утром я решил съездить на квартиру Купцова, т.к. ни я, ни она не хотели верить известию о его смерти. На двери комнаты Купцова висел замок. Я постучал тут же по коридору в комнату, где раньше жила жена Купцова — Раиса Вал[ериановна]. Мне открыл пожилой человек, на мой вопрос о Купцове ответил: Купцов повесился. Дворник свез его в больницу. Последнее время он часто являлся домой в нетрезвом виде и вел себя в это время шумно. Трезвый он не помнил, что творил, будучи хмельным. «Месяца полтора назад я из своего окна (окно выходит на Исаакиевскую площадь и на Неву)433 видел, как Купцов, стоявший на панели, вдруг снял брюки, скинул пиджак и бросился под проходивший автобус. Шофер мгновенно свернул в сторону, не задев Купцова. Сбежались прохожие. Купцов буянил. Его отправили в вытрезвиловку. Его отец — алкоголик, брат и сестра — тоже. Я пошел в 7 ч. 30 м. на работу, а вслед за этим обнаружилось, что он повесился».

Поблагодарив его, я разыскал дворника. Тот сказал мне, что утром к нему прибежал Иванов и сказал, что Купцов повесился. Дворник сам вынимал его из петли. Позвали милицию и «скорую помощь». Купцов был еще теплый. Его свезли в Александровскую больницу на Фонтанке434. Дворник отвечал мне видимо неохотно и торопливо.

В Александровской больнице, куда я шел, думая, [что] может быть, Купцов все же остался жив, что его удалось спасти, что, может, я встречу его, как всегда, веселого, со сверкающими глазами, — мне сказали, что труп Купцова в покойницкой, что в больницу его привезли уже мертвым.

Было лишь около 11 ч. 20 м., в покойницкую еще не пускали, хотя кучка мужчин и женщин уже ждала у дверей.

По моей настойчивой просьбе прозектор, уверявший, что сейчас идет вскрытие трупов, что никого нельзя впустить в покойницкую, все же вскоре разрешил мне войти.

Он приподнял простыни с двух трупов — третий был труп Купцова. Он лежал головою к окну. Безбровые, как казалось, и без ресниц его чудные глаза были слабо прикрыты веками. Тело — истощенное, слабое, плечи угловатые. От шеи вниз по животу — шов от вскрытия. Голова, я невольно удивился, была деформирована, асимметрична: верхняя часть черепа — лоб, виски, темя, вся черепная крышка — как бы сдвинулись на 1/2 вершка вправо. Прозектор взял обеими руками голову Купцова и вправил ее на прежнее место. «Это от вскрытия», — сказал он. «Это был замечательный художник, — сказал я. — Один из лучших в Советском Союзе и в Европе. Разрешите я его поцелую». Я взял Купцова за виски и три раза поцеловал в лоб. «Не надо, — сказал прозектор. — Голова грязная — было вскрытие». Я вытер губы рукавом. (Еще когда я ждал прозектора, я решил, что поцелую Купцова за себя, за его жену и за мою дочку, — и поцеловал его, как он несколько раз за нашу дружбу в порыве восторга от наших разговоров по искусству или при встрече целовал меня в лоб, а однажды поцеловал и мою дочку. Жаль теперь, что я не поцеловал его могучую, искусную правую руку живописца, как он несколько раз, не стесняясь чьим бы то ни было присутствием, целовал мою руку.) «Все кончено с Купцовым!» — сказал я жене, когда из покойницкой вернулся домой. Она вскрикнула, бросилась мне на шею и заплакала.

Когда я днем провожал ее на вокзал, зашел к Хапаеву. Меня встретили его мать и сестра. Как и моя жена, его мать схватилась за голову, когда я сказал им о смерти Купцова. Ни они, ни Хапаев, ушедший на работу, не знали об этом.

Вечером ко мне пришел Хапаев, а вслед за ним Миша.

Хапаев сказал, что 22 октября он и Купцов были в Доме художника на докладе Игоря Грабаря по искусству. Но вскоре, бойкотируя докладчика, они спустились в бильярдную Дома художника почти рядом с помещением, где шел доклад, и до конца собрания играли на бильярде. Купцов пил пиво, но умеренно. По окончании доклада они вышли вместе около 1 ч. 30 м. ночи. Прощаясь, Купцов сказал свое мнение о докладчике: «Приехал хам из Москвы — читать доклады». Хапаев ответил: «А наши идиоты смотрят ему в рот». И они разошлись. Утром Хапаев забежал к Купцову — дверь его комнаты была на замке. (Зачеркнуто: Он уже был вынут) Вечером он зашел к Купцову еще раз — дверь была на замке. Еще раз или два он заходил к нему 24-го с теми же результатами. 25-го, т.е. сегодня, он снова пошел к Купцову и у его дома встретил Романовского. На вопрос Хапаева о Купцове тот отвечал уклончиво: «А ты разве сам не знаешь?» Тут же стоял дворник, и Хапаев спросил его: «Дядя Вася! Что с Купцовым?» — и получил прямой ответ.

Говоря о Купцове, Хапаев плакал, опустив голову на стол. Миша узнал о смерти Купцова сегодня в горкоме из объявления: «Скоропостижно скончался». Тут же несколько художников говорили о Купцове. Один из них, Скалон435, человек лет 60—61, сказал: «Это Филонов довел его до смерти! Это настоящий труп — и вокруг себя сеет заразу». Миша ответил: «Я работаю с Филоновым с 1927 г. и не собираюсь умирать». «Воображаю, что стало бы со мной, если бы я пошел учиться к Филонову!» — сказал Скалон. «Он с такими, как вы, и с вами работать не будет. Вы сами труп, а он с трупами дела не имеет! — сказал Миша и добавил: — Как вам не стыдно позорить Филонова? Неужели вы согласны с хулиганским каталогом Исакова к выставке Филонова?» — «Какой каталог? Никакого каталога о Филонове не читал!» — сказал Скалон. «Ну а выставку Филонова в Русском музее тоже не видали?» — «Не видал! А разве была выставка Филонова в Русском музее?» — «Раз вы этого не знаете, мне с вами не о чем говорить», — сказал Миша.

Стоявший рядом художник спросил Мишу: «Как бы познакомиться с Филоновым? Не знаете, примет он меня?» Миша сказал, что не берется отвечать на это за Филонова.

Затем мы втроем решили послать телеграмму о смерти и похоронах Купцова его жене в Вологду. Похороны делает горком. Миша слышал и видел в горкоме и в Союзе, как спорили администранты Изо: хоронить ли Купцова с музыкой или без музыки.

Затем пришли обе мои сестры и, спустя полчаса, т. Глебов-Путиловский. Они знали, хотя очень немного, Купцова, и то лишь по его выступлениям, но очень симпатизировали ему.

Они принесли с собою четырехугольный сверток в газетной бумаге, сказав, что это мои книги, но уходя, сестры сказали, чтобы я развернул сверток: «А то он может испортиться. Мы знали, что смерть Купцова на тебя сильно подействует, тебе надо будет подкрепиться». Когда я утром развернул сверток, в нем оказался большой пирог с капустой, разрезанный на четыре части.

26 [октября]. Днем были Ливчак и Важнова — они хотели узнать от меня подробности смерти Купцова. Затем приходил Миша. Он сказал, что худ[ожник] Кондратьев (коммунист) заговорил с ним обо мне. Он передал Мише, что Катуркин (пред[седатель] кооп[ератива] «Изо») хочет «привлечь меня к работе» и намерен предложить мне сделать рисунок обоев. Кондратьев думает, что я соглашусь на это, т.к. «Бенвенуто Челлини436 тоже работал в прикладном искусстве и давал гениальные вещи». Миша сказал, что у Вали, его жены, работа в нашем плане идет сыровато и невыдержанно. Мы решили, что я снова дам ей постановку.

27 октября. Сегодня Коваленко из покойницкой, где лежит Купцов, спросил по телефону, знаю ли я о смерти Купцова. По его словам, художники уже подходят понемногу к покойницкой. Вечером Петя, бывший на похоронах, сказал, что хоронили Купцова торопливо — речей не было. От Р.В.Зарубаевой был венок. В разговорах выясняется, что Гр[игорий] Ив[анович] Иванов, кажется, не вынул Купцова из петли, увидав, что он висит перед дверью, а побежал к дворнику. На вопрос, почему не снял Купцова с петли, он якобы ответил: «Не решился. Боялся — это дело уголовное!» Висел Купцов низко: подогнутые слегка ноги упирались в пол.

Вечером заходила Глебова. Она имела две теа-постановки437. Сокольников поручил ей сделать пробный рисунок к былинам, издающимся «Академией», но сделанный ею «Портрет Ильи Муромца» был возвращен без определенной мотивировки, хорош он или плох. Ей удалось показать ряд работ Мейерхольду438. Тот признал их «высокохудожественными», но постановки, что она имела в виду, не дал, записал ее адрес, обещая работу в будущем. Дома Глебова ведет ряд работ — часть их я знаю. Ее сестра Люси работает по скульптуре.

После Глебовой пришел с похорон Хапаев. Он сказал, что дядя Купцова на похоронах просил, чтобы я с ним повидался: он, мол, «знает все о Купцове с начала до конца» и хотел бы мне сказать, почему погиб Купцов. Я сказал, что мне совершенно не нужно то, что «знает» об этом дядя. Мы, ближайшие к Купцову по искусству люди, сходились с Купцовым, сходимся с другими только в плоскости нашей школы «под работу», «под сделанную вещь». На иных основаниях ни с дядею Купцова, ни с кем говорить не будем.

Т.к. в горкоме или в Союзе говорят о передаче вещей Купцова в Псковский музей439, я сказал Хапаеву, что это умно, толково придумано, но хозяином наследия будет брат Купцова, и неизвестно, не подойдет ли он к картинам с экономической стороны. Затем я сказал Хапаеву, что потеря Купцова обязывает, прежде всего Хапаева, ближайшего друга Купцова, работать еще упорнее, да и остальным надо работать еще более упорно и толково.

28 [октября]. Львова приносила портрет Ленина с фото, чтобы убедиться, правильно ли она проводит данную ей 19-го постановку. Работа попахивает халтурой, но велась все же более правильно; рисунок крепче. Сильно жалела Купцова. Они с Ивановой после 19-го собирались навестить его, посмотреть работы — опоздали.

2 ноября. Вечером пришел Хапаев, принес два письма Раисы Вал[ериановны] — одно мне, другое ему. Она пишет, мужественный человек, что, если я хочу, она перешлет мне письма Купцова к ней, из которых, по ее словам, ясно, что привело его к петле. Я сказал Хапаеву, чтобы он, когда напишет ей ответное письмо, принес его перед отправкой ко мне — мы его вместе проверим и обсудим. Он также принес три предсмертные записки Купцова, т.е. копии с них. По словам Хапаева, несколько страниц из той записной книжки, где Купцов написал эти три записки, кем-то вырваны и скрыты или уничтожены.

Я снова подробно сказал Хапаеву, какую работу по живописи ему надо начать и как к ней приступить. Он должен сделать к ней проекты. За разговорами я не успел и забыл переписать записки, оставленные Купцовым.

4 [ноября]. По приглашению Ивановой был у нее, смотрел и разобрал ее работу «Беспризорники». Как и я, она с мужем живет на границе нищеты, заработка почти нет. У мужа туберкулез легких. Он похож на живые мощи. Частично этими условиями «борьбы за шкуру» объясняется, что Иванова работает очень мало по нашему делу, т.е. над вещью как таковою; профессиональную нашу установку сбивает, и по качеству ее «Беспризорники» и летняя работа — пейзаж «Река Оредеж» — некрепки.

5 [ноября]. Был Хапаев — принес на просмотр свой ответ Раисе Вал[ериановне]. Я предложил ему приписать от моего имени, что я советую жене Купцова начать работать по живописи и, коли она хочет, дам ей постановку на сделанность. Под мою диктовку он приписал к своему письму: «Филонов говорит, что, вместо того чтобы идти в инвалиды »разбитой жизни", — начинайте новую жизнь, жизнь мастера аналитического искусства. Станьте тем, чем был Ваш муж Купцов. Филонов говорит, что горевать можно, но нельзя ставить на себе крест. Поскольку мы, его товарищи, и советское искусство потеряли в Купцове редчайшего мастера, Филонов думает, что в Вашем лице мы получим нового мастера". Мы с Хапаевым думаем, что этим предложением дадим жене Купцова самое большое, что можем дать.

10 ноября. Днем, около 12 ч., неожиданно ко мне пришел Суков. «Не подумайте, что я пришел как эмиссар Союза художников, я пришел по своей инициативе. Я пришел по делу!» Он сказал, что ЛОССХ, получивший от правительства деньги на заказы картин, и кооператив художников желают дать мне работу. Суков «сделал разведку», по его словам, и выяснил, что ЛОССХ и кооператив хотят заключить со мною контрактацию по самой высокой расценке. Писать я буду что хочу, но «реальную вещь». Перед тем как эти организации сделают мне прямое предложение, Суков пришел узнать о моем «принципиальном отношении» к этому делу. Он всячески доказывал мне, что «передовые художники» за мною «не пойдут», что каждый из них, с кем он говорил обо мне, «не согласен» со мной.

Я сказал ему, что, при существующей системе взаимоотношений в Изо, все деньги, которые партия и правительство так широко и щедро дают на нужды художников, на задачи искусства и на заказы по искусству, «эти кровью и трудовым потом добытые народные деньги», как говорят, «святые деньги», едва лишь эти денежки попадут в ЛОССХ, в кооператив, [как] превращаются в «темные деньги». «Я этих темных денег не хочу, лучше сдохну от нищеты, лучше возьмусь писать для кого угодно любой шрифтовой плакат или лозунг, но заказа от ЛОССХа и кооператива на картину сейчас, при данных условиях, не возьму». Затем он стал, постепенно горячась, толковать о «старых мастерах», о французском искусстве, о Ван Гоге, о русском искусстве в целом как «провинциальном искусстве», о Леонардо, которому якобы «подражал» Александр Иванов, и о том, что у него, Сукова, «твердые убеждения и никто [его] с них не собьет».

Опровергая его положения одно за другим, мне пришлось сказать, что он «идеологически жульничает» и разговор ведет «как жулик»! Прощаясь с ним, я сказал, чтобы он ко мне больше не ходил с предложениями заказов, что больше я с ним по этому вопросу говорить не буду.

Как это ни странно, но в разговоре с ним, раза три назвав его «жуликом», я сказал ему раза два, что считаю его «по существу человеком честным», который не знает, «куда приткнуться» и из всего своего «политиканства по искусству» выгод себе «как художнику» никаких не получил.

Но как человек, умеющий так или иначе устроиться, он нужды настоящей, а тем более граничащей с нищетой, не знает. Не раз я говорил ему, что со всею своею честностью он «по существу играет подлую роль на фронте Изо». В этот приход он опять сказал раза два: «Эней пришел бы к вам, да боится».

В начале ноября, встретив меня на Иранской выставке440, когда я сразу же спросил, что он думает о смерти Купцова, Суков сразу же ответил, что основная, единая причина этого — «пьянство» Купцова. Я ему ответил, что он, как обычно, не понимает, что он говорит и о чем говорит. Что это «объяснение причин» — клевета на Купцова. Что прохвосты будут спекулировать «пьянством Купцова», а дураки этому поверят.

Сегодня, уже прощаясь со мною, Суков опять стал говорить, что Купцова «сгубило пьянство», и мне пришлось ответить ему, что, если он не хочет «сознательно заниматься клеветою на Купцова», сына псковского сапожника, редчайшего мастера в советском искусстве, да и в мировом, и притом прекраснейшего во всех отношениях человека, по личным качествам бывшего цветом, украшением всех ленинградских художников, пусть он выкинет из головы мысль о «пьянстве Купцова».

Весь разговор наш сегодня произошел в присутствии молодого писателя из рабочих Вас[илия] Яковл[евича] Уткина, бывшего комсомольца, — сейчас он комендант нашего дома. Уткин внимательно слушал и молчал. Суков по ходу разговора терял свой обычный апломб и ушел явно смущенным. Он упорно не хочет понимать меня, когда я ему говорю, что «сейчас существует подлая система подлого протекционизма, что она нужна и выгодна лишь изо-палачам, изо-насильникам, изо-паразитам, изо-пройдохам. Имея связь с политически сильными людьми, они сейчас командуют всеми взаимоотношениями в »официальном искусстве" по всему изо-фронту. Через их руки проходят, прежде всего, все деньги изо-фронта. Они держат в полурабстве тех, кто от них зависит. Своих покровителей и прямых начальников, иногда честнейших партийцев, они обманывают.

Так, например, обманывают наркомпроса т. Бубнова.

12 [ноября]. Была Борцова. Она, согласно уговору, принесла проект натюрморта. Пока это не то, что надо. Вторая вещь — голова девушки — так крепко сделана, что работа акварелью сперва может быть принята за тонкую, но упорную работу маслом. В ней тоже есть сырые места.

18 [ноября]. По предложению Кондратьева (Павла) смотрел его работы. Ряд работ акварелью заставляют дать высокую оценку. Это целиком наши работы. Пейзаж маслом местами не проработан. Два портрета маслом: лица сыроваты, остальные еще сырее. Это — сбоина; от них пахнет общей «красивостью композиции», но нет борьбы за целевую установку в рисунке и в цвете. Все же серьезность подхода к сюжету, в работе лиц, постановке фигур не позволит считать эти портреты вульгарными. Это не наши пока вещи. По-нашему более всего работаны лица двух портретов, остальное — модернизм.

22, 23, 24 ноября. Петя нашел заказ: он должен оформить каток в Детском Селе. Я сделал ему четыре проекта фигур конькобежцев. Ни один не был принят. Я нарисовал карандашом четыре фигуры конькобежцев и хоккеистов более натуры размером. Три из них были приняты. Четыре ночи я писал их на фанере. Т.к. у Пети возникло недоразумение с дирекцией катка, я не получил ни копейки за эту работу.

26—27 [ноября]. Вчера был Миша. Сегодня он по телефону сказал, что сестра его жены умерла.

Комментарии:

412 Катуркин Тимофей Ильич (1887—?) — живописец. В 1915 г. окончил АХ по мастерской В.Е.Маковского. В 1918 г. был экспонентом выставки «Товарищество передвижников». В 1934-м — член правления Дома художника, сотрудник кооператива «Изо».

413 Тавасиев (у Филонова — Тавасеев) Сосланбек Дофаевич (1894—1974) — скульптор. Участник революционного движения на Северном Кавказе. После окончания АХ в 1927 г. был зачислен ассистентом по кафедре истории материальной культуры. С 1928 г. жил и работал в Москве [141, с. 227].

414 Ни в «Известиях», ни в «Московской правде» («Рабочая Москва») заметка Тавасиева не найдена.

415 Работа Филонова, выполненная в 1914—1915 гг., которая была использована для оформления книги Н.Н.Глебова-Путиловского «Дом здоровья» — воспоминаний о месячном заключении в парижской тюрьме Сантэ в 1910 г. [18]. Е.А.Серебрякова не раз вспоминала об этой работе: «П.Н. пошел к себе работать. Часа в три <...> принес обложку, выбранную Глебовым для его книги »Дом здоровья", чтобы ее закончить, т[о] е[сть] сделать надписи и черную рамку <...> Как нельзя лучше выбраны рисунки «Победитель города» и «Каторжник», Глебов предложил сделать тире между Глебов-Путиловский и долго еще рассматривали рисунки" [236, ед. хр. 40, л. 73]. «Вспомнила обложку, выбранную Глебовым для своей книги. Вот он, »победитель города", пришел издалека, из Севера, Юга, Запада или Востока, пришел в большую, шумную заманчивую столицу. Пришел с голыми и сильными руками и с головою на плечах. У него здесь нет ни близких, ни знакомых. Но все обиженные, угнетенные, обойденные, оскорбленные — его братья. Он входит в город с поднятой головой, с открытым сердцем, с ясным умом и сознанием, что имеет право на труд. Он проходит через все мытарства, которые дает город. <...> Он не один, он — мститель; он предводитель революции, опрокидывает и побеждает все старые устои..." [там же, л. 74—74 об.].

416 Сведений о выставке не обнаружено.

417 Коваленко Николай Миронович (1904—1986) — живописец, график. Из батраков. В 1925 г. поступил в Киевский единый художественный рабфак. В [1930] по командировке Губкома ЛКСМ зачислен на строительно-живописный факультет ИНПИИ по художественно-строительной специальности. В 1932 г. переведен в Киевский художественный институт, но в том же году вернулся в АХ, в мастерскую Д.Н.Кардовского Из характеристики, данной Кардовским: «...насколько можно судить за такой короткий срок, в к[ото]рый я веду занятия в мастерской, эт[от] студент и по его способностям и по его отношению к делу принадлежит к числу тех, от к[ото]рых можно ждать проку» [174, л. 28]. Вскоре Коваленко выбыл из АХ по собственному желанию.

418 Тельман Эрнст (1886—1944) — деятель немецкого и международного коммунистического движения.

419 Журба Павел (Скрипников Пантелеймон Терентьевич) (1895—1976) — писатель, член ССП с 1940 г. В 1930 г. — ответственный секретарь журнала «Перелом», в 1931-м — заведующий редакцией журнала «Вокруг света», в 1937—1938 гг. руководил учебно-творческим сектором ЛО ССП. Автор ряда повестей и романа «Черный пар». Из автобиографии: «...печатать свои произведения в периодических изданиях начал еще будучи студентом, потом стали выходить и отдельные издания, но т. М.Горький окончательно решил мою литературную судьбу. М.Горький в 1932 г. прислал мне письмо и правленную его рукой книгу мою »Черный пар". А.М.Горький отметил в письме, что я многое, видно, пережил, много видел и мне есть о чем писать, а главное, что у меня, по его словам, «несомненно есть литературное дарование»". Жил по адресу: ул. Литераторов, д. 19, кв. 21 [298, л. 53].

420 Директор Петрозаводского художественного музея С.П.Сергеев, предоставивший сведения о М.П.Цыбасове, сообщает со слов В.Бондаренко, Н.А.Цыбасовой, А.И.Порет и др., что из поездки по Кавказу и Закавказью Цыбасов привез картины «Армянские ковровщицы» и «Портрет колхозника-осетина». Последняя в ноябре 1936 г. экспонировалась на «Осенней выставке ленинградских художников» в ГРМ. Как следует из дальнейшего текста дневника (см.: [247, л. 84]), в 1935 г. Цыбасов дважды побывал на Кавказе и в Закавказье: с середины февраля по конец мая и в июне—августе. Зарисовки с натуры для картин, о которых сообщил Сергеев, Цыбасов привез, вероятнее всего, из второй поездки.

421 Речь идет о «Первой выставке ленинградских художников», открывшейся 24 апреля 1935 г. в ГРМ. Работы Филонова на ней не экспонировались [148, с. 91—93].

422 Вероятно, Милюков Борис Петрович (р. 1917) — живописец-монументалист, член МОССХа. О нем см.: Кор Е. Я счастлив, что я монументалист. Творческий портрет Бориса Милюкова [64, с. 196—209].

423 Имеется в виду статья Ю.Бродского «Живописцы на параде», посвященная весенней выставке работ ленинградских художников в ГРМ. В частности, автор пишет: «Очень немногое в отдел живописи дали представители бывшей »Филоновской школы". На работах Цыбасова и Купцова стоит остановиться. Первый представлен автопортретом, проработанным до мельчайших подробностей с неоспоримым мастерством. Художник хорошо помнит заветы своего учителя, создателя «аналитического» метода в живописи: «думай над каждым атомом делаемой вещи», но он пытается освободиться от тех нездоровых наростов мистики, которые были свойственны филоновцам. Этот процесс высвобождения из пут своего прошлого совершается у Цыбасова медленно и трудно, но он знаменует поступательный путь художника к реализму. Работы Купцова «Дымовая завеса» и «АНТ-20 — »Максим Горький" интересны и значительны как искание и освоение новых точек зрения <...> хозяином воздуха становится человек, и этот человек, увидевший мир по-новому, не с земли, не «в лоб», а сверху, с аэроплана, с дирижабля, со стратостата, с парашюта, это новое физическое восприятие мира хочет увидеть и в искусстве. <...> Это огромная и захватывающая тема! <...> Но с этой темой Купцов не справился. Его картины недостаточно насыщены цветом, поток световых лучей, аэропланы, люди — все это застыло, как в рельефе. Купцову необходимо продолжить свою лабораторную работу. Для тех, кто помнит его картину «Над городом» (выставка «15 лет советского искусства») — несомненен отход художника от абстрактных решений цветовых и пространственных проблем в сторону конкретности, ясности темы и ее политического осмысления. Но Купцов работает неровно, его следует критиковать за ошибки и не замалчивать ни его минусов, ни плюсов" [8, с. 34].

424 Манизер Матвей Генрихович (1891—1966) — скульптор; народный художник СССР (1958); вице-президент АХ СССР (1947—1966).

425 Лангбард Иосиф Григорьевич (1882—1951) — архитектор; заслуженный деятель искусств БССР.

426 Свиньин Василий Федорович (1865—1939) — архитектор.

427 Щуко Владимир Алексеевич (1878—1939) — архитектор.

428 Новиков Георгий Александрович (1898—1981) — график. До 1930 г. был членом коллектива МАИ.

429 Айвазян (у Филонова — Айвазов) Владимир Тигранович (р. 1915) — график.

430 Свои воспоминания об этих событиях, о первой встрече с Филоновым Айвазян через много лет изложил в частном письме/$FПисьмо Айвазяна, адресованное Вере Васильевне Ершовой, было преддоставлено для работы над комментариями П.П.Ефимовым./: «В 1935 г. начинающий, абсолютно беспомощный художник набрался смелости поехать поискать счастья поступить в Академию художеств. Сейчас у меня пробегает дрожь по коже при одной мысли о моем поступке... Сдал документы... вещей никаких... спал в ночлежке на Лиговке, где милиция 2—3 раза за ночь проверяла документы <...> Конечно, меня не приняли, вернули рисунки... и встал впервые вопрос о смысле жизни. Мне казалось, что все кончено... Пора уходить в мир иной... Бестолково и бесславно сидел напротив Академии художеств у воды, не решаясь почему-то броситься в Неву, и уже не помню, кто меня надоумил идти к Филонову <...> Пришел, позвонил... открыл дверь лысый мужчина с горящими глазами пророка. Сказал о цели прихода. Принял. Это была комната с круглым столом... низко повешенный абажур <...> За столом сидела старенькая маленькая женщина. Я с горечью сказал: »Павел Николаевич, меня не приняли в Академию... как быть... есть ли смысл жить". <...> Филонов после просмотра моих скромных и жалких рисунков ответил: «Молодой человек, вам крупно повезло». И пошла тирада в адрес этого учебного заведения. Тогда супруга его сказала: «Молодой человек, будьте мужественны», потом «Паша, мне холодно, принеси плед». Он принес плед и бережно укрыл ее, а меня повел в другую комнату. Там он достал рисунок — женский портрет и стал объяснять свои принципы <...> они не лезли в мою голову, хотя старался все понять... Увы! Сие было выше моих сил. Сейчас мне, спустя полстолетия, невозможно восстановить в памяти все сказанное, но что ясно помню, это его последние слова: «Вы и без Академии станете художником». Так вселил в меня веру в бессмысленность Академии, ибо она калечит людей... Подумай, войди в мое положение жалкого юнца, которому на глазах его рушат его Бога. Так в позднюю ночь я ушел от него в полном смятении. Одно сбылось — его пророчество. Я без Академии стал художником" [353].

431 Бакунин Михаил Александрович (1814—1876) — русский революционер, теоретик анархизма, один из идеологов революционного народничества.

432 Кропоткин Петр Алексеевич (1842—1921) — русский революционер, теоретик анархизма; географ и геолог.

433 В 1930-х гг. В.В.Купцов проживал по адресу: ул. Союза Связи (ныне — Почтамтская), д. 29, кв. 4 [144, с. 54].

434 В советское время — больница «В память 25 Октября» (наб. р. Фонтанки, д. 132).

435 Скалон Александр Васильевич (1874—1942) — художник. В 1902 г. окончил АХ по мастерской И.Е.Репина.

436 Челлини Бенвенуто (1500—1571) — итальянский скульптор, ювелир; писатель.

437 Очевидно, речь идет о двух работах для театра, выполненных художницей к этому времени: оформление, вместе с В.В.Дмитриевым, оперы «Нюрнбергские мейстерзингеры» (1932, Малый оперный театр) и балета «Ящик с игрушками» (1935, Ленинградское хореографическое училище).

438 Мейерхольд Всеволод Эмильевич (1874—1940) — режиссер. В 1920—1938 гг. возглавлял театр (с 1923 г. — Театр им. Мейерхольда) в Москве.

439 По сведениям, полученным от заведующей сектором Псковской картинной галереи Н.И.Салтан, такая передача произведений В.В.Купцова, очевидно, была. Однако документы не сохранились, и потому утверждать этот факт на основании косвенных данных нельзя.

440 «Иранская выставка» была устроена в ГЭ в 1935 г. в связи с конгрессом по иранскому искусству и археологии.