724
Вокруг «записок блокадного
человека»
Не следует думать, что все
коренным образом изменилось. Изменился, действительно, материал, но многие
механизмы по инерции продолжали работать. Между тем все хотели изменений, ждали психологических изменений.
Думая
о том, «как это будет» (все ведь об этом думали...), мы постоянно допускали просчет, придавая чрезмерное
значение фактору смертельной опасности. Оказывается, проще было пойти на фронт,
чем остановить механизмы. Неравный выбор
между опасностью близлежащей,
несомненной, знакомой (неудовольствие начальства) и исходом еще отдаленным, еще
не решенным и, главное, непонятным.
Размытые
границы между ложью и правдой, правдой тех, кто, может быть, и не прочь были бы уклониться, но, раз попав в ситуацию
войны, твердо вели себя по ее законам, правдой мальчиков, которые просто
считали, что нужно идти как можно скорее; мальчиков таких было необозримое
множество. Вот письмо (июнь 1941-го) одного, восемнадцатилетнего, сохранившееся
у женщины, к которой оно обращено:
«Здравствуй,
Ирина!
Я буду свидетелем
необычайного и очень значительного — еду на фронт! Ты знаешь, что это значит?
О, нет, ты не знаешь этого.
Это проверка себя, своих
взглядов, вкусов, качеств. И это не парадокс — быть может, я лучше стану
понимать музыку Бетховена и гений Лермонтова и Пушкина, побывав на войне.
Ну, писать не имею
времени. А теперь я чувствую над тобой превосходство. Я буду иметь возможность
окунуться в вихрь жизни, а ты, ты обречена на зубрежку, увы, схоластики.
Насчет «схоластики» —
загнул? Ничего. Быть может, встретимся когда, а?
Жму руки крепко, крепко.
Олег»
Они не встретились. Олег
очень скоро погиб. О повести Окуджавы
(«Будь здоров, школяр»)
говорили, что изображен в ней
трус, слюнтяй, психологический дезертир, и никто
725
Вокруг «записок блокадного человека»
не отметил любопытную
черту: этот мальчик, который несчастен, который боится и жалеет себя и хочет,
чтобы мама его пожалела, — ни разу, ни на
мгновение не усомнился в том, что надо было идти и делать это страшное
дело.
Страх
привычного и понятного (например, боязнь нарушить действующие правила поведения)
сильнее, чем страх непонятного, или
быстрее; этот рефлекс раньше успевает сработать. Вот условие сохранения психической нормы — вплоть до той
минуты, когда смертная опасность,
овладевая эмоциями, станет всепоглощающим переживанием ужаса или восторга.
Как
далеко отстоят эти состояния от нормального человека? На каком они располагаются плане душевной жизни? По
мнению Толстого — на отдаленном; исходя из
этого он и строил свою психологию
войны.
Человеческому
сознанию противопоказана мысль об исчезновении сознания, и оно, как известно, породило
сложнейшие системы подавления, вытеснения, обезвреживания этой мысли. Изменялась
терминология, но
открытие системы вытеснения насчитывает века; об этом твердили мыслители от Ларошфуко до Фрейда и экзистенциалистов.
Война отчасти парализовала эту систему, отчасти, напротив, создала для нее предпосылки: социальное подавление личных
вожделений и целей, мощные идеологические и эмоциональные возбудители,
привычка, дистрофическое равнодушие или нервный
подъем.
В Ленинграде в целом люди
проявили так мало физической трусости, что она не могла даже парализовать
прочие слабости и пороки. Вот, например, классическое склочное собрание — под
артиллерийским обстрелом (в это здание им уже случалось попадать). Начальника
одного из отделов редакции сняли и отправили во фронтовую газету. Преемник —
милый человек — выполняет весь ритуал: осуждение прежнего руководства (есть и
статья в стенгазете, подписанная: Пегас),
самовыгораживание в форме самокритики,
кивок в сторону товарищей, выдвинутых предшественником. А лично уязвленный писатель (в военном
обмундировании) точно разыгрывает
партию с дебютом «Не могу молчать...» по поводу — в данном случае —
малоквалифицированных редакторов, которые «все еще не научились...».
Присутствует ли тут что-нибудь, имеющее
отношение к свисту и равномерным разрывам? Да, — дополнительная фразеология: «Сейчас больше чем когда бы то ни
было...»
Бесперебойное действие
механизмов особенно поражало в инстанциях,
где восстанавливали, вернее, не восстанавливали утраченные продовольственные карточки. Потеря карточек
была явлением массовым — очевидно, следствием истощения и перенапряжения
нервов. В инстанциях жуткое сочетание старой
(канцелярской) формы и нового содержания (голодная смерть человека). А типы секретарш все те же, традиционные.
726
Например,
довольно распространенный среди административного персонала садистический тип. Это злая
секретарша. Если сейчас ее посадили вырезать в столовой талоны, она с удовольствием говорит вам, что вторую кашу взять нельзя или что на
ближайшую пятидневку — странно, что вам это неизвестно, — на вашей карточке нет уже ни одного крупяного талона. Если ее
посадили туда, куда ходят люди, потерявшие карточки, она говорит с ними громким
голосом с разработанными интонациями отказа, слегка сдерживая административное торжество.
Есть
томная секретарша, еще не по-блокадному одетая, с красивыми, еще жирно подведенными глазами. Эта занята
своими личными соображениями. Она смотрит
на человека беззлобно, с единственным желанием поскорее отделаться от
помехи, и отказывает лениво, даже несколько
жалобно (жалуясь на помеху). Есть, наконец, деловая женщина. Для некоторых женщин самый факт занятия общественно важным делом еще не автоматизировался
(любопытный атавизм). Они переживают
свою деловитость, вызывая этим неудержимое
раздражение окружающих. Женщины-врачи этого склада любят в разговоре с интеллигентным пациентом объяснять свои предписания,
тут же переводя терминологию с латыни на русский язык. Притом они говорят: «Мы называем это...»
Если
злая секретарша находит в службе источник властолюбивых удовольствий, если для
томной секретарши служба — необходимая
уступка действительности, то деловая женщина ценит самый служебный процесс. Она отказывает величественно, но обстоятельно, с поучениями и резонами. И хотя она
интересуется только тем, что она говорит, но человеку, который без
карточек, скорее всего, на днях умрет, от резонов на мгновение становится легче. Склочники и секретарши, сердитые чиновники
и обиженные писатели — все это
странным образом сохранило свои формы и
функции. В толстовском понимании эта стабильность эгоистических
интересов и застарелых привычек была объективно нужной. Она означала, что целое
существует, что бесчисленные устремления по-прежнему связаны одним узлом. Дело
страны, дело войны делалось бы иначе и лучше
без склочников и чиновников? Конечно.
Но целое не могло извергнуть их на ходу, на ходу войны. Не до того ему было.
Под
артиллерийским обстрелом нормально работали механизмы общественного зла, вместе с мужеством, вместе с
терпением. Это истерзанная страна побеждала. И она же, сама того не зная,
готовилась войти в новый разгул социального зла.
Утопическое мышление не
хотело понять, что социальное зло неизбывно (хотя и заменимо), что человечество
получало заменителей зла. Иногда это были
наиболее подходящие, прогрессивные, так сказать, заменители. А все же...
если ты ропщешь на социальное зло — посмотри, не занимает ли оно места зла еще
более смертельного. В отличие от
социального гедонизма, религия не за-
727
Вокруг «записок блокадного
человека»
клинает зло и не обещает
его уничтожить (только в царствии небесном), но включает его в свою систему
двух миров — посю-и потустороннего. Что касается поту-... то уж тут — что кому
дано. Для того, кому не дано, насущнейшая задача — как без религии выйти из
эгоизма. Какова та гражданственность, та любовь, тот высокий труд, с которыми
он выйдет из инфернальной тоски эгоизма?
Эгоистический
человек подобен дикарю. Первобытное сознание исполнено ужасом перед враждебностью мира. Его
побеждает культура
— иерархическая связь ценностей, творчество, делающее свое чужим, любовь,
делающая чужое своим.
При
распаде системы ценностей происходит вторичное одичание культурного человека. При развале быта у него
появляются пещерные замашки, пещерное отношение к огню, к пище, к одежде. Эгоистический человек слепо бродит среди явлений
то агрессивно, то равнодушно-враждебных, отыскивая для себя лазейки наименьшего
зла. Конкретные носители величайшего зла, взявшие на себя его теоретическое
обоснование, — стоят у ворот. Мы все хотим их убить; мы хотим убивать как можно
больше, отнюдь не вдаваясь в подробности их
человеческого существования. Читая в газете о взлетающих в воздух руках
и ногах фашистов, интеллигент испытывает
удовлетворение.
Разновидности
зла странно скрещиваются, исключают друг друга
и в то же время работают заодно. Проходя по двору с мусорными ведрами или с
другими ведрами, чтобы набрать в склизкой прачечной воды, люди рассматривали
большой замок на дверях домовой конторы.
Это выглядело успокоительно. Поколение 60-х годов уже этого не поймет. Сейчас
домоуправления с большим или меньшим успехом обслуживают свои дома и в
них живущих. В 30-х годах они существовали с совсем другой целью, им самим,
может быть, не вполне ясной. Не только для слежки за обитателями дома; еще более для того, чтобы напоминать
ежечасно этому обитателю, что все, чем он располагает, даже в частном быту, можно прекратить, отобрать, запретить. Они были
сталинским форпостом... И вот это зло заперто большим замком; дистрофический управдом уже не может добраться до своей
конторы. Диалектика разновидностей
зла.
Страдания и массовая
гибель никогда не были исключительным
признаком войны; эпидемии и стихийные бедствия поглощают целые города.
Специфику же войны образует сочетание этих возможностей
с предельной несвободой, откровенной, громко заявленной, отложившей попечение о камуфляже.
Буржуазные
демократии все сомневаются в праве государственного закона требовать от свободного человека, чтобы он в нетрезвом виде
не садился за руль машины, но не сомневаются в праве государства, в известных
обстоятельствах, потребовать у человека
728
его жизнь и, в случае
уклонения, судить его как изменника. Мир ужаснулся предложению Мао уничтожить
половину человечества с тем, чтобы оставшаяся половина на развалинах
капитализма основала блаженное общество.
Однако новым и устрашающим в этом
проекте является, в сущности, фактор количественный. Недавно президент
Джонсон, выступая по телевидению, говорил: «Мы скорбим о погибших (во Вьетнаме)
с той и с другой стороны (уж другую-то сторону оставили бы в покое), но нет той
силы, которая заставила бы США отступить от дела свободы и справедливости». Эта
логика ничем не отличается от маоистской, разве тем, что в одном случае речь
идет о половине рода человеческого, а в другом об энном количестве американских
жизней. С индивидуалистической же точки зрения совсем не в том дело, что
погибает миллион человек, а в том, что миллион раз погибает один человек.
Логика Мао — это необходимая логика государства (в том числе капиталистического, буржуазно-демократического и проч.), только
в азиатской ее наготе и масштабности.
Абсолютная несвобода
психологически может предстать человеку как новое для него качество
общественного бытия или, напротив того, как дальнейшее развитие привычных тягот
и бедствий. В узнаваемости бедствий — сила и слабость
противоиндивидуалистических структур.
Вот
человек, воспитанный гедонистическими иллюзиями и закамуфлированными формами принуждения. То, что ему
приказывают, запрещают, урезывают и нормируют его жизненные блага, — это все
для него экзотика, новое качество, рожденное потрясающей ситуацией, требующей
подъема всех душевных и физических сил. Ему даже кажется, что у него спросили
согласия, и потому свои действия он рассматривает как поступок. А у
поступков есть своя психологическая атмосфера — гордости и тщеславия,
самоотверженности и страсти.
А
вот те, для кого во всем этом нет принципиально нового. Одни реагируют попытками уклониться. Другие — великой
стойкостью. Иногда сначала — попытками уклониться, а потом стойкостью. Как бы то ни было, для них это очередная фаза в
давнишних отношениях с Левиафаном. Так — именем воспетого в книге Иова
могучего чудовища — назвал Гоббс всесильное государство. У Левиафана разные бывают подопечные: единомыслящие,
инакомыслящие, вовсе не мыслящие. Взаимоотношения складываются разные, в разных
социальных и психологических формах.
Возможно совпадение устремлений, сознательное или стихийное; возможно
сопротивление, тоже как сознательное, так и стихийное. Особую,
теоретически важную разновидность
общественной психологии дает сочетание абсолютной власти с абсолютным эгоизмом
подвластного ей человека. Они притерты друг к другу и в то же время друг
для друга непроницаемы.
Здесь тоже много градаций
— от позиции сноба, с его иллюзиями внутренней независимости, до состояния
раба, самого эго-
729
Вокруг «записок блокадного
человека»
истического из всех
состояний. Кто эгоистичнее вечного гребца, прикованного
к трюму галеры? Всякое объективное содержание жизни отнято у него, и
оставлено ему только его страдающее тело. Эгоизм рабов заслонен силою их
страданий и ничтожностью их желаний и целей, но, в сущности, он безграничен. .
Имманентный человек,
отчужденный от абсолютов и всеобщих ценностей,
как массовый, социально типический, существовал в разных обличьях, на
разных ступенях общества. Сейчас буду говорить только об интеллигентском его
обличий. Я имею в виду то сознание, которое в России завязалось в 1880-х годах,
придя на смену народнической традиции. Оно дало не только присяжных
позитивистов, но дало декадентов (опыт чистой культуры эгоизма), в конечном
счете — символистов, с их романтической попыткой ухватить объективное
субъективным, и многое последующее, с поправками и без поправок на объективный
смысл.
Еще Блок очень
проницательно и со знанием дела сближал столь разные, казалось бы, вещи, как
позитивизм и декадентство. Блок понимал, что они сцеплены между собой
субъективностью, агностицизмом. Сознание это являло парадокс: в качестве интеллигентского
оно предназначено было вырабатывать ценности и идеалы, в качестве
позитивистского и субъективного оно закрыло для себя те источники, откуда
берутся ценности и идеалы.
После первой мировой войны
западными интеллектуалами владела эстетика распада, отрицания жизни и проч.
(потерянное поколение). У нас многие из этого слоя пошли сначала в попутчики, —
чтобы оставить за собой возможность участия в общей жизни, но также и в силу
исконной (от Герцена до Блока) русско-интеллигентской ненависти к старому миру.
Попутчики говорили наивно и горделиво: «Вот это у вас хорошо, а уж это плохо;
принимаем отсюда и до сих пор...» — и с ними обращались осторожно. Впоследствии
бывшие попутчики кричали: «Гениально!» — ползая у ног, а их методически
истребляли.
С четырнадцатого года
началась эра великих опытов и испытаний.
Жизненные позиции имманентного сознания непременно требовали хотя бы минимума материальных благ.
Только при этом условии могла состояться философия, начинавшаяся фразой:
«А имеет ли жизнь смысл?» У бедствующего эгоиста тотчас же находится если не
смысл жизни, то интерес, цель, задача выжить. Но он теряет тогда свое убранство
и остается страшно голым.
Среди войны (предельной
несвободы) эгоистический человек набрел на странную, зыбкую свободу — в
размытости границ между открытыми и скрытыми формами принуждения. Не все ли
равно, что кто-то не воспользовался какими-то правами и благами, если результат
один; и даже, чем больше было прав и благ, тем хуже результат. Кто же удачники
и кто неудачники? Где карьеристы с учреждениями, в которых они делали карьеру?
Вон стоят их разграбленные квартиры, а хозяева носятся по дорогам войны.
730
Какая разница между
напечатанными и ненапечатанными книгами — если нет уже ни авторов, ни
читателей? И что нам до катастрофической
развязки вековой драмы индивидуализма, когда некому и некогда думать об
этом. У нас другие заботы.
Если
первое испытание мировой войной вызвало у европейско-американских
интеллектуалов резко индивидуалистическую реакцию, то второе могло только удостоверить ее несостоятельность. (Горе
эгоистам и гедонистам! Нет в мире ничего более хрупкого и беззащитного.) Дважды и трижды превращенному в крошево поколению открывалась неизбывность социального зла
и призрачность единичного сознания.
Распадались одновременно два великих заблуждения,
казалось бы противоположные, на самом деле имеющие общий источник в
гуманизме XIX века.
Истребляемый, испытуемый
катастрофами человек не в силах верить в
красоту и абсолютную ценность единичной души. Гораздо естественнее ему
испытывать отвращение к этой голой душе и горькую и тщетную жажду очищения во
всеобщем, в некоей искомой системе связей — в религии? В экзистенциальном самопроектировании? В новой гражданственности?
Переживание
общности есть сознательное или бессознательное, сильное или слабое, возведенное в религиозный
догмат или робеющее от собственной
нелогичности. Это первичное свойство своей социальной
структуры человек получает вместе со всеми знаковыми системами, составляющими его культурное сознание,
вместе с языком (то есть мышлением) —
как носителем общих значений. Человек принимает огромное содержание
общего с тем, чтобы своей непрочной жизнью внести в него изменения, большие или
малые; в конечном счете малые — по
сравнению со всей этой толщей.
Вот почему переживание
общего столь же действительно, как и
скрещивающиеся с ним интенсивные — до зверства — вожделения эгоизма,
скрещивающиеся в том же человеке (создать питательную среду для тех или для
других — это дело социально-исторических
ситуаций). Даже поступая эгоистически, человек склонен притом оценивать
поступки — в особенности чужие, отчасти и свои — по нормам общего. Нормы
общего, впрочем, далеко не всегда призывают к гуманизму — даже в своей
официальной, камуфлирующей фразеологии.
Самые жестокие и корыстные интересы коллектива тоже требуют от личности
жертвы, даже тотальной (фашизм это
продемонстрировал).
То общее представляется
нам иллюзией, обманом, алогизмом, то — единичная личность. Вероятно, и то и
другое в отдельности — иллюзия; а реальный наш опыт — это их взаимодействие.
Для
западноевропейской мысли второй четверти века характерна история
экзистенциалистов. Чистую личность в ее существовании они
поспешили нагрузить бременами сверхличного. Одни — религиозным оправданием жизни (когда бог, то оправдание заранее задано). Другие — этикой французского
Сопротивления.
731
Вокруг «записок блокадного человека»
Камю
написал превосходный роман «Посторонний», превосходный по классической ясности
разговора о жизни*. Одновременно он написал философский комментарий к роману — «Миф о
Сизифе», небольшой, но многословный (так
же, как его «Взбунтовавшийся человек»), в
котором концы не сходятся с концами.
Лучшее, что есть в этом
трактате, — эпиграф из Пиндара: «О mon
âme, n'aspir pas a la vie immortelle, mais epuise le champ du possible»**.
В
«Постороннем» первооснова сознания — бессмыслие, шевелится хаос, непостижимость, наводящая ужас на
заброшенного в нее человека. Дальше —
чувственная оболочка доступной нам жизни.
Первая ступень ее оправдания. На этом Камю и остановился в романе, а в
трактате сделал отсюда логически неудавшийся ход к героическому утверждению
бытия. Привело же к неудаче отрицание
очевидного — той иерархии, той связной системы социальных ценностей,
которая ложится на хаос непостижимого и на смутный чувственный опыт. Это вторая
ступень оправдания жизни. Есть еще третья — абсолюты... Но это уже не про нас.
Без иерархии что можно
возразить заявляющему: «Ну-ка, попробуйте доказать обязательность предъявляемых
мне моральных требований». Главный аргумент
тогда против практики эгоизма — ее хрупкость, ее неспособность защитить
человека.
Что
касается философии эгоизма и гедонизма, то она вопиюще не подходит к нашему времени. Для этого было нужно
что-то совсем другое — наивность
рабовладельческого общества? Абстрактность просветителей? Прекраснодушие утопистов или сытость эстетов?
Камю с его обращенным к
интеллектуалам предупреждением: «Говорю вам
— завтра вы будете мобилизованы!» — человек французского Сопротивления.
Коллаборационист Жионо предложил другую
формулу (она произвела скандал): «Лучше живой трус, чем мертвый герой». Логично? Логично. Но логика здесь
непременно требует дальнейшего развертывания. Собственно, это вариация
на библейскую тему живой собаки и мертвого
льва. Но тогда остается стремиться к
состоянию собаки, состоянию животности, сулящему изолированные удовольствия и незапоминаемые страдания. Кто говорит:
живая собака лучше мертвого льва — должен в конечном счете сказать: живая
собака также лучше живого льва — то есть счастливее.
Это и есть мысль Екклезиаста: «...И псу живому лучше, нежели мертвому льву». Не пес лучше, а псу лучше.
Лев храбр, и готовность к
гибели входит в структуру льва. Голый
принцип продления жизни (любой жизни) и приумножения разрозненных удовольствий
возможен логически только при отри-
---------------
* «Чума» — напротив
того, аллегория. Если хочешь сказать о фашизме, зачем
говорить о чуме?
** «О моя душа, не
стремись к бессмертию, но исчерпай поле возможного» (франц.).
732
цании культуры. Потому что
культура — факт социальный, и она замещает категорию удовольствия категорией
ценности. А понятие ценности предполагает
расплату. Общественный человек живет рискованным актом личной реализации
общего. Свобода, родина, наука, искусство, любовь, семья, честь — все это очень
опасные вещи. Жертва тут просто условие пользования. Об этом написан «Колокол»
Хемингуэя. Никто ведь не оспаривает условия, поставленные летчикам, мотогонщикам,
альпинистам.
Не помню, кто это сказал в
ответ на разные медицинские предостережения: «Опасно жить — от этого умирают».
Интеллигентам хотелось
измениться. В смятении первых дней хотелось
избавиться от одиночества, от эгоизма, усугублявшего страх. Это было
инстинктивным движением, у которого имелась долгая интеллектуальная
предыстория: вечная мечта о выходе из себя, об ответственности, о сверхличном.
Все это выразилось сумбурно в странном чувстве совпадений. Интеллигент теперь
должен был сам захотеть того самого, чего от него хотело общее. Старая
утопическая задача (как она увлекала Герцена!) — не разрешится ли она синтезом
логики государства с логическим абсурдом самоценной
личности?
Не подлежавшим мобилизации
хотелось безотлагательно что-то сделать — пойти в госпиталь, предложить себя в
переводчики, написать в газету статью, и даже казалось, что нельзя взять за нее
гонорар. Эти намерения и желания попадали в машину, совершенно не
приспособленную к подобному психологическому материалу. С привычной грубостью и
недоверием к доброй воле своих подопечных она от одних участков отбрасывала
человека, в другие втягивала его принудительно.
Через несколько дней в
Союзе писателей объявили, что все поедут в неизвестном направлении рыть
противотанковые рвы или строить заграждения. Одни тотчас же отправились за
медицинскими справками, другие, наиболее интеллигентные, — с презрением
говорили о людях, которые в такой момент считают себя выше физического труда.
— А вы знаете, что такое
физический труд? — сказал по этому поводу Максимович, недавно вернувшийся из
лагеря. — Вы когда-нибудь пробовали? Рыть лопатой, если знаете, что то, что
нароете, даже отдаленно не похоже на норму.
Ух, эти интеллигентские слюни... Ковырять землю мучительно, особенно
потому, что совершенно бесполезно. Ну, вы увидите...
Увидели. Число медицинских
справок быстро росло. Впрочем, скоро сверху перестали настаивать. Механизм
работал формально, он поступал с человеком согласно тому, к какой категории в
каждый данный момент был отнесен данный человек, вернее, данный общественный слой. В Ленинграде писатели,
художники и другие — это сначала была категория добровольно зачисляемых
в
733
Вокруг «записок блокадного человека»
ополчение.
Необученных, почти невооруженных, их мгновенно бросили под свежие немецкие силы.
Погибли все. Довольно скоро писатели, художники, ученые стали категорией золотого фонда, который следовало эвакуировать и беречь. Шостаковича
сначала посылали на крышу тушить
зажигательные бомбы, потом вывозили из
Ленинграда специальным самолетом. И тем и другим очень гордились. От
писателей и прочих скоро потребовалось то же, что и всегда, только в большей
мере.
Фронт
жил по своим законам. Там были задачи, которые кто-то решал или не решал, или ожидание задач. Глубокий тыл
тоже имел свой распорядок. Там делали пушки
или хлеб; там же откровенно
отсиживались. А вот в прифронтовом, простреливаемом тылу, где почти нечего было делать (людям
партикулярным), установилась
какая-то странная действительность, иными чертами похожая на действительность
37-го года.
У
тех и у этих были свои сроки. Эти прилетали вначале в строго определенные часы;
немецкая аккуратность входила в программу
психической атаки (что хотим, то и делаем). Те были менее точны; считалось, однако,
что позже четырех часов утра они приходят редко. Часов с четырех утра и до
вечера человек воображал себя в
безопасности. Эта воображаемая передышка многих, вероятно, избавила от помешательства.
В темноте, в немоте —
ожидание вырванного с мясом звонка или серия
взаимосвязанных звуков, возвещающих начало бомбежки. Утренняя
неизвестность... Постепенно выясняется — прямое попадание в угловой дом.
Постепенно выяснялось — из знакомых за ночь арестованы имярек и имярек. Раньше
усиленно бомбили центр, например Моховую или пытались попасть в Радиокомитет. А
сейчас, заметьте, они явно интересуются Выборгской стороной. Вот уже недели
полторы, заметьте, как они систематически обходят центр. В центре у нас, может
быть, больше ничего и не будет. — Ну,
разумеется, липа. Но почему именно эта липа? Не случайно. А. был связан
с такими людьми... Б. — неосторожен, он разговаривал. У В., знаете, эти
родственники. Если не иметь родственников и
не разговаривать, — может быть, ничего не будет. — Центр как-никак
оставили в покое. Ну, конечно, случайное попадание...
Помрачающая разум чересполосица.
Можно
ли жить, когда они в пятнадцати километрах? Или когда вечером не знаешь, где встретишь утро? А общество
жило, выделяя тем самым соответствующие
бытовые формы.
Несвобода
войны вразумительнее всего, когда она достигает регламентации. В прифронтовом
тылу партикулярный человек не работает
или работает формально (оставшиеся заводы, медицинские учреждения в той или
иной степени военизированы), потому что производить
ему нечего. Блокада предоставила непонадобившемуся человеку заниматься
сохранением своей жизни. Это было дозволено,
узаконено.
734
— Что вы делаете? —
спрашивали блокадной зимой застрявшего в Ленинграде профессора Р. Он отвечал:
— Я
обедаю.
Странное,
усугубленное отражение прежней действительности, ее несвободы и ее эгоизма. Но человек, переживая бессмысленность эгоистических страданий, не знает пока о
смысле своего поведения, о том, что все, что он делает, имеет еще второе
значение — он хранит и спасает в себе затухающий огонь жизни. Что в другом,
историческом плане его воля к самосохранению служит огромному, многосоставному целому воюющей страны.
(Признания уцелевшего дистрофика)
Этот
психологический эпизод реконструирован мною (от первого лица) на основе рассказов блокадных людей о своем
блокадном опыте.
Я
сидел за бывшим своим рабочим столом, вплотную придвинув стул, тесно зажатый между краем стола и стулом, — в
оцепенении. Мне поручили сделать
ответственный перевод. Этого импульса было достаточно для того, чтобы
перо двигалось по бумаге. Но я уже с отвращением думал о том, что предстоит
его, перо, обмакнуть или перевернуть
страницу. Если нужно было дотянуться до края стола, чтобы взять
бритвенное лезвие и очинить карандаш, я
продолжал писать затупившимся карандашом или карандашом вместо пера,
чтобы не протягивать за пером руку. Дело было
не в утомлении, не в истощении, которое начинало даже уже проходить.
Много месяцев продолжался бег по кругу. Весна принесла нечто вроде остановки;
вернее, замедление темпов. И с замедлением открылась болезнь физической лени —
особая заторможенность воли.
Легче всего совершать было
действия, вызванные неодолимой потребностью
минуты или инерцией привычных ситуаций. Психологически проще, возможнее было
сходить на другой конец города пообедать или втащить на лестницу ведро
воды, чем потянуться за карандашной
точилкой. По дорогам к обеду нас влекли могущественные стимулы
добывания; ведра, колка дров были заведенной инерцией, не требовавшей
вмешательства воли. Каждый предмет, не входящий в заведенный порядок дня,
требовал каждый раз нового отношения между
собой и действующей на него волей. И каждый раз это было мучением. Воля
сжималась и цепенела в страхе перед контактом, перед мельчайшим усилием
воздействия на мир, ставший источником
вечного страдания.
735
Вокруг
«записок блокадного человека»
На письма с Большой земли
я не отвечал. По многим психологическим
причинам. Но главным образом потому, что нужно было возиться с конвертом
(в продаже их не было), с покупкой марки и почтовым ящиком. Это были все
действия мельчайшие, но не механические, не
стертые инерцией, и потому они требовали усилия воли.
Автоматическими же были
безнадежные действия, направленные на
удовлетворение непрерывно и однообразно возобновляющихся потребностей. В них иногда было трудно
включиться, труднее, чем их выполнять, при всей их физической
затрудненности. Так, прежде чем пробиться сквозь все заторы враждебного мира к обеду,
предстояло еще, например, вымыть банки (в них что-то приносилось домой), протереть их леденеющими, разбухшими от воды
пальцами. Опять? Омерзение! Не могу!.. Но усилие включения сделано. Омерзение
отпускает, я уже даже стараюсь поаккуратнее протереть пальцами края банки.
Лень
была заболеванием воли, с симптомами отвращения и страха перед контактами с миром.
И мир повернется другой
стороной...
Он к нам повернулся
страданием. На исходе зимы 42-го года далеко не все уже было страданием
реальным, но сознание было ушиблено
ожиданием страдания, непреодоленной к нему привычкой.
Война была основным
содержанием этого мира, его тотальной действительностью.
Фактическая и психологическая тотальность этой войны не оставила
возможности тех обходных путей, какие оставляли
прежние войны. Каждый, не принимавший прямого участия, знал (невзирая ни на какие доводы), что он отлучен от
общей действительности. Он мог, конечно, считать, что собственная жизнь важнее
исторической действительности, но он знал, что
сделан выбор.
Дистрофия была крайней
степенью отлучения, и она даже избавляла от выбора. Она избавила от
нравственного беспокойства, потому что мы,
дистрофики, понимали, что мы пожертвованы войне, но мы не понимали
тогда, что и мы тоже — общее, пусть отраженное
и тусклое. Что враг хочет меня убить, а я живу, что враг хочет убить
город, а город живет, и я — почти бессознательная
частица его сопротивляющейся жизни.
Этого
мы не знали. Дистрофия оставила человеку защитное равнодушие, под покровом
которого он мог облегченно умирать. Она
оставила человека лицом к лицу с обнажившейся, первобытной двойственностью удовлетворения и страдания.
Зима
— это сияющая красота, легкое дыхание и веселый огонь, нежный снег, нежный мех... А непобежденная зима — это
тьма, ведра, замерзшие и тяжелые как камень; это холод, всегда холод, от которого ноет сердце. Способы побеждать мир
вещей — побеж-
736
даемый любовью, познанием,
конструкцией — исчезли в хаосе и развале
предметов цивилизации.
Но я ведь был уцелевший
дистрофик, и ко мне возвращалась возможность
мыслить. Мысленно я распределял по своему усмотрению явления мира. Но я
мучительно не хотел физических с ним соприкосновений.
Все было прикосновением к болезненно раздраженной коже или душе. Большие страдания зимы постепенно сменились непреходящим нервным раздражением.
Очками для дали я
пользовался не всегда. Надевая их, я любил праздничность
этого перехода. Мир внезапно придвигался и вспыхивал; и можно было опять
притушить эту мешавшую сосредоточиться яркость. Но как-то весной — как раз
стали ходить трамваи — в трамвае мне раздавили очки (я их сунул в карман).
Имелся рецепт, но оказалось — заказать стекла невозможно. Стекол не было. И мир стерся, потух. Я проходил мимо
памятных ленинградских сочетаний и не
мог им вернуть ту немного искусственную радужную отчетливость, которую я
так в той жизни любил. Это раздражало.
Раздражение преобладало настолько, что зрительную полноценность возвращать уже вовсе не хотелось.
Еще мучительнее обувь.
Рваные калоши. Весна, например, это главным
образом мокрые ноги, всегда мокрые ноги. Когда добираешься наконец до
места, садишься — кажется, что нет ни носков, ни ботинок, что ноги облеплены
тяжелой набухшей резиной. Ботинки (новые
достать невозможно) скорежились, задеревенели, пошли какими-то буграми. Я ходил, опустив голову, думая о своих ногах.
Именно ноги осуществляли непосредственный физический контакт с миром.
Отвратительный контакт.
Я понял, что значит
хромать на обе ноги, — это когда ни одна нога не выдерживает тяжести тела.
Когда-то, в той жизни, я любил думать на ходу. Любил этот двойной,
перекликающийся ритм внешнего и внутреннего
движения. Я любил слушать свое дыхание, когда шел через мир по улицам и дорогам. По нашим дорогам, с прекрасной
их повторяемостью, возбуждающей слепое желание идти и идти... с вечно обманчивым ожиданием того, что откроется наконец за поворотом... С каким-то необъяснимым,
алогичным презрением к себе я
вспоминал об этом теперь, медленно ковыляя.
Раздражения, унижения
пронизали жизнь. При некоторых столовых, в
учреждениях были уборные, страшные, без воды. У уборной стояла очередь.
Люди не скрывали того, что не в силах ждать (один
из дистрофических симптомов). В редакции, где я бывал, уборная была
одна. Девушки, обыкновенные девушки, без всяких похабных намерений, кричали засевшему в уборной мужчине, чтобы
он поскорее выходил. И мужчина (молодой) хладнокровно отвечал из-за двери —
тоже без нарочного похабства: «Что же мне, к вам без штанов выходить, что ли?»
Еда также была обставлена
множеством раздражающих условий. В пору большого голода импульсы, толкавшие к
еде, покры-
737
Вокруг «записок блокадного
человека»
вали все раздражающее.
Теперь не то. Начиналось с покупки. В
магазине всегда темно и мокро. Ноги отсыревали и болели. И я катастрофически
не умел справляться со всеми предметами, которые
приходилось одновременно держать в руках. С удивлением и завистью я
смотрел, как женщины свободно и ловко оперировали
сумочками и сумками. Я так не мог. Нужно было вытащить бумажник, из
бумажника, отыскав ее, нужную карточку (при этом не вытряхнув остальные, с
которыми она сложена вместе). Потом деньги. Сзади напирали, и я не успевал
засунуть обратно сдачу. Со сдачей, карточкой и бумажником в руках я шел к
прилавку. Зажатый под локтем портфель неудержимо ускользал вниз. Я был уверен,
что если засунуть в карман перчатки, их немедленно вытащат. Но если не
засовывать перчатки, то тогда уже решительно не
было ни одной руки, чтобы расправить авоську, в которую предстояло уложить триста граммов селедок. Все
скапливалось под конец в руках — портфель, бумажник, авоська, сдача,
перчатки, карточка, которую я держал изо
всех сил, селедки, плохо завернутые продавщицей в бумажку. С отвращением
я сжимал все это в кучу, прижимал к себе, ковыляя в угол к заброшенному
прилавку, чтобы там все свалить и разобраться; оглядываясь при этом через
плечо, не подкрадывается ли кто-нибудь сзади.
Враждебный
мир давил на тело — на наболевшую, натруженную поверхность. И тело — форпост этого мира — давило
на сознание. Помимо всего прочего, в
этом мире стреляли. И, странное дело, сейчас
это воспринималось не столько по существу, как смертельная опасность, сколько побочными и
сопровождающими раздражениями. Опять загоняют... Не дадут спокойно
пообедать. Не стоять же с мокрыми ногами, с
набитой авоськой в подворотне. К чертям!..
Мир
давил на натруженное, наболевшее сознание. Лучше всего ему пребывать в оцепенении. Когда в комнате бывало
тепло, это было не тягостное оцепенение. А
за окнами в странной вещественной близости, в безмерном интеллектуальном
удалении лежал мир, со множеством вещей, когда-то любимых. В ближайшей
близости за слепыми окнами лежал город,
замученный город, с которым мне и сейчас трудно было бы разлучиться.
Труднее, чем с людьми, уехавшими из этого
города. Город я любил со всей его знаменитой символикой, с туманом и слякотным снегом, с гарью и ветром. Особенно
этот ветер... Я знал, как могу любить свой город — пустые улицы, в скверах
сугробы, израненные дома... Но сейчас я был наболевшей поверхностью, и я просил
город меня не трогать.
Я привык не желать
внешнего мира. Когда в сознание прорывалось, что голубеет небо, что есть почки
и будут листья, шумящие на ветру, я пугался, я боялся нового времени года,
несущего угрозу оцепенению. Я как сумасшедший боялся, что все это кончится.
Ведь тогда должно было кончиться странно простое, сведенное к минимуму существование, которое я вел, мучительное и до крайности облегченное. Должна была начаться
сложная, труд-
738
но
восстановимая нормальная или будто бы нормальная жизнь, с ее утомительными желаниями. А сейчас оцепенение.
Мир, потухший из-за разбитых очков, непроходимый из-за скореженной обуви. Мир
без любви. Я сидел в тихом оцепенении, и всякая любовь, прошлая и будущая, казалась мне непомерно хлопотливой историей.
Я был болен особой,
блокадной болезнью воли. И единственно вожделенным, разрешающим выходом
мечтался выход из нее в обыкновенную,
прежнюю человеческую болезнь. Болеть было невозможно по множеству технических причин. Но болезнь, обыкновенная болезнь,
была бы идеальным состоянием. Сонливое, затуманенное жаром сознание
отложило бы все ответы на требования враждебного
мира. Болезнь была высшим правом на оцепенение.
Болезнь
наконец пришла, и тогда неодолимые бытовые препятствия непредвиденным образом уладились. Тогда я стал с жадностью
предаваться болезни; и даже казалось, что мне это никогда не наскучит. Хуже
всего человек переносит отсутствие целей. Но болезнь
давала странное, в своем роде единственное сочетание оцепенения с непрестанной целеустремленностью, как бы
непрестанно осуществляемой. Жар
вызывал необходимость расслабленной неподвижности, отключенности от страшного
мира. Это была необходимость,
непосредственно, физически переживаемая, и выполнение ее само по себе
было целеустремленным. Так состояние жара, тяжелой дремоты (дремота приносит особое наслаждение сном, потому что
это ощущаемый, осознаваемый сон) в то же время было переживанием совершаемого нужного действия, как бы отрицательного.
Я лежал, и от меня
отступали все расстояния, которые я прошел
натруженными ногами, все пространства, отделявшие меня от воды, от
полена дров, от хлеба. Я лежал, и мне нравилось доводить оцепенение до предела. Неподвижностью я достигал постепенно исчезновения тела. Опротивевшее,
враждебное, страдающее тело больше не давало о себе знать. Нечто
подобное испытывает пловец, когда, закрыв глаза, лежит на воде, уже не чувствуя
воды, и из всех ощущений осталось ему только ощущение глубокого своего дыхания.
Ощущение дыхания осталось
и мне. В дремоте я подолгу следил, как дыхание, зарождаясь в глубине, росло и
струилось вверх, как бы само по себе существующее, единственно существующее прокладывало себе путь через неощутимое тело.
Блаженному
полному отчуждению тела мешало сердце. С левой стороны иногда возникали ощущения неудобные,
тянущие. Я старался тогда особенно
плоско и неподвижно уложить левое плечо, руку. Уложить сердце. Но сердце должно
было работать. Неприятно было думать о том, что сердце нельзя на время
остановить, что оно все ведет и ведет свою самопожирающую работу. И как долго
это может продлиться?.. Но сердце ведь не всегда давало о себе знать.
739
Вокруг «записок блокадного человека»
Так я покачивался на
волнах болезни. И, не думая об этом, я знал, что так уходят в легкую смерть
дистрофиков. Смерть без сопротивления. Смерть без удивления: был человек, и нет
человека! Невероятно! Нет, очень, очень даже
вероятно. Самое из всего вероятное. Смерть, не оставляющая от жизни
следа. Корова языком слизала.
Бесследно все, и так легко не быть...
Совсем не так, как Иван
Ильич. Не так, как Лев Николаевич.
А жизнь уже медленно
проступала, со своими уцелевшими хотениями. С желанием жить, с готовностью к
смертельному риску, мерцавшими сквозь
оцепенение.
Не
сразу Эн понял, почему каждый день на работе часу во втором им овладевает
странное болезненное состояние. Потом он догадался — это торопливость, один из
оборотней голода или голодной травмы.
Торопливость как маска голода — непрестанное устремление от одного этапа еды к другому, сопровождаемое страхом что-нибудь упустить. Торопливость особенно
связана с обедом. Обед отпускает казенная инстанция, равнодушная. То
есть у нее на все есть объективные причины (действительно есть и действительно объективные).
А вдруг не хватит? Зимой несколько раз не хватило
каши.
Теперь в столовой всегда
дают все, что положено. Теперь торопливость — отражение психики, пробег от
одной к другой бесцельной цели. Цели расположены по кругу в никуда не ведущей повторяемости.
Мотивировка
обыкновенным чувством голода — это нечто оздоровляющее, успокоительное. Как раз в этот час оно начинает обостряться.
Но травмированный человек плохо переносит желание есть; оно, в свою очередь,
порождает томление и страх. Эн сосредоточен
теперь на желании уйти (у него ненормированный рабочий день). Он вычитывает
машинопись, с усилием ведя себя от строчки к строчке. Неприятней всего
переносить правку из первого экземпляра во второй, в третий. Тройное торможение
пробега. Теперь уже надо соблюдать
приличия, и он соблюдает, — тщательно замедляя
жесты. Он говорит скользящим тоном:
— Так вы передадите. Мне
сейчас необходимо уйти. Я буду часам к четырем, если кто будет
интересоваться... Кто-то спрашивает:
— Вы
в столовую?
740
— Да, то есть я там буду.
У меня сначала дела. Нельзя обнаруживать
торопливость. Секретарша говорит
бодрым голосом:
— А знаете, будет чудесно,
если вы мне сейчас напишете эту бумажку.
С точки зрения секретарши
это задержка на несколько минут. Она не
понимает, эта милая девушка, что врезалась во внутренний бег травмированного сознания, что это больно.
Эн не может сделать уже ни
одного тормозящего движения. Не может дойти до своего стола. Он просит у
секретарши листок бумаги, хотя бумага у него с собой в портфеле, но надо
щелкнуть еще замком портфеля. Он хватает ближайшее почти не пишущее перо,
куда-то присаживается, пишет не своим почерком эти несколько строк, выигрывая
на этом минуту. Он пишет и думает о том, что ему предстоит одолеть выход на улицу,
трамвай, очередь у контроля, очередь в столовой, медлительность подавальщицы...
И в этом ряду затрудненных действий то, ради чего они совершаются, — порция
супа и двести граммов каши — оказывается неуловимо
кратким и эфемерным.
После
трамвая очень противно оставшееся пешеходное пространство. По дороге встречаются возвращающиеся из столовой. Трудно
удержаться от вопроса: «Что дают?» — и хочется удержаться, чтобы не отрезать
себе сразу все возможности ожидания. Можно также умозаключать по тому, как они держат
свои сумки, бидоны или портфели. За углом уже видна входная, всегда приоткрытая, дверь. Уже ничто (включая обстрел или
воздушную тревогу) не помешает дойти и войти. В глубине темного коридора
просвет, где мелькает иногда лысая голова буфетчика, — это отрадный знак
дополнительной выдачи. Иногда же уныло блестит гладкая плоскость прилавка.
Зимой (особенно до
всеобщего отъезда в эвакуацию) здесь, у контроля,
стояли многочасовые очереди. Стояли покорно. Обед, избавлявший от
голодной смерти, казалось естественным добывать любыми усилиями. К тому же люди
стояли не на морозе, только в холодном коридоре. Сейчас у контроля пусто —
именно потому все страшно торопятся. Путаясь в карточках, деньгах, пропусках, каждый хочет прорвать плотину этих трех-четырех
медленно продвигающихся спин,
каждому, чтобы успокоиться, нужно скорее схватить бирки (только бы их не потеряла подавальщица...). Работает
старая травма.
Теперь
это на вид средней руки столовая (подражание нормальному быту) с неполиваемыми цветочными горшками на
столиках, полугрязными скатертями, почти
чистыми подавальщицами. Сразу не заметно (зимой все было заметно сразу),
что люди занимаются здесь трагическим делом. Понять это можно, если
приглядеться, как они быстро облизывают ложку (лизать тарелки уже не принято),
выскребают тарелку, с наклоном держа ее на весу, пальцем
741
Вокруг «записок блокадного человека»
обводят край банки с
кашей, как они замолкают перед поданной едой
и рассматривают ее внимательно, как их головы автоматически поворачиваются
вслед за подавальщицей.
Из всех трапез обед меньше
всего похож на свое название. Суп не исполнен еще безнадежности. Он не так
вкусен, и его больше; и, главное, он первое
блюдо. В обеде самое печальное — это съедание каши; кратчайший акт,
столь краткий, что в нем начало соприкасается с концом. Достаточно двух взмахов
ложкой, чтобы внести непоправимые
разрушения в эту круглую выложенную на тарелке пушистую массу с ямкой
посредине, залитой десятью граммами
темно-золотистого жира.
Печаль над опустевшей
маслянистой от каши тарелкой знаменует конец предобеденной целеустремленности.
Здесь начинается спад блокадного дня. В
явлении послеобеденного спада нет ничего прежде не бывшего. Настоящий
обед (не то, что человек хватает в обеденный
перерыв) всегда был переломом. Поздний семичасовой обед был уже
непосредственным переходом к вечернему отдыху. Ранние обеды перерезали день. Чехов утверждал, что работать можно только до обеда. Обед приносит не только
лень, сонливость, но ощущение начала дряхлости, старости, исчерпанности,
умирания дня. Для многих это были выморочные часы, тянувшиеся кое-как, пока
наконец не оформлялся вечер со своими собственными закономерностями и целями.
Сейчас,
когда люди оказались в первобытной зависимости от течения суток, от температуры, от света, — чувство
умирания дня особенно конкретно. В разгаре белых ночей — это зимняя травма,
страшно цепкая, как все травмы этой зимой. В послеобеденной депрессии ощущение чрезмерной сытости замещено
теперь разочарованием, обидой, которую приносит быстротекущий обед.
Блокадный
круг состоит из повторяющихся, возобновляющихся отрезков. С такой же
регулярностью, как все прочее — как, например,
обстрелы, — возникает в свое время послеобеденная тоска. Сознание ненадолго освобождается для тоски, и до
него вдруг доходит все в другие часы подернутое туманом. Доходит со
щемящей болью бесцельность целей, доходит
повторяемость жестов, сопровождающих
пробег. В особенности же — отторгнутость. Отторгнутость от тех, кто уехал, кто
на Большой земле. Они непредставимы, существование
их нереально. Отторгнутость от рядом бегущих...
Эн пешком медленно
возвращается из столовой в учреждение. Справа в глубине переулка Нева. В час
тоски это надо обойти, не трогать. Нынешним летом он видит только переезжая
мосты, из трамвая торжественную Неву с военными кораблями. Он ни разу не
касался рукой потеплевшего на солнце гранита, не сидел
742
на полукруглой скамье, не
спускался от нее по ступенькам к воде, неожиданно
интимной, вещественной, — с песочком на дне и запахом рыбы, — вдруг открываемой среди декоративной
речной перспективы.
Поворот Фонтанки со старым
домом. Сюда Эн ходил в гости. Люди, к которым он ходил, эвакуировались. Он
приходил сюда всегда очень поздно, начинал собираться гораздо позже, чем ложится теперь спать. Там всегда была водка, легкая
закуска. Странно... Люди сидели, разговаривали, разговаривали. Что-то читали друг
другу. Спрашивали небрежно: «Что, выпьем чаю сейчас или дочитаем?» — «Дочитаем, конечно...»
Хождение в гости, с
ужином, отодвинутым разговорами. Или этот ветер и по ветру вечный бег
привязанной к ветвям листвы — все это та жизнь. Но тоска делает еще один ход.
Она уже не хочет возвращения. То ли потому, что та жизнь совсем другая, до
нереальности непонятная, то ли, наоборот, потому, что она слишком похожа — как
наваждение.
Не
оглядываясь, сосредоточенный на своем, Эн идет из столовой в учреждение. Вдруг до сознания
доходит знакомый тяжелый, содрогающийся
звук. И тотчас же доходит, что это не первый такой звук, что было их уже
несколько подряд. Это обстрел; пока что, очевидно, другого района. Теперь Эн
оглядывается. Если б не этот звук, нельзя было бы догадаться о происходящем.
Прохожие с ленинградским хладнокровием,
которое стало здесь безраздельно властвующей над человеком средней
нормой, занимаются своими делами. Они идут по улице (пока не загнали в
подворотню), неся портфели, судки и
авоськи, стоят в очереди, разговаривают и прикуривают друг у друга.
Слышатся реплики: «Кажется, наши стреляют». — «Да как же, — наши!» Или:
«Здорово бахнул!»
Повторяющийся
звук уже не уходит из сознания. И, как всегда, слушая этот звук, Эн испытывает сумасшедшее чувство какой-то опрокинутости, вывернутоcти
явлений. Путаницы в категориях времени и пространства. Свист снарядов над головой —
страшнее, но понятнее. Он знаменует
пространственное присутствие — они действительно сейчас здесь, над головой, — и
временную протяженность (длительность
свиста). Совсем другое — звук отдаленного разрыва. Это неуследимое настоящее, которое, дойдя до сознания, уже стало прошлым. Обратный порядок: сначала звук,
потом страх перед тем, что уже не совершилось. Потом тишина, и в
короткой тишине заново решается вопрос о жизни и смерти человека. Решается тем, что он сделал два шага лишних к
трамвайной остановке, или нагнулся за уроненным портфелем, или с
тротуара шагнул на мостовую. Человеку кажется, что все пойдет по порядку — что
будет свист, потом разрыв, который он увидит со стороны, и потом уже что-то с
ним случится. Он знает — это аберрация.
Это
аберрация причинно-следственных связей, а есть еще аберрация безопасности — когда
человек убыстряет шаг под обстрелом,
743
Вокруг «записок блокадного человека»
чтобы его не настигло.
Именно так поступает Эн, когда раздражен тем, что на улице задерживают и мешают
дойти до учреждения, где в эти часы бывает кипяток и можно выпить кипятку с
оставшейся от обеда конфетой.
Эмоция
страха замещена эмоцией еще более непосредственной — раздражением, производным от травмы голода. Если не произошло
замещения эмоций, Эн заходит в подворотню, говоря себе и другим, что следует
поступать разумно — без паники и без глупой
неосторожности.
III ВЕЧЕР
Кончились
послеобеденные часы работы. Предстоит возвращение домой. В первом, дневном выходе из учреждения преобладало нервное
напряжение, торопливость; во втором преобладает оцепенение.
Эн медленно идет по улице.
Сейчас вечер, перед белой ночью, с великолепным холодным (даже в душные дни)
косым светом, в котором горит асфальт Невского проспекта. Привычное удивление, когда, после позднего рабочего дня, выходишь
из темноватых комнат и застаешь на улице свет в его неувядаемом разгаре.
Это и есть та неисчерпаемость длящейся жизни, которую так любят настоящие
ленинградцы. Это чувство непочатого еще запаса жизни, отпускаемого на каждый день.
Не отсюда ли у Эна взялась
мечта, занимавшая его в юности. Мечта о
жизни, состоящей из долгих дней. Из дней переживаемых, осознаваемых во
всей своей протяженности и в каждой частице своего состава. Но сейчас у хода
жизни свой порядок — вопреки белым ночам. Круг должен замкнуться (чтобы
начаться с начала — поскольку он круг). Ход
вещей определяет усталость, исчерпанность
ритуальных жестов дня, наступающий час последней еды. Круг печально стремится к своему несуществующему
концу.
Что-то
тревожное есть в несовпадении состояния дня с состоянием человека. Немеркнущий свет,
напрягая нервы, напоминает о том, что сейчас только можно бы начать большую
прогулку вдоль извилин реки, что можно
бы еще многое... В белой ночи проступает ее жестокость.
Блок это понимал: «Май жестокий с белыми ночами...» Они жестоки к человеку, который хочет, чтобы его
защитила тьма, начисто срезал сон. День забит множеством отвлекающих, путающих, затемняющих сознание вещей. Ночью же,
освобожденной от суеты и не
смягченной мраком, обнажаются основные очертания жизни. Это страшнее сейчас, чем когда бы то ни было.
Дома предполагается еще
ужин — заключительная еда, отсчет вечера. В той, прошлой жизни у Эна вечер
начинался поздно, затягивался, переходил в
ночные бдения, до двух-трех часов и позже. Это была часть дня, нередко
рабочая, но в принципе раз-
744
решающая безделье;
единственная часть дня, когда безделье было законным и легким. И все вокруг
заполняли его развлечениями, любовью,
дружескими разговорами за водкой. Все это можно было предвкушать как своего
рода отдых. Особенно когда отдых не прерывался, переходил в следующую единицу
времени. Когда, например, можно было до следующего дня не расставаться.
Сейчас эрзацем всего этого
— ужин. Осознанно или бессознательно неполноценный ужин (скажем, разогретая
ботва без хлеба) сообщает эмоциональную
окраску послеобеденной половине дня. А предстоящий полноценный ужин
примиряет как happy end.
Ужин
окончен. Эн сидит у времянки. В ней еще догорают щепки, и времянка немного дымит. Длинной щепкой Эн ворошит головешки в тесном железном пространстве,
прикуривает. В прежней жизни у папиросы была своя типология. Была
папироса перед сном, и папироса утренняя, и ленивая послеобеденная папироса,
папироса делового разговора и дружеской болтовни. И еще были папиросы, которые он докуривал, со смятым концом и
следами губной помады.
В
блокадные месяцы папироса приобрела множество новых и важных значений. Она стала средством физического
заглушения голода и отвлечения мыслей от голода. В бытии, совершенно не
предназначенном для удовольствий, папироса была едва ли не единственным актом чистого удовольствия, не
сопряженным с пользой (как еда или сон), скорее с вредом. По своей
бескорыстно гедонистической природе папироса
была каким-то остатком обыкновенной человеческой жизни. Папироса —
особенно самокрутка, с развернутым ритуалом ее приготовления — была запасной
возможностью заполнения пустоты, какого-то отрезка пустоты. Что еще предстоит?.. Что еще предстоит?.. Можно еще
покурить, отвечал себе человек, успокаивая тоску.
В течение дня папиросы
были разные. Голодная папироса, которую Эн
курил перед самым супом, когда подавальщица медлила и раздражение
поднималось до предела. Послеобеденная папироса
— когда-то она возникала в тумане кейфующей сытости; теперь она заглушала тоскливую неудовлетворенность
обедом. Служебная папироса. Он думал о ней с удовольствием по дороге в
учреждение. Она входила там в комплекс
общения с безразличными людьми,
болтовни, бюрократических ритуалов и электрических приборов (там,
экономя спички, прикуривали от плиток). Была еще последняя, вечерняя папироса. С ее дымом, казалось, исходит исчерпанное
за день сознание. Несмотря на тематическое распределение папирос, курение все
же в этом существовании акт, быть может,
самый свободный, наименее прикрепленный к ситуации.
Эн ковыряет длинной щепкой
в печурке, докуривая вечернюю самокрутку,
продолжающую, затягивающую процесс еды. Последний, увязший в пепле огонь
промерцал у края мундштука. И в это мгновенье
(так бывало уже не раз) чувство круга, пробега по кругу
745
Вокруг «записок блокадного
человека»
стало вдруг пугающе ясным.
И страшнее всего не повторяемость даже, а предвидимость, совершенно точная. Он
видит уже разворачивающийся ряд движений,
завтрашних, послезавтрашних... Видит, как именно он берет портфель, как
опускает в карман ключ, как, слегка
задыхаясь, подымается по лестнице учреждения, как заглядывает через плечо
машинистки — подвинулась ли рукопись. Из связного ряда ничего нельзя
исключить, и невозможно ввести туда
непредрешенный, неритуальный жест.
Все это не совсем уж ново.
И в прежней жизни его мучила иногда
предвидимость будущих действий. От самого себя отделялся и уходил в будущее двойник, автоматически
точный. Почему-то особенно неприятен он был при отъезде из города на
месяц, на два. Жутко было заранее видеть, как отчужденный двойник через месяц
берет билет, сидит в купе, отпирает закрытую квартиру.
Тогда
это были психологические миражи; в блокадном существовании все приобретает
странную буквальность. Вместе с жестами
предрешены прикрепленные к ним ощущения. Безошибочно должно было возникнуть
чувство уверенности в ту минуту, когда Эн на пороге учреждения предъявлял
охраннику пропуск; чувство облегчения, когда из-за поворота показывался нужный
трамвай; чувство тоскливой опустошенности, когда под первыми же двумя ударами
ложки непоправимо исчезала каша; чувство полноты, неисчерпанности, когда утром
он вынимал из портфеля еще не тронутый хлеб.
Абсолютная несвобода
душевных движений, пригвожденных к вещам,
стоявшим когда-то на низших ступенях иерархии ценностей.
В торопливом пробеге от
еды к еде — нечто бессознательное, полярное тем долгим дням — насквозь
осознанным, переработанным мыслью, — о которых
мечтал ось когда-то.
Почему-то
сегодня — давно не испытанная ясность мыслей, возбуждение мыслей, как будто пытающихся
освободиться. Почему он вспомнил о
долгих днях? Это начинает отступать дистрофическое затмение, это медленно
крепнет связь с общей жизнью, стоящей на
своем, сопротивляющейся врагу.