1937

Дневник. 1937 [стр. 399-436 по книге]

6 февр[аля]. Приходил академист — крымчак. Говорит, что его товарищ из Башкирии готовит эскизы к дипломной работе. Поэтому не решается ко мне ходить.

12 [февраля]. Были оба студента Академии. Я прочел им свою статью об академической педагогике, написанную для «Смены».

15 февр[аля]. Был Дормидонтов. У него умер отец.

19 и 22 [февраля]. Были академисты. Они привели с собою своего молодого товарища505 с 3-го курса. Я прочел им каталог со статьей Исакова о моей выставке. И статью Аникиевой в каталоге о моей выставке. В их прошлые приходы в этом месяце я прочел им мою «Декларацию Мирового расцвета» из журнала «Жизнь искусства» за 1923 г. №20.

25 февр[аля]. Были 3 академиста. Дочитал им статью Аникиевой. Прочел также о себе из «Синтетической истории искусства» Иоффе.

26 [февраля]. Был Терентьев. У нас с ним было договорено, что он даст на выставку рисунка в горком506 свои работы. Сегодня он сказал, что все отобранные мною вещи приняты. В их числе работа инком. Я предложил ему назвать ее «Школа Филонова. (Низовое Изо)». В ней справа нарисован я, передо мною группа ребят. Я говорю — они слушают. По верху и внизу ребята нашей породы, похожие на голодных кошек и на большевиков-подпольщиков, упорно работают, пишут, рисуют по подвалам и чердакам. Налево внизу жирная, власть и деньги имеющая изо-сволочь пирует. В центре перед мольбертом Терентьев. Принимавшие вещи члены жюри, конечно, знают, что Терентьев — наш работник. На вернисаже эта и другие вещи Терентьева притягивали к себе людей.

Директор Дома художн[иков] Агулянский — один из жирных — сказал Терентьеву: «Партия и правительство борются с такими вещами, как ваша »Школа Филонова"".

Я сказал Терентьеву, что эта работа прошла чудом. Она будет снята, а может быть, ее уже украли. Жаль, что мы не имеем фото с этой чудесной вещи.

27 [февраля]. Сегодня снято «Низовое Изо».

Петя известил об этом меня и Терентьева. К счастью, вещь не украдена.

28 [февраля]. Сегодня читал троим академистам о педагогике в Академии мою статью-доклад «Я буду говорить»507.

1 марта. Хапаев приносил холст — портрет-картина: его мать и сестра.

Т.к. в горкоме будет просмотр работ на контрактацию, т.е. на получение командировок и заказов, он принесет туда свой пейзаж «Бештау» и «Натюрморт».

2 марта. По приглашению Вали, жены Миши, смотрел ее вещи, ездил к ней. Она стала работать лучше, хотя не совсем по-нашему. «Сапожник» стал крепче. Хороши «Цветы». Работает много. Путает также немало. Местами живопись и рисунок совсем хороши. Зная, что я буду у Вали, к ней пришли Хапаев, Коваленко и Муза. Коваленко принес автопортрет. Он его выровнял.

3 [марта]. Была Важнова. Приносила холст — натюрморт, в рисунке. Разрешил писать, но сперва доразвить рисунок. Была Смирнова. Ей предлагают место в клубе милиции рублей на 400. Я не советовал ей идти на эту работу, а т.к. у меня в это время была Важнова, уговорились, что Важнова устроит ее по росписи тканей.

7 [марта]. Днем была Муза. Она на днях была с отцом на просмотре работ Кибрика в ЛОССХе, на выставке работ Кибрика. Доклад о Кибрике делал Н.Радлов. Радлов говорил так: «Кибрик работал с Филоновым, учился в »Филоновской академии", видя, что засел в филоновское болото, Кибрик, к своему счастью, ушел оттуда, порвал с Филоновым. Этим он избежал той мертвечины, которая характерна для работ и учеников «Академии Филонова»".

Выступал затем ряд ораторов, они говорили по этому же плану: Кибрик — ученик Филонова, уйдя от Филонова, спасся от верной гибели и теперь преуспевает.

Один из ораторов сказал, что все сказанное правильно, но надо добавить, что, уйдя от Филонова, Кибрик до сих пор во всех работах пользуется тем, что дал ему Филонов. Это и есть самое ценное в работах Кибрика, это тот упор и воля к труду, чему учит Филонов.

Затем говорил Кибрик, как учился у Филонова, как понял, что пришел в филоновский тупик, порвал с Филоновым, чуть не бросил искусство, но собрал все свое мужество и не погряз, выплыл.

Радлов в заключительном слове сказал, что считает Филонова величайшим мастером, но, признавая Филонова, говорит, что его ученики засели в болоте.

Я спросил Музу: был ли хоть один из выступавших, кто не упомянул бы о нас, говоря о Кибрике? Говорил бы лишь о нем, никак не ставя его в связь с нами?

Муза ответила, что таких не было, каждый прежде всего говорил о школе Филонова.

Вечером приходили три академиста.

8 [марта]. Коваленко приносил автопортрет. Он сказал, что присутствовал на просмотре работ на контрактацию. Когда рассматривали работы Пети, видно было, что впечатление от них положительное. Жюри знало, что это вещи человека, работающего с Филоновым. Наступившее после оценки этих вещей молчание прервал Авилов508: «Ему заказа не давать!»

О Терентьеве, давшем свои работы инком, также знали, что он работает с нами. Ему обещали приехать к нему и посмотреть его вещи маслом. Пейзаж Хапаева вызвал и положительные отзывы.

Попов-Воронежский509 сказал: «Он тоже работает с Филоновым».

Дроздов, Авилов и Чепцов510 ответили ему: «Что же такого, коли вещь хороша».

Но и Хапаев не получил контрактации, хотя ему предложили выставить пейзаж в «Салоне» кооператива, т.е. в лавочке изделий кооператива. В это же время ряд людей получал заказы, зарисовки и командировки за нашлепки, за сырые эскизы и этюды.

Я сказал Коваленко, что нашим ребятам работ в кооперативе не получить именно потому, что они работают с нами. Это не мешает тому же Катуркину с его сподвижниками, возглавляющими администрацию и художественный совет мастерской кооператива по росписи тканей, считать наших работниц по росписи Тагрину, Важнову, Борцову, Ливчак, Соболеву лучшими работниками. Иногда «филоновщина» в росписи пропускается и делается ведущей, затем ее начинают изгонять. Это лето, во время самой жестокой борьбы с «филоновской школой», Тагрина и Борцова, однако, были посланы от мастерской в Москву для ознакомления с московской мастерской росписи. Стало быть, борясь с ними, зная, что они не отступят от школы Филонова, единственно их, однако, сочли нужным послать, как лучших мастеров, в Москву за справками. Хороша борьба. Хороши причины борьбы.

9 [марта]. Были Хапаев и Терентьев. Решили, что Хапаев даст свой пейзаж на выставку пейзажа в горкоме. Если кооператив захочет его купить, я советовал не продавать: надо уметь выбирать цель действия вещью. Надо выдержать, выверить, коли надо — доразвить ее и на этом учиться проверять и самого себя.

13 [марта]. Были трое из Академии. Они обычно приходят в 9 ч. и уходят около 11 ч. 30—50 м.

Емельянов, из Башкирии, рассказал: недавно их 4-й курс слушал лекцию С.К.Исакова511. Емельянову пришлось помогать Исакову показывать фотоматериал. Он вставлял пластинки в фонарь. В самом низу стопки пластинок он увидел 3 моих работы и, желая сам посмотреть их на экране и показать товарищам, стал торопливо менять пластинки, чтобы добраться скорее до моих, т.к. лекция кончалась. Он успел показать все три. Исаков давал пояснения. Клевеща, как всегда, он высмеивал вещи под хохот студентов. «Вот, например, мы заказали из Музея революции плакат Филонову! Вот что он сам про него потом говорил. Он сказал: »Вы можете сжечь весь Музей революции, а по этому плакату увидите все, что там было! По плакату поймете, что было в сожженном Музее революции!"" Также он говорил, что был будто бы другом Филонова, да вовремя перестал дружить!

В это время раздался выкрик: «Пусть Емельянов поясняет работы Филонова — он его ученик!» — «Я так и обомлел, — сказал Емельянов, — от неожиданности и ничего не сказал. Исаков тоже промолчал!»

Емельянов уже раньше говорил мне о том человеке, который своим провокационным замечанием как бы хотел выдать его с головой Исакову, — это Лифшиц512. По словам Емельянова, Лифшиц выдает себя за бывшего ученика Филонова. Он будто бы долго работал в нашем плане, виделся со мною, но потом отошел и работает и думает по-иному. У себя под кроватью он, однако, держит несколько рисунков в нашем плане. Недавно еще он показывал их Емельянову и крымчаку.

Я читал академистам «Я буду говорить» и давал пояснения. Кто такой Лифшиц — не знаю. Может быть, он получил от меня когда-либо постановку, но фамилия его мне неизвестна. По лицу, конечно, я бы узнал, работал он со мною или нет.

Также Емельянов сказал, что Исаков на лекции, говоря между прочим обо мне, заявил: «Филонов только после революции перестал быть верующим, с Боженькой расстаться решил. До революции не то говорил!»

И все это говорит черная сотня на советской кафедре. Такова степень и мера «научности» как у Исакова, так и у других, с кем мы боремся. Они уверены в своей безнаказанности и в нашей беззащитности и пользуются этим как хотят. Но придет иное время. За нами идет молодежь, покамест в очень небольшом числе — это правда. Но уже видно теперь, что ни за кем, кроме нас, молодежь не идет и не пойдет. Она пойдет за нами!

16 марта. Раза два Терентьев говорил мне, что профессор Академии Федоров513 хочет со мною повидаться. Я велел Терентьеву не заводить самому с Федоровым разговор обо мне, но т.к. Федоров просил Терентьева свести его со мною, я сказал, что Федорова не приму, видеться с ним нам незачем.

Сегодня вечером, часов в 8, Федоров сам, незваный, пришел ко мне. Его привела старушка няня семьи народовольцев: Вас[илия] Ив[ановича] Сухомлина, его умершей жены Анны Гальперин, мужа их дочери Аси — доктора Александра Филипченко. Эту няню я знаю лет 12.

Оказалось, как я узнал из возникшего между мною, Федоровым, женою и няней разговора, что няня нянчила детей Федорова. Он был женат на сестре В.И.Сухомлина, Колбасиной. Она его бросила: ушла с Виктором Черновым514 — «крестьянский министр» при Керенском.

Затем Федоров женился вторично; вторая жена также бросила его. У него хорошее лицо, почти красивое. Он сказал мне, что Бродский Ис[аак] Изр[аилевич] переманил его из Харькова, где он преподавал живопись и рисунок в основанном им харьковском техникуме. Много ли он профессорствовал в Академии, я не спросил, но ему было предъявлено обвинение в религиозности. Ему пришлось уйти. Его врагами были профессора Приселков515, Карев, Наумов, Зайцев (этих людей я знаю). Бродский за него не заступился.

Когда его удалили, Бродский привел к нему на квартиру Круглова, парторга Академии. Войдя, Бродский указал Круглову на передний угол и сказал: «Видите! Икон нет! Дырок от гвоздей тоже нет». Федоров показал им свои иконы новгородского письма. По словам Федорова, он до сих пор имеет при Академии прекрасную квартиру. Бродский остался с ним в хороших отношениях.

Сейчас он работает на Музей революции, зарабатывает до 800—1000 р. в месяц. Чувствует себя спокойнее, чем в роли профессора.

Няня сказала, что его квартира «полна коврами», «прекрасные ковры!».

Т.к. Федоров закончил свою речь фразою, что его песня спета и ему остается терпеливо ждать смерти, и, сказав это, дал мне понять, что его интересует мое мнение, я сказал: «Тут дело не в том, что вы подтверждаете, что вы религиозны. Между профессорами имеются и такие. За это вас не стоило гнать из Академии. И вас, и других надо гнать оттуда за то, что вы не умеете преподавать и обманываете молодежь. На то, что ваша песня спета, можно смотреть и по-иному. Если вы бросили техникум Харькова, то педагогикой вы занимались, стало быть, для заработка. Спета ваша песня педагога — тем лучше для вас. Но поскольку вы желали когда-то в юности быть художником, вы и теперь можете им быть и взять в этом деле реванш. Педагог губил вас как художника — станьте только художником, и вместо могилы вам будет целью то, что вам мерещилось в молодости в карьере художника. Но стремиться создать наконец настоящую вещь, потеряв десятки лет, и добиться своего — значит перестать превращать искусство в средство хорошо пожить. Выбор: торговля или работа, работа, как говорят мастера, на себя, хотя бы сам черт ополчился на вас. Сделать вещь, желать ее сделать и бороться за это — равняет людей по возрасту. И в этом отношении вы можете стать молодым и требовать от себя сил на борьбу, вместо того чтобы ждать смерти. И силы и в вас, и в каждом художнике на это дело есть. Тому учит жизнь и история искусства. Связи с молодежью у вас нет, как она есть у меня по педагогике, иначе вы не бросили бы своих ребят в Харькове. А то, что вы их бросили, показывает, что вам плевать на их судьбу, была бы личная выгода. Вы были торговец педагогикой — станьте только художником».

Он осматривал мои вещи на стенах холодно и отчужденно. Не сказал о них ни слова. И я при этом молчал. Прощаясь, он звал меня к себе, я отказался. Он просил разрешить ему навещать меня, я тоже отказал. Он сказал мне, что добивался через Терентьева, своего бывшего ученика, свидания со мною (он называл Терентьева — Ферапонтовым), но ответа не получил. Живописью он начал заниматься, бросив карьеру сельского учителя по уговору друзей, увидавших в нем «талант». Он был почитатель Толстого.

Человек он, видать, очень интересный, но на изо-фронте и в отношении ко мне — волк в овечьей шкуре. Биография его, видать по отрывкам нашего 2—3-часового разговора, редкая для художника его направления.

19 и 25 марта. Были трое из Академии. Начал их постановку. Студент из Крыма рассказывал еще 13 марта и сегодня продолжил о своей истории в мастерской Савинова. Савинов поставил натуру, ребята стали разыгрывать места, крымчаку досталось право выбирать первому. Он взял место, но следующий товарищ, не имея права передвигать мольберт с очерченного места, все же сдвинул его и загородил крымчаку холстом натуру. Тот стал протестовать. Тогда Савинов почему-то изменил позу натуры. Крымчак запротестовал и против этого. Произошло столкновение. Учащиеся поддержали Савинова. Крымчак был удален из мастерской516. Сегодня он сказал, что идет речь о его исключении. Шиллинговский517, зав. учебной частью, наотрез отказался выслушать объяснения крымчака. Александри518 выслушал его и дал понять, что помогать ему не намерен. Крымчака лишили стипендии (185 р. в месяц), на днях решат вопрос об его вышвыриваньи. Савинов в записке по начальству говорит о нем, что парень он — хороший; хорошо, мол, в нем даже и то, что он спорит, это значит, что он интересуется, имеет пытливый ум; он при этом талантлив, но, говорит Савинов, я его не хочу видеть в моей мастерской519. Крымчак сказал мне: «Не так дорога мне стипендия, хотя я никогда не зарабатывал деньги искусством. Мне боязно, что, если вышвырнут меня, придется уехать из Ленинграда как раз теперь, когда я работаю с Вами. Из общежития меня тоже исключат!» Я сказал, что в этом деле не правы все, он лично — менее других. Он сейчас — бунтарь. Бунтом не возьмешь. Поймет нас — будет революционером. Савинов позорит себя своими поступками, особенно вторым. Крымчаку надо идти к Бродскому требовать защиты. Но надо решить: или ты подожмешь хвост, как выгнанная собака, или ты поймешь, что тяжело жить, не отомстив за обиду, не отплатив за удар двумя ударами, и будешь, как учит партия, бить врага на его территории, будешь бороться за свое право. Конституция дает право на учебу, а жирная сволочь лишает этого права. И решив бороться, коли Бродский не поддержит, иди хоть к т. Жданову, хоть в нарсуд, в прокуратуру и т.д., до т. Сталина, до ЦК партии, но не отступай520. Крымчак, по его словам, бывший беспризорник из детдома. Оба его товарища сочувствуют, видать, ему, но помочь не могут, как и я. 25 марта, когда я продолжал их постановку, крымчак сказал, что он, до моего совета, ходил к Бродскому, но тот уехал в Москву.

Приблизительно 20 марта Коваленко приносил автопортрет. Работа прекрасная. Недочетов мало. Он говорил, что в тот день, когда на выставке пейзажа в горкоме был просмотр работ, к пейзажу Хапаева подошла компания администрантов. Пейзаж Хапаева привлек особенное их внимание. Рылов начал его разбирать и нашел, что это лучшая вещь на выставке. Окружающие с почтением слушали его похвалы пейзажу Хапаева. Тугой на ухо Хапаев стоял тут же, не понимая слов Рылова. Коваленко пояснил ему. Кто-то из толпы сказал Рылову: «Это филоновская школа. Он работает с Филоновым!» Рылов смутился, промолчал и вместе со всей братией перешел к оценке других работ.

«Я удивился, — сказал Коваленко, — что он дает такую хорошую оценку нашим работам!»

Я сказал, что наши вещи по мастерству и мы как мастера уважались нашими злейшими врагами. При клевете всех сортов — они, по отношению к нам, всегда признавали нашу силу профессионала. «Рылов, как вы сами видите, сперва высказался, а потом якобы узнал, что это наша работа. Вернее, он знал, что это наша работа, прежде чем стал оценивать ее! Работа Хапаева выше оценки Рылова — ему не понять ее по-настоящему. Его оценка случайна — такие слова могут вырваться, и сказавший их будет жалеть об этом. А если бы до оценки Рылова кто-либо громко сказал, что это наша вещь, Рылов, пожалуй, прошел бы мимо нее молча. Рылов тогда поступил бы честно, с моей точки зрения, если бы он оценил в этой вещи педагогический момент и превратил бы »похлопывание отеческой рукою по плечу молодого художника" в профессионально-педагогическую, политическую оценку. Нам похвала Рылова ненавистна, но выслушать ее от него, конечно, интересно".

27 марта. Был вечером Терентьев — он получил из кооператива повестку с анкетой: какую работу хочет выполнять для кооператива. Он прочно осел в Географическом музее, имеет там постоянную работу. Он дал работу Музе Лупьян, по моей просьбе, — она уже заработала рублей 500, дал работу и Хапаеву. Тот заработал до 800 р. Со Смирновой, своей подругой, он не в ладах. Он сказал, что вчера в горкоме на выставке Катуркин вел разговор с группой художников человек в 20. Терентьев молча слушал. Разговор был о заработках и об искусстве. Кто-то сказал по ходу беседы: «Филоновские ребята думают, что они самые лучшие мастера, кроме них никто работать не умеет». Катуркин ответил: «Я считаю Филонова крупнейшим мастером. Он может сделать все, что хочет!» Терентьев заметил: «Филонова считаете величайшим мастером, а его ученикам не даете работы!» — «Как не даем! У нас филоновские ученики работают по росписи тканей!» Терентьев сказал: «Они лучшие мастера в вашей мастерской!» Катуркин помолчал и, подумав, сказал: «Да, пожалуй, что лучшие! Так что же! И кроме них есть хорошие работники!» — «А то, что мы и любую работу сделаем лучше других, но вы нам работы не даете!» Катуркин промолчал, но кто-то высказался: «Филоновские ученики считают себя лучшими мастерами на свете!» Терентьев подумал и сказал: «Коли на то пошло, мы считаем себя лучшими мастерами!» Т.к. Терентьев не знал, отвечать ли ему на анкету кооператива, я сказал, что он должен ответить. Хотя из кооператива к нему, вслед за анкетой, приедет «на автомобиле», как сказал Катуркин, комиссия смотреть его вещи, но работу ему могут и не дать, как год, два тому назад. Он сделает заявку на портрет, пейзаж и натюрморт.

Незадолго до этого разговора с Катуркиным Терентьев имел из-за нас стычку с Кудрявцевым из-за клеветы на Филонова. Говоря обо мне отрицательно, Кудрявцев заявил: «Филонов давно бы был за границей, да ему не дали заграничного паспорта. Теперь он получает пенсию и на этом успокоился». Терентьев попросил его сказать — от кого идет этот слух. Когда тот наотрез отказался выполнить требование Терентьева, тот сказал ему, что он лжет.

В разговоре с Катуркиным, когда тот сказал, что считает меня крупнейшим мастером, Терентьев спросил его: «Считаете вы Филонова полезным человеком или же вредным?» Катуркин ответил: «Этого я не знаю! Не могу сказать, полезен Филонов или вреден!»

29 марта. Была Муза Лупьян. Ее отец выбран председателем цеха живописцев при горкоме. Т.к. возник вопрос о переквалификации членов горкома, Лупьян просматривал списки прежней квалификации. Там значится, что самую высшую квалификацию имеют только двое: Рылов и Филонов.

Я сказал Музе, что фактически наши квалификации не равны: моя профессиональная несоизмерима с его профессиональной; также выводы политэкономические из них несоизмеримы: у него почет, власть, деньги, а у меня травля, ненависть, бойкот, презрение, нищета.

Также она сказала, что какой-то художник, по словам ее отца, наводил справки у некоторых художников горкома: как живет Филонов? Так же ли нуждается, как прежде? С этим же вопросом он обратился к Лупьяну. Тот ответил, что Филонов живет как и прежде. Художник заметил: «Безобразие, что такие люди, как Филонов, нуждаются, а бездарности процветают».

Я сказал Музе, что таких заявок, справок, пожеланий мы имели много. Это относится к тому, что т. Сталин называет «гнилой либерализм». Наибольшее недоверие и отвращение вызывает во мне тот, кто «поет» о моей бедности. Вряд ли, судя по прошлому, говоривший, в отношении к нам, знал, о чем и что он говорит. Мы отмежевываемся от этих людей.

3 апреля. Сегодня был Терентьев. Он принес, по моей просьбе, письмо, полученное им от Глухова, одного из двух харьковских художников, которых он приводил ко мне 17 октября пошлого года. Это письмо он уже читал мне раньше, и мы договорились тогда, что его нельзя оставить без ответа. Ответ на него написал для Терентьева я. Терентьев переписал его и послал от себя лично, за своей подписью. Сегодня он принес мне письмо Глухова и свой ответ, чтобы я мог переписать то и другое.

Письмо Глухова Терентьеву:

«Здравствуй, Леня!

11/1—37.

Вот видишь, как только собрался написать. У тебя, как видно, тоже времени не много, что ты до сих пор ничего не написал.

Теперь в Ленинграде Головатинский521, который тебе, наверное, уже все рассказал о Харькове. Встретишься с ним, передавай ему привет, — он, черт, тоже ничего не пишет. Напиши, изменилось ли что в твоей творческой работе, во взглядах на искусство. Конечно, каждый человек со своей колокольни смотрит, но мне кажется, что тебе нужно было бы серьезно задуматься над собой и над своей работой, особенно мне это стало ясно после посещения Филонова. Это не метод и не школа — это субъективность, причем довольно странная, — эклектика. Он и сам-то творчески без корней, его суть в тупиках, суди ж сам, в каком положении оказывается последователь этого неубедительного явления. Неужели его образы (а ведь образы — это суть искусства, без образов нет искусства), так начистоту говоря, неужели его образы революционны, они ведут, зажигают, переформировывают человека? Ведь нет же ничего этого. Есть, очень может быть, революционные слова, и только. Или иначе это такой гений, что вся история до него — отсутствие искусства, а вот только с него искусство начинается. Неужели до него не было побольше, чем он, людей в искусстве, а ведь искусство все же в основном осталось. Для него и только для него это выход — тупик. Иначе ему все равно бесцельно работать, а вот для всех остальных его школы это несознательная гибель. Это преждевременная творческая импотенция и всяческая абракадабра. Я давно интересовался им. Меня подкупало мастерство — сделанность. Но только вот после этого последнего посещения я увидел всю его несостоятельность. Да и мастерство это условное — всякая форма требует своего мастерства, и это не главное. Конечно, его портрет народоволки ерунда по сравнению с Гольбейном. А что говорить о таких, как Рембрандт? Конечно, каждая эпоха имеет и свою форму, но все же нельзя же вверх ногами ходить. А если такой феномен возможен в одном человеке, то это никак не закон, не метод, не школа. Трудно, конечно, советовать, но от чрезмерной досады и раздражения не могу не посоветовать: брось все это к черту и смотри проще, наивнее, честнее — лучше будет! В тебе много данных для хорошей работы, а эта чертовщина тебя уводит в сторону и обедняет. И за это время тебе еще придется много расплачиваться. Побьешься не один год, пока все вытравишь в себе. А если я тебе этим доставляю неприятность — извини. Хотелось сказать просто как товарищу. Сейчас много работаю и в книге, и по автолито, и по живописи. Перемен в жизни особенных нет. Очень жду лета. Приветствуй приятельницу. Пиши. Привет тебе от Лиды. Заходи, конечно, если будешь в Харькове; а пока пиши подробнее.

Будь здоров, жму руку. Глухов.

Харьков, ул. Свердлова,

д. 66, кв. 9. Глухов М.Н.".

Ответ Терентьева:

«Здравствуй, Миша!

Тебе плохо удалось скрыть, что ты совершенно не веришь своей оценке Филонова и его значения и в Советском Союзе, и в мировом искусстве. Твоя нервность — тебе не оправдание, и ты, конечно, не можешь быть правдивым передо мной, коли боишься быть правдивым перед самим собой. Но карьера торговца убежденьями не одному тебе оказывалась не по плечу. Думаю, что эти слова заставят тебя понять, что я правильно определил твои слова о Филонове и причину твоей «художественной» нервности. Тебе, конечно, кажется, что твое письмо — политический бред художника, но для меня — это политическая нечистоплотность. Твое письмо — безусловно ценное свидетельство того, до чего ты дошел. Я шлю тебе с него копию — читай ее и сверяй с моими словами. Твое письмо я показал Филонову. Прочтя его, он сказал: «Я не думаю, чтобы Глухов был таким ничтожеством, каким самоопределился в этом письме. Но если ему в скором времени не станет стыдно за его позорные слова, я буду думать, что между ним, Глуховым, и типичным изо-шулером разницы — нет!»

Если будут от тебя мне какие-либо вопросы, я отвечать буду.

Привет, А.Терентьев. 30/III-37 г.

Ленинград, ул. Каляева, д. 3, кв. 12. Терентьев А.И."

7 апр[еля]. Сегодня приходила Муза Лупьян. Она сказала, что в горкоме на днях к ее отцу подошел Трауберг522 и спросил: «Правда ли, говорят, с Филоновым что-то плохое случилось?» Тот его разуверил. Затем Муза сказала, что она, ее мать и Евграфов, бывший мой ученик, все трое видели меня во сне «нехорошо», как выразилась Муза. Из-за этого совпадения снов по времени и по сюжету мать Музы просила ее сегодня сходить узнать, здоров ли я? Какие сны им снились, я не любопытствовал. Я думаю, что Муза и ее мать не видели меня во сне и не сон их встревожил. Их встревожили, я думаю, слова Евграфова и слова Трауберга. Вопросом является: распускают Евграфов и Трауберг одну и ту же сплетню [зачеркнуто: очередную] про меня или [зачеркнуто: сразу] две разных.

8 или 9 апреля. Были трое ребят из Академии.

16 [апреля]. Сегодня были трое из Академии. Эти дни там была дискуссия о ходе работ учащихся, о их успеваемости, об отношении дирекции к организационно-педагогическим нуждам и запросам. Бродский, как я его предупреждал, что он попадет под суд, когда он делал в горкоме художников доклад об Академии в ноябре 1934 г., оправдал мои слова: над ним было устроено студенческое судилище, его осудили и заклеймили, как человека, не оправдавшего доверия. Учащиеся начисто отвергают его систему руководства, признают ее вредной и отрицают его авторитет.

17 апреля. Зальцман сегодня приводил свою молодую жену посмотреть мои работы. Я показал им часть работ.

18 [апреля]. Был Хапаев. Т.к. он хочет получить под свои работы заказ или контрактацию из кооператива художников, а завтра будет общий просмотр работ, предъявляемых художниками с этою же целью, — он приходил посоветоваться, как держать себя на просмотре. Я ему сказал: «Таких, как вы и я, некоторые умные люди с удовольствием заставили бы сдохнуть с голоду. Те, кто будет смотреть ваши работы, то же самое думают. Работы вам они не дадут. Но вы имеете право на заказ. Требуйте работы и говорите, что не позволите уморить себя голодом. Говорите вежливо, но резко и твердо, что требуете объяснений, почему за вашу хорошую работу нет с вами контрактации, а ряд подхалимов из своей компании получают заказы под скверные работы. И в Москве, и здесь уже начали, судя по газетам, разоблачать эту банду работодателей и администрантов Изо. В Ленинграде Катуркин, Радлов и Рафаил523 объявлены почти что вредителями, почти что идиотами. И скажите, что, добиваясь своих прав, напишете т. Жданову в письме, чтобы он проверил распределение заказов в кооперативе »Изо". Середины нет: или, улыбаясь, получай плевки в морду и выжидай случая, чтобы из соглашателей вынырнуть в холуи, — или борись, но расчетливо, с холодным расчетом, и борись до конца".

Когда я с ним говорил, пришли Муза и Терентьев. Терентьев сказал, что на днях один из сотрудников Геогр[афического] музея спросил его: «Знаете ли вы, что в Академии делается?» Терентьев не знал и спросил, что там делается. Тот ответил, что Бродский на дискуссии по педагогике заявил нападавшим на него, что он орденоносец и критике не подлежит. За него порукою его орден. Муза сказала, что в горкоме студенты Академии передавали об этом иначе ее отцу: в ответ на слова Бродского, что он орденоносец, ему ответили, что орден ему дан за заслуги в прошлом, а его критикуют за ошибки в настоящем. Т.к. Терентьев заметил, что он был в горкоме в ноябре, когда я на докладе заявил Бродскому, что он попадет под суд, и что мои слова сбылись, — я ответил: «Я сказал Маслову, что он будет под судом, — он попал под суд, но дело пошло в Академии так же, как и при Маслове; я сказал Эссену, что он будет под судом, и он, лучший из всех ректоров Академии, под суд попал, т.е. его довели до суда, то же и с Бродским. Но я имел в виду, что судить будут всю систему и целый ряд подлецов, а вышло, что лучшие люди, Эссен и Бродский, т.е. лучшие из всей той сволочи, что их окружала, попали под суд с позором, а шулера типа Наумова остались неразоблаченными. Более того, многие из них выступали обвинителями, подстрекателями. Я сказал Музе и Терентьеву, что Бродскому ректорство не по плечу, но он все же, при всем вреде, что он приносит, более искренно, чем другие, хочет добра учащимся. Да не может и не сумеет это осуществить. Всех, кроме него, можно удалить из Академии, но ему доверить не директорат, а просто мастерскую и человек 20—25 учащихся живописцев.

Я сказал, что троим академистам, которым даю постановку, посоветовал не поддерживать никого, кто будет крыть Бродского, а то, пожалуй, поддержишь провокатора и сблокируешься с вредителем; это дело (зачеркнуто: далеко) не конченое, а начатое; резолюцию собрания студентов и профессоров решено, кажется, послать т. Сталину.

20 апреля. Был сегодня Хапаев. На просмотре с ним говорили коротко: «Заказа не давать!» Он возразил: «Вы приняли мой пейзаж в Салон, а заказа почему же не даете? Вы обещали, кроме того, посмотреть мои работы на дому и не пришли! Я их сам сегодня принес снова на просмотр. Вы поступаете нагло! Мои работы лучше многих, под которые вы дали заказы. Остается к Жданову идти, и я пойду. Вас кроют в Москве и в Ленинграде и не так еще будут крыть!» Потом он собрал свои расставленные на просмотр работы. Все молчали. Катуркин сидел опустив голову.

«Когда я пришел домой, сказал я своей старушке матери: »Ну, мама! Все утонули! Один я выплыл!" Потом, когда мать ушла, я себя чувствовал сильно возбужденным от радости, что правильно и смело поступил. Я дал собаке нашей сахару. Она сидела на стуле и смотрела на меня. Я стал с нею говорить: «Что, собачка? Мы с тобою и с Филоновым холуями не будем?!»"

27 [апреля]. Сегодня был Хапаев. После просмотра он приходил ко мне раза два. Я сказал ему, что, прежде чем послать письмо т. Жданову, надо сходить к Катуркину. Может быть, угроза Хапаева подействовала и заправилы кооператива решили дать Хапаеву работу. Если они решения не меняли, Хапаев скажет Катуркину, что предупреждает его последний раз и затем поступит, как сказал на просмотре. Так он и сделал. Катуркин сказал: «Обратитесь к Рафаилу — он может вам помочь!»

Сегодня Хапаев был у Рафаила. Тот сказал, чтобы Хапаев сегодня принес свои работы на просмотр совета в ЛОССХ. Рафаил сказал, что дело будет касаться заказа картин к 20-летию Октября. Т.к., посылая его к Катуркину, я сказал, чтобы он составил письмо т. Жданову, т.к. Катуркин решения, наверное, не изменит, Хапаев приносил мне проект письма. Я сказал Хапаеву: «С собачкой легче говорить, чем деловые письма писать!» — так наивно было его письмо.

Были три академиста.

28 апреля. Сегодня Хапаев рассказал, что было вчера на просмотре. Придя в ЛОССХ, он на улице встретил Катуркина. Тот заявил, что просмотр его не касается, сел в авто с какою-то дамой и улетел. Зал, куда Хапаев внес свои работы, был полон. Просмотр кончался, хотя Хапаев пришел ранее назначенного срока. Его повели к столу. Проходя через толпу художников, он спросил: «А Рафаил здесь?» Его подвели к Рафаилу вплотную, и оказалось, что тот, с кем он говорил вчера, — не Рафаил, а кто-то другой. Тут же он заметил вчерашнего «Рафаила» — он стоял у окна. Показывая вещи, Хапаев взволнованно сказал: «Вот мои работы! Почему мне не хотят дать заказа?! А за худшие вещи заказы дают! Я требую ответа от вас, т. Рафаил. Я вчера говорил с вами, но оказалось, что это не вы! Больше я себя морочить не позволю! Вот мой пейзаж — такого вы и в Европе не найдете! Давайте прямой ответ, а там я буду знать, что мне делать, и добьюсь своего!» Он говорил все это в лицо «настоящему» Рафаилу. Тот сидел, опустив глаза. Сейчас же Н.Радлов сказал Хапаеву: «Я стою на вашей стороне и буду вас поддерживать!» Хапаев ответил: «На что мне ваши слова?! Я словам не верю! Меня не первый год словами за нос водят! Мне работа нужна, а не сладкие слова!»

Рафаил спросил Хапаева, желает ли он писать пейзаж на выставку 20-летнего юбилея революции? Хапаев ответил: «Считаю это достойным! Считаю это за честь и своим долгом!»

Снова Радлов сказал Хапаеву, что он целиком на его стороне и поговорит с Катуркиным, чтобы тот дал ему работу. Просмотр работ Хапаева кончился.

Хапаев спросил меня, какова моя оценка этому делу. Я ответил: «Пока вы хотели получить работу из кооператива, чтобы не сдохнуть с голоду, мы поступали правильно, по этой дороге можно было идти до т. Жданова и до ЦК партии. Но сейчас дело коснулось не только права на работу наравне с другими. После слов Рафаила вопрос встал в иной сущности: участие за плату на двадцатилетней выставке. Всякий рвач скажет: считаю достойным, считаю за честь, считаю своим долгом принять заказ написать картину на эту выставку, стало быть, написать картину за наличный расчет! И за эти заказы идет подлая борьба. Почему же вам в голову не приходило написать на эту выставку вещь и вы не считали это долгом — помимо заказа не за деньги! Так же не за деньги, как, допустим, т. Сталин, Ленин и целые тысячи шедших по их пороге людей, кончая т. Тельманом, не за деньги шли и пойдут на смерть, на муки, в каторгу и фашистских застенок. Вы сказали Рафаилу: »Считаю достойным", а он имел право подумать, слушая вашу речь: «Пой! Пой! Но не думай, что ты самый ловкий жулик!» Кроме того, вы, допустим, после упорной борьбы получили бы заказ из кооператива, без всякого отношения к двадцатилетнему юбилею. Вам бы дали дешевую цену и под нее аванс. Цена дешева — не берись! А взяв эту цену, начинаешь работать, живя на полученный аванс, и под идущую работу вырывай у Катуркина из горла следующие куски платы за работу. Захочет он дать — даст, не захочет — не даст ничего, кроме аванса, да и за авансом сходишь не раз. При этих условиях, если ты не сделал вещь или сделал после срока договора, — на твоей чести нет пятна. Но если ты будешь писать вещь именно потому, что «считаю достойным, считаю долгом чести», а финансировать вас не будут, — все равно останется делом чести взяться и написать эту вещь. До октября 5—6 месяцев. Мы работаем наши вещи подолгу. Вам придется брать заказы по халтуре. Как тут можно быть уверенным, что вы сделаете вещь хорошо, уложитесь в данный срок? А тебя будут называть лжецом-вымогателем, который почти скандально грозил публично, а с задачей, за которую взялся в присутствии сотни и более художников, позорно не справился! О том, что с тобой сыграли в кошки-мышки, — ты лишь будешь знать!"

В это время пришли трое ребят из Академии, и мы кончили разговор уже в их присутствии.

28 и 30 [апреля]. Двое из Академии, трое из Академии.

2 мая. Неожиданно пришла В.Н.Аникиева — автор статьи в первом каталоге моей выставки. Она работает в Институте исследования искусства при Академии524, там же, где Исаков и Пунин. Она говорила, что у нее не выходит из головы мысль — снова начать писать статью обо мне и моих работах. По ее просьбе я показал ей ряд новых работ. Рассказал ей, что пропала моя работа «Итальянские каменщики»525, хорошо знакомая ей. Показал, какую бумажку получила моя жена из Русского музея за подписью Софронова о том, что Русский музей «потерял след» этой вещи, которую он же посылал на выставку 15-летия в Москву. Сказал, что колеблюсь, какой ход дать этому делу: обратиться ли в нарсуд, или в угрозыск, или снова в Русский музей, чтобы он начал поиски вещи. Она думает, что надо требовать разъяснения от Русского музея, тем более что мне нужна эта работа, а не деньги за пропавшую вещь и я никаких денег за нее не возьму.

Уходя, она сказала, что провела под арестом месяц526. За что была арестована — не спросил. Была в общей камере. «Я не плакала. Наоборот, утешала, как могла, тех, кто плакал. Они на меня удивлялись — почему я не плачу?»

Она спросила, можно ли ко мне зайти когда-либо. Я ответил, что всегда буду рад ее видеть. Когда она пришла, ее первая фраза была: «Я боялась к вам зайти!» По ее словам, Пунин совершенно по-иному смотрит теперь на искусство. Как он смотрит — я не спрашивал: по-настоящему, по правде — ему не смотреть ни в настоящем, ни в будущем, коли нашей школы не поймет.

3 мая. Был Терентьев. Он хочет уходить из Географ[ического] музея, т.к., вопреки договору, дирекция и сотрудники раздают заказы на художественные работы за его спиной. Он составил рапорт об уходе со службы, а я его поправил.

4—8 [мая]. В эти дни приходили трое ребят из Академии. Т.к. им скоро надо уезжать на каникулы, мы участили занятия.

10—13 [мая]. Были в эти дни ребята из Академии. Числа с 8-го или с 10-го приходят двое. Третий уехал на лето в Ропшу, кроме того, его жена ждет ребенка. Он дежурит около нее, чтобы вовремя вызвать «скорую помощь». Его фамилия — Вылугин.

14 [мая]. Вечером был Терентьев. В это же время пришел Дормидонтов — принес инк. Это голова единоличника из города Змиево Харьковской обл. Сзади головы изображен городок Змиев. Эту работу, мы решили, он даст в горком на выставку.

16 [мая]. Был у Терентьева: т.к. он хочет дать свой «Колхоз» в горком на выставку, надо было проверить эту работу. Решили, что он даст ее. Пока говорил об этой прекрасной вещи, пришел Дормидонтов и принес инк «Гор[ода] Змиева», чтобы еще раз выверить эту работу. Затем пришел Миша; зная, что я буду у Терентьева, принес последнюю работу, сделанную в Карелии, — «Лыжник». Это портрет киноартиста Жакова527. Мише поставил на вид, что он сдает по рисунку, а из-за этого теряет на живописи. Сказал, как вести вещь. Во время этих разговоров была Смирнова; я договорился с нею, что она, кончая начатые вещи, начнет автопортрет.

В разговоре Миша сказал: на днях у него была Львова и сказала, что написала письмо т. Жданову. Она жалуется, что ей отказывают в работе, зная, что она работала с Филоновым; так, ей отказали в работе по росписи тканей. Дела ее плохи. Она сказала, что упомянула и про Филонова в этом письме: самого, мол, Филонова тоже «загнали в тараканью щель». Она жаловалась Мише, что ее муж ей не верен, изменил. Они более не муж и жена, но живут в одной комнате. Она прочла это письмо Ивановой и ее мужу — Суворову, и тот заметил ей, что она напрасно поминает про Филонова. Она спросила Мишу и Валю, правильно ли она сделала?

Я сказал Мише, Терентьеву, Дормидонтову и Смирновой, что Львова после моего с нею разрыва может делать все, что найдет нужным, на свой риск и страх. Я долго вышибал из ее головы, что нельзя думать и говорить: «У всех ответственных работников [зачеркнуто: партийцев] — толстые животы!» Она оставалась при своем мнении и говорила: «Вы не знаете! Вы сами хороший — вам и кажутся все хорошими!» Но после ее фразы: «Стахановский метод режет рабочих!» — я с нею счеты покончил. Я знаю, что она хороший человек, хороший товарищ, но знаю и то, какого сорта белогвардейская и троцкистская сволочь говорит и думает так, как наша «пролетарка» — Львова. Я думаю и думал, что подобный образ мыслей у Львовой мог быть, пожалуй, заимствован от ее мужа; если так — поскольку он ей изменил, — она поймет, может быть, теперь, чему равны его слова и какая в них правда, коли он, как муж, способен на вероломство и обман по отношению к ней.

17 [мая]. Вчера, когда я разбирал «Колхоз» Терентьева, пришлось, наряду с самой высокой оценкой этой вещи, сказать Терентьеву, что он допустил ряд недоразвитых мест. Я сказал ему, что на этом основании для него будет трудно защищать эту вещь, а провокаторам легко будет ее атаковать.

Вероятно, поэтому сегодня Терентьев по телефону коротко сказал мне, что он решил не нести ее на жюри. Я сильно пожалел, что он прячет эту ценнейшую работу, но не нажимал на него. Это была бы, не говоря о пейзаже Хапаева528, лучшая вещь на выставке.

18 [мая]. Были Терентьев и Дормидонтов. Автопортрет Дормидонтова, масло, отведен единогласно, а инк «Гор[од] Змиев» принят единогласно. Я сказал ему, что довольно и этого: ослы из горкома могли зарезать обе вещи. Дормидонтов требовал от жюри объяснения, почему отводится автопортрет, и требовал единого ответа жюри, но получил лишь персональные ответы.

Терентьев сказал, что, вдумавшись в то, что я ему говорил 16-го, он снова решил дать «Колхоз». Оба говорили, что жюри знало, принимая работу Дормидонтова, что обе его вещи нашей школы. Я сказал Терентьеву, что «Колхоз» будет лучшею вещью на выставке. Мы решили, что он даст и свой инк «Школа Филонова — »Низовое Изо"".

19 [мая]. По приглашению Зальцмана смотрел его работы. Работы как произведения искусства хороши; 3—4 из них даже очень хороши, но подход к работе неправильный: слаб рисунок, т.к. Зальцман идет не от рисунка, все время рисуя, а сбивается, как мы говорим, на «живописную» установку и поэтому проваливает и то и другое. Разъяснив, как надо вести работу, условился, что он, доведя начатые вещи, начнет портрет своего отца. Отдавая должное его работе, такой, например, как якутская молодежь на трибуне, очень толковой вещи, пришлось очень твердо дать ему понять, что работа идет в основном — профессионально — неправильно. Он может дать, а из него можно выжать больше. Сказал, что в развитии мастера мы имеем целью ежедневное, ежесекундно получаемое от упорной работы «накопление опыта и знаний», как мы говорим. Это должно продолжаться до гроба. Так мы учим и этого требуем. Зальцман перестал «накоплять знания и опыт», а начал их «проматывать», как мы говорим. Надо начать копить, и сейчас же будет иной результат; работать — это значит ежесекундно учиться на своей же работе и включать в работу постоянно повышаемые знания — как сделать, и что делать, и зачем делать. Кто не мог так организовать своей работы — учебы, получает следующий результат: он, так или иначе, накопляет до какой-то стадии своего развития, затем накопление прекращается, а проматывание начинается. Большинство художников очень рано перестают накоплять. Потому-то и гибнут. Так пропал и Репин.

Я попросил Зальцмана передать наш разговор Мише — мои слова относятся и к нему — и просил прислать его ко мне, чтобы я еще раз поставил его на нужную мастеру основу.

20 [мая]. Зальцман прислал Мишу. Я сказал ему, что с тех пор, как он за 3—4 часа написал портрет своей жены, до сегодня работа идет неправильно. Вещи хороши, а процесс работы плоховат, кроме автопортрета; не совсем наш ход работы. Уговорились, что портрет Жакова он поведет по-иному.

Были Хапаев и Терентьев. Терентьев [рас]сказал, как проходил прием его работ: когда он поставил «Колхоз», члены жюри молча рассматривали его, а Терентьев следил за их лицами. Попов-Воронежский наконец сказал: «Это самая лучшая вещь изо всех, что нам приносили, до сих пор мы принимали мертвечину, а эта работа оживит, украсит всю выставку. Я голосую за нее». Остальные молча подняли руки. Стали принимать рисунки Терентьева. «Низовое Изо» провалили единогласно. Терентьев потребовал объяснений. Кузнецов ответил: «Это школа Филонова». Гаспарян гневно возразил ему: «Как так! Почему же не принимать за то, что это школа Филонова?» Кузнецов ответил: «Тут написано: »Школа Филонова!"" — «Как написано? Дайте посмотреть!» — сказал Гаспарян. Он прочел название вещи: «Школа Филонова — Низовое Изо», — и замолчал. Член жюри Эглит529 сказал: «Это фашистская вещь! От имени комсомола я это говорю и требую, чтобы ее не принимали». В этом же роде отводил вещь Успенский. Терентьев дважды спросил Кузнецова, председателя жюри, согласен ли он с Эглитом, что это фашистская вещь? Тот ответил: «Нет, не согласен! Я этого не говорю! Это говорит Эглит!» Представительница райкома предложила, чтобы для приема этой и других работ назначили особое жюри, но ее предложение не приняли. Ровно сорок минут шла дискуссия о «Низовом Изо», и его окончательно отвели. Все были против этой вещи. Затем смотрели пейзаж Хапаева. Эглит или Успенский сказал: «Это пошлейшая вещь! Это отвратительная мазня!» Пейзаж Хапаева был отведен единогласно. Ни слова не было в его защиту. Тогда Терентьев сказал: «Это работа моего товарища! Он глухой! Прошу слова в разъяснение!» Терентьев начал: «Здесь же в горкоме Рылов признал эту работу лучшей на всей выставке! Эта работа принята кооперативом в »Салон"! Эту работу видел Рафаил на совете в ЛОССХе. Он обещал за эту работу дать Хапаеву заказ с авансом в 500 р. и предложил рекомендовать ее на выставку двадцатилетия Октября. Я требую, чтобы вы переголосовали!" В это время Хапаев, не слышавший ни одного слова из всего сказанного, протолкался к столу жюри и начал: «Я вижу, вы не принимаете мою работу. Тогда я должен вам сказать...» Но тут Кузнецов, перебивая Хапаева и Терентьева, заявил: «Молчите!» Кузнецов предложил переголосовать работу Хапаева. Она была переголосована и единогласно принята. Это голосование шло молча. Первым поднял руку Кузнецов.

Когда стали расходиться, к Терентьеву подошел Прошкин530 — председатель горкома. Он стал уговаривать Терентьева уйти от Филонова. «Уйди от Филонова! Лучше будет! На что он тебе нужен!» Терентьев сказал: «Ты помнишь, мы с тобою вместе учились в Академии. Чему нас научили. Ты и сейчас работать не умеешь! А я умею. Я научился с тех пор многому и всем этим я обязан Филонову. На твоих глазах сейчас твои же товарищи признали мой »Колхоз" лучшей вещью!" Прошкин ответил: «Все филоновцы упрямы!» — и еще раз заявил, что Терентьеву надо покинуть Филонова. «Я старался говорить с ним мягко! Не обострять разговора, — сказал мне Терентьев, — и он со мною говорил по-товарищески! Я заметил, что и Кузнецов почему-то относился ко мне с симпатией! Особенно когда я защищал вещь Хапаева!»

22 мая. Наши твердые люди прилетели на полюс! Радио сказало мне сегодня, что 21 мая в 11 ч. 35 м. Водопьянов531 посадил свою машину на полюс, а его работа, его пьеса «Мечта» шла премьерой уже после того, как он и его товарищи большевики осуществили эту мечту.

Я бы хотел, чтобы эти люди посмотрели мою работу «Поморские шхуны»532, сделанную в 1913 г., кажется, и доработанную сейчас же, как я вернулся с Румынского фронта533. Там изображен Северный полюс. На нем цветут деревья гигантскими розами, со скал глядит на поморские корабли — львица с детенышем!

Пусть порадуются победе аналитического искусства нашей школы честные люди, когда осуществится наша мечта о всенародном Пролетарском Великом Большевистском искусстве, которое может сделать наша школа, как я рад прилету на полюс горсти большевиков.

25 [мая]. На этих днях была Тагрина. Она также дала пейзаж в горком. Это работа определенно не наша; она не плоха, лучше многих других, но для нас она ничто. Я ей дал это понять. Т.к. на днях была у меня сестра Глебовой Люся и ей придется дать постановку, я сказал, чтобы Тагрина также пришла на эту постановку. То же сказано и Терентьеву.

Люся была у меня после того, как она ходила в Академию, желая туда поступить, и говорила там с Шульцем534. Об этом разговоре она мне так передала: «Сам Шульц дурак дураком, и разговор его идиотский! Даже мне смешно было слушать, что он говорил о скульптуре».

Люся начала работать, присматриваясь к работе своей сестры, — та работает с нами с 1925 г., но работает по скульптуре. Ее работы я видал и говорил ей о них, когда смотрел работы сестры.

Она явилась ко мне прямо от Шульца — губы у нее были накрашены. Принесла 4—5 небольших, неплохих скульптур и штук 50 набросков по 10—15 минут работы. Просила, чтобы я ее учил. Я согласился, но при условии, что она перестанет мазать губы. Она согласилась. Сегодня она пришла на постановку, не намазав губ, но напудрив лицо.

Я дал постановку ей и частично перепостановку Тагриной и Терентьеву.

5 [июня]. Зальцман, как было условлено, принес портрет отца в рисунке под живопись. Рисунок хорош, но для нас слаб, не продуман, скор, эскизен, не выверен. Я его разобрал по косточкам. Начать писать можно, но, дорисовывая перед живописью каждый член карандашом и все время действуя цветом, наваливаться на рисунок.

6 июня. Был Терентьев. Его «Колхоз» сняли за день до выставки535. Еще 4 июня сказали ему в горкоме, что «Колхоз» снят. Сама выставка помещается в Доме искусства на проспекте 25 Октября. Напрасно спрашивал он, кто и почему снял его работу. Говорили ему, с опаскою, что работу снял Горлит.

Дня за 4, за 3 до этого он звонил мне, что Агулянский, директор Дома художника, на предыдущей выставке снявший «Низовое Изо», спросил Терентьева, принесет ли он эту работу на вторичный просмотр. После того как ее отвели, когда принимали «Колхоз», по его словам, должен быть окончательный просмотр непринятых работ. Агулянский советовал Терентьеву принести эту вещь и другие, также отведенные, рисунки. Я сказал тогда Терентьеву, что ему с «Низовым Изо» могут сделать западню. Агулянскому верить нельзя — это типичный авантюрист на фронте администрирования Изо. И дело не сведется лишь к тому, что «Низовое Изо — Школа Филонова» вторично будет отведена, но можно будет ждать, что, отведя ее, отведут и принятый «Колхоз». Нам важно, чтобы был удержан «Колхоз», а придет время — проведем и «Низовое Изо». Но эта предосторожность не помогла — «Колхоз» снят.

Терентьев был подавлен этим событием. Часа полтора я разъяснял ему, как закаляется человек в борьбе и вырабатывает умение защищаться, нападать, а прежде всего, учится стойко переносить горе и быть наготове именно к неожиданному удару и не терять точности расчета, выдержки и упорства. Это еще пустяки в сравнении с тем, что может произойти завтра же. А самое главное — это работать с еще большим упором и давать, давать решающие вещи — они решают все. Мы живем в тяжелых условиях, по принципу «непобедимого юмора»; ты избит как собака, политически опозорен победившей тебя фашистской гадиной, ловко замаскированной, ты сидишь не жравши, тебя ветер шатает, как меня на днях шатал ветер на Кировском проспекте, к моему удивлению, и я, шатаясь под небольшим ветром, вспомнил вдруг Кольцова536: «Как былинку ветер молодца шатает, зима лицо знобит, солнце сожигает!» Но ты знаешь, что сам себя должен ободрить, и делаешь это веселою острой шуткой. Я сказал Терентьеву, что все равно, кто снял вещь, но надо требовать объяснений. Борясь за вещь, можно, взяв [ее] под мышку, снести ее к т. Жданову, он скажет — он видал, какие бывают колхозы, — хороша вещь или она действительно не выдержана идеологически, как думает какой-то идиот, на вопрос Терентьева: «Почему снят мой »Колхоз"?" — ответивший: «У вас тракторист засадил трактор в грязь да посмеивается себе под нос!»

Когда Терентьев ушел, я, жалея его, входя в его положение, все же досадовал на его некоторое малодушие. Оно, заставив меня тратить мозг на то, чтобы успокоить его, сорганизовать изнутри, заставило меня сделать промах: не к т. Жданову надо идти. Я сказал Терентьеву, что есть правило: не перепрыгивая через организацию, искать правосудия сперва в ее пределах. И советовал начать с цехового комитета, с членов жюри, с выставочного комитета. Он мне на это возразил: «Жаловаться жандарму на него же самого!» Как было с его братом рабочим в Харькове в 1905 г. Я возразил, что это не совсем похоже: Терентьев сперва должен выяснить, кто именно снял вещь. Мы знаем, что ее мог снять, допустим, Агулянский, а Терентьеву передадут, что ее снял Горлит. Когда он ушел, я понял мой промах. Вернее всего и скорее всего нести эту работу к Рафаилу, по примеру Хапаева, а уже затем, коли надо, к Жданову.

7 [июня]. Звонил к Терентьеву утром, но его не было дома. Вечером снова звонил и сказал, чтобы он шел к Рафаилу. Он согласен, но сказал, что не может получить свою вещь с выставки, — оказывается, никто якобы не имеет права вернуть ему ее или отговаривается, что не знает, где ключ от комнаты, где лежат отведенные вещи. Кроме «Колхоза» снят еще ряд вещей за неимением места, где их выставить, или за плохое качество работ, а это подтверждает мысль, что, пожалуй, не Горлит снял «Колхоз». Терентьев за ночь окреп, стал спокойнее и веселей. Но, как и вчера, говорил, что его беспокоит, как будет смотреть на него горкомская братия, коли на нем легла тень, т.е. коли Горлит снял его вещь. Как и вчера, я ему сказал, что гораздо вернее и полезнее самому иметь верное понятие о себе и о других и постоянно выверять правильность и точность самооценки и оценки кого-либо, чего-либо, чем мучиться из-за того, что тебя не считают тем, чем ты сам себя считаешь.

Вечером давал постановку Люсе и Тагриной. Терентьев сказал, что вечером не будет слушать нашу постановку, он должен сидеть секретарем цехового комитета. Трудно настоящему художнику терять рабочее время на администрацию, тем более такому, как Терентьев, — он еще не умеет действовать временем, много потерял от этого, многое должен отквитать. Поэтому художников администрирует жулье.

14 [июня]. Вечером звонил Терентьев. Он получил свою работу, но к Рафаилу не ходил — не решается. Он сказал, что «Колхоз» снят, кажется, Агулянским. Я его убедил повидать Рафаила. Он сказал, что завтра я получу повестку из горкома об уплате членских взносов, для чего должен явиться в горком 16-го. Я ответил, что не пойду туда. Плохо быть безработным, но еще хуже признаваться перед богатой и сильной сволочью в своей нищете. В тот час, когда по повестке меня будут ждать для издевательства в горкоме, я буду спокойно работать дома. Я буду думать, как уничтожить те причины, которые довели Купцова до петли, меня до позора и нищеты, делают из сотен и тысяч учащихся живописи безграмотных мазилок или очень «грамотных» лизоблюдов. Как исследователь я могу и в советском, и в мировом масштабе поднять искусство на небывалую высоту, могу сделать Мировой расцвет Искусства (сейчас по радио сказали, что сегодня наши товарищи на полюсе были взволнованы и обрадованы: к ним прилетела чайка. Кроме того, они видели раньше чистика и курочку), но дело в том — поможет мне партия, как она помогала Мичуриным и Павловым, или я буду делать мое дело один, подготовляя себе смену в лице Миши, Дормидонтова, Терентьева и т.д.

15 [июня]. Звонил Терентьев. Он был утром у Рафаила на службе. Рафаил болен. Его заменяет Мессарин. Терентьев признался, что забыл сказать вчера, что его работа снята Горлитом. Он снова заколебался, стоит ли узнавать, за что снят «Колхоз», но я снова разъяснил, что ему необходимо это сделать, и сказал, чтобы он шел в Горлит. К Рафаилу идти не надо, если известно, что вещь снята Горлитом. Терентьев сказал, что сам Агулянский заявил, чтобы Терентьев шел в Горлит за разъяснением, коли хочет, но он забыл сказать мне об этом вчера. Я ответил Терентьеву, что его забывчивость можно назвать «идиотскою забывчивостью».

2, 5 и 9 августа. Были трое ребят из Академии — Емельянов, Фалек, Вылугин. Приносили летние работы. Работы хороши у всех. Особенно твердо и правильно выдерживает нашу систему работы Емельянов. Всем троим я велел весною, при их отъезде, работать инком и маслом, но только Емельянов исполнил оба задания. Фалек и Вылугин инком не работали. В силу этого Емельянов сильнее их по рисунку.

Кто-то из них передавал, что на днях в разговоре о советском искусстве один из студентов Академии, отрицая начисто нашу школу, заявил товарищам: «Советское искусство только тогда расцветет, когда Филонов умрет!»

5 и 9 авг[уста] был Коваленко, он работал над своим вторым автопортретом. Не выдержал упора в работе, сорвал и теперь доразвивает. В целом работа хороша, но запутана.

Приходила 6 авг[уста] Муза, она ведет автопортрет, но работает как будто «из-под палки».

10 [августа]. Терентьев сегодня говорил мне: у него есть возможность получить место преподавателя изо в какой-то воинской части. На его просьбу направить его на эту работу через горком председатель горкома Прошкин сказал, что он не может послать на эту работу мастера школы Филонова, т.к. «партия и правительство относятся отрицательно к Филонову».

Когда вопрос об этой работе обсуждался на правлении, Нечай538, представитель Сорабиса, также высказала эту мысль. Она против школы Филонова. Если послать Терентьева на эту работу, то над ним нужен строгий контроль.

Попов-Воронежский сказал, что он «преклоняется» перед работами Терентьева, но работы ему не даст.

12 августа. Сейчас 22 ч. 35—45 м. ночи. Радио говорит: Леваневский537 сегодня в 18 ч. вылетел через Северный полюс на Аляску. Леваневский говорит, что сделает посадку в г. Фербенксе и продолжит полет через Канаду, Чикаго в Нью-Йорк.

Т[оварищ] Чкалов в письме т. Сталину говорит: «Я буду летать до тех пор, пока правая рука держит штурвал, а глаза видят землю». Это письмо передано по радио, когда Леваневский почти подлетал к Аляске. Его радио говорило: «Позади осталась ночь. Ожидаем солнца. Высота 6000 м».

8 октября. Вечером, по просьбе Гопферда, смотрел его работы. Он нежного, хрупкого телосложения. Истощен. У него так сильно трясутся руки, что, работая, он прижимает со всей силой локти к ребрам, а когда ходит или говорит стоя, держит руки за спиной сцепив пальцы. Дней 20 у него нет сахара. Живет на пенсию 49 р. или 69 р. в месяц. Работает он несколько механистическим, но упор в работе имеет. Вещи крепкие, но одно и то же свойство пронизывает большинство из них: ремесленность разработанности, круглая форма, холод отношения к тому, что пишет, кудрявость растительных форм, отсутствие тяжести, условность цвета. Вещи 2—3 писаны иначе и гораздо ценнее. Я познакомил его с Терентьевым, чтобы тот при случае чем-либо помог ему. Одна из его картин — Пушкин539, сидит в степи, в цветах, в траве спиной к камню, — самая честная из всех современных жульнических картин о Пушкине, как, например, бессовестные картины Шведе-Радловой540 и Кончаловского541 и других «платных» пушкинианцев.

Комментарии:

505 Вылугин Григорий Иванович (Афиногенович — в одном из документов личного дела) (1912—1943) — живописец. Родился в Крыму. После смерти отца, с 1918 г., стал воспитанником Симферопольского детского дома. Вероятно, проявил способности к рисованию, так как по ходатайству учебно-методического центра Крымского НКП, в ведении которого находился детдом, в 1929 г. был принят на рабфак Изо в Москве. В 1930 г. переехал в Ленинград в связи с переводом туда учебного заведения. После окончания рабфака, или подготовительных курсов при АХ, в 1935 г. был принят в ВАХ. С 1936 г. работал в мастерских профессоров И.И.Бродского, А.М.Любимова, доцента Вл. А.Серова. В эти годы знакомится с Филоновым и начинает работать на основе метода аналитического искусства. В академической характеристике Вылугина периода работы у Любимова и Серова ему вменяется в вину то, что он «игнорирует указания этих руководителей и продолжает работать в неприемлемом для школы плане». К 1940 г. конфликт обострился настолько, что Вылугин был отчислен «из списка студентов за академическую неуспеваемость». Письма Молотову, Ворошилову, Калинину, Сталину с протестом против исключения, отправленные, безусловно, не без совета Филонова, не изменили решения академической администрации [162].

506 Вероятно, речь идет о выставке живописи, рисунка и скульптуры, проходившей 30 мая — 30 июня 1937 г. в Ленинграде (Театральный клуб — Невский пр., д. 86) [148, с. 186, 187].

507 Доклад, написанный Филоновым в 1923—1924 гг. [329].

508 Авилов Михаил Иванович (1888—1954) — живописец, педагог.

509 Попов-Воронежский Иван Никитович (1896—?) — художник театра.

510 Чепцов Ефим Михайлович (1874—1950) — живописец. В 1934 г. — член правления Дома художника.

511 С.К.Исаков преподавал историю искусств в АХ (1907—1918), Вхутемасе (1924—1925), Вхутеине (1925—1930), ИНПИИ (1930—1932), ИЖСА (1932—1953). С 1932 г. — профессор АХ.

512 Речь, вероятнее всего, идет о Хаиме Моисеевиче Лившице (см. коммент. 84), который учился в АХ почти одновременно с Е.М.Емельяновым.

513 Федоров Митрофан Семенович (1870—1942) — живописец, график, педагог. Учился в АХ (1894—1901). В годы учебы в 1899 г. был командирован Академией в Харьков для создания художественного училища, в котором затем (1905—1914) преподавал. Из автобиографии: «Если бы спросить художников и художников-педагогов в Харькове и округе, то немногие из них не были моими учениками» [195, л. 79]. В 1934—1935 гг. был профессором живописного факультета ИЖСА. Произведения находятся в картинной галерее г. Острогожска. Умер в Ленинграде во время блокады.

514 Чернов Виктор Михайлович (1873—1952) — один из основателей партии эсеров, ее теоретик. В 1917 г. — министр земледелия Временного правительства.

515 Приселков Сергей Васильевич (1892—?) — преподаватель АХ, доцент кафедры рисунка (1921—1929), с 1934 г. — заведующий живописным факультетом [186].

516 Ср.: «Протокол собрания мастерской Савинова IV курс[а] от 10 марта 1937 г. Повестка дня: 1. О поведении Фалека в мастерской. В связи с поправкой постановки профессором Фалек в грубой форме выразил протест. Сказал: »Что значит изменить постановку, когда уже разобрали места; писать должен я, а не профессор и т.д." Александр Иванович возразил. Работа в мастерской была нарушена <...> Постановили: <...> мастерская считает необходимым удаление Фалека из данной мастерской" [194].

517 Шиллинговский Павел Александрович (1881—1942) — гравер, живописец, профессор ВАХ. С 4 февраля 1935 г. по 15 октября 1937 г. занимал одновременно две должности: директора ИЖСА и заместителя директора ВАХ.

518 Александри Лев Николаевич (1889—?). Из письма Б.В.Леграна А.С.Бубнову: «Недавно нам удалось привлечь к работе в Академии ответ[ственного] парт[ийного] работника т. Александри Л.Н. Вы, должно быть, знаете, он был в составе РВС в армии на Южном фронте, последнее время работал в Наркомтяжпроме. Он окончил архитектурный факультет в Цюрихском политехникуме. Мы назначили т. Александри директором Научно-исследовательского института архитектуры» [154, л. 3]. Сын бессарабского помещика-дворянина из Кишинева, прошедший через революционную эмиграцию, с 1915 г. работал в России в военной организации ЦК РСДРП(б). 10 июня 1935 г. он был назначен директором НИИ при ВАХ; кроме того, в конце 1935 г., после ухода Леграна на другую работу, принял должность заместителя директора ВАХ. Однако его академическая карьера была короткой: 13 августа 1937 г. приказом Всесоюзного комитета по делам искусств при СНК РСФСР он освобождается от должности и исключается из списков служащих ВАХ.

519 Судя по докладной записке профессора А.И.Савинова директору ИЖСА П.А.Шиллинговскому, руководитель мастерской, напротив, просил об оставлении А.М.Фалека в институте. Отмечая «бестактное отношение» к работе товарищей и «неподатливость к руководству», Савинов тем не менее писал: «Принимая во внимание 1/ крайнюю нервность Фалека, 2/ его горячее отношение к искусству и своему школьному труду, 3/ упорство в отстаивании своих убеждений (прекрасное качество) и 4/ безусловную одаренность Фалека к живописи — прошу оставить Фалека в вузе <...> 20/III-1937 г.» [194, л. 26].

520 После исключения из ИЖСА в 1939 г. за неуспеваемость, которая официально объяснялась тем, что Фалек «находился под сильным влиянием чуждого школе течения искусства» (правда, позднее формулировка была изменена), он действительно написал письмо через Главное управление учебных заведений Сталину, Ворошилову, Молотову, однако в тот момент восстановлен в институте не был [194, л. 36].

521 Головатинский Михаил Яковлевич (1896—?) — художник кино, график. До 1940 г. работал в Харькове. Был членом ОСМУ.

522 Вероятно, речь идет о Трауберге (Траубенберге) Вячеславе Ивановиче (1876—?) — живописце, окончившем в 1900 г. Казанскую художественную школу. Учился в студии княгини М.К.Тенишевой. Педагог Рисовальной школы ОПХ, предпринявший много усилий для ее сохранения после 1917 г. В 1934—1937 гг. преподавал на подготовительных курсах при АХ [259, ед. хр. 30; 193].

523 Рафаил М.А.— ответственный редактор «Ленинградской правды», председатель открытого судебного заседания по «чубаровскому делу» (конец 1920-х) [99, с. 64]; в 1937 г. — вероятно, сотрудник ЛОССХа.

524 С 1934 г. В.Н.Аникиева работала в НИИ ВАХ в должности старшего научного сотрудника последовательно в кабинетах живописи, скульптуры и графики, станковой живописи, методики художественного образования. В 1941 г. была уволена в связи с переводом на работу в издательство «Искусство» [155].

525 Акварель «Итальянские каменщики» (1913—1923), представленная на выставке «Художники РСФСР за 15 лет» в Ленинграде [144, с. 94] и отправленная на одноименную выставку в Москву, не вернулась в мастерскую Филонова. С этого времени художник безуспешно пытался отыскать ее следы: «...3-го узнала от служащего, ездившего в Москву по делам Р[усского] м[узея], что »Итальянские каменщики" не найдены. Это тянется четвертый год. Видела Мальбью/$FМаллабиу де Буаредон Александр Николаевич (1881—1942) — юрист-бухгалтер. По национальности — француз. Работал в ГРМ в 1934—1942 гг. младшим научным сотрудником, регистратором музейных коллекций, и.о. главного хранителя, инспектором по учету и хранению, заведующим книгой поступлений./ (ведающего актами). Их под №2201 не отметили, как возвращенные среди 16 <...> вещей Филонова, посланных в Москву 8 апреля 1933 г. и полученных обратно Р[усским] м[узеем] 23 мая 1934 г. Я виделась с зам[естителем] директора. Он дал мне совет гражданским судом требовать стоимость вещи, предупредив, что музей будет оспаривать ее ценность" [236, ед. хр. 44, л. 14 об.]. «Справка. Акварель работы П.Н.Филонова »Итальянские каменщики" была принята Гос[ударственным] Русским музеем на выставку «Художники РСФСР за 15 лет» в 1932 году и значится по каталогу под №2201. После окончания выставки в Ленинграде все картины были отправлены в Москву. По закрытии выставки в Москве за картинами был командирован от Русского музея т. Новомлинский, и в акте, составленном в Москве 23 мая 1934 г. между зам. зав. выставкой т. Каганской и т. Новомлинским, значится под №145 картина Филонова «Итальянские каменщики», собственность автора, как принятая для отправки в Ленинград. Документальных сведений о том, возвращена ли картина владельцу или нет, в деле Русского музея не имеется. 15/II 1937 г. жена Филонова подавала заявление о возврате картины, но такой в музее не обнаружено. По словам т. Новомлинского, хотя картина и значится в списке <...> она в Ленинград не прибыла. Запросы на имя т. Каганской во «Всекохудожник» остались без ответа. Регистратор музейных ценностей. 17 июня 1939 г." [214, л. 208, 210—212].

526 Аникиева содержалась в Доме предварительного заключения (ул. Воинова, д. 25) 31 мая — 28 июня 1935 г. Была арестована по доносу о наличии родственных связей с лицами, «имеющими отношение к высшей придворной аристократии» [155].

527 В период работы над фильмом по повести писателя Г.Фиша «Кимас-озеро» М.П.Цыбасов исполняет портрет О.П.Жакова в роли Тойво Антикайнена, «красного финна», героя гражданской войны, главного действующего лица книги и фильма.

528 Имеется в виду пейзаж «Гора Бештау», включенный в каталог выставки под №357 [130].

529 Эглит Артур Федорович (р. 1907) — художник театра, заслуженный деятель искусств Латвийской ССР. В 1934 г. принимал активное участие в работе ленинградского Дома художника. Директор Государственного музея латышского и русского искусства в Риге.

530 В этот период в Ленинградском горкоме Изо работали два художника, носившие эту фамилию: братья Прошкины, Анатолий Николаевич (1907—1989) и Виктор Николаевич (1906—1983). В данном случае, вероятнее всего, речь идет о Прошкине Анатолии Николаевиче — живописце, получившем образование в АХ (1924—1930), с 1932 г. — члене ЛОССХа, в середине 1930-х гг. — члене правления Дома художника.

531 Водопьянов Михаил Васильевич (1899—1980) — летчик, Герой Советского Союза; писатель. В 1934 г. участвовал в спасении экипажа парохода «Челюскин», в 1937 г. осуществил воздушную экспедицию на Северный полюс. Сведений о постановке пьесы «Мечта», о которой пишет Филонов, не найдено, издавалась же она несколько раз, впервые — в 1937 г. [14]

532 Под названием «Корабли» (1912—1918) картина экспонировалась на выставке произведений Филонова в ГРМ в 1988 г. Имела несколько наименований [137, с. 23].

533 Из автобиографии Филонова: «В Германскую войну Филонов, солдат 2-го морского полка Балтийской дивизии, был послан на Румынский фронт. С начала Революции до разложения на фронте был председателем Исполн[ительного] ком[итета] г. Сулин, дивизионного ком[итета] солдатского съезда в Измаиле, испол[нительного комитета] Придунайского края в Измаиле и Военно-революционного ком[итета]. С 1918 г. Филонов продолжает в Петрограде исследовательскую работу» [238, л. 2].

534 Шульц Гавриил Александрович (1904—?) — скульптор. В 1930 г. окончил АХ. Профессор ВАХ.

535 Очевидно, каталог выставки был отпечатан до ее открытия, так как не вошедшая в экспозицию работа А.И.Терентьева «Колхоз», а также еще три его произведения значатся в каталоге под номерами 332—335 [130].

536 Филонов цитирует четвертую строфу стихотворения А.В.Кольцова «Горькая доля» (1837).

537 Леваневский Сигизмунд Александрович (1902—1937) — летчик, Герой Советского Союза. В 1937 г. пропал без вести при попытке перелета через Северный полюс.

538 Нечай Милица Андреевна — в 1930-х гг. ответственный работник Ленинградского областного отдела Союза работников искусств, руководитель театрального сектора Наркомпроса [310, л. 3].

539 Упомянутая работа А.Е.Гофферта не выявлена.

540 Шведе-Радлова Надежда Константиновна (1895—1944) — живописец. Вероятно, Филонов говорит о работе художницы, представленной на выставке «Художники РСФСР за 15 лет», — «Пушкин» (масло) [144, с. 100].

541 Филонов имеет в виду работу П.П.Кончаловского «Пушкин» (1932), которая фигурирует в «Перечне работ П.П.Кончаловского (1892—1932)» [259, ед. хр. 14].