1936

Дневник. 1936 [стр. 337-398 по книге]

1 февраля. Сегодня проводил мою дочку в Сестрорецк в дом отдыха на месяц. В моей комнате сразу стало пусто, будто бы зашло солнце и наступила полярная ночь. Уезжая, она оставила мне 40 р. на житье. Последнее время, совершенно не имея заработка, я живу только ее поддержкой. Еще когда я работал на маятнике Фуко, я был ей должен более 1000 р., пожалуй. Сейчас я также должен ей более 1000 р.

Последний мой заработок — 60 р. — я получил в декабре, написав для какой-то медицинской организации две головы маслом.

Я, со своей стороны, не могу помочь дочке ни одной копейкой, наоборот, она отказывает себе во многом, чтобы одолжить мне на житье.

4 февраля. Сегодня Миша привел Зальцмана посмотреть мой натюрморт «Яблоки, яйца, мандарины, плетушка и судок», над которым я работаю с 19 декабря. Миша перед этим, когда в середине января я просматривал его кавказские вещи, сказал мне, что Зальцман предложил ему поступить в Ленкинофабрику как художнику и вместе с ним ставить «Кимас-озеро». Зальцман уже, как сказал тогда Миша, говорил об этом с дирекцией, заявив, что Миша — художник школы Филонова, как и сам Зальцман. Сегодня Миша показал мне свой договор с Кинофабрикой. Он будет получать 400 р. в месяц и уже делает проекты постановки441.

Сегодня Миша сказал, что 2 февр[аля] в «Утрен[ней] Красн[ой] газ[ете]» была заметка о поимке какого-то мошенника. В заметке сказано, что этот парень «купил у художника Купцова его паспорт за 200 р.».

13 или 14 [февраля]. Вчера был у Хапаева, но не застал дома. Это первый раз в жизни я иду к своему ученику незваный. Я просил жильцов их квартиры передать, что прошу Хапаева прийти ко мне завтра. Сегодня Хапаев пришел. Я сказал, что был у него, и позвал его к себе по поводу заметки в «Кр[асной] газ[ете]» о том, что якобы Купцов продал паспорт. Хапаев ответил, что узнал об этой заметке от Арямнова: тот в горкоме возмущался клеветою на Купцова. Хапаев через него получил письмо, или просто Арямнов устно передал ему от жены Купцова, что выслала или вышлет Филонову копии писем ей от Купцова, как того хотел сам Купцов.

Я сказал Хапаеву, что я пошел бы и, если будет надо, сам пойду в ред[акцию] «Кр[асной] газ[еты]» сделать опровержение этой заметки. Ведь Хапаев знает, Купцов говорил, как пропал паспорт. Может быть, пойман именно укравший паспорт шулер-шахматист из-под Владивостока и, узнав о смерти Купцова, клевещет на мертвого; может быть и другое: паспорт уже перепродан во вторые, в третьи руки, и современный его владелец искренне думает, что купил его от Купцова. Но всего правильнее, если в редакцию пойду не я, а Хапаев — он в это время проводил дни и часть ночей у Купцова и первым узнал от Купцова о пропаже паспорта и видал, как тот бился в хлопотах о выдаче из милиции нового паспорта. Сперва Хапаев пусть узнает в горкоме, не дадут ли оттуда опровержения. Пусть переговорит и с Арямновым, даст ли тот, а заодно и другие товарищи Купцова, свою подпись под опровержением. Коли будет надо, после переговоров с редакцией, я сам дам и свою подпись, и берусь написать опровержение. Заодно я назвал Хапаева лодырем за то, что после смерти Купцова работа у него застопорена. Он должен, сказал я, не позже чем дней через 5—6 принести мне проекты картины, которую я ему уже давно советовал начать: портрет матери и сестры Хапаева. Я говорил ему резко, как он заслужил, что нельзя мотивировать лень или пассеизм в работе тем, что он «выбит из колеи смертью Купцова», ни тем, что заработок Хапаева невелик и жить трудно. Он обещал выполнить все сказанное мною. Он с радостью смотрел мой натюрморт «Яблоки», но ему было стыдно, что, с 19 декабря начав работать над этой вещью, я сегодня могу назвать ее уже конченной, а он не брал кисть в руки с октября, с ноября.

Во время разговора с ним Львова принесла портрет т. Сталина маслом. Т.к. она повторила две свои ошибки, сделанные на ее портретах т. Кирова, т. Ленина, т. Калинина, т.е. торопилась и писала с плохой фото, я несколько раз должен был назвать эту хорошую, добрую, упорную и крайне неразвитую женщину идиотом, халтурщиком и сказал, что «вышибу ее вон из моей комнаты». Задуман портрет плоско, как «массовая картиночка», рисунок сбит, вместо мужественного, твердого лица Сталина, которое может быть и прекрасным, и грозным, — она дала молодого незначительного человека. Живописных данных нет. Еще раз, как всегда в разговорах с нею, я сказал, что именно ей, при ее громадных данных по Изо, при ее пошлой «середняцкой установочке», надо как можно строже рисовать и упорно писать, все время рисуя кистью, и читать, и изучать, и стараться понять, выкидывая вон «весь навоз из вашей головы», что значат большевики — освободители, творцы, лучшие люди нашей планеты, и их, наверное, великий вождь, он же и вождь нищих и рабочих и лучших умов всего мира.

Прошлый раз, когда я отбирал у нее на квартире ее вещи в горком на квалификацию, я, уходя, сказал, показывая на две иконы в углу: «На что вы держите, на позор себе, эту сволочь?» Она ответила, что боится их убрать: приедет мать, начнет бранить. Тут же был ее сын — он, паренек лет 14—15, поддержал меня. Интересно: с лучшею частью советской молодежи, с комсомолом, работает мелкий жулик Моисей Бродский. Он — ответственный руководитель Изорама, он, имеющий в себе все данные вредителя и ловко, безнаказанно вредящий. А я должен изгонять из многих, с кем имею дело, очень многое, начиная с религии, бунтарства, анархизма и т.п. «нехваток», прежде чем доберусь до настоящего человека. Но если бы я не влиял на таких недоносков, из которых, однако, я делал мастеров, из чьих голов я многое повытряс, — они были бы куда хуже, чем стали. Жалость к ним как к художникам, из которых можно многое выжать, заставляет меня иногда терпеть не только то, что они не стоят на генеральной линии партии, но и понятия о ней не имеют, а Львова, может быть, и фразу-то эту не слыхала, а услышит — не поймет слова «генеральная», не говоря уже об общем смысле всей фразы. Но при всех этих нехватках она — серьезный, упорный художник. Из нее для настоящего советского искусства можно многое выжать.

17 февр[аля]. Вечером пришла моя сестра — певица Глебова — Дунюшка. Она, чуя, что мне сейчас туго, принесла кило два-полтора вареной трески. Она сказала, что на днях в Академии художеств, где работает ее муж, Глебов-Путиловский442, когда в разговоре между ним, Бродским И.И. и С.К.Исаковым они слегка коснулись и меня, Бродский сказал Исакову, что считает Филонова самым серьезным и крупнейшим явлением в современном искусстве. Далее она сказала: вчера в разговоре с Глебовым Бродский сказал, что хочет навестить Филонова, и звал его с собою. Т.к. Глебов не знает, как я отнесусь к этому визиту, она пришла выяснить, приму ли я Бродского, — в случае моего согласия они придут завтра. Я спросил ее: кто, по правде, кого из них звал ко мне — Глебов Бродского или тот Глебова. Она ответила, что именно Бродский завел об этом разговор; при этом он не высказывал сомнений, приму я его или нет и как я его встречу, — просто сказал, что хочет меня видеть.

Я ответил: «Стало быть, он, с высоты своего политического величия, не сомневается в моем отношении к нему! Что же! Пусть приходит — правильно поступит! Этим он делает мне честь! Но только при условии, чтобы и ты была при этом свидании».

18 февр[аля]. Сестра пришла к 8 ч., сказав, что сейчас явятся мои гости: Глебов заедет за Бродским и привезет его. Они пришли около 9 ч. 10 м., т.к. Бродский показал Глебову свою коллекцию картин.

Входя, Бродский сказал: «Здравствуйте, Павел Николаевич!» Я ответил: «Здравствуйте, т. Бродский! Рад вас видеть!» Бродский снял быстро пальто у мольберта и мгновенно начал вешать его на едва заметный тонкий гвоздь, вбитый в верхушку стойки мольберта. Когда кто-то рассмеялся — как быстро он нашел, куда приткнуть свое пальто, — Бродский, изменив намерение, с пальто в руках сделал три быстрых шага, мгновенно повесив пальто на тонкий гвоздь, едва заметный на боковой стороне шкафа, будто раньше знал, что оба гвоздя находятся на этих местах или должны появиться, поскольку он, как колдун или фокусник, захочет, чтобы они выросли в тех местах, где он решит повесить свое пальто.

Несколько первых минут, чувствуя себя в чуждой обстановке, он держался поближе к Глебову как «к своему», потом, разглядывая мои работы по стенам, стал давать им положительную оценку и сел на стул перед мольбертом, разглядывая мой натюрморт «Яблоки»: «Кто же из наших академических мастеров так напишет!»

Я ответил: «У вас в Академии, между ваших головотяпов-профессоров, мастеров нет! Они художники и, конечно, работать не умеют!»

«Пусть кто-нибудь из них попробует так написать яйца, как здесь написаны, или вот такое яблоко! Ведь это — драгоценный бриллиант!»443 — говорил он, вплотную, вблизи рассматривая натюрморт. Я снял со стены другой натюрморт — «Цветы»444, показывая вблизи «ломовую, корявую» сделанность этой вещи. И ее, и моих «Мастеров» — ударников аналит[ического] иск[усства] — он, оказывается, видел на выставке в горкоме. В это время он уже раза три упрекнул меня, что я не хочу продать ему своих вещей.

«Что они тут висят? Кто их видит? А у меня бывают комиссары! Там бы их оценили!»

Показывая ему ряд новых вещей, я, по его просьбе, должен был показать и прежние. Этот просмотр окончился лишь в 12 ч. 30 м. ночи. Он не скрывал своего восхищения и все время старался взять показываемые вещи в руки (чего я не допускаю никогда при довольно частых, бывало, просмотрах). Несмотря на мои просьбы не брать вещи в руки, он, то и дело забывая, снова хватался за них. Ни тени фальши в отношении к работам у него не было. Когда он снова стал упрекать, что я не хочу продать ему ни одной вещи, я сказал: «Товарищ Бродский, вы неправильно подходите к этому вопросу! Ведь я сказал, что хочу все свои работы подарить государству, партии, пролетариату! Я хочу сделать из них свой музей!» — «Вам музея не сделать! Это вот я сделал музей!» — «Сегодня у вас политическая мощь, — ответил я, — а завтра она может быть у меня!» — «Никто не узнает, что вы продадите мне вещь! Кто будет их считать! Их у вас такая гора! Мой музей — третий по счету в СССР: Третьяковка, Русский, затем мое собрание!» — говорил он. «Нет, ваш музей — четвертый! Первый мой! Эти работы имеют мировое значение!» — сказал я. Мягко улыбаясь, он не отвел моих слов.

«Смотри, Дунюшка, — сказал я, когда он опять заговорил о продаже, — как он одновременно с самою правильною оценкою мельчит! Для Вашего музея, если хотите, я сделаю повторение. Выбирайте, коли хотите! Но тут дело не в том, что никто не будет считать мои работы, сколько я продал. Я дал себе самому слово подарить вещи партии, коли она их возьмет! И я его сдержу, чего бы это мне ни стоило! Вы не только с этим можете ко мне подойти! Издайте мою монографию. Ведь правда говорят, что вы на родине построили электростанцию за 80 тысяч?» — «Даже дороже!» — сказал он. «Хоть часть издать, и то какая монография выйдет!» — сказал Глебов. «Помогите мне сделать выставку! Помогите сделать музей!» — сказал я. «Если такой музей откроется, я брошу Академию и сам стану его директором!» — заметил он. «Я и не хочу лучшего директора. И пусть Глебов будет с вами содиректором или помощником, да дайте при музее квартиру моей дочке! Вы, с вашей политической силой, можете сделать мою выставку и за границей! Только чтобы моя дочка и сестра тоже поехали бы с нею! Вы знаете, что у моей сестры мировой голос? Вы слышали, как она поет? А какая колоссальная у нее школа!» — сказал я. «Ну вот! У брата мировое искусство в комнате по стенам да на шкапу! А никто его не видит, и он его прячет! А у сестры мировой голос, а она не поет!» — улыбался он. «Запоет! Погодите! С тех пор как я ее слышал, я лично не могу слушать, за редким исключением, другие женские голоса», — сказал я. «Зачем же мне ждать, что вы напишете для меня повторение? Прождешь год! Вы напишете повторение, а потом и не отдадите! Сколько вы работали над этой вещью, часов 15? — говорил он, рассматривая работу инком. — Вот поразительная вещь! Забавно!» — «Я делал ее месяц или два, часов по 14—18 в день!» — «Когда же вы успеваете сделать столько работ?» — «Да я и работаю десятки лет как один день без отдыха и работаю буквально каждый день, — ответил я. — Конечно, вы правильно говорите, что я не отдам вам повторения. Тем серьезнее я отношусь к вашему музею! Но я буду делать, допустим, вы выберете какой-либо инк, и я буду »повторять" его маслом, не одну, а две сразу вещи с этого инка — из них, может быть, я отдам вам любую. Это будет ценнее для вас. Вы правы, что я не отдам одно повторение, т.к. я непременно доразовью вещь, но, ведя две рядом и так же развивая, я сделаю их не «одно и то же», но разными и равноценными!" — «Как вы живете? Плохо?» — сказал он. «Почему вы меня об этом спрашиваете? На это я не отвечу! Скажу лишь, что, пожалуй, любой другой давно бы сдох, находясь в тех условиях, в которых я живу десятки лет!» — «Вам надо иначе устроиться! У вас будет хорошая квартира!» — «Откуда же она появится? Я подачек не возьму! Для этого надо, чтобы я получил политическое признание, а это трудная вещь, пока что!» — ответил я.

(Еще с первой минуты его прихода, обдумав это еще с утра, я сказал ему: «Вы разрешите, я буду называть вас »товарищ Бродский", а вы зовите меня — Филонов: Исааков Израилевичей много, а Бродский один!" Он ответил: «Ишь какой хитрый!») «Но поскольку вы спрашиваете, как я живу, — я не о себе горюю, а о своей дочке! На днях, когда я шел в булочную, я увидел — какой-то человек весело нес под мышкой маленькие поярковые валенки. Так у меня по сих пор эти валенки в сердце ворочаются, что я не могу своей дочке купить такие валенки!»

«В вас, Исаак Израилевич, очень много детского иногда проскальзывает!» — сказала сестра. «Ему бы пенсию, вроде как бы жалованье какое! И пусть Филонов работает как исследователь как хочет!» — сказал Глебов. Весь этот вечер Глебов был необычно серьезен, сдержан и как-то по-особому хорош. Говорил он мало, метко и вовремя. Глядя на него, можно было подумать, что напряженною мыслью он предвидел последствия визита Бродского и уточнял, определял свои мысли в этом направлении. Он именно тем и обращал на себя мое внимание, что, казалось, мысль его работала исключительно по отношению к будущему. Наверное, поэтому я, когда говорил Бродскому о валенках, смотрел прямо в глаза Глебову. Все это время я показывал Бродскому одну за другой свои работы, а он, несмотря на его выдержку, восхищался, глядя на них, и все пытался, волнуясь, взять их в руки, раза два уронив на рисунки пепел от своей, кажется, 7 р. 50 к. за двадцать пять штук, дорогой папиросы. Я сказал: «Вы уйдете, а мне придется сторожить, чтобы не начали тлеть мои работы. Ведь у вас пепел летит на рисунки!» Он улыбнулся и смахнул пепел рукой. «Ничего, пепел не повредит!» Признаться, и я, первый раз за все время многолетних демонстраций моих работ, раза два уронил на них пепел моей папиросы из махорки.

«Ведь это преступление — держать такие работы дома! У меня бы их видело много народу. Вот на днях у меня были турецкие художники!» — «У него тоже бывают люди отовсюду, был кое-кто и из Америки. Французский критик ему письмо прислал, даром что Филонов перед этим отказался показать ему свои работы. Он говорил, что готов за любую цену, назначенную самим Филоновым, купить у него какую-либо вещь, также просил прислать в Париж на выставку!»445 — сказал Глебов. «У меня преимущественно бывают учащиеся, было время — приходил сразу весь курс какой-либо из Академии или экскурсия из Москвы. Сейчас это перевелось. Приходило иногда сразу человек 40, а однажды 70. А турок вы, по-настоящему, должны были прислать ко мне!» — сказал я. «Что касается меня, я прямо говорю о своем отношении к Бродскому. Я не знаю ни одного художника, кроме вас, кого бы художники так презирали или ненавидели, и не слыхал ни от кого, с кем имел дело, чего-либо в вашу пользу, поскольку речь идет о вас как о художнике. Из моих учеников не было ни одного, кому я не должен был вбивать в голову, что ваш »Коминтерн" — серьезнейшая вещь и что за нее вас надо признать лучшим представителем академического реализма, лучшим художником этого течения и здесь, и в Европе. Любой из моих учеников верил каждому моему слову по искусству, но многие из них все же остались при своем мнении о вас. Даже в учащихся к вам и презрение, и ненависть!" — «Но больше ненавидят, чем презирают», — сказал Бродский. «Все равно! Мне приходится говорить в вашу пользу во вред себе, но мастер в оценке чужих работ с этим не должен считаться», — ответил я. «Он всегда был о вас такого мнения! — сказала сестра. — И часто говорил об этом мужу и мне». — «Я знаю это, — ответил Бродский, — он говорил об этом публично». — «Самое интересное в Бродском вот что, — продолжал я. — Он вовсе не ученик Репина, как он об этом говорит. Он прежде всего был пейзажист и как таковой сумел очень своеобразно определиться задолго до революции. Он — не мастер, в нашем смысле слова, тем не менее сумел в пейзажах затронуть ряд моментов, вплотную подходящих к тем задачам, которые ставят мастера как таковые. Как же случилось, что малообразованный, малокультурный Бродский ухитрился дать такие вещи, как портрет своей жены на льве на озере, Летний сад, и почему он с таким упором ковырялся в каждом сучке, как жук-короед (все захохотали при этом слове), ковырялся в каждой доске, которую писал...» Бродский, перебивая, заметил: «Это-то вот и есть, наверное, культура». — «Да, именно это-то и есть культура, — сказал я, — смотрите, как он попадает иногда в точку, а иногда скажет невпопад. Бродский непрерывно развивался в своих дореволюционных работах и многое недодал, что тогда обещал. Но и теми работами в то время дал неожиданно много, введя многое в работу, что не снилось другим. И он бы, наверное, дошел до серьезных задач мастера, перерастая себя как художника». — «Я еще дойду, — сказал Бродский, — я еще сделаю настоящую вещь». — «Безусловно сделаете, коли захотите», — сказал я. «Стало быть, получилось вот что: малокультурный пейзажист-художник Бродский, не мастер, ставил и решал явочным порядком ряд очень ценных вопросов в пейзаже, и таких пейзажей в России тогда не писал, с такою постановкою задания, никто. Правда, наряду с этим он давал и пустые декоративно-модернистские вещи, как свой итальянский портрет с ребенком, где наворочена куча плодов и мало смысла. Я знаю Бродского более 30 лет. Когда я впервые увидел его ученические рисуночки из альбома на отчетной выставке в Академии, только эти рисунки с их редким упором я запомнил с этой выставки, а на ней, Бродский знает, было более 2000 вещей, как всегда на отчетных выставках царской Академии. Там были по году писанные конкурсные вещи, но только этот упор маленьких набросков я запомнил — больше ни одной вещи. Будто их и не было. А когда, попав в Академию, я пришел в анатомический зал, где все стены были завешаны премированными эскизами учеников, оставленными при Академии как образцы, я опять-таки до сих пор помню лишь »Ледоколы на Неве" Бродского, из остальных вещей, как мастер, не помню ни одной — так что-то мерещится, а эту вещь помню как самую упорнейшую по настойчивости сделанности. Помню и сине-черного «Чабана» Бродского тех же почти времен. Так что, когда после революции Бродский написал «Коминтерн», вышло, что, пейзажист по профессии, Бродский побил всех жанристов этой вещью. Всех, кого дала как жанристов и Академия, и мастерская Репина. В этой вещи и живопись, и рисунок не из особенных, средние, но вещь в целом и серьезна, и хороша и главное — организована как картина, и на такую «организацию» картины никто из

жанристов, однотеченцев Бродского, не способен. Его «26 комиссаров» уже пожиже, дешевле и более декоративная вещь, но и в ней есть «организация картины». Бродский был уже «молодым художником», когда я «официально» был еще учащимся — тем сильнее мы, учащиеся, отмечали тех, кто нас интересовал как художник, или по учебе. Таких было немного, но среди них был Бродский. Кроме него Академия дала немногих, кто нас, учащихся, интересовал: Борис Григорьев, Александр Яковлев446, Савинов". Когда я кончил, Глебов или Бродский спросили о моем мнении насчет выставки работ учащихся Академии, куда я ходил в январе этого года. Я сказал, что выставка дешевая. Многих профессоров надо гнать. Самые лучшие вещи — работы мастерских Яковлева и Бродского. У Яковлева — натурщица на круге, у Бродского три портрета маслом. Но это не заслуга преподавателей, а заслуга учащихся, т.к. к методу и данным Бродского три портрета, все по-разному писанные, не имеют прямого отношения; к методу Яковлева «Натурщица» тоже не имеет прямого отношения, т.к. вся мастерская Яковлева вразброд пишет под диаметрально противоположные, иногда музейные, образцы. «»Натурщица" писана серьезно, не как этюд, а как картина, но тень под кругом провалила всю вещь. Насчет иных свойств и качеств этой вещи я говорить не буду, т.к. она висит высоко, можно ошибиться. Самое лучшее — это работы детей. Особенно многофигурные композиции".

«Меня называют натуралистом, ну да пусть их ругают! Наплевать!» — сказал Бродский.

«В нашем понятии вы — реалист, — сказал я. — Это я натуралист такого же порядка, как ученый, изучающий природу, Дарвин447 например, или Владимир Ильич Ленин. Я как исследователь прихожу к своей работе — вы же работаете вне исследовательской инициативы. Поскольку вас называют натуралистом или реалистом — те, кто вас так зовет, подразумевают понятие »натуралист" как нечто обижающее, принижающее вас как художника. У этих людей нет точного определения понятия «натурализм» или «реализм». Как говорит наша, филоновская школа, они думают так о разнице между понятиями «реализм» и «натурализм»: реализм плюс прыщики — это натурализм, а натурализм минус прыщики это — реализм. Советую вам запомнить эту нашу формулировку мнения тех, кто сейчас швыряется этими словами. Они вообще думать не умеют, да и не хотят". — «А вы не записываете ваши мысли по искусству?» — спросил он. «Да». — «И вот эта тоже записана?» Я сказал, что переписанные тетрадки наших положений ходят по рукам, и пояснил, что, по-нашему, включено в слова «натурализм» и «реализм»448. Т.к. при этом я сказал, что в свое время помимо ряда докладов о педагогике на живописном факультете Академии я писал об этом же статью для «Смены», он захотел познакомиться с нею. Затем, когда снова он заговорил о покупке и Глебов, поддерживая его мысль, сказал, что я, не желая расставаться с моими работами, не попаду в историю искусства, — я заметил, что в истории искусства я уже занял прочное, неоспоримое положение. Чтобы частично пояснить мои слова, я показал Бродскому книгу Иоффе «Синтетическое искусство» и сказал, прочитав ряд имен — показателей эволюции искусства по Иоффе, что между ними он ставит и мою фамилию. Там были: Джотто, Леонардо, Тициан, Рафаэль, Анджело, Курбе, Рембрандт, Сезанн, Ван Гог. «Вашей фамилии здесь нет, — сказал я Бродскому, — как ни суди о его книге, история искусства пишется по-разному; мы »делаем" историю искусства, а другие в нее «попадают»". Оказалось, что Бродский не знает об этой книге. «Я хочу, чтобы весь Филонов был в той вещи, которую я бы выбрал для музея», — говорил Бродский. Интересно отметить, что мои «непонятные вещи» на него действовали не менее, чем «понятные»; про одну из них, которая, казалось, всего наиболее должна была оттолкнуть его, он сказал: «Вот эту бы мне уступили для музея».

Хотя я заварил чай для своих гостей, но т.к. кроме полкило «серого» — «украинского» [хлеба] по 1 р. 10 к. кило — я ничего не мог им предложить, я не особенно навязывался с этим угощением. Уже перед самым уходом Бродский в связи с завязавшимся разговором по идеологии иск[усства] сказал, что почти ничего не читает по искусству. Я ответил, что мне, наоборот, — прямая потребность читать все по искусству, что могу достать, «и я берусь, читая »заведомую дрянь" и «ложь», чем сейчас разит от любой почти книжки по искусству, выжать из нее пользу для себя, то же будет и с Бродским", — говорил я, советуя ему читать по искусству как можно больше. «Тем более в теперешнем вашем положении». Прощаясь, он звал меня к себе — прочесть мою статью об Академии. Я предлагал, чтобы эта встреча была у Глебова, но Глебов поддержал предложение Бродского, и мы решили встретиться у Бродского 21-го. «К вам неинтересно идти, — сказал я. — Вы, наверное, вздумаете нас угощать чем-нибудь!» — «Конечно, — ответил он, — и чай будет, и угощение! Да и водочка будет!» — «Ну вот, а я было приготовился вас угостить чаем с украинским хлебом, да позабыл!» — «Это какой украинский хлеб?» — спросил он. Я вынул полбулки серой украинки из шкафа и показал ему. «Это что же! У нас в Ленинграде такой хлеб продается?» — спросил он. Мы засмеялись, и я подумал: «Коли у народа нет хлеба, пусть ест бриоши!»

Во время просмотра работ он так же удивлялся, почему мои вещи не застеклены и не обрамлены, не лежат в отдельных папках по величинам вещей. «Хотите, я завтра пришлю человека — он окантует ваши работы?» — предлагал он. Я отказался.

21 февр[аля]. Часов в 6 Дунюшка сказала, что Глебов сегодня вечером должен быть на «Гидравлике» как партиец. К Бродскому сегодня не пойдем.

23 [февраля]. Сегодня был Хапаев. Редакция «Кр[асной] газ[еты]» отказалась поместить опровержение в защиту Купцова.

26 [февраля]. Был у Хапаева по его зову. Он показал мне пейзаж — предгорье Бештау, писанный летом. Работа хороша. Жаль, что Купцов не видал ее. Как и в первое мое посещение, мать Хапаева благодарила, что я «не оставляю ее сына». В прошлом, как мне говорили, дворничиха, она читала сегодня «Отверженные», пока я говорил с Хапаевым. Он дал мне статью Бродского «Против формализма в искусстве»449. Она помещена в «Веч[ерней] Кр[асной] газ[ете]» 19 февраля — тот день, когда Бродский был у меня.

28 [февраля]. Днем неожиданно пришла незнакомая женщина. Она назвалась Варыпаевой450 — художница из горкома. Пришла потому, что «из всех, с кем встречаюсь, только к вам единственно чувствую доверие». Она просидела со мною около 6—7 часов. Но зачем пришла — не знаю. Начав разговор со статьи, отчете о дискуссии по искусству, где Эренбург451 пытается защищать «формалистов», перешла на Шостаковича, рассказав, как его мать делала ему карьеру, перешла на свои приключения по разным судебным инстанциям (по ее жалобе на администрацию музея Казанского собора), а кончили мы тем, чтобы я посмотрел ее работы. Ввиду редкой странности, я отвел прямое ее предложение принести вещи ко мне или явиться на просмотр к ней и сказал, что, поскольку у меня сейчас нет времени, пусть она, когда я ей понадоблюсь, вызовет меня к себе письмом. Я думал, что письма она не пришлет. Она назвала себя бывшею женою композитора.

6 марта. Звонила часа в 3 Дунюшка, что сегодня Бродский ждет нас с Глебовым к 9 вечера. Я ска[зал], что не могу идти к Бродскому, т.к. 19-го вышла его статья по искусству. Из-за нее я принужден воздержаться от визита к нему. Чтобы окончательно обдумать мое решение, я сказал, что дочка приедет к Глебовым часам к 5 и даст мой ответ. Дочке, рассуждая с нею об этом деле, я говорил, что, в сущности, и можно и нельзя идти к Бродскому, и просил ее посоветоваться об этом с Глебовым и сестрами. Но, провожая ее к Глебовым, я сказал твердо, что к Бродскому не пойду.

Когда она вернулась от Глебовых, рассказала, что Глебов звонил к Бродскому. Бродский, отвечая, сказал: «Мы ждем вас, приезжайте. Я только что послал домработницу за белым и красным вином. Все уже готово; мы с женою ждем вас». Глебов не сказал прямо, что я [не] могу быть у Бродского из-за его статьи, а пояснил неудавшееся свидание тем, что «сегодня к Филонову пришло несколько учеников, что Филонов не знал вовремя о том, что свидание с Бродским назначено на сегодня». Бродский пожалел, что произошло недоразумение, пожалел и о том, что ему не привелось нас угостить, и сказал шутя, что долю Глебова в угощении он принесет завтра в Академию и там ему передаст. Провожая жену к Глебовым, я просил передать, что личные мои отношения к Бродскому остались прежними. Что в его статье есть многое, о чем я говорил еще в 1922—23 гг. и на многих своих выступлениях по педагогике искусства. Я послал Глебову мою статью для «Смены» о педагогике в Академии.

Сейчас, не имея заработка, я в полном смысле слова, к стыду своему, живу «на иждивении» дочки. Ем кило или полкило хлеба в день, тарелку или две супа с картошкой. Положение мое становится грозным. Выход один — пойти на любую черную работу для заработка. Но я растягиваю последние гроши, чтобы отдалить этот «выход», — и работаю весь день, как и всегда, пока сон не выводит меня из строя. Как и всегда, ни одной секунды не провожу я без работы, а работы чем дальше, тем больше. Но еды — все меньше и меньше. При моем, в полном смысле слова, железном, несокрушимом здоровье я чувствую, однако, как уходит моя прежняя физическая, мускульная сила. Но рабочая энергия, воля к работе, неутолимое желание работать — крепнут.

С того момента, когда (25 октября) я увидел Купцова мертвым, не было ни одного дня, чтобы я [не] вспоминал Купцова. Иногда я думал, с горем, о нем и несколько раз в день. Часто думая о нем, я вспоминаю, как, по «Степану Разину» Чапыгина, Стенька терял одного за другим своих товарищей. Или как тяжело было партии и Сталину потерять Кирова. Таким был Купцов. Его не вырвешь из сердца, из памяти, знаю, никогда.

8 марта. Была Смирнова — товарищ Терентьева. Я бы не узнал ее. Принесла небольшой натюрморт и инк. Натюрморт крепок, но по-"девичьи" задуман. Инк — пожиже, но понят как организованная картина.

Днем были Миша и Зальцман. Миша сказал, что в ЛОССХе началась дискуссия о «формализме». Докладчик Эней452. Вчера в «Веч[ерней] Кр[асной газете]» была об этом статейка Ромма. В ней сказано, что самый «закоренелый формалист» — Филонов. Т.к. еще в тот день, когда Миша и Зальцман сказали, что Миша принят художником на Кинофабрику, Миша сказал запальчиво мне и Зальцману, что при первый возможности он заявит Энею, также работающему на Кинофабрике, что «Энею здесь нечего делать, что он даром получает деньги», на что я заметил, чтобы Миша совершенно не трогал Энея как киноработника, что мы должны бить Энея лишь на изо-фронте, да и то лишь в отношении его к нашей школе. Сегодня я еще раз кратко пояснил это Мише.

12 [марта]. От дочки денег я уже не беру. Доживаю оставшиеся. Я уже не ем кило или полкило хлеба в день — иногда фунт хлеба я растягиваю на два дня. Сестра Дуня несколько раз приносила или присылала с сестрою Маней мне суп с мясом, чай, сахар, хлеб, несмотря на то что я просил их не делать этого.

Сегодня Дуня, Маня и Глебов пришли вечером. Глебов сказал, что был в ЛОССХе на дискуссии «о формалистах». Там, по его словам, в мою защиту неожиданно выступил Т.П.Чернышев453. Возражая Энею, он сказал, что Филонов — это «особенный формалист», с другими его смешивать нельзя. Это — упорный работник и крупнейший мастер. Очень многие художники ценят, признают и уважают за это Филонова. Андреев — из Пролеткульта — также, защищая Филонова, говорил в своем выступлении, что Филонов — крупнейший мастер. Глебов спросил, буду ли я выступать на дискуссии — хотя бы для того, чтобы заявить о своем согласии с содержанием статей московских газет. Я сказал, что статьи Москвы целиком правильны, но ко мне не относится эта правда. Дело в искусстве идет и пойдет, как говорил и говорю я. Только я да наша школа — решающие факторы изо-фронта и пролетаризации Изо. В ЛОССХе выступать «перед этою сволочью» я не буду. Придет время — я скажу что надо и сделаю что надо, коли не сдохну, разумеется. Даже не «выступая», мы «выступаем». Мы в то же время делаем вещи и готовим удар. Сама жизнь бьет туда же, помогая нам, куда бьет наша школа. Нас ни запугать, ни уничтожить нельзя.

13 [марта]. Была Дуня. Она сказала, что Бродский говорил Глебову, что готов заключить со мною договор, коли я соглашусь написать какое-либо «повторение», какую-либо вещь для его музея. Я ответил ей, что вряд ли теперь, при данных условиях, соглашусь на это.

Вечером был Хапаев. Он принес мне переписанную им предсмертную записку Купцова. Вот она: «Дорогая Рая, прости, меня нет. И привет Володе и Лине, не думайте, что я пьян и алкоголик. Обо мне не беспокойтесь, не думайте, что я алкоголик, но пусть Родионовы захлебнутся моим трупом, хотя они работают НКВД.

Привет человечеству. Не думайте, что я пьян, с приветом всем. Купцов«.

Несколько страниц, рядом с этими, записной книжки Купцова были вырваны.

14 [марта]. На этих днях Анатолий Эсперович Серебряков454, сын дочки, сказал, что в Академии наук, где при издательстве он работает как переводчик в редакции, зашел разговор: кому поручить сделать ряд рисунков для зоологического атласа. Когда работники по изданию стали говорить, что «не к кому обратиться с этой работой, нет художников», Серебряков сказал, что может предложить кое-кого. Когда он передал мне об этом, мы с ним решили направить туда Дормидонтова и Терентьева. Сам я брать эту работу не хочу. С тех пор Дормидонтов, кого первым направил Серебряков в редакцию, сделал пробный рисунок — какого-то зверька. Он понравился. Цена, предложенная Дормидонтовым, принята была мгновенно без переторжки.

Сегодня пришел Терентьев и сказал, что он также был в редакции и получит работу. Обратив внимание, что в разговоре Терентьев как-то странно шепелявит и как-то старчески поджимает губы, я попросил его раскрыть рот и показать мне зубы. На верхней челюсти у него, оказалось, осталось лишь 4 великолепных белых зуба, остальные — такие же, по его словам, — по неизвестной причине расшатываются, выпирают из гнезд и выпадают. Правая рука его постоянно в экземе. Т.к. Терентьев, для заработка, делает диаграммы и чертежи, он очень рад, что ему, может быть, придется поработать для Академии.

19 [марта]. Был Лукстынь. Он, сильно волнуясь, говорил, как умер его приемный сынишка. Затем сказал, что недавно в Изо-кооперативе, к партийной ячейке которого он, как партиец, прикреплен, зашел разговор о борьбе с формализмом. Вскоре дело дошло до Филонова. Кто-то в резких, оскорбительных выражениях дал характеристику Филонову, его школе и его ученикам. Лукстынь счел своим долгом ответить и сказал, что он работает с Филоновым с 1925 г. и всем, как художник, обязан именно Филонову, что неправильно будет отрицать и оскорблять Филонова, не зная, что из себя представляет Филонов. Что у Филонова должно и можно учиться, что Филонов, действительно, настоящий и притом единственный мастер. Через день или через два Лукстыня вызвали в райком, где ему сказали, что он откреплен от ячейки кооператива «Изо» и переводится в распоряжение Василеостровского райкома. На вопрос Лукстыня, за что и почему его открепили и перебрасывают, ему сказали, что объяснение он получит в Василеостровском райкоме455. Свой перевод Лукстынь склонен объяснять тем, что он заступился за Филонова. Лукстынь сделал мне прямой вопрос: «Как, по-вашему, я должен поступить, если мне предложат, по партийной линии, отказаться от Филонова?» Я ответил тоже прямо и сразу, т.к. имею определенный принципиальный ответ на такие вопросы и не раз давал эти ответы и советы: «Вы должны выше всего ставить партийную дисциплину, то же делаю и я. Вы должны, стало быть, отказаться от Филонова. Мое уважение и симпатия к вам от этого не убудут!» — сказал я. Мы с ним решили, что, конечно, наши внутренние данные друг к другу от этого не изменятся.

Лукстынь предложил кооперативу Изо заключить с ним контрактацию. Из кооператива на квартиру Лукстыня для осмотра его работ явился какой-то комсомолец. Ему очень понравились работы Лукстыня. Затем пришло из кооператива еще несколько человек. Те нашли работы «детскими, неумелыми», и в контрактации Лукстыню было отказано. Я сказал Лукстыню, что я рад этому отказу, т.к. заказы и контрактации по искусству настоящему мастеру вредны. На это имеются пройдохи — те не знают «отказов». По словам московских газет, в Москве прохвосты из кооператива Изо, получающие и раздающие заказы, уже начинают откусывать друг другу носы. Пусть Лукстынь дорожит своим орлиным носом.

21 марта. Был Миша. Завтра в ЛОССХе будет просмотр его «кавказских» работ. Он пришел условиться, как ему держать себя на просмотре и что говорить. Одновременно будет просмотр работ еще нескольких получавших командировку художников. Т.к. обычно перед просмотром художник делает пояснение своих работ и говорит о методе и принципах работы, я посоветовал Мише сказать только следующее: «Я, товарищи, ничего не буду говорить, пусть мои работы говорят за себя и за меня. Пусть за мастера говорит его работа. Если кто-нибудь предложит мне вопрос, я отвечу». Я посоветовал Мише взять себя в руки, не быть резким или грубым. Быть максимально вежливым, спокойным, тем сильнее бить тех, кто будет нападать. Вещи Миши выверены. Три вещи полусырых, остальные более развитые. Вещи на подбор. За них можно отвечать даже и не перед такими ослами, как «раздатчики и приемщики заказов» из ЛОССХа.

23 [марта]. Пришли вечером Миша, Валя и Дормидонтов. Миша рассказал, как шел просмотр. Он действовал согласно нашему договору. Выступая с оценкою работ Миши, Эней сказал, что он, Эней, рад, что Цыбасов ушел от Филонова, об этом отходе наглядно говорят работы Цыбасова. Правда, не все работы равноценны. Во многих еще видно влияние Филонова, но три работы необычайно жизненны, свежи и живописны. (Это три по-нашему полусырых вещи, о которых я говорил Мише, что они в ЛОССХе будут приняты за лучшие работы.) В целом, сказал Эней, работы говорят о честном, упорном труде Миши.

Вместе с работами Миши был просмотр работ четырех-пяти художников, из которых Авлас работал со мною с 1926 г. и Евграфов работал с 1927 г., и оба ушли от меня при расколе нашего коллектива. На просмотр оба дали пейзаж. Оба работают не в нашем плане.

С общей оценкою всех этих работа выступал Загоскин456. И работы Миши он считает мертвечиной, а Филонова мертвецом. Филонов губит своих учеников. Уйдя от него, они оказываются совершенно бессильными, а работая с ним, также дают дрянь. С Филоновым надо бороться. Это громаднейшее зло, его надо ликвидировать. Также на истребление филоновщины звал аспирант Академии. Он считает филоновщину позорным явлением в советском искусстве.

Отрицательно и к Мише, и к нашей школе высказался Горбунов. Чернышев Т.П. до или после просмотра так был заинтересован работами Миши, что подошел к нему знакомиться и жал руку.

Когда все высказались, Миша взял слово для ответа. Он сказал, что он не «бывший филоновец». Он работал, работает и будет работать с Филоновым. Он считает Филонова за крупнейшего из мастеров современности и за честнейшего человека. Он счел бы позором для себя уйти от Филонова. Все выставленные здесь вещи сделаны под руководством Филонова, но никакой «филоновщины» в них нет потому уже, что Филонов никакой «филоновщины» никому не навязывает и не «филоновщине» учит. Он дает высшую школу мастерства, и никто другой ничего подобного не дает и дать не может. «Я не только не думаю уходить от Филонова, но любому и каждому посоветовал бы поучиться у Филонова, узнать, что он говорит».

В это время Эней крикнул с места: «Я не предлагал вам уходить от Филонова. Зачем уходить. Хорошо сделаете, что не уйдете, держитесь его. Это не полицейские меры. Никто вас не заставляет!»

Помимо Авласа и Евграфова, в числе присутствовавших были и другие наши «ренегаты». После просмотра Эней подошел к Мише и начал разговор. Узнав, что Миша вместе с ним работает на Кинофабрике и скоро едет на киносъемку в Карелию, Эней сказал, что сделает все, что в его силах, чтобы администрация и дирекция Кинофабрики пошли навстречу Мише как художнику, коли в том будет нужда.

Я сказал Мише, что он держал себя правильно. И что расчет наш также был правильным — начиная с того, когда я запретил Мише заводить с Энеем ссору на Кинофабрике, кончая нашим планом просмотра. Узнав, что Валя не была на просмотре, я сказал в упрек ей: «А моя дочка постоянно ходит на мои выступления. Как же вы не помогли мужу в такой трудный час?» Валя ответила быстро: «Если бы он любил меня, как вы любите свою дочку, я бы тоже пошла!» — «Миша любит вас не меньше, чем я люблю свою дочку, но выражает это по-иному!» — сказал я. Моя дочка в этот вечер была с нами — весь разговор шел при ней. Она сказала, что Миша вел себя на просмотре мужественно и правильно, но, как и я, осудила Валю. На прощание я обеими руками, невольно, пожал руку Миши. Дормидонтов, пришедший ко мне раньше Миши и Вали, дал, по моему настоянию, правильную оценку моего натюрморта.

Я сказал Мише, что в нашей борьбе на изо-фронте каждого нашего врага, чьих сил мы не можем правильно учесть, мы должны принципиально считать за более умного, чем мы, за более сильного, более опытного в борьбе, более образованного, чем мы. Шапками нам не закидать наших врагов. Но тем сильнее обнародовал говорун Эней свою глупость на вчерашнем просмотре. Вчера он сказал: «Зачем уходить вам от Филонова? Держитесь за него», а 7 марта говорил, что «Филонов закоренелый воинствующий формалист». «Если он этим науськивает на меня пролетарскую общественность, так зачем же он, как сегодня, пихает вас в мои лапы. Разве большевик так должен поступать?»

24 [марта]. Была Смирнова. Принесла автопортрет. Это еще рисунок под живопись. Начат верно. Дал ей понять, как развить его в картину.

25 марта. Была сестра Дунюшка. Сказала, что в Академии от[ветственный] секр[етарь] Круглов457 по какому-то поводу сказал в присутствии Глебова: «Филоновщину надо истреблять!» Глебов ответил: «Не истреблять филоновщину надо, а учиться у Филонова надо. Надо понять, что Филонов говорит». До этого, когда тот же Круглов нападал почему-то на Филонова и на филоновщину, а Глебов стал защищать Филонова, — Круглов возразил: «Ты потому защищаешь Филонова, что он твой родственник!» На это Глебов ответил: «У меня нет родственников. У Филонова тоже нет!»458

6 апреля. По зову Дормидонтова смотрел его автопортрет. Он зашел за мною, и вместе поехали к нему в Лесной. Портрет очень хорош. Он даст его на весеннюю выставку в Русском музее459.

Вечером приходила Глебова. Она сказала, что известная пианистка Юдина хочет зайти ко мне. Могу ли я ее принять? Я ответил, что, разумеется, если она хочет, поговорю с нею об Изо. Завтра они придут460.

7 [апреля]. Утром был Терентьев. Хочет, чтобы я посмотрел его «Колхоз». Говорил, что, кажется, в Военной академии, где он работает как художник на шрифтах и диаграммах, один из его начальников, кажется командир батальона, показывая Терентьеву номер «Веч[ерней] Кр[асной газеты]», где Эней толкует о Филонове, спросил: «Как Филонов относится к этому?» Терентьев ответил: «Говорит, что очень благодарен за память». После Терентьева Коваленко принес автопортрет. Работа идет медленно, но правильно. Живопись замечательная. Затем был Хапаев. Я сделал ему выговор, что он падает духом. Крыл его и ободрял. Условились, что 9-го я навещу его — дам зарядку.

Вечером пришли Глебова и Юдина. Условились, что завтра я дам ей постановку. На днях был ее концерт в Филармонии. Завтра же она едет в Москву. Юдина говорила, что хочет заняться архитектурой, художником быть не намеревается.

8 апреля. Днем с 2 до 5 1/2 ч. давал постановку Юдиной. Говорил я, она слушала почти молча. По внешности она хороший, твердый человек. Знает, чего хочет.

9 [апреля]. Был у Хапаева. Предложил ему дать три его вещи на весеннюю выставку. Их придется немного довести. Это: «Гора Бештау», «Улица» и «Натюрморт», что он писал с Купцовым.

11 апреля. Был у Терентьева. Он хорошо двинул свой «Колхоз». Но есть и сырые куски. Я предложил дать его на выставку. Он колеблется. Я не настаивал.

13 [апреля]. Была утром Львова. Она хочет дать свою «Делегатку» на выставку. Но т.к. боится, что в горкоме ее «зарежут», не хочет давать ее на выставку художников-профессионалов — членов ЛОССХа и горкома, а думает пристроить в Русском же музее на выставке самодеятельного искусства461. Я сказал, что это будет неправильно: надо идти с профессионалами, иначе выйдет что-то вроде подлога. Т.к. в завязавшемся после этого разговоре она, по глупости и по невыдержанности, сказала, что «от стахановских методов рабочим туго приходится», — я сказал, что более не могу прощать ей ее идиотизма и сегодня вижусь с нею последний раз. Больше с нею я работать не буду. Она молча повернулась и пошла к двери. На полдороге тихо произнесла: «Простите, Павел Николаевич», как по деревням говорят «прощайте», «до свидания».

15 апреля. Был Терентьев. Он согласен, вернее, захотел дать «Колхоз» на выставку. Боится, что в горкоме «Колхоз» будет «зарезан». Я сказал: «И на это будьте готовы».

25 [апреля]. Был Хапаев. Его пейзаж «Гора Бештау» принят. Он говорил в горкоме с членом жюри Николаевым. Тот сказал, что при просмотре вещей на выставку было решено: «вещи филоновских ребят не принимать». Хотя жюри знало, что Хапаев работает с нами, Тырса и Дроздов защищали пейзаж Хапаева. Под их напором он был принят. Т.к. Хапаева первый раз в жизни пропустили на выставку, он счастлив. Это написано на его лице. Его старушка мать тоже будет, знаю, счастлива и горда успехом сына. Я сказал Хапаеву, что с ним еще могут сыграть «темную игру». Пусть он следит за вещью до самого открытия выставки. Он сказал, что работы нашего товарища Ивановой — «Остров Кильдан» и скульптура «Север» — не приняты.

26 [апреля]. Вечером был Дормидонтов. Его портрет «зарезан». Герои этой резни — Дроздов и Тырса. Я велел нести автопортрет в Русский музей и вместе с Терентьевым действовать через Бродского. Если, как слышал Дормидонтов, в Русском музее жюри не будет, — обратиться за помощью к т. Жданову464, добиться встречи с ним. К Жданову надо идти вместе с Терентьевым. С собою взять отведенные работы. Можно взять и вещи Ивановой. Если Львова не попала на выставку, я велел взять и ее «Делегатку» к Жданову. Когда он вынес непринятый «Автопортрет» из горкома, пошел дождь. Боясь везти его домой в Лесной, Дормидонтов занес его к знакомым. На другой день, когда он за ним явился, ему сказали, что живущий в этом же доме Матвеев, скульптор, профессор Академии, вчера смотрел эту работу. При виде ее он пришел в сильное возбуждение, в ярость. Он сказал, что это «самая безобразнейшая вещь» из всех виденных им. Эта вещь вполне достойна «позорной, гнусной филоновской школы». «Пусть автор несет ее к Бродскому — он от нее придет в восторг. Это как раз то, что он требует, что он любит».

По словам Дормидонтова, в газете «Советское искусство» приблизительно так же, в таких же выражениях, упомянули недавно нашу «Калевалу»465.

28 [апреля]. Был Терентьев. В горкоме на жюри «Колхоз» «зарезали». Отводили его прежде всего как вещь нашей школы. Сильнее всего «Колхоз» крыли Тырса462 и Дроздов463, остальные приемщики равнялись по ним.

Предполагая, что прием работ через горком и ЛОССХ — лишь предварительное жюри, а решающее единое жюри будет в Русском музее, я посоветовал Терентьеву нести вещь в Русский музей. Там вызвать И.И.Бродского и предложить ему заступиться за эту работу.

Май. В первых числах мая, 4-го кажется, ко мне пришел красивый молодой парень. Он одет действительно по-европейски. Привела его Порет. Его фамилия Меерович466. Он из Южной Африки, из Трансвааля, кажется. Работает там чем-то вроде инспектора по педагогике Изо. Сюда и вообще в европейские центры он приехал, чтобы познакомиться с постановкой художественного образования. Слышал о нашей школе. Был в Ленинградской Академии. Там его повсюду водил Глебов-Путиловский, показывая постановку дела и ход работ. Он сказал о Глебове: «Это единственный хороший человек, кого я видел в Академии». Постановку дела в Академии Меерович находит очень плохой и мертвой. Не того он ждал от страны, где все цветет.

Т.к. ко мне он пришел, чтобы узнать о нашем деле, я дал ему разъяснения. Он заинтересовался ими и условился, что зайдет еще раз 6 мая. Но я сомневаюсь, что он еще раз зайдет: он типичнейший представитель изо-верхов. Даже такие наши «изо-денди», как, в данное время, Н. Радлов, Шухаев467, а в прошлом — Альтман468, Пунин, перед этим «европейцем» кажутся деревенщиной. Он говорил со мною по-английски. Говорит он и по-русски, но хуже, чем по-английски.

6 или 7 [мая]. Получил от Мееровича письмо: он говорит, что ввиду спешного отъезда в Москву и всяких «нужных» встреч прийти ко мне не мог. Письмо писано на печатном именном бланке с заголовком: H.V.Meyrowicz permanent adres in Europe: s/o Netherlands bank of South Africa, 201 salisbury haus, finsbury cvicus, London, e.c. in W.Africa dept. of art, achimota college, accra, gold coast (и затем строка уже, как и остальное послание, на пишущей машинке) writing from Hotel Astoria, Leningrad. May 6th 1936.

12 мая. Приходили двое ребят из Академии. Фамилий их, как обычно, не спрашивал. Одного знаю в лицо года четыре. Не раз видал на докладах. Он всегда со мною здоровался, хотя очень осторожно. Говорят, что в Академии им учиться туго. Учиться не у кого. Приходится кочевать из мастерской в мастерскую. Тот, что мне знаком, белозубый парень, — родом из Башкирии469, второй — из Крыма470. Они хотят получить постановку. Тот, что из Башкирии, как он говорит, был у меня вместе с другими товарищами и хорошо знает, что я собою представляю. Условились, что в следующий выходной день, 18-го, я дам им постановку.

18 мая. Дал постановку двоим из Академии.

24 [мая]. Продолжал постановку ребятам из Академии.

27 мая. Еще 11 мая получил из горкома уведомление, что надо менять союзную книжку. Предполагая, что, воспользовавшись кампанией против формализма, горкомские Муссолини сделают все, что возможно, чтобы еще более скомпрометировать меня, я решил, что не пойду на их зов; в письме было сказано: «В случае неявки исключается из Союза автоматически». Я уверен, что явиться менять книжку — это нарваться на подлость.

Но жена советовала сходить, и сам я думал, что лучше явиться и быть выкинутым из Союза, чем не ходить и дать возможность говорить об этом все, что кому-либо вздумается.

Но все же 11 мая мне так ненавистна была мысль стать объектом чьей-либо подлости, коли я пойду в горком, что, подумав, «пусть меня исключают автоматически — это более приемлемо», я не пошел в горком, сознательно пропустил срок. Но 16 или 17 мая я получил из горкома вторичное предложение такого же порядка. И в нем упоминалось об «автоматическом исключении». Снова я думал: что будет выгоднее в моем положении — сходить или нет? 27 мая я все же пришел в горком. Дело разыгралось, как я предполагал: предс[едатель] горкома Вихров, полумальчик-полудевочка, придрался к тому, что у меня ничтожный заработок. Действительно: нищий, наверное, проживает в месяц гораздо больше, чем я. Разговор с Вихровым о моем заработке происходил в канцелярии, сплошь забитой художниками, менявшими книжки. Они стояли вплотную ко мне и, конечно, каждое слово и мое, и Вихрова было слышно. Напрасно я доказывал Вихрову, что в книжке показан весь мой заработок. Он сказал мне, что заработок мой ничтожен, что на эти деньги жить нельзя. (Я не мог ему сказать, что, если бы меня не поддерживала моя жена, не давала бы мне денег в долг, не отказывала бы себе в самом необходимом, чтобы поддержать деньгами своего мужа, — я, конечно, давно сдох бы от этого заработка.) Не мог и не хотел я рассказывать этому упитанному, чистенькому и твердому по-своему полуребенку, в каких тяжелых условиях приходится жить и работать. Пока он вертел мою книжку в руках, справа, вплотную ко мне, стоявшему облокотясь на стол, подсел на стул Лебедев (из Изогиза, кого в «Моск[овской] правде» назвали «пачкуном» за иллюстрации к детским книгам)471. У него произошел короткий разговор с Вихровым. Вихров сказал, что фотография, которую ему только что передал Лебедев, т.е. фотокарточка, которую надо вклеить в членскую книжку Лебедева, очень эксцентрична: он снят в спортивном костюме. Лебедев ответил, что он может дать другую, но он очень болен — еле ходит; в горком он, мол, приехал в автомобиле. (При этом Лебедев взглянул на меня зоркими, веселыми глазами. Видно было, что он колеблется — здороваться ему со мной первым или ждать первого почина с моей стороны. На секунду блеснула мне в его взгляде, веселом, довольном и каком-то крысином, вся его позорная жизнь художника-карьериста, и я отвернулся, не кланяясь.) Вихров ответил Лебедеву: «Пришлите, коли сами ходить не можете, новую фотографию с домработницей». Я мгновенно забыл о Лебедеве. Я не имел денег, чтобы фотографироваться, и на всякий случай принес свое изображение, вырезав его с фото, заснятого бродячим фотографом в Ольгино (за Лахтой по приморской ж.д.) лет 5 тому назад. На этой карточке изображены я, дочка и Петя Серебряков472. Вихров сказал мне: «Мы не можем взять вас на учет». — «Что же, вы принимаете на учет по экономическим признакам?» — ответил, спрашивая, я. Вихров опять, под взорами любопытных, начинает вертеть мою книжку и перелистывать ее. Я вполголоса говорю ему, что зарабатываю лишь для того, чтобы бросить эти деньги в работу, что за большим заработком не гонюсь, что я отказываюсь от крупного заработка иногда и довольствуюсь малым, чтобы иметь как можно более времени на свои собственные картины, что не превращаю искусство в средство добывать деньги, что дважды, по тем же причинам, отказался от предложения Союза и Сорабиса хлопотать для меня пенсию, что я не художник-практик, а мастер-исследователь. Все это Вихров определил фразою: «Это болезненное явление, с которым надо бороться» — и спросил меня, как человек, держащий в своих руках мою судьбу (захочет — поможет, захочет — навредит или погубит): «Что же мне с вами делать?» Тогда я посмотрел ему в его честное мальчишеское приятное лицо и сказал: «Владимир Ильич говорил: »Формально правильно, а по существу издевательство". Вот вы и поступайте, исходя из этих слов, как найдете нужным". Его лицо передернулось мгновенно, видать, он почувствовал неприязнь, слыша эти слова. Он мгновенно отвел свои серые глаза вбок и мгновенно же холодно сказал: «Хорошо, я разберу это дело!» Еще в самом начале разговора я сказал ему, что со стороны заработка меня знают многие художники издавна, что он сам может об этом узнать у многих, что, наконец, если мои доводы кажутся ему странными, он может явиться ко мне посмотреть мои работы и получить добавочные пояснения, коли хочет. Поэтому я спросил его: «Каким же путем вы это дело разберете?» Он ответил уже угрожающе: «Я найду средства!» Я опять посмотрел на него и спросил: «О результате вашего разбора вы меня известите?» — «Да!» — «Стало быть, я могу уйти! Вы со мною покончили?!» — «Да! Можете идти!» Я ушел, не прощаясь. Уходя сквозь густую толпу напиравших на стол художников, я подумал, что моя ставшая мне близкой, родной союзная нищенская книжечка, которую Вихров, не возвращая ее мне, бросил в кучку обмененных книжек, — сегодня была, пожалуй, последний раз в моих руках.

Идя домой, я думал, что я поступил правильно, явившись на обмен книжки, но от этой уверенности мне не стало легче.

30 мая. Продолжал постановку двоим ученикам Академии.

2 июня. Продолжал и кончил постановку двоим товарищам из Академии. Трудно пояснить, какую ненависть и возмущение ощущаешь, когда видишь «живые доказательства» всей подлости обмана академических прохвостов. Стыдно за человека, в лице ученика, когда видишь, что это за изо-дикарь — «продукт», «производство» тех, кто четыре года подряд обманывает его педагогическим путем, узаконенным партией; стыдно за партию, которую можно, оказывается, так подло обманывать. Когда я разъясню все это партии? Интересно было сегодня, когда я кончил необычно длинную постановку, как у обоих ребят из-под их рук (я велел им сегодня впервые писать и рисовать при мне) стали выявляться доказательства моих слов. Интересно было лишний раз видеть изумление на их лицах, когда из-под кисти и карандаша стал возникать, с первых же секунд работы, рисунок и цвет совершенно иной природы, можно сказать. Изумление их сменилось радостью. Теперь их можно оторвать от нас политически, т.е. застращать, но «заразы» нашей, большевистской, въевшейся им в мозг, в сознание, в пальцы рук, из них не вышибет никто.

За вечера наших постановок оба они в порыве радости иногда говорили: «Эх! Кабы всем объединиться да протолкнуть и в Академию, и в жизнь филоновскую идеологию искусства! Что бы тогда можно было сделать! Как бы ребята стали работать!» Но я разъяснял им, что значит это «объединиться» в данных условиях и как трудно подвести базу политическо-правовую под наше дело. Один из них, из Башкирии, присужден к исключению этою весною. Но дело его пересматривается: может быть, выкинут, может быть, оставят еще на год. Причина этого в следующем: не доверяя никому из профессуры, он работал в порядке «самообучения» и переходил от профессора к профессору473. В результате на весенних зачетах никто из профессоров, не признавая его своим учеником, не заступился за его работы. На днях оба едут на лето на родину.

Все эти вечера мы работали от 8 ч. до 11 ч. 45 м., до 12 ч., а последний вечер они ушли в половине второго474. Говорили они о полном ненависти и презрения отрицании моего искусства и всей нашей школы, которое сквозит в словах академической профессуры, когда заходит разговор о Филонове. Говорили, что Бродский несколько раз заявлял, что «никому не написать так яиц, как написал Филонов», и о том, как он же ответил ученикам Карева, когда они просили его, чтобы он дал Кареву индивидуальную мастерскую: «Я не могу этого сделать! Вы еще попросите, чтобы я Филонову дал индивидуальную мастерскую!» Он же, когда доказывает ученику, что надо работать маленькою, а не большою кистью, говорит ученикам: «Сам Филонов работает маленькою кистью!»475 Они спросили меня: «Правда ли, ребята говорят, что Бродский купил ваши работы и сделал вам заказ?» Т.к. я никому ничего не говорил о том, что Бродский был у меня этою зимою, я ответил, что это — неправда. «Правда ли, ребята говорят, что, когда вы учились, вы два раза не поклонились царской дочери, когда она была президентом Академии и подошла к вам, когда вы писали натурщика?» Я сказал, что это произошло не с царской дочерью, а с Великою Княгиней Марией Павловной: она дважды подошла вплотную к моему мольберту, посещая Академию как президент, а я, смотря ей в упор в глаза, дважды ей не поклонился, хотя оба раза она подходила ко мне с улыбкой. «А правда ли, ходят слухи, ребята говорят, что, когда вы уходили из Академии, то стукнули кулаком по столу и сказали: до сих пор я учился у академических профессоров, а теперь они у меня будут учиться!» Я сказал, что этого не было, что в Академию я пришел 24 лет от роду, но уже имел более чем двадцатилетний, непрерывный, с 3—4 лет моей жизни начавшийся стаж по искусству. Пришел туда, уже имея за пазухой «высшую школу Изо», зная цену и рисунку, и живописи, рисуя и работая цветом лучше любого из академических профессоров, при этом зная пластическую анатомию, вплоть до знания каждого отростка каждого позвонка476. Академическая профессура с первых же дней взяла меня под бойкот. Я с первого же дня стал работать по-своему. Только Ционглинского477 я могу вспомнить с уважением и любовью: он не мешал моим действиям, более того — шумно и восторженно приветствовал их. Не раз он кричал на весь класс, поражаясь моим упором: «Смотрите! Смотрите! Что он делает! Это вот из таких выходят Сезанны, Ван Гоги, Гольбейны и Леонардо!»

16 июня. Была Борцова. Приносила женскую голову, масло. Вещь частью сыровата, но работана крепко.

18 июня. Важнова приносила работу маслом. Пионер перед небольшим аквариумом с 3—4 рыбками. Хорошая работа. Наш упор. Еще не доведена.

19 [июня]. Была Смирнова условиться, что ей делать летом. Как и другим, я велел ей прежде всего вести портрет с натуры.

14 июля. Неожиданно пришел Жибинов. Т.к. я дорожу им как сильным человеком и не знал, что с ним стало в отношении к нашей школе с тех пор, как я послал ему письмо, — изменил он нашему делу или в нем крепнет, — я был рад его видеть.

Он из Москвы. Туда его вызвали из Иркутска на повышение квалификации как изо-преподавателя, наряду с другими изо-преподавателями. Около месяца московские изо-книгочеты квалифицировали изо-учителей. Учителя прослушали ряд докладов по искусству. Основа их — социалистический реализм и борьба с формализмом. Среди других выступал и Керженцев478.

В Иркутске Жибинов известен как мой товарищ и поэтому взят на прицел. В иркутской газете недавно, за время статей Москвы о формализме479, появилась статья местного критика — он обработал Жибинова и «позорит» его «филоновщиной». Помимо оценки Жибинова по существу, статья имеет в виду вещи Жибинова маслом: «Красная Армия», «Стахановец», писанный по заданию наспех, за четыре дня и четыре ночи, и, кажется, картину «Волки и лошади». До оценки этих вещей статьею они имели положительную оценку от местных художников; с появлением статьи мнение художников изменилось. Жибинов написал протест, т.к. статья касается его личности и репутации. Но, с отъездом в Москву, не знает, помещен или нет его протест. Картина «Волки и лошади» появилась на свет по следующей причине. Жибинов был в командировке по окрестным улусам. Под вечер, осенью, ехал верхом из улуса в улус. Внезапно лошадь насторожилась, стала беспокоиться и, усиливая ход, перешла на бешеный карьер. Жибинов, оглянувшись, увидел, что, с разных сторон выбегая на дорогу, за ним гонятся волки. От ужаса он не считал их и понесся, пригнувшись на гриву, положившись на инстинкт своей лошади. Это была костлявая старая малорослая лошадка, и она поразила его своей скачкой. Погоня длилась километра два-три; доскакав до середины соседнего улуса, Жибинов спрыгнул с седла и бросился в юрту, откуда вышли навстречу ему хозяева.

Его обогрели, подкормили, и у огонька за едою и чаем якуты рассказывали ему, как силачи-жеребцы, вожаки конских косяков, при нападении волков, когда лошади, защищаясь, стоят кругом головами внутрь и отбиваются задними ногами, бегают кругом этого каре и сражаются с волками в одиночку.

Такой-то момент битвы, когда жеребец действует и зубами, и ногами, изобразил Жибинов. Мчавшая его лошадь бывала в таких боях. Он говорит про себя: «Я был в ужасе» — и добавляет, что лошадь действовала как бы с определенною точностью расчета.

В Москве Жибинов останавливался у Милюкова. Тот не отрекся от нас, как можно было предполагать. Мои советы Милюков принял в расчет, от производства не отошел. Он стал стахановцем. Работает по Изо в нашем плане. На предприятии, где им как художником сильно интересуются, он был назначен как ученик Изо к художнику Кравченко480, но, после 2—3 встреч, решил обойтись без его поучений. Он шлет мне поклон и говорил Жибинову, что, когда в Ленинграде после провала на экзаменах в Академию он приходил ко мне в горе, я его укрепил и правильно разъяснил ему, что «провал» не горе для него, а счастье.

Затем Жибинов сказал: «Строев481 наконец понял, в чем дело! Он недавно видел ваши вещи в Русском музее и говорит: »Да! Это вот — искусство! Это — работа!""

Я сказал: «Интересно, что вы о нем заговорили!» Я лично с ним столкнулся так: несколько лет назад в горкоме на выставке картин ко мне подошла хорошая женщина — она как-то была председателем на моем докладе — и сказала: «Поздравляю вас с работами вашего ученика». Это были вещи Строева «Свинья с поросятами» и «Голова возчика и морда лошади». Я осмотрел эти вещи. Они были в нашем плане, но дикие и непроработанные. Были лишь внешние признаки нашей «сделанности», и я ответил своей собеседнице: «Это не наша школа! Я с этим человеком не работал. Его не знаю и фамилию его слышу первый раз. Может быть, он когда-нибудь получил от меня постановку — но эти вещи делались без моего вмешательства. Он — не наш!» Потом моя жена на выставке в Русском музее была удивлена, что работы Строева в нашем плане (это были «Мичуринские яблоки» и еще что-то), об этих работах в чьей-то статейке было сказано, что в них Филонов есть и немцы старые есть. До сих пор не знаю, в какой мере Строев на нас держит курс и есть ли у него какая-либо связь с нами, хотя бы теченская.

Жибинов сказал, что Строев — его товарищ еще с Иркутска482. С тех еще времен они имели дискуссии о нашей школе. С приездом Строева в Ленинград его споры с Жибиновым о нашем деле стали еще яростнее. Не принимая идеологических предпосылок нашей школы, Строев «под моим яростным напором — вы ведь знаете, во мне есть инородческая сибирская кровь, — говорил Жибинов, — и коли я за что возьмусь, так не скоро отступлюсь, начал »делать" свои картины, расстался со старым «этюдным» письмом. За этот приезд я снова говорил с ним о вас — он теперь уже не порет прежней чепухи. Но к вам идти еще не решается. Я его сегодня звал с собою. Он не пошел: стесняется".

Жибинов был у меня и 16 июля. Мы так заговорились 16-го, что я думаю — он еле-еле попадет на поезд. Статью в иркутской газете, где упомянут Жибинов, писал некто Ротенберг. Он будто бы получил образование «искусствоведа» в Киеве. Вторая статья, где упомянут Жибинов, написана Серебровским из Владивостока, это — художник, пользующийся там влиянием. Т.к. Жибинов — из младшего комсостава Красной Армии, его вызывали по начальству для объяснений после статьи Ротенберга о его работах.

22 июля. Сегодня была Муза, дочь Лупьяна. Этою весною она дважды заходила ко мне со своим сынишкой, двух с чем-то летним. Сегодня сказала, что сын умер. Это был атлетического сложения мальчик, коли можно сказать так о ребенке, красивый лицом и привлекательный. Последний его приход я донес его на руках до трамвая. Муза — искусствовед-восточник, бывшая комсомолка, из-за этого мальчика и его отца выброшена событиями из комсомола и до сих пор не восстановилась, выброшена со службы (была директором музея в Алма-Ате) и до сих пор без работы. Теперь она думает устроиться на работу в Музее Штиглица в Соляном Городке. Заведующая музеем т. Капман — товарищ ее отца по Академии. Но т.к. директор Эрмитажа Орбели483 хлопочет о переброске коллекций Штиглица в Эрмитаж, о ликвидации музея в Соляном Городке484, вряд ли Муза получит там работу.

Капман борется с Орбели. Капман работала у меня с июня 1925 г. и вела две крепких упорных вещи, потом отошла от меня и стала работать искусствоведом. Муза говорит, что она имеет печатные труды — описание коллекций Штиглица. Будет не промахом только, будет очередною изо-подлостью, если Музей Штиглица прирежут: он, Музей [Общества] Поощрения [художеств] и Музей Академии художеств должны бы были процветать, а не закрываться.

1 августа. Сегодня днем зашла Глебова. Она делает проекты постановки «Отелло»485. Просила сегодня вечером проверить ее работу. В 10 1/2 явился к ней. Первый раз за мои к ней приходы ее старик отец — инженер486 — вышел в сени, чтобы со мною поздороваться. Суровая, седая голова. Проект — это макет, поболее кубического метра.

Занавес изображает бой 3—4 кораблей. Корабли не нарисованы. Взаимодействия, цельности их группы и увязки с водою нет. Четкой конструктивности и стилевой разницы кораблей мусульман и венецианцев нет. Обочины занавеса и его недвижимый верх, за который он взвивается, тоже использованы под группы кораблей. Часть их похожа на варяжские ладьи, часть похожа на современные шхуны-лайбы с Финского залива. Занавес, конечно, наш, но сильно отдает модернизмом. Нет мощи морского боя. Нет единства с понятием о буре на море, разметавшей мусульманский флот под Кипром. А если вспомню ряды картин морских битв, виденных мною в Венеции, — еще больше определяется эфемерность занавеса. Это и прочее я сказал ей о занавесе. Крепость на Кипре с грозовым в молниях движущимся небом хороша тем, что тяжела. Но тяжесть ее вульгарна. Таких крепостей театр насмотрелся вволю. Рисунок архитектуры безграмотно-вульгарен. Автор совершенно не знает, что значит крепость. Она притом похожа не на историческую сложность стилевых взаимозависимостей архитектуры острова Кипра, а на помесь пожарной части с прусскою казармой. Но действие цветом превращает этот сгусток незнания, зависимости от режиссера и неумения диалектически учесть возможности и многое почерпнуть из библиотеки, коли надо, в действительно грозовой момент, где все пронизано бурей и создает резонанс свиста ветра и рева волн.

Третье: сад пальм, агав и других дерев, цветов и кустов южных широт написан на заднике; находящаяся перед ним розовая стена внутреннего дворика закрыла всю эту в полном смысле благородную, смелую, величественную красоту замысла, и из-за стены торчат лишь уродливые верхушки зеленых листьев, случайно поднявшиеся на ней, и серо-синее ровное небо.

Я велел поднять задник вверх на полвеличины его, и тогда вся красота заросли субтропиков, доселе скрытая стеною, идущею через всю сцену, поднялась над стеной — сад-лес на горах с небольшим куском неба вверху. Простая мысль. Иных поправок к этой сцене не надо.

Принимает работу Глебовой Печковский487. В известной степени она должна действовать в пределах его заданий.

Она передала мне, что имела случайный разговор по искусству с женою писателя Лавренева488. Та сказала, что наиболее интересным явлением в советском искусстве она считает Филонова и его школу. Говорила Глебова, что в дирекции и в актерском коллективе находят, что Шухаев плохо провел постановку «Луизы Миллер»489, что вещь подорвана постановкою.

На это я ответил: «От этого господина иного ждать нельзя было. Нам интересно вот что: наверное, прямо из-за рубежа, из эмиграции Шухаев чьей-то мощною рукою был за воротник приподнят на воздух и перенесен на кафедру профессора Академии490. Это крупный шаг карьериста.

Затем второй шаг карьериста: Шухаев получает заказ на картину в 300 кв. метров — «Сталин среди детей».

И третий гигантский шаг карьериста: получил постановку «Луизы Миллер». Кто же все это сделал для него? Я думаю, что в ряду действующих за Шухаева лиц находятся Н. и Сергей491 Радловы. А в кого упрешься, идя по живым звеньям связей Шухаева через наш рубеж в толщу белой эмиграции? Упрешься в бывших великих князей и чиновную аристократию. Думаю, что упрешься. Но мне надобны не мои догадки, а знание фактов. Но факты «вокруг носа вьются, а в руки не даются!»"

2 августа. Экономический обзор весны и лета. В начале апреля я решил, по ряду причин, не брать у жены денег в долг, перешел на сокращенный паек. Лишь не мог я себя урезать на чае и махорке, экономя для этого на хлебе.

С первых чисел апреля, когда мне становилось тяжеловато, ко мне стали приходить мои сестры, Дуня и Маня, то вместе, то по очереди. Они приносили хлеб дня на 3—4, иногда большую банку каши и непременно или молоко бутылки две, или 1/2 кило сырковой массы, раза два подсолнечное масло и раз 1/2 кило сливочного масла, чай и сахар; иногда вместо каши был винегрет. В кашу они клали свиное сало мелкими кусками. Я был удивлен, что они почувствовали мое затруднительное положение. Каждый раз, когда приходил их «красный обоз», я просил не делать этого больше, но дня через три они снова являлись с продуктами. Они говорили: «Не вечно же ты будешь без работы, перебьешься, заработаешь — отдашь!» Не помогали и мои угрозы, что, если это повторится, я все продукты принесу к ним обратно.

«Ну тогда возьми у нас в долг 50 р. Нас не затрудняет к тебе ездить — это нам прогулка!»

Так тянулось до мая. К 1 мая Петя Серебряков получил в Детском Селе работу. Моя жена вызвалась резать для него трафареты. Эту работу она передала мне, и уже со 2-го, коли не с 1 мая я в упор взялся резать трафареты. Некоторые из них — художественно тонкие и трудные, как кружева, например рисунок зайцев, собака, кошка, цветы; большинство — значительно проще; всего более 70 листов, по 10 и 5 р. лист. Весь май шла эта работа, и я заработал 554 р.

Ввиду этого я, под работу, снова стал брать у жены деньги в долг, намереваясь весь этот заработок отдать ей в счет моего ей долга. Тогда «красные обозы» понемногу прекратились, поскольку сестры увидели, что я имею работу, а я сказал им, что дочка-жена дает мне на жизнь. Деньги за эту работу я получил двумя выдачами: в конце мая и в июне. Все эти деньги я отдал своей ненаглядной жене, а она, поскольку я ей должен, наверное, около 2000 р., давала мне из них снова в долг. Твердая, как ноготь, мозоль на конце указательного пальца — результат резьбы по крепкому прессованному картону — еще сейчас осталась как маленькая память этой работы. С этими трафаретами жаль было расстаться — так они были хороши. Они, конечно, теперь все разлетелись под щетинною кистью маляров. Очевидно, совершенно неопытный в росписи стен человек пустил эти рисунки под трафарет; их надо было делать припорохом. Не сами оригиналы рисунка трафарета были хороши — это вульгарнейший немецкий модерн; именно потому, что эти пошлые рисунки превращались в трафарет, они становились действительно интересными. В росписи, на стенах возникает совершенно иное: немецкий модерн, годный для пивной царских времен. Оригиналы рисунков предназначены, однако, не для пивной, а для детдома. Оригиналы давал художник Красовский, и утверждала их женщина-педолог, тоже художница.

В конце мая или в начале июня жена сказала [вырезаны четыре строки] мое положение безвыходное, что работа не свалится мне с небес, и прибегла к этому обману, т.к. чуяла, что это поведет не к добру.

В половине апреля, затем в конце мая дочка упорно советовала мне, чтобы я обратился к партии и правительству с предложением устроить выставку моих работ; весь сбор с нее отдать в пользу МОПРа492. Она бралась вести все хлопоты по этому делу. Несмотря на то что я еще в 1923 г. решил весь доход с моих выставок отдать в МОПР, а все свои работы подарить партии и государству, я ответил, что, в настоящем моем положении, хорошего из ее хлопот не будет. Наоборот: наше искреннее желание помочь чем можем борьбе за рабочее дело изо-изуверы — искусствоведы превратят в позорное клеймо мне же. Помимо искусствоведов это дело не проведешь: к Сталину или Димитрову493 нам с дочкой с этим предложением не дойти, а действовать через холуев типа Бескина494 и тому подобных черноcотенцев иcкуccтва, администрирующих Изо, — глупо. Кроме ненависти и отрицания, я от них ничего не жду. [Вырезаны четыре строки] ряд моих вещей, бывших для меня хорошими еще недавно, я уже перерос — их надо доводить. Когда я доведу их, я, несмотря ни на что, буду ими действовать при всех условиях. Мне дешево стоит, что эти вещи, даже полусырые для меня, бьют и сейчас чьи угодно вещи, — они еще несовершенны, с моей точки зрения, я их доведу, только бы мне не сдохнуть и не ослепнуть с голода — тем несокрушимее будет удар.

Однако дочка так сильно хотела помочь чем может рабочему делу, что несколько раз атаковала меня по этому вопросу, говоря, что она будет действовать через Коминтерн, через т. Димитрова. Из любви к ней я готов на это согласиться, но сейчас больше шансов на провал и позор, чем на успех.

С момента получки за трафареты я начал максимально экономить понемногу, стараясь опять перестать брать деньги у жены. Нет того дня, чтобы я не ждал какого-либо заработка, — заработка нет. По искусству мне заработать невозможно. Последний раз я взял у дочки 10 р. (15 июля) и своих в это время имел 3 р. 73 к. Стало быть, 15 июля у меня было 13 р. 78 к. Начиная с 16-го я из них истратил: сахар — 4 р. 10 к., брошюра Конституции — 15 к., бумага — 2 р., трамвай — 90 к., махорка — 70 к., дорога к дочке — 1 р. 68 к., спички — 15 к., остальное — на хлеб. 23 июля утром купил на 76 к. хлеба и остался с 1 к. на руках. Утром 24-го съел последний кусок хлеба, 23-го продал за 50 к. бутылку из-под молока и купил 1/2 кило хлеба. 27-го приехала ко мне в гости дочка — она угощала меня привезенными продуктами. 28-го проводил ее, за ее счет, на вокзал. 29-го продал 3 бутылки за 1 р. 15 к.

Хотя я ничего не говорил жене о своей экономии, она 29 июля прислала мне с Петею (она сейчас живет на даче в Ст[аром] Петергофе) 70 р. Она писала при этом, что считает более правильным, если все заработанные мною на трафаретах деньги пойдут на мое житье. Она же, при поддержке сыновей, обойдется и без этих, трафаретных, денег.

21 и 29-го приходила сестра, приносила чай, сахар, хлеб и сырковую массу. Еще 21-го она предлагала мне 50 р., но я отказался.

Когда 23 июля теща Чапыгина, живущая в нашем доме, уезжала на дачу, на родину Чапыгина (прощаясь со мной в коридоре), она просила меня посмотреть за рыжим котом, который около 5—6 лет живет у моей двери со стороны коридора. Я даю ему жилплощадь. Его питанием заведует теща Чапыгиных — Александра Алексеевна. 23-го она со слезами просила меня «не забывать Ваську!». К моему стыду, ничего, кроме хлеба, с тех пор я Ваське не мог предложить. Но Васька, по доброте Александры Алексеевны получавший почти все то, что кушает сам автор «Белого скита» и «Разина Степана», теперь, когда голоден, с жадностью ест хлеб.

Если бы подвернулась работа, взял бы любую. Но ходить искать работу — не буду. Коли прижмет нужда, я заложу пиджак и брюки, продам рваные стоптанные сапоги, как 32 года назад я на Фонтанке у рынка продал две свои рубахи, чтобы извернуться, за 1 р. 75 к.

Затем я продам свои книги. Лишь после этого я начну ходить за работой. До тех пор буду думать, что работа сама явится ко мне.

Но я буду искать работу не по искусству, вернее, что-либо другое, начиная с работы чернорабочего.

9 августа. Была Важнова. Приносила портрет пожилой женщины и пейзаж. То и другое — масло. Портрет полон недочетов, но как живописная вещь в ряду других за себя стоит. Нам этого очень мало. Пейзаж — пустая декоративная вещь. Сказал ей, как вести эти вещи дальше.

15 августа. Вечером сегодня пришел ко мне неизвестный мне доселе молодой человек. Он, по его словам, считает меня и мои работы решающим явлением в мировом искусстве. Сам он не во всем со мною согласен. Его фамилия Коробов495. Он ведет группу по изо-искусству при Доме культуры имени Ленина. Ученики его — молодые рабочие с заводов имени Ворошилова и «Большевик». Он хочет, чтобы разрешил ему привести ко мне своих ребят или сам пришел к ним, чтобы поговорить о моем деле. Я сказал, что согласен на это, и предостерег его, что при сложившихся обстоятельствах его желание может навлечь на него неприятности. Ему поставят на вид так или иначе, что от меня надо держаться подальше. Он ответил, что это весьма возможно, но не боится этого, т.к. считает своим долгом свести своих учеников со мною и разъяснить им мою позицию. Он говорил, что давно знает меня и работы моих учеников. Работы моих учеников он ценит невысоко. Говорил он о своих разговорах обо мне с людьми разного сорта и о том, какое уважение сложилось обо мне как о мастере и «твердом человеке». Интереснее всего, что его жена, бывшая секретарем ОМ АХРР, такого же высокого мнения обо мне. Я все же предложил ему подумать, прежде чем знакомить со мною товарищей. Наш разговор, начатый в моей комнате, мы закончили у Карповского моста, т.к. я вышел проводить его.

В своем настоящем состоянии, т.е. в теперешней стадии своего развития, он более определился как изо-администратор — педагог типа Моисея Бродского, и по этой дороге может достичь того же и так же, как он. Он смело и непродуманно говорит, постоянно в разговоре бросая недоказанную мысль для новой, которую, также не доказав, бросает. Но есть в нем что-то и от того сорта художников, работающих с молодежью из рабочих, как Сильва Блажевич496, у которых или больше совести, чем у М.Бродского, или она еще не пропала, как у того.

23 авг[уста]. Приходил Коробов. Он опять заявил, что во многом со мною не согласен, даже в том, о чем у нас не было разговора, и слегка упрекнул меня в том, что в разговоре с ним я ничего не сказал «о женщинах»; как и в первый раз, он залпом касается нескольких тем и мгновенно идет дальше, выдвигая новые положения и опять бросая их для новых. Но ни одного вопроса не затронул он дважды или несколько раз.

Он сказал, что послезавтра привезет ко мне своих ребят.

25 [августа]. Приходил Коробов и 4 его ученика. Один из них — мальчик лет 13, в костюме капитана морского судна царских времен, с хорошим открытым детским лицом.

Трое других, видать, по-своему каждый, парни хорошие. Один из них вместе с Коробовым атаковал меня из-за моего натюрморта «Яблоки». Говорил много, но без толку. Общий смысл его слов: «Эти вещи вы делаете на пользу своим врагам!» После небольшого путаного спора с обоими этими людьми я предложил перейти к постановке. Ни одно положение постановки ни спора, ни возражений, ни сомнений не вызывало. Около 12 ч., зная, что им завтра с утра надо идти на работу, я покончил разговор.

Двое младших не сказали за весь вечер ни слова. Третий сказал: «Я думаю, что только так, как сделана ваша »Формула пролетариата", можно изобразить те великие события, что мы пережили и переживаем! Благодарю вас за ваши слова!" Благодарили и остальные четверо. Решили встретиться еще раз, чтобы закончить постановку. С первых же слов постановки они стали записывать мои положения.

28 авг[уста]. Сегодня получил письмо от Львовой:

«Павел Николаевич, простите за мою смелость, что я снова беспокою Вас. Я перед Вами очень, очень извиняюсь и беру свои слова обратно, которыми я Вас оскорбила. Если можно, разрешите к Вам вернуться. Не хочу скрывать, товарищи мне предлагают услуги и наверно еще будут предлагать, потому что мои работы еще не получены, я справлялась, но попросили оставить на пятидневку, потому что будут комиссии Ленсовета. Если можно расчитывать на Вас, сообщите.

С почтением к Вам Е.Л.

Мой адрес: В.О., 7-я л., д. 60, к. 3".

1 сент[ября]. Сегодня Миша приносил свой автопортрет. Работа еще далеко не кончена, но уже сейчас очень хороша и интересна.

Миша сказал, что в газете Кинофабрики, где он работает, помещена заметка об исключении Энея из партии за связь с троцкистами. Связь его с троцкистами установил райком.

11 сент[ября]. По приглашению Соболевой смотрел ее вещи. Работа идет не совсем устойчиво. Кое-что «сделано», кое-где срыв — «широкое письмо».

13 [сентября]. Приходил Турдасов. По существу, он не сделал ни одной вещи в нашем плане. В принесенных им 4—5 натюрмортах все спутано, задача не продумана и не решена. Лучше сделан автопортрет карандашом, но и он слаб. Я уговорился с Турдасовым, что завтра дам ему постановку.

14 [сентября]. Сегодня дал постановку Турдасову.

15 сент[ября]. Жена с такою искренностью верит, что, если бы я разрешил ей ехать в Москву хлопотать, чтобы сделали выставку моих работ, ей удастся добиться согласия московских изо-дворян, с таким восторгом мечтает, что весь сбор с выставки пойдет на испанскую революцию, так рвется помочь, чем может, испанским товарищам, что мы с нею решили — она едет в Москву. Невозможно описать, как она хочет что-либо сделать для Испании и какова сила ее ненависти к фашистам. Каждый раз, когда из газет или по радио мы с нею узнаем о ходе гражданской войны, она говорит, что надо делать мою выставку, надо всеми силами добиваться, чтобы она состоялась, и весь сбор до последней копейки отдать испанским борцам. Мысли наши об этом одинаковы, но я думаю, что родимая дочка даром потратит свои кровные гроши на поездку в Москву, — московские изо-душегубы скорее будут помогать генералу Франко, с кем они, по-моему, одного фашистского поля ягоды, чем согласятся на мою выставку. Но в маленьком слабом тельце моей жены живет неукротимая воля и вера, и она рвется в Москву. Она как бы видит изорванных бомбами в куски женщин и детей испанских бойцов и самих этих бойцов, которые упорно не хотят стать фашистскими рабами и бьются за свою волю и за все угнетенные народы всего мира. В Москве жена остановится у Маруси, жены Новикова-Прибоя, своей старинной подруги497.

Велик энтузиазм моей жены и велико, трогательно велико и чисто ее желание помочь, чем она может, испанским рабочим498, но московские бюрократы Изо немножко иначе думают о моей выставке.

18 [сентября]. Еще раз решили мы с женой, что она едет в Москву. Снова я сказал ей, что согласен на это только лишь из-за любви к ней, т.к. уверен, что мою выставку делать не будут.

19 [сентября]. Сегодня утром пришли Глебов, Дунюшка, Маня и с ними сын бывшего при Зиновьеве председателем (кажется) Ленсовета т. Комарова499 (сейчас он, кажется, комиссар коммунального хозяйства) — Женя Комаров — очень широкоплечий парень лет 19—20.

Его я вижу первый раз, но его мать видел несколько раз у Глебовых; на одной из моих работ, зарисованной с натуры у Глебовых, нарисована и она за столом рядом с другими гостями Глебова. Глебов сказал, что Женя переведен из московского в ленинградский вуз кораблестроения. Ему предстоит экзамен по английскому языку. Глебов просил дочку и меня сказать Жене, по каким учебникам и как подготовиться к этому экзамену. Я сказал, что подготовлю его и сделаю это бесплатно. Вечером я дал ему первый урок по моей системе: прямо с литературного произведения. Он днем купил два экземпляра «Остров сокровищ» Стефенсона. Эту книгу он выбрал, по его словам, за то, что «в ней много морских терминов». Одновременно по моему же совету он купил два экземпляра английского учебника.

20 [сентября]. Сегодня меня позвали к телефону. Голос Львовой спросил: «Здравствуйте, Павел Николаевич! Получили вы мое письмо?» Я ответил: «Я не буду с вами говорить!» — и повесил трубку.

22 сент[ября]. Был Терентьев. За неделю до этого он приходил ко мне со своими кавказскими вещами. По его же приглашению я ходил к нему поговорить о его работах. Оба раза я говорил, что ему надо походить по редакциям искать работу по зарисовкам. Сегодня он сказал, что был в «Правде» безрезультатно, в «Красной» получил работу. Он принес рисунок с натуры для «Кр[асной] газеты». Это — новое здание Академии легкой промышленности500.

13 октября. Сегодня в первом часу ночи проводил дочку в Москву. Еще дня 4—5 тому назад я начал работать акварелью рисунки для методического кабинета: каждый рисунок на одну из букв азбуки. По этим рисункам детишки учат азбуку. Я делаю копии с чужих оригиналов, по семь одинаковых копий на каждую букву, например — семь одинаковых белок, семь одинаковых групп кур, семь групп детишек, играющих в яслях на полу, семь топоров, пик, семь бытовых сцен тундры и казахстанских степей с чумами, юртами, людьми, собаками, верблюдами и т.д. До этого, также для заработка, начал голову т. Сталина с фото. Обе работы нашел Петя.

15 октября. Приходили двое из Академии, уезжавшие на летние работы на родину. Один из них, из Крыма, приносил свои работы. По ним видно, как кипит в этом человеке громадная сила живописца. Отдельные куски — бриллианты, но рисунок спутан и неорганизован совершенно. Также он принес рисунок головы карандашом, сделанный, как он говорит, нашим методом, в классах Академии неделю тому назад. Это — замечательный рисунок. Он также сбит, но поражает страстью рисовальщика и упором в работе. У меня в это время были: Миша, Терентьев, Дормидонтов; я познакомил наших ребят с академистами и посоветовал им посмотреть работы Миши и Дормидонтова. Миша показал принесенный им автопортрет, и мы все высказались о нем. Дормидонтов показал портрет колхозника из-под Харькова, сделанный карандашом. Мы разобрали и его работу. Я выверял эти разные по живописным признакам вещи, говоря о единстве метода, о единстве средств действия, о зависимости качеств и недостатков от средств действия. Крымчак сказал: «У Дормидонтова есть то, чего нет у меня. Это — замечательное умение и организованность, а у меня есть то, чего нет у него, — жизненность». Я ответил: «Ваш рисунок по »жизненности" похож, конечно, на вас, вы же похожи вашими работами на человека, [который] стоит голый на проспекте 25 Октября, плюет всем в лицо, извивается, рвет на себе волосы и неистово хочет разъяснить прохожим, что кипит у него на душе. Я вас за пьяного хулигана, конечно, не приму, по-особому, по-настоящему пойму вашу «жизненность» и пойму, какой живописец сквозит в этом безобразно-бесстыдном кривлянии, но любой и каждый примет вас за пьяного хулигана, в каждом прохожем вызовете вы отвращение и презрение. У Дормидонтова в этом рисунке, конечно, нет того, что у вас в рисунке имеется, но у него как у мастера есть в кармане любая разновидность любых высших признаков изо, и он любую из них умеет пустить в оборот, в том числе и такую, как ваша, и добьется в ней большего, неизмеримо большего, чем вы. И везде он сохранит всепобеждающую точность расчета, как мы его учили, и убьет ею любого или поравняется с любым. Он может ввести в работу любое содержание и решить любую задачу, а вы разбиваетесь о свою задачу. Ваша сила чувства не помогает вам, как должно бы быть, а обессиливает вас и парализует".

В работе Миши они признали все.

17 [октября]. Т[оварищ] Терентьев привел двух своих товарищей, приехавших из Харькова. Им давно известно о нашей школе, один из них501 уже был у меня. Я говорил с ними часа полтора, оба совершенно отрицательно относятся к нашей идеологии. Оба в Харькове, стоя близко к книжной графике, имеют крупный заработок. Оба политически безграмотны.

19 октября. Приходили двое из Академии.

27—28 окт[ября]. Начатый для заработка портрет т. Сталина я оставил, кончу потом. Может быть, удастся продать его или получить под него работу. Это — для магазина, где Пете предложили эту работу, а он передал ее мне. Работал над ним дней 8. Начатые для заработка рисунки детской азбуки [Зачеркнуто: всего из 7 комплектов шт[ук] по 28 каждая. Это работа для методического кабинета, ее передал мне Петя] взяли все мое время. Сегодня пришлось работать всю ночь напролет.

27 ноября. С 27 октября я проработал, не спавши, ровно 12 ночей подряд напролет. За это время спал лишь один раз, днем 10 1/2 ч. и один раз, под утро, работая, заснул нечаянно на 40 м. Работал я акварели для азбуки, затем большой портрет т. Сталина и два значка к октябрьским торжествам. За Сталина и значки получил 260 р. Эта работа для Октябрьской ж.д. — украшение автомобиля. Более двух третей рисунков азбуки мне вернули для переработки, и сейчас я снова над ними работаю. Пока я получил за эти рисунки 90 р. задатка.

Вчера, 26-го, пришел Терентьев. Он сказал, что был в горкоме. К нему подошел Вихров и сказал: «Ты с Филоновым работаешь?» — «Да!» — «Расскажи, что это за человек, как он живет?» Терентьев сказал, что мог. Вихров заметил: «Правильно! Я наводил о нем справки, спросил многих. У меня его членская книжка. Я ее задержал при обмене. Теперь ему надо дать новую. Она готова — я сам хотел ее снести. Но теперь хочу, чтобы ты пошел со мной к Филонову, он, говорят, бедно живет. Надо будет ему помочь: яблоков, что ли, снести. Можно будет направить его в дом отдыха». Терентьев ответил, что странно будет тащить Филонову яблоки. Бывший тут же скульптор Гаспарьян сказал: «Филонову надо будет снести холста и красок». Вихров сказал Терентьеву: «Завтра приходи в горком часам к 7—8 и пойдем к Филонову». Говоря мне об этом, Терентьев спросил: «Удобно ли, по-вашему, будет, коли я явлюсь к вам с Вихровым?» Я сказал, что он должен это сделать. К тому же он услышит много интересного. Я прочел ему из дневника, что было у нас с Вихровым 27 мая, когда я менял членскую книжку.

Сегодня, 27-го, вечером пришел Вихров, с ним Гаспарьян и Терентьев. Вихров дал мне полное объяснение отказа в обмене книжки: он человек новый в искусстве, меня не знал. Он навел справки и уже давно послал мне письмо, — предлагая явиться за книжкой. «Но вы не пришли». Я сказал, что письмо не получал, и если бы Вихров не пришел сегодня уладить это дело, «я продолжал бы считать себя выкинутым из Союза и не сделал бы ни одного шага, чтобы хлопотать о книжке». Он предложил мне ехать в дом отдыха недели на две. Предлагал помощь из горкома и материал для работы. От всего я отказался. Но я тут же вспомнил о жене и сказал: «Если вы можете дать место в доме отдыха моей жене — я буду благодарен вам!» Он сказал, что это можно устроить. Гаспарьян упорно предлагал мне помощь продуктами и делал много попыток убедить принять ее, говоря: «Неужели же вы заставите товарищей, которые придут к вам и принесут все это, уносить все это обратно?» — «Да, заставлю, а коли не согласятся, привезу принесенное ими к ним же на квартиру». Гаспарьян сказал: «Филонову надо помочь так, чтобы он не знал об этом предварительно!» Я показал им, объясняя мой отказ от их помощи, полученные мною предложения и ходатайства о пенсии. Терентьев, поясняя мою позицию на изо-фронте и мою идеологию, сказал, что ненависть ко мне переходит на тех, кто со мною работает. Так было не раз и с ним: несколько раз он делал куда-либо, кончая «Красн[ой] газ[етой]» работу; она считалась хорошей, даже лучшей, но когда узнавали, что он работает с Филоновым, в дальнейшей работе ему отказывали, а уже сделанную — иногда не брали. Уходя, Вихров еще раз объяснил свое отношение ко мне, говоря, что лично ко мне, конечно, зла не имел. После их ухода жена, присутствовавшая при нашем разговоре, сказала, что приход Вихрова есть первый результат ее поездки в Москву. Я сказал, что вряд ли это так: Вихров и сам мог понять, что поступил со мною неправильно. Может быть (и наверное так), что на его расспросы обо мне он получил такого сорта ответы, что они определили его решение исправить свое отношение ко мне.

Жена вернулась из Москвы 8 ноября. Она жила у Новикова-Прибоя, у его жены Маруси. Первые попытки повидаться с каким-либо изо-завом были безуспешны. Жена довольно легко добралась до Н.К.Крупской. Войдя к ней, жена подошла и поцеловала ее в лоб, затем сказала, что приехала в Москву организовать выставку работ Филонова; сбор с нее целиком пойдет на испанскую революцию. Крупская тут же созвонилась с кем-то и сказала, что моя жена будет принята Керженцовым.

На другой день секретарша Крупской назначила жене по телефону день и час встречи с Керженцовым. Керженцов сказал моей жене, что мои работы непонятные, сам он их не видал. Он обещал, что, когда будет в Ленинграде, зайдет к Филонову и поглядит его работы502. Видала жена в Москве Боярского503, Идельсона, Замощина504 (кажется, правильно пишу фамилию), была во Всекохудожнике; результат не стоит ни одной копейки из тех кровных, чистых денег, которые дочка, экономя каждый грош на своей пище, израсходовала на путешествие по этим «святым местам», по этим «святым людям» «святого фронта Изо». С восторгом рассказывая, как хорошо приняла ее Крупская, как охотно, предупредительно и быстро она помогла ей добиться свидания с Керженцовым, жена, видавшая многие виды, рассказывала мне, как богато одет любой деятель Изо, с кем она видалась, какие на них, начиная с Керженцова, дорогие, из лучшего материала костюмы и как сквозь всю эту европейскую внешность проглядывает внутренняя пустота этих людей.

6 декабря. Вчера была Борцова, звала посмотреть ее работы. Сегодня я был у нее. Работает она односторонне-ограниченно, но дело идет хорошо. Пожалуй, можно сказать, что я был порадован. Но это еще не то, что она может дать, а я должен из нее вымотать. Но выжать из нее можно многое.

8 дек[абря]. Сегодня меня позвали к телефону. Женский незнакомый голос сказал: «Вам есть письмо до востребования в 22-м отделении. Придите его получить». Вечером я его получил. Письмо от Львовой. Она хочет, чтобы я снова стал ее учить, пишет, что не может понять, почему я с нею порвал.

16 декабря. Вечером т. Вихров по телефону сказал мне, что для моей жены есть путевка. Можно ехать хоть сегодня. Путевка — в Ст[арый] Петергоф, на две недели. Я его поблагодарил. Жена и я были очень рады, т.к. первый раз за 15 лет нашей жизни я хоть что-нибудь мог сделать для своей жены в экономическом отношении.

Комментарии:

441 В 1935 г. на киностудии «Ленфильм» М.П.Цыбасов участвовал в съемке фильма «За Советскую Родину», в основу сценария которого была положена повесть ленинградского писателя Г.Фиша «Падение Кимас-озера».

442 Н.Н.Глебов-Путиловский заведовал учебной частью ВАХ с августа 1935 г. по август 1937 г.

443 А.А.Гневушев вспоминал: «П.Н.Филонов в последние годы жизни разработал новый способ живописи, этим способом им был написан натюрморт с яблоками. Способ давал возможность чрезвычайно реального изображения» [226, л. 6].

444 Возможно, речь идет о натюрморте «Ромашки». Как писал позднее И.Т.Дмитроченко: «Павел Николаевич показал мне натюрморт — »Ромашки", их можно было потрогать, и особенно хотелось потрогать лепестки, так они были оживлены и напоены солнцем... Павел Николаевич сказал, что «Ромашки» настоятельно хотел купить Бродский, но он ему не продал" [227, л. 8].

445 Об этом эпизоде, связанном с приездом в Россию французского искусствоведа Л.Ван Ойена, вспоминали Е.Н.Глебова [20, с. 159] и Е.А.Кибрик [58, с. 39].

446 Яковлев Александр Евгеньевич (1887—1938) — живописец, график, монументалист, художник театра, декоратор.

447 Две книги Ч.Р.Дарвина — «Происхождение человека» и «Путешествие на корабле »Бигль"" — Филонов рекомендует «прочесть непременно» своим ученикам [252, л. 8].

448 О филоновском понимании «реализма» и «натурализма» см.: [58, с. 37; 61, с. 94—95; 115, с. 226—232; 244; 248; 325, л. 1 об.].

449 Статья И.И.Бродского появилась в ответ на ряд программных статей в «Правде» (февраль 1936 г.) в связи с развернувшейся правительственной кампанией против формализма в искусстве: «Сумбур вместо музыки», «Балетная фальшь», «Против фальши и примитива», «Какофония в архитектуре», «Внешний блеск и фальшивое содержание» и др. Не называя фамилий художников, Бродский пишет: «Если из Академии художеств формалисты в основном вытеснены, то проникновение в школу вредных влияний все еще не изжито. Нам совершенно незачем проявлять либерализм! Формалистические полотна представляют идеологическую опасность. Они искривляют эмоции зрителя и уводят его в сторону от реальных задач коммунистического воспитания трудящихся. <...> Художники, которые видят мир через очки формализма, воспринимают живого человека, мир вещей и явлений только как повод для разрешений »фактурных" задач, как «цветовую поверхность», как «игру пятен» и «сочетание объемов». В этом «искусстве» нетрудно увидеть отчетливое влияние художественных школ Запада — периода загнивания капиталистической культуры" [7, с. 2].

450 Варыпаева Нина Александровна — художница. Участвовала в «Выставке картин петроградских художников всех направлений» (Петроград, 1923) и в выставке «Общины художников» (Ленинград, 1925). Все упомянутые в каталогах работы художницы тематически связаны с музыкальными произведениями («Моцарт. »Реквием"", «Чайковский. »Франческа да Римини"", «Глазунов. »1-й фортепианный концерт с оркестром"", «Клод Дебюсси. »Танец священный и танец светский"", «Русские пляски», «Бетховен. »Лунная соната"") [131, с. 5; 133, с. 25].

451 Эренбург Илья Григорьевич (1891—1967) — писатель, общественный деятель. Упомянутая статья Эренбурга не найдена.

452 Дискуссия в ЛОССХе началась с прочтения заместителем председателя Союза Э.Э.Энеем доклада «О задачах ленинградских художников в связи со статьями »Правды"". «Характеризуя формализм как результат неправильного для советского художника абстрактного метода мышления, Эней называет Филонова »образцом закоренелого" воинствующего формалиста" [97, с. 2].

453 Чернышев Тихон Павлович (1882—1942) — живописец, график; общественный деятель. Окончил Пензенскую художественную школу, затем — АХ (1914) по мастерской Д.Н.Кардовского. Организатор «Общины художников» (1908—1932), после Октябрьской революции — ее староста [6, c. 205]. Принимал участие в оформлении города во время революционных праздников [109, с. 13]. Экспонент ряда выставок. «Сатирикон» опубликовал эпиграмму на офорт Чернышева на выставке «Венок» (1908):

Черт намазал маслом нос,

Напомадил лапу

И из погреба унес

Нанковую шляпу.

А потом попал сей черт

К Чернышеву на офорт [31, с. 11].

454 Серебряков Анатолий Эсперович (1890—1938) — сын Е.А. и Э.А.Серебряковых. Родился в Париже. Сотрудник АН СССР. Автор статьи «Зоологический кабинет Кунсткамеры», являющейся первой частью работы по истории Зоологического музея АН. На отдельном оттиске, хранящемся в ОР ГРМ, имеется посвящение: «Дорогим маме и Павлу Николаевичу от Толи» [234]. Дважды находился в заключении. Из справки, выданной ОГПУ после первого заключения: «Прибыл из Услага ОГПУ 13 марта 1932 г.» [235, л. 1]. Из дневника Е.А.Серебряковой (1938): «П.Н. (29 декабря) <...> узнал, что Анатолий выслан на 10 лет без права переписки» [236, ед. хр. 44, л. 81]. Из свидетельства о смерти от 2 февраля 1939 г.: «...умер 8-го июля тысяча девятьсот тридцать восьмого года <...> Причина смерти: воспаление легких. Выдано Серебряковой Марии Николаевне/$FCеребрякова Мария Николаевна (1898—1955) — невестка Е.А.Серебряковой, жена А.Э.Серебрякова./» [236, ед. хр. 44, л. 2].

455 По месту жительства Я.К.Лукстыня — Гаванская ул., д. 60, кв. 55 [135, с. 16].

456 Загоскин Давид Ефимович (1900—1942) — живописец, график.

457 Круглов К.— секретарь парткома АХ в 1930-х гг.

458 Н.Н.Глебову-Путиловскому неоднократно приходилось отвечать на подобные обвинения. Так, на общественном просмотре выставки произведений Филонова в ГРМ 26 декабря 1930 г. он выступил в защиту Филонова, за что получил от К.Т.Ивасенко «дружеский совет — быть скромнее в общественных выступлениях», так как его «родственные отношения с Филоновым известны» [269, л. 5]. «Красная газета» отреагировала на эту ситуацию статьей «Споры о Филонове» [96], по поводу которой Глебов-Путиловский написал «Письмо в редакцию», где, процитировав фрагмент статьи, заявил протест против искажения автором смысла его речи: «Товарищ Глебов-Путиловский в своей речи на просмотре выставки предложил »выбросить к чертовой матери, в мусорный ящик, всех Аполлонов Бельведерских и Венер Милосских, всех Микель-Анджелей и Рафаэлей, с тем чтобы освободившуюся жилплощадь предоставить под аналитические работы Филонова". Считаю нужным заявить, что такого смысла в моих словах не было. Я указал, что наряду с художниками прошлого нужно дать в музее место и выдающимся художникам-современникам. Только в этом был смысл моих слов. Прошу не приписывать мне столь устарелого скидывания «Пушкина с парохода современности»" [345, л. 7].

459 Сведений об этой выставке не найдено.

460 М.В.Юдина и Т.Н.Глебова были дружны, поэтому неудивительно, что свое желание посетить мастерскую Филонова пианистка передала через Глебову.

461 Общегородская выставка работ художников-самоучек, посвященная празднику народного творчества, была организована в Ленинграде в 1936 г. по инициативе горкома ВКП(б): «...празднование 1 мая проводится как праздник народного творчества. Одной из основных задач этого праздника является организация общегородской изо-выставки работ художников-самоучек. Выставка открывается 25 апреля в помещении Русского музея (канал Грибоедова, д. 2)» [211, л. 1]. Выставке, на которую представили работы 1350 авторов, были посвящены статьи В.Н.Петрова и А.Г.Сафронова. В Зале Союзов (бульвар Профсоюзов, д. 19) состоялась встреча профессиональных и самодеятельных художников Ленинграда для обсуждения выставки. Отметим, что среди экспонентов выставки была Е.Н.Львова, представившая 7 работ, получивших высокую оценку в статье Петрова [там же, л. 37—56, 88—91, 103—106; 220, л. 97, 98].

462 Тырса Николай Андреевич (1887—1942) — график.

463 В середине 1930-х гг. в Ленинградском горкоме Изо работали: Дроздов Иван Георгиевич (1880?—1939), который был в составе квалификационной комиссии горкома, и Дроздов Михаил Дмитриевич (1891—?), являвшийся одновременно членом правления и ревизионной комиссии Дома художника. На основании этого оба художника могли быть членами жюри апрельской выставки в ГРМ.

464 В 1934—1944 гг. А.А.Жданов (1896—1948) — секретарь Ленинградского обкома и горкома ВКП(б).

465 Статья «Иллюстрация в книге» была написана в ответ на опубликованные в феврале 1935 г. статьи в газете «Правда» против формализма в искусстве после совещания в издательстве «Советское искусство», посвященного современной книжной иллюстрации [41].

466 Меерович Герберт (1900—?) — скульптор из Южной Африки (Кейптаун), уроженец России. Член Общества культурных связей с СССР в Южной Африке. В мае 1936 г. приезжал в Москву и Ленинград [1, с. 214].

467 Шухаев Василий Иванович (1887—1973) — живописец, график, монументалист, художник театра и кино; педагог.

468 Альтман Натан Исаевич (1889—1970) — живописец, график, скульптор, художник театра и кино.

469 Емельянов Евгений Михайлович (р. 1913) — художник. Из автобиографии 1935 г.: «Родился <...> в деревне Тюрюш <...> (Башкирия). Родители занимались сельским хозяйством. Отец пропал без вести на германской войне, а мать умерла в голодный 1921 год от холеры. Вскоре после смерти матери меня отдают в детский дом. <...> В 1925 году оставляю детдом и беспризорничаю до 1927 года. В этот двухлетний промежуток <...> первое время работаю в качестве сподручного у частного владельца кукольного театра (марионеток). Уйдя от него, я присоединяюсь к бродячему цирку, где меня используют на побегушках» [169, л. 26]. Учился в Уфимской художественной студии, затем на отделении Изо Башкирского государственного техникума искусств, окончив который был принят в 1935 г. в АХ. В 1936 г. — студент батального класса Р.Р.Френца.

470 Фалек Александр Михайлович (1912—1941/42) — художник. Родился в Керчи, в семье сапожника. Родители умерли от тифа и голода. С 1919 г. — в детдомах. В 1929 г. учился на рабфаке искусств в Москве, откуда был переведен на рабфак ИНПИИ в Ленинград, а в 1932 г. поступил на живописный факультет АХ. В 1936 г. — студент 4-го курса [194].

471 Статья в «Московской правде» не найдена. Однако, вероятно, имеются в виду иллюстрации В.В.Лебедева к сказкам С.Я.Маршака, которые в упомянутой выше статье «Иллюстрация в книге» (см. коммент. 465) названы «печально известными».

472 Вероятно, фотограф в Ольгине сделал по крайней мере еще одну фотографию, кроме той, о которой пишет П.Н.Филонов. На ней изображены Е.А.Серебрякова и П.Э.Серебряков. Эта фотография имеет на обороте надпись: «Ольгино 27 августа 30 г. Снято уличным фотографом на нашей даче. Е.А.Серебрякова и П.Э.Серебряков» [237].

473 Очевидно, Филонов имеет в виду переход Е.М.Емельянова из мастерской профессора П.А.Шиллинговского в батальный класс Р.Р.Френца на основании личного заявления от 27 ноября 1935 г. [169, л. 32].

474 Непосредственная работа Филонова с учениками — это особая страница его творческой биографии. Е.А.Серебрякова неоднократно возвращалась к этой теме: «У него много времени отнимают ученики и приезжающие, и он крадет часы ночного отдыха» [236, ед. хр. 40, л. 85 об.]. «Я пишу, а у Пани его »тройка". Я давно не писала, а исписать <...> можно было десятки страниц. Редкие ребята! Работают так, что студенты удивляются исполнению, а начальство, профессора преследуют их. Фалека исключили, вновь принимали, но... лишили стипендии. Несмотря на прекрасные работы, придирались к Емельянову, но оставили в покое, теперь взялись за Вылугина/$FСм. коммент. 505./, лишили стипендии, снова восстановили: ради ребенка. Пришла Бостанжогло, рисует автопортрет, я слышу, что П.Н. разбирает работу. Всю эту зиму много учеников, в последнее время больше, особенно за последние месяцы. Одни из них упорно работают, особенно Назаренко. <...> С какой жадностью они слушают его. Около 9 приходят и до 11 в комнате нашей, а затем более часа продолжают беседу на площадке лестницы, где не тепло. Они в пальто, а он в старом поношенном пиджаке. И он говорит им об искусстве, об истории искусства и отвечает на сотни вопросов" [там же, ед. хр. 44, л. 35 об., 57]. О.В.Покровский, посещавший мастерскую Филонова в последний период ее существования, писал о царившей там атмосфере: «В студии каждый начинал себя чувствовать художником XXX века, когда искусство и наука сольются» [233].

475 В своей педагогической практике Филонов постоянно давал ученикам конкретные профессиональные советы. В частности, необходимость начинать работу, используя маленькую кисть, он подробно обосновывает в одном из писем к ученикам [252, л. 9 об., 10].

476 Необходимость для художника безукоризненного знания анатомии Филонов понял уже в юности [238, л. 1; 345, л. 78 — опубл. впервые: 36, p. 254—271].

477 Ционглинский Ян Францевич (1858—1912) — живописец.

478 Керженцев (у Филонова — Керженцов) (Лебедев) Платон Михайлович (1881—1940) — советский государственный и партийный деятель, дипломат; историк, журналист. Один из крупных теоретиков пролеткультовского театра, инициатор создания и руководитель Российского телеграфного агентства (1919—1920). В 1935—1938 гг. — председатель Комитета по делам искусств при СНК СССР.

479 В продолжение полемики против формализма в искусстве, помимо статей, опубликованных в феврале—марте 1936 г. (см. коммент. 449, 465), в газете «Правда» к этому времени была напечатана статья П.М.Керженцева «О Третьяковской галерее», в которой автор подверг острой критике руководство галереи и состояние экспозиции конца XIX — начала XX в.: «Ее [ГТГ] руководители исходили из либерального положения, что задачи галереи — показать в своих стенах все и всяческие течения живописи без достаточного художественного критерия, без всякого учета, являются ли эти произведения реалистическими или нет. За этой мнимой объективностью в действительности скрывается потакание всем формалистическим и грубо-натуралистическим течениям в живописи» [55, с. 3].

480 Вероятно, Кравченко Алексей Ильич (1889—1940) — живописец, график. Профессор МХИ, постоянный член жюри графических выставок.

481 Строев Петр Феонович (1898—1941) — живописец, скульптор.

482 Подобно Жибинову, П.Ф.Строев учился в 1-й художественной мастерской-студии у Копылова в Иркутске. На 1924—1926 гг. падает период их совместного пребывания в студии. В 1926—1928 гг. Строев был студентом Ленинградского Вхутеина.

483 Орбели Иосиф Абгарович (1887—1961) — востоковед, академик АН СССР (1935), академик и первый президент АН Армянской ССР, профессор ЛГУ. В 1920—1934 гг. — научный сотрудник, а в 1934—1951 гг. — директор ГЭ.

484 Музей барона Штиглица в 1923—1932 гг. являлся 1-м филиалом ГЭ. До 1938 г. считался самостоятельным отделом, после чего был реорганизован и влит в западноевропейский отдел ГЭ.

485 Сведений об осуществлении этой постановки в оформлении Т.Н.Глебовой найти не удалось.

486 Глебов Николай Николаевич (1864—1941) — инженер-электрик; отец Т.Н. и Л.Н.Глебовых.

487 Печковский Николай Константинович (1896—1966) — певец, режиссер Государственного академического театра оперы и балета им. С.М.Кирова.

488 Лавренев Борис Андреевич (1891—1959) — писатель, публицист.

489 Премьера оперы Дж. Верди «Луиза Миллер» (режиссер М.А.Терешкевич, директор В.А.Дранишников, художник В.И.Шухаев) состоялась 28 мая 1936 г.

490 В 1920 г. В.И.Шухаев уехал во Францию, где прожил до 1935 г., открыв в Париже собственную школу живописи и рисунка. По возвращении в СССР до 1937 г. занимал должность профессора живописного факультета ИЖСА.

491 Радлов Сергей Эрнестович (1892—1958) — режиссер.

492 Международная организация помощи борцам революции (МОПР), созданная в 1920 г. для оказания помощи жертвам белого террора, антифашистам. Секция МОПР СССР существовала до 1947 г.

493 Димитров Георгий (1882—1949) — деятель болгарского и международного коммунистического движения. С 1923 г. находился в эмиграции (1934—1945 гг. — в СССР). С 1935 г. — генеральный секретарь ИККИ.

494 Бескин Осип Мартынович (1892—1969) — искусствовед, редактор журнала «Искусство».

495 Коробов Валентин Михайлович (1910—1941) — живописец. В 1928 г. окончил ЛХПТ. Работал в ДК им. В.И.Ленина (завода «Большевик»), где в 1928—1941 гг. вел детские и взрослые кружки изобразительного искусства. Член Ленинградского горкома Изо. В начале войны ушел добровольцем в народное ополчение. Погиб в г. Пушкине [259, ед. хр. 14].

496 Блажевич Сильвестр Эдуардович (1898—?) — художник. С 1921 г. учился в АХ у А.А.Рылова и В.Е.Савинского. В 1923—1941 гг. преподавал в различных художественных студиях Ленинграда: по окончании АХ руководил студией рабкоров-художников при издательстве «Ленинградская правда», в 1941 г. — студией самодеятельных художников в ДК связи. После войны продолжил преподавательскую деятельность в изостудии ДК Челябинского тракторного завода.

497 Новикова (Нагель) Мария Людвиговна — жена писателя А.С.Новикова-Прибоя, дочь народовольца Людвига Федоровича Нагеля.

498 Е.А.Серебрякова записала о событиях в Испании: «Испанские события разворачиваются. Они захватывают нас. Скрежет зубовный, борьба, стенания, слезы слышны, доходят до нас. Мысли о МОПРе, об Испании настойчивее. Как бы помочь? <...>»Паня, — говорю я, — у меня имеется только твой шарф — самый ценный подарок в моей жизни... Я бы его продала, хотелось бы получить за него как можно больше. Во время выставки в Р[усском] музее я его оценила в 10 000 руб. Хоть бы дали пять, но кому его предложить — работу Филонова... Как ты думаешь?" Он ничего не сказал" [236, ед. хр. 44, л. 10 об.].

499 Комаров Николай Павлович (Собинов Федор Евгеньевич) (1886—1937) — советский государственный и партийный деятель. В 1926—1929 гг. — председатель Ленинградского городского и областного исполкома; с 1931 г. — нарком коммунального хозяйства РСФСР.

500 Рисунок А.И.Терентьева «Новое здание Академии легкой промышленности на Советском проспекте» был опубликован [38, с. 2].

501 Глухов Михаил Николаевич (1898—?) — график. В 1923—1927 гг. учился в Харьковском художественном институте. В 1926—1941 гг. иллюстрировал книги для различных издательств Украины, с 1947-го — для Куйбышевского книжного издательства.

502 Содержание визита в Совнарком к П.М.Керженцеву, устроенного Н.К.Крупской, на который Е.А.Серебрякова возлагала большие, но неоправдавшиеся надежды, подробно изложено в ее дневнике: «Он [Керженцев] подошел и поздоровался, спросив: »Чего же вы хотите?" — «Знаете ли вы Филонова, видали ли его работы?» — «Нет, не знаю». — «Когда я читаю ваши статьи об искусстве, я и думаю: жаль, что вы не знакомы с его работами». В это время Кер[женцев] к находящемуся тут молодому художнику Замошину обращается: «А вы его знаете?» И тот говорит: «Да я его работы знаю» и начинает нести ахинею: «Непонятно, туманно, загадочно, но интересно; человек далеко стоящий от жизни» и т.д. Когда он окончил, я обратилась к Керж[енцеву] и сказала ему то, что можно сказать о Филонове. Говорила долго и много, но получилось, что горох об стену. <...> Все, что я услышала от Керженцева: «Замошин будет в Ленинграде и посмотрит его работы. Что касается работ <...> раз он делает непонятные вещи, то ему нельзя дать заказ»" [236, ед. хр. 44, л. 23 об., 24].

503 Боярский Яков Иосифович (1890—?) — председатель ЦК Сорабиса.

504 Замошкин Александр Иванович (1899—1977) — живописец, искусствовед, музейный работник. С начала 1930-х гг. преимущественно писал книги и статьи по вопросам советского, русского и зарубежного искусства. С середины 1930-х — много занимался музейной и выставочной работой. Ср. замечание в дневнике Е.А.Серебряковой, сделанное ею в Москве, во время поездки с намерением договориться о выставке работ Филонова: «Оказывается, Замошин — главное ответственное лицо по открытию выставок» [236, ед. хр. 44, л. 24].