Э. Лавошникова 

Незабываемый ОСиПЛ

Глава 1.  Истоки

В моем паспорте в качестве места рождения указана Москва.  Но я родилась в феврале 1945 года в Кузьминках, которые тогда еще не входили в городскую черту.  В это время мой отец учился в расположенной там Военно-ветеринарной академии.  Мой маленький старший братик Гарик, родившийся в мае 1941 года, погиб от осколков бомбы в Новороссийске, где раньше жили мои родители.

Мой отец Константин Афанасьевич Шумов родился в зажиточной крестьянской семье в 1910 году под Новгородом Великим.  Впоследствии его родителей раскулачили и сослали на Соловки.  Отец работал с 14 лет, но успел первый свой вуз, где он сдавал экзамены за всю группу (была тогда такая странная система), окончить еще до войны.  Во время войны отца ранило в предплечье осколком бомбы, когда он поднял руку, чтобы поправить плащ-палатку.  А иначе осколок его бы убил.  После госпиталя отца направили не обратно на фронт, а учиться в Военно-ветеринарную академию, хотя у него уже было одно высшее образование – сельскохозяйственный институт.

Мои родители и я – во время учебы отца в Военно-ветеринарной академии

Дворянским происхождением похвастаться не могу, но моя мать Нина Михайловна родилась в интеллигентной семье.  Ее дядя, родной старший брат моей бабушки Елизаветы Алексеевны Ростовской, был крупным театральным режиссером, но в основном провинциальным.  Статья о нем есть даже в моем Энциклопедическом словаре (и есть статьи в БСЭ  и многих других энциклопедиях).  Из Интернета:

Иван Алексеевич Ростовцев (Ростовский) - народный артист РСФСР и заслуженный деятель искусств - родился 21 августа 1873 года в сельце Мартове Горбатовского уезда, Нижегородской губернии, в семье церковного сторожа, безземельного крестьянина.

Проучившись 4 года в семинарии и не закончив ее, Ростовцев 19-летним юношей поступил в труппу Нижегородского городского театра. Начав в 1892 году с должности суфлера, он вскоре становится актером, затем помощником режиссера и с 1900 года уже работает в качестве главного режиссера.

Ростовцев (псевдоним; настоящая фамилия Ростовский) Иван Алексеевич (1873 ‒ 15.6.1947, Ярославль), советский режиссёр, актёр, педагог, народный артист РСФСР (1944). <...> Был художественным руководителем Архангельского, Горьковского, Ивановского, Куйбышевского, Смоленского, Саратовского театров, в 1934‒1935 и 1942‒47 ‒ Ярославского театра им. Ф. Г. Волкова.

Один из крупнейших режиссёров русской периферии, ставил главным образом русскую классическую и советскую драматургию. Особую известность получили его постановки пьес М. Горького, к творчеству которого Р. неоднократно возвращался. Лучшие спектакли: «На дне», «Мещане», «Варвары», «Враги», «Последние», «Старик», «Васса Железнова», «Чудаки» Горького, «Таланты и поклонники» и «Волки и овцы» Островского, «Фронт» Корнейчука, «Генерал Брусилов» Сельвинского.

Состоял в переписке с Чеховым и Горьким. <...> Он является организатором Первого Московского театра им. Баумана <...> Иванова Ольга Дмитриевна - заслуженная артистка РСФСР была второй женой И.А. Ростовцева (первая жена - Мария Ростовская жила в Нижнем Новгороде. От этого брака Ростовцев имел семь человек детей).  Иванова Ольга Дмитриевна — с 23 августа 1957 г. по 29 июня 1958 г. (до самой смерти) играла в Малом театре (Москва).

Интересно, что через десять лет после смерти мужа-режиссера ее взяли из Ярославского театра в возрасте 59 (!) лет в Малый театр, хотя все театры переполнены пожилыми актрисами.

В начале 60-х годов я побывала в гостях у Клавдии Алексеевны, родной сестры моей бабушки, жившей на улице Горького – возле Центрального телеграфа.  Это была величественная дама, похожая на театральную актрису Яблочкину.

Мой дед Михаил Иванович Шляндин преподавал физику и математику в гимназии, школе и пединститутах.  О нем с большой теплотой написал на нескольких страницах в своих мемуарах «В подполье можно встретить только крыс» один из первых советских диссидентов генерал Петр Григоренко.  Дед был директором его школы, любимым учителем и наставником.  И воспитал-таки диссидента!

Мама осталась в шесть лет без родителей.  Елизавета Алексеевна умерла в 1920 году от сыпного тифа, а отец вскоре женился во второй раз и жил со своей новой семьей отдельно от своих детей от первого брака – в разных городах, куда его приглашали преподавать математику.  Мама всегда с теплотой его вспоминала, хотя помощи от него было мало – во время Гражданской войны мой дед на юге, где спасался с детьми от голода, заболел малярией, и приступы этой болезни мучили его всю оставшуюся жизнь.

Маму воспитывала сестра Зоя, преподававшая математику в школе, всего только на девять лет ее старше.  Между ними были еще две «промежуточные» сестры и брат Юра, погибший потом в Великую Отечественную.  А самого младшего, двухлетнего маминого братика Витю взяла на воспитание вышеупомянутая тетя Клавдия.  И он вырос в Москве.

Виктор Михайлович  Шляндин  (1918 – 1988) окончил в 1941 году МВТУ имени Баумана, а в 1950-м – аспирантуру в Московском авиационном институте.

В годы Великой Отечественной войны занимался приборным обеспечением испытаний летной техники. В 1953 году начинает работать в Пензенском политехническом институте. С этого времени и до 1988 года В.М.  Шляндин  возглавляет кафедру электроизмерительной техники. Он создал в области научную школу приборостроения. Возглавил разработку и внедрение в серийное производство многих новейших образцов цифровой электроизмерительной техники. Им опубликовано более 700 научных трудов и несколько монографий, зарегистрировано 500 изобретений. По его учебникам и учебным пособиям обучалось не одно поколение студентов и аспирантов во многих учебных заведениях страны. Часть книг профессора  Шляндина  была издана за рубежом.

В Пензе на улице Лермонтова в доме 12, где он жил, установлена мемориальная доска.

Существуют Шляндинские чтения.  По книгам моего дяди учат студентов Бауманки. Некоторые его книги до сих пор продаются – видела их в Интернете.

Я стала интересоваться своими корнями только в последние годы.  Отец с матерью мне почти ничего не рассказывали, а сама я их об этом не спрашивала, о чем теперь очень жалею.

Моя мама, хотя и выросла без родителей, поступила сначала в техникум (по материальным причинам не смогла дальше учиться в школе), а потом, еще до войны, окончила вуз – выбрала институт пищевой промышленности, потому что наголодалась в детстве.  А в те времена даже среднее образование было предметом гордости.

Когда отца после войны направили на работу в Кишинев, он стал ездить по колхозам с инспекциями от Министерства сельского хозяйства.  Помогал налаживать ветеринарную службу.  Привозил потрясающе вкусную крупную черешню (в Москве я такой никогда не видела) и молодое вино – его даже мне давали.  Раньше врачи рекомендовали для детей вино в небольших количествах.  Но я отнюдь не спилась, а наоборот – вино переношу не очень хорошо, не говоря уж о более крепких напитках.  Думаю, это гены – родители тоже были трезвенники.

Многовариантность прошлого.  В шестилетнем возрасте, живя в Кишиневе, я самостоятельно ходила гулять в парк, посреди которого на приколе стоял довольно большой, настоящий (очевидно, списанный) самолет.  И вот я как бы помню, что пришел летчик, посадил нас, ребятишек, в этот самолет и сделал несколько кругов над городом.  Если бы я не знала, что этого не могло быть, думала бы, что так и было.  Наверное, это мне приснилось.

Вот так и рождаются всякие небылицы, когда кто-то что-то «видел своими глазами»!  История с самолетом мне вспоминается, когда я слышу про всякие чудеса или встречи с инопланетянами, которые людям, думаю, просто приснились.  Недаром они зачастую рассказывают, как сначала спали, но их что-то разбудило, и это якобы был визит представителей внеземных цивилизаций.

Я мало что помню из детства, наверное потому, что события эти почти не обсуждались.  Родители были не очень разговорчивы, а гости к нам приходили редко.  Мое самое первое воспоминание – я сижу одна в большом зале, всех детей ясельной группы уже разобрали.  Зрительно помню целый ряд детских стульчиков у стены.  И вот входит мой папа.  Как я к нему бросаюсь!  Потом мама уже не работала и в детский сад меня нельзя было записать.

В раннем детстве я была любознательным ребенком.  Если где-нибудь видела дырочку, обязательно засовывала туда пальчик.  Куклы у меня были, но я мало ими интересовалась.  Мне больше нравились заводные игрушки.  Однажды обнаружила под матрацем родителей средства контрацепции.  Я тут же стала надувать «воздушные шарики».  То-то была радость!  Но меня не наказали.  Родители всегда обращались со мною очень хорошо и ласково.

Еще помню, в шестилетнем возрасте я тонула в бассейне (соскользнув с плота-лежака с целью измерения глубины) и меня тут же спас проплывавший неподалеку какой-то молодой человек, посадил меня на мой «плот» и исчез из поля зрения.  Но ни отцу, читавшему в это время газету и не следившему за мной, ни кому бы то ни было я об этом не стала рассказывать.

У нас никаких музыкальных инструментов в доме не было.  Но мама наняла для меня учительницу музыки.  Я пару раз поиграла в ее квартире на пианино гаммы, а потом вместо уроков музыки стала просто гулять по городу.  Когда это обнаружилось, мама не стала меня наказывать и на этом мое музыкальное образование завершилось.

Родители даже не позаботились обучить меня чтению – азбуку на пятилетний «юбилей» мне подарили чужие люди.  (Правда, мама сама очень любила читать.)  Читать я научилась очень быстро, и уже в дошкольном возрасте это стало моим самым любимым занятием.

Моими успехами в учебе родители очень мало интересовались.  Отец никогда не знал, где находится моя школа, и нетвердо знал, в каком я сейчас классе.  А за мамой, помнится, приходилось долго ходить и упрашивать: «Ну распишись в дневнике!»  Ее моя успеваемость не волновала, но я практически всегда была отличницей.  Справедливости ради всё же надо отметить, что в Кишиневе мама хоть и записала меня сначала в ближайшую смешанную школу, но потом перевела в хорошую женскую.  Там в первом классе уже учились 52 девочки 1944–45 годов рождения, но меня почему-то согласились взять пятьдесят третьей.  Ни о каких взятках не могло быть и речи.  Сейчас я думаю, что, наверное, в Кишиневе были и молдавские школы, которые пустовали, а русские – были переполнены.

На уроках пения мы разучивали не советские, а русские народные песни.  Наверное, чтобы не забывали родную культуру.  На наших тетрадках было написано «КАЕТ» вместо слова «ТЕТРАДЬ», а по местному радио постоянно передавали одни и те же молдавские песни.  Но почему-то ни одного молдаванина, ни ребенка, ни взрослого, мне в Кишиневе видеть не довелось, а жили мы там до 1955 года.

В младших классах мне приходилось ходить в черных чулках, и девочки надо мной смеялись.  Черные простые чулки тогда носили только старухи.  Школьное форменное коричневое платье я носила по три года подряд – на локтях приходилось делать заплатки.  У меня был набор из двенадцати цветных карандашей, а у некоторых девочек – из двадцати четырех.  О такой роскоши приходилось только мечтать: у родителей я мало что просила.  Недавно увидела по телевизору старые открытки, которые собирала в детстве, и чуть не прослезилась.  Помню, на уроках труда мы делали шкатулки из картона и обклеивали их открытками.  А советские песни, включая пионерские, до сих пор время от времени всплывают в памяти – даже вопреки моему желанию.

В первом классе я читала из-под парты толстые, но пока еще детские книжки.  Пожилая учительница на это не обращала внимания и почти никогда не вызывала меня к доске: ей нужно было хоть чему-то научить менее «продвинутых» девочек.  Однажды она меня все-таки вызвала с моей последней парты.  Я начала отвечать уже по дороге к доске, а эта дорога из-за переполненности класса была довольно длинной.  Все девочки стали дружно смеяться.  Всегда читала во время еды.  В Кишиневе, чтобы «попусту не тратить время», я читала на ходу, рискуя наскочить на фонарный столб.  Библиотекарша не хотела в тот же день опять выдавать мне книги: «Ты же эту книжку не прочитала!» – «Нет, я уже прочла!»

К сожалению, в детстве моим чтением никто не руководил.  Только однажды, в 1962 году, когда я уже была на 1-м курсе, отец дал мне прочесть «Один день Ивана Денисовича» Солженицына.

Когда умер Сталин, я училась в первом классе.  Чересчур большого горя у окружающих я не заметила, как и большого культа при его жизни.  Все-таки мы жили далеко от Москвы.  Еще при жизни Сталина, я очень хорошо помню, моя мама высказывала сомнения в его мудрости и гениальности, а также возмущалась теми поводами, по которым сажали людей.  Всё это она при мне говорила отцу (чего не следовало делать в присутствии ребенка).  Независимостью суждений я пошла в нее.  Но отец был членом партии и держал язык за зубами.

В годовалом возрасте в Кузьминках я чуть не умерла от дизентерии.  Как будущий врач, хоть и ветеринарный, лечил меня и кормил с ложечки именно отец.

В молодости я осуждала маму, не говоря уж о том, что она после 10-го класса сказала мне «Иди работай!» (и это несмотря на золотую медаль), не только за то, что она не смогла наладить отношения с мужем, моим отцом, но и за то, что из-за нее пострадало мое здоровье.  Поскольку я читала запоем, мама забеспокоилась: ребенок мало гуляет, всё дома сидит, читает.  В Кишиневе мы жили в отдельном каменном домике.  Когда мне было девять лет, мама выставила стул на крыльцо и посадила меня с книжкой, чтобы я дышала свежим воздухом.  Хотела как лучше.  Была кишиневская зима или начало весны, ноль градусов.  Я зачиталась и получила сильнейшее двустороннее воспаление легких.  Мне рядом с кроватью ставили бидон, и он на треть наполнялся мокротой.  Отец колол меня пенициллином и выходил меня.  Мама запихивала таблетки в карамельки и угощала меня ими.  С тех пор на карамель у меня выработался отрицательный рефлекс.  А масло на бутербродах для меня маскировалось толстым слоем варенья, но я слизывала только варенье.

Когда меня спрашивали «Кого ты больше любишь, маму или папу?», я со свойственной мне прямотой отвечала: «Папу!»

После перенесенного воспаления легких я стала очень часто простужаться, а на физкультуре была хуже всех.  Не любила двигаться, лыжи (уже потом, в подмосковной школе и в университете) просто ненавидела.  А раньше я была на редкость здоровым ребенком, лазила с мальчишками по заборам.  Однажды, когда мне было шесть лет, к нам в Кишинев приехала погостить сестра отца с мужем-доцентом.  И вот они увидели, как я, ребенок вроде бы из культурной семьи, сижу в одних трусиках (так меня в жару одевали) на высокой каменной ограде!

Все-таки, думаю, я сама себя сделала.  Для поступления в Московский университет у меня было мало стартовых возможностей.  Но это вряд ли бы мне удалось, если бы, как у господа бога в известном стишке, не было «матерьяльца», то есть соответствующей мозаики генов.  Дядя-профессор не стал бы мне помогать: он жил в другом городе, своих сестер не видел с двухлетнего возраста, и никогда нами не интересовался.

Летом 1955 года, когда я окончила третий класс, мы переехали в Подмосковье, и учить в школе молдавский язык мне не пришлось.

Глава 2.  В подмосковной школе

С 1955 по 1962 год я жила в фабрично-заводском городке под Москвой, где было мало интеллигенции.  Да мы ни с кем и не общались.  Проучилась я в Климовске с 4-го по 10-й класс.  Классе в пятом или шестом я спросила, что будет после коммунизма.  Учительница ответила, что науке это еще не известно.

В моей подмосковной школе я была (если без ложной скромности) практически вне конкуренции.  Поэтому – не научилась конкурировать.  Если бы я училась в хорошей московской школе, вряд ли была бы в старших классах отличницей.  В детстве я не привыкла к упорному труду – мне слишком легко всё давалось.  Могла много трудиться только тогда, когда мне было интересно.

Какой предмет я больше всего любила в школе?  Никакой не любила.  Почти всё, что я теперь знаю, я вынесла не из школы, а из книг, научно-популярных журналов и т.п.

Время от времени я опускала градусник в теплый чай и показывала его маме: будто бы я заболела.  Хотя и без того довольно часто простужалась.  Мама снабжала меня запиской – что я пропустила эти несколько дней по болезни.  Контрольных я не боялась, но очень томительно было высиживать на уроках.  Устные задания дома никогда не выполняла – только на переменках или на предыдущем уроке.  Экономила время для чтения книжек.

Учебник русского языка я штудировала не очень прилежно. Когда сомневалась в написании какого-либо слова, то на промокашке писала оба варианта и выбирала тот, который привычнее глазу.  У меня хорошая зрительная память.

Математические формулы мне лень было запоминать, а на контрольных я их сама выводила.  Подставляла в них какие-нибудь числа и смотрела, всё ли сходится, хотя такой способ строгим доказательством не является.  И не механически решала примеры, а всегда прикидывала, похоже ли то, что у меня получилось, на правду.  Все-таки мой любимый преподаватель математики профессор Успенский не придумал мои математические способности, о которых он часто говорил во время моей последующей учебы в МГУ.

В семье до моих 12–13 лет было мало книг.  Я сама записалась сразу в три библиотеки, включая школьную.  Кроме того, деньги, которые отец выдавал на школьный буфет, я в основном тратила на книжки.  Между прочим, «Софья Власьевна» (так диссиденты, о которых я в школьные годы даже не слышала, называли Советскую власть) издавала очень дешево классику, часто даже в твердых переплетах, и я накупила много таких книжек.  В средних классах я купила книжечку с рассказом Чехова «Скучная история» (про старого профессора) и с интересом ее перечитывала.  И «Смерть Ивана Ильича» Льва Толстого я тоже прикупила на буфетные деньги.  «Недоросль» Фонвизина и «Горе от ума» Грибоедова я приобрела задолго до того, как мы стали проходить их в школе.  (Почти всё «Горе от ума» я непроизвольно запомнила наизусть.)  Многие из этих книжек у меня сохранились: «Рудин» Тургенева, например.

Моя мама не любила принимать гостей, а любила читать, лежа на диване.  И в этом отношении я – в нее.  Она брала книги для себя в библиотеке, а я их у нее таскала.  В 5-м классе прочла всю (библиотечную) «Анну Каренину», которую перечитывала мама, – под одеялом, с фонариком.  На всякий случай подстраховалась, хотя мои родители вовсе не заботились «о том, какой у дочки тайный том дремал до утра под подушкой».

Однажды мама должна была куда-то ехать и решила взять в дорогу недочитанную библиотечную книгу.  Но поскольку книга была толстая и тяжелая, мама разорвала ее пополам и прочитанную половину оставила дома.  Меня ее поступок сильно покоробил, хотя это была не бог весть какая классика.  Но я ничего ей не сказала.

Родители моим чтением не руководили.  Из предисловий и комментариев к классике я выписывала названия книг и спрашивала их в библиотеках.

Со стыдом вспоминаю, как к нам в гости на пару дней приехала моя двенадцати- или тринадцатилетняя двоюродная сестра, очень милая и умненькая, моя ровесница, и привезла мне в подарок Жюль Верна – «20 тысяч лье под водой».  Я схватила книгу, улеглась на диван и не успокоилась, пока не прочла ее всю.  То есть книга мне была интереснее, чем общение с живым человеком.

Говорят, что есть любители Толстого и любители Достоевского и «вместе им не сойтись».  Я почитательница Льва Толстого.  Его два основных романа считаю лучшим из всего мною прочитанного.  Я плакала в жизни очень редко, но всегда плачу, перечитывая в «Войне и мире» страницы о гибели Пети Ростова и о реакции его матери или о свидании Анны Карениной с сыном.  Над Достоевским тоже плакала в детстве (роман «Униженные и оскорбленные»).  Недавно перечитывала «Тихий Дон» Шолохова, и опять до слез доходило.  Пожалуй, это всё.  Чтобы другие писатели заставили меня заплакать – такого не припомню.

В восьмом классе я взяла в библиотеке сборник Сергея Есенина – и половину переписала в тетрадку.  Есенина в школе мы не проходили – он вообще не был в чести у Советской власти.  Я думаю, никто не любит Есенина притворно, как, мне кажется, некоторые «любят» других поэтов.  Я бы (если бы была побойчее) каждого, кто объявляет кого-то своим кумиром, просила прочитать любимые стихи этого поэта.  Вот тут-то всё и прояснится!

Вспоминается, как однажды в конце 1960-х или в начале 1970-х я в метро увидела математика и правозащитника Есенина-Вольпина.  Его я узнала, потому что он заходил на кафедру математической логики мехмата МГУ, где я работала после окончания учебы в университете.  Я стояла почти в конце платформы, а он – почти в самом начале.  И на таком большом расстоянии я видела его необыкновенные синие глаза.  Наверное, такие же были у его родного отца Сергея Есенина («Как васильки во ржи...»).

Лет до двадцати мне нравилось практически всё, что я читала.  Первой книгой, которую мне не захотелось дочитывать до конца (уже в студенческие годы), был исторический роман Булата Окуджавы, где повествование велось от лица какого-то ничтожного чиновника.

В средних классах я ездила две остановки зайцем на электричке в Подольск – в изостудию Дома пионеров, которой руководил почти слепой (в результате ранения на фронте), но профессиональный художник Владимир Павлович Бобров.  Наши рисунки он рассматривал через большое увеличительное стекло.  Мы по очереди провожали его домой.  Помню, как он пригласил меня к себе и я слушала в его исполнении фортепьянную «Лунную сонату» Бетховена.  Он рассказывал нам и о своей племяннице, оперной певице Алле Соленковой, знаменитой исполнительнице романса Алябьева «Соловей».

Владимир Павлович возмущался, что ему спускали сверху «указивки» – как нужно учить детей рисовать.  Оказывается, все эти классические задания на рисование с натуры не нужны.  Пусть малюют что хотят и свободно самовыражаются!  «Солнечный круг, небо вокруг!  Это рисунок мальчишки...»  Именно такие работы попадали на выставки детского творчества, а не наши тщательно прорисованные натюрморты.  В изостудии мне нравился не кто-нибудь, а самый талантливый мальчик, Витя Каулин.  Впоследствии он стал заслуженным художником России.

В Подольске я заодно записалась и в читальный зал.

Когда отец с матерью развелись (но еще долго вынужденно жили вместе, пока наш деревянный домик не пошел на слом), маме пришлось пойти работать.  Сначала она устроилась в контору при заводе.  Там давали путевки в пионерский лагерь.  Мама стала посылать меня каждое лето на две смены (почти на два месяца).  Однажды в лагере девочки мне сделали «темную» – накрыли одеялом и слегка поколотили.  Я не любила ходить в походы, сидела одна в палате и читала книжки.  Девчонки заподозрили, что я остаюсь для того, чтобы шарить по тумбочкам.

В первый раз мне в лагере очень не понравилось, о чем я написала папе письмо.  Папа нашел машину, приехал и забрал меня домой.  Но на следующий год я опять там оказалась. В пионерском лагере был шахматный кружок, где я научилась правилам этой игры, и другие кружки.  Если мы хотели есть и не могли дождаться обеда, то шли на кухню и просили хлеб.  И нам никогда не отказывали.  Еще помню, была игра «в почту» для старших отрядов.  А мы, младшие, носили туда-сюда любовные записки, часто анонимные.

А после заводской конторы мама некоторое время проработала на ВДНХ в мясном павильоне, хотя ей тяжело было ездить в Москву.  Однажды я навестила ее на этой выставке.  Она угостила меня очень вкусными сосисками (лучшими образцами), но без хлеба и гарнира, за которыми, наверное, нужно было идти в другие павильоны.

В подмосковном городке во второй половине 1950-х годов мы питались довольно скудно.  Молоко привозили (в цистерне, как квас) очень редко, и за ним выстраивались большие очереди с бидонами.  Творог я видела пару раз в год, сыр тоже был деликатесом.  Основное питание – макароны, серый хлеб и картошка, которую мы сами выращивали на отведенном для нас за городом участке и хранили в подвале.  Еще у нашей семьи был сад и огород, и вдобавок некоторое время мой отец разводил кроликов.

И вот на Центральной улице с большой помпой открыли фабрику-кухню.  Но продавалось в ней в основном то же самое, что и в моем школьном буфете: коржики и язычки (это такая выпечка).

Правда, когда я училась в старших классах, отец уже работал во ВНИХФИ (химико-фармацевтический НИИ) заведующим виварием и привозил продукты из Москвы, которая снабжалась гораздо лучше.  Почему-то мне кажется, что в это время в ГДР и Чехословакии, например, не было таких «колбасных» электричек, как у нас.

Я в классе по росту всегда была первой или второй.  Когда в Кишиневе мама попыталась отдать меня в балетную школу, я, слава богу, не была принята – слишком крупная.  Но лет в 13–14 мой рост стал замедляться и потом уже не превышал 167 см, что для моего поколения тоже немало.  Замедление роста я себе объясняю тем, что пришлось таскать воду из колонки, находившейся в другом конце квартала, чтобы поливать яблони и огород.  Под окном нашего деревянного домика был вырыт колодец, но воды в нем почти не было.

Мы жили в половине деревянного дома с «удобствами» во дворе, но у других жилищные условия были еще хуже.  Одна моя одноклассница, которую я зашла навестить, жила буквально на печке в жутком бараке.  Я побывала в гостях и у другой моей одноклассницы, довольно интеллигентной девочки.  Это был кирпичный дом старой постройки, но она жила в комнате-пенале в коммунальной квартире.  В этой комнатушке помещалась только неширокая (полутораспальная, как говорится) кровать, на которой моя одноклассница спала вместе с мамой, сбоку – высокая тумбочка, она же этажерка, и единственный стул.  Ни стола, ни шкафа, ни другой мебели не было – некуда было ставить.  Одежда висела на гвоздях, вбитых в стену и дверь комнаты.

В школьные годы я считала себя некрасивой, но уже первый поход «на танцы» избавил меня от этого комплекса.  Летом после 9-го класса я впервые отправилась на танцплощадку – в тапочках за 6 рублей.  Зато на мне было розовое платье из блестящей материи, о котором отец почему-то заранее позаботился, – для выпускного вечера.  Пошла с подружкой, которую считала более красивой, но она почему-то особым успехом не пользовалась.

Меня тут же подхватил и закружил «король танцплощадки» Миша (фамилия у него была еврейская, но мама – русская).  Он танцевал даже рок-н-ролл, но не в тот раз и не со мной: я не умела.  Старше меня на пять лет, только-только вернулся из армии (из ГДР) и был на заводе простым рабочим-станочником.

И я в него влюбилась – очень сильно, но себя «соблюдала».  Злые языки говорили, что после свиданий со мной он шел ночевать к своей прежней подружке («нет секретов в деревне у нас»).  Я против нее ничего не имела, относилась к ней даже с некоторым пиететом.  Света была уже студенткой Московского областного пединститута имени Крупской, очень хорошо одевалась – не то что я.  Она жила в одном из лучших домов на улице Центральной, где располагались почти все магазины нашего городка.  Так что мне часто приходилось проходить мимо Светиного дома.  Однажды я в очередной раз решила пройтись по магазинам.

И получила заряд дробью, но, к счастью, не с такими последствиями, как лесничий в оперетте «Летучая мышь».  А стрелял брат Светы из охотничьего ружья.  Я его даже видела – через дорогу, когда он высовывался из окна с ружьем.  Одна или две дробинки попали мне в руку, но, видимо, потеряли убойную силу и не смогли даже пробить перчатку.  Правда, перчатка была довольно плотная.  В милицию я, естественно, не стала обращаться и никому ничего не сказала.

С Мишей у нас были постоянные ссоры и разногласия, всегда по одной причине – он хотел «ближе к телу».  Но даже в периоды размолвки меня тянуло «на танцы» – вместо того чтобы готовить уроки.  Помню мелодию из американского фильма «Серенада Солнечной долины», под которую мы танцевали:

Мне декабрь кажется маем.

На снегу я вижу цветы.

Отчего так в мае сердце замирает –

Знаю я и знаешь ты.

У стенки я никогда не стояла, кавалеров было хоть отбавляй.  (Пусть Мишка увидит, каким успехом я пользуюсь!)  При этом танцевать я толком так и не научилась и потом, в университете, только раза два сходила на мероприятия с танцами.  А в то время, о котором идет речь, в 10-м выпускном классе, я даже записалась в «танцевальный кружок».  Какой-то деятель собрал с нескольких желающих научиться разным танцам по три рубля и растворился в неизвестном направлении.  А еще говорят, что в советское время не было предпринимательской инициативы!

На танцплощадке я увидела однажды Мишу с другой девицей, не Светой.  Потом он меня спросил: «Хороша моя подружка?» – «Для тебя – хороша!» – презрительно отчеканила я в ответ.  Так мы ссорились и мирились постоянно.  Какая там учеба, какие экзамены!

В результате как-то раз меня оставила после уроков наша классная руководительница – очень умная, но некрасивая и немолодая женщина, которую школьники прозвали Читой (имя обезьяны в фильме «Тарзан»), – и провела со мной беседу: мол, иногда, но, конечно, не у нас, некоторые школьницы беременеют.  Но я и без ее предупреждений успешно держалась.

Наверное, из-за того, что на меня обратил внимание сам «король танцплощадки», у меня стали появляться и другие кавалеры.  Однажды Миша пришел на свидание в домашних войлочных тапочках.  Ему «переломал ноги» другой мой поклонник.  В утешение я ему продекламировала: «Уронили Мишку на пол, повредили Мишке лапу.  Все равно его не брошу, потому что он хороший».  А тот драчун стал ходить в черных очках – получил в ответ от Мишки фингал под глазом.  Еще один мой поклонник был не «дуэлист», а дуалист.  Так студент философского факультета МГУ мне представился.  Дуализм, как он объяснил, – что-то среднее между идеализмом и материализмом.

В периоды размолвок я ходила в магазин, находившийся по пути следования Миши с завода домой и обратно – всё на той же Центральной улице.  Охотничье ружье брата соперницы меня не сильно напугало, несмотря на то что перед этим весь город хоронил парня, который из охотничьего ружья застрелился перед призывом в армию, хотя говорили, что из-за несчастной любви.  А за два-три года до этих похорон весь город хоронил мальчишку, залезшего в совхозный сад за яблоками, которого застрелил сторож из своей берданки или дробовика (в ружьях не разбираюсь).  Дальнейшая судьба сторожа мне не известна.  Я не всезнающий повествователь.

Так вот. Я знала, когда у Миши бывает обеденный перерыв (он питался дома), и смотрела на своего ненаглядного тайком из окна-витрины.  У него был хороший цвет лица (как говорится, кровь с молоком), золотые волосы и голубые глаза.  Был похож на Есенина, только глаза немножко выпуклые.  Однажды мы с ним ходили в больницу навещать его сестру, у которой были проблемы со щитовидкой.  Возможно, и у Миши тоже было что-то в этом роде.

После моего поступления в университет эта любовь забылась.  Через пару лет, когда я во время каникул провела несколько дней у родителей (а я редко к ним приезжала, потому что они постоянно выясняли отношения и каждый старался перетянуть меня на свою сторону), наблюдала из окошка долго стоявшего возле моего дома Мишу.  Но я не вышла к нему.  Больше мы не виделись.

О московских школах я (уже в наше время) наслушалась всевозможных ужасов, а в моей подмосковной была тишь да благодать.  Правда, однажды, в пятом классе, меня укусил мальчик с соседней парты.  Но после 7-го или 8-го класса все хулиганистые ребята ушли работать на завод.  В подмосковном городке я тогда из мата знала (слышала) только три-четыре слова, и то не от своих сверстников, а от каких-нибудь пьяных.  Зато начиная с 1990-х годов столько «новых слов» пришлось узнать – и из телевизора, и из уст интеллигенции, даже женщин!  Свобода!

Только много лет спустя я оценила свою школу.  Моя знакомая (на два года моложе), учившаяся в центре Москвы, рассказывала, сколько у них было «идеологии».  Я же не могу припомнить ни одного комсомольского собрания, хотя в 14 лет, как положено, вступила в ряды ВЛКСМ.  Если бы кого-нибудь пропесочивали, я бы это запомнила.  До бога высоко, до царя далеко (хоть и Подмосковье), и никакой идеологической работы у нас в школе, кажется, не проводилось.

А может, это заслуга директора.  У нас был замечательный директор, фронтовик, С.Т. Боронин.  Он сумел отбиться от одиннадцатилетки с производственной практикой – для моего выпуска.  А городок-то заводской!  Правда, думаю, он постарался и для своей дочки тоже.  Однако поражает, что для нее, очень милой и хорошо учившейся, директор не сделал даже серебряной медали, хотя сам преподавал историю, а мать дочки – русский язык и литературу.  Я одна получила золотую медаль, а девочка из параллельного класса – серебряную.

В 10-м классе, когда начинают проходить советскую литературу, у нас появился новый учитель, интересный блондин около тридцати лет, Марат Борисович Леванчук.  Жена его, некрасивая и на вид постарше, вела в нашем классе математику.  Одна любознательная девочка высказала пожелание: «Сходить бы к ним в гости и посмотреть, сколько у них кроватей – две или одна».

Так вот, он совсем, как мне помнится, не напирал на идеологию.  Между прочим, я экзаменационные сочинения, выпускное и вступительное, писала именно по советской литературе: одно по «Поднятой целине» Шолохова, другое – по Маяковскому.

Как я могла не влюбиться в Марата Борисовича – уму непостижимо!  Но мое сердце уже было занято Мишкой (как в песне Высоцкого: «Мне не надо никого, даже агронома, хоть культурный человек – не сравню с тобой!»).

Учитель литературы М.Б. Леванчук, 1962 год

Я недавно поискала, нет ли чего-нибудь про Леванчука в Интернете.  И к моему удивлению, оказалось, что через год или два после моего окончания школы он стал заведующим РОНО всего Подольского района и проработал в этой должности много лет.  Такой рафинированный интеллигент, такая «трепетная лань»!  Оказывается, и такие чиновники бывают.  В «Подольском рабочем» про него писали: «...человек известный, талантливый, воспитавший не одно поколение подольских педагогов».  И в другом номере тоже написано, какой он замечательный человек.  Еще бы!

Вспоминается один эпизод, который мне тогда казался просто хулиганством.  Наверное, это было в начале июня 1962 года.  Я тогда сдавала выпускные экзамены в школе, но в очередной раз направилась на танцы и видела всё издалека своими глазами.  Человек десять молодых рабочих в самом центре нашей Центральной улицы встали в кружок и все разом (пардон!) помочились.  Может быть, эта акция (Миши там не было), как и кровавые события в Новочеркасске в это же самое время, была протестом против повышения цен на молоко и мясо, а также возможно, что на нашем градообразующем заводе по производству ткацких станков тоже были повышены нормы и снижены расценки.  Но мне это пришло в голову значительно позже.  А последствиями этой акции я не интересовалась.

Н.С. Хрущева тогда не очень уважали, придумывали про него всякие анекдоты.  Я слышала от одного рабочего такое высказывание: «Одну культ-личность поменяли на другую культ-личность».  Но культа личности Хрущева, по-моему, в народе не было.

Глава 3.  Учеба на ОСиПЛе

Моя мама вообще не хотела, чтобы я поступала на дневное отделение, предлагала мне идти работать: «а учиться можно на вечернем или заочном».  И это – несмотря на мою золотую медаль.  Отец рекомендовал мне податься в ихтиологи – его родственник может помочь поступить.  Дядя-профессор (брат мамы) жил не в Москве и не в Подмосковье, где жили мы, и нами не интересовался.

В нашей подмосковной школе была такая мода: выпускницы стремились попасть в Московский областной пединститут имени Крупской.  Я подала туда документы на специальность «немецкий язык» и уехала в молодежный лагерь.  Путевку мне мама, можно сказать, навязала.

В молодежном лагере, как и в последний школьный год, когда я уже мало интересовалась учебой, у меня были ухажеры, но я была «стойкий оловянный солдатик».  Тем не менее, готовиться к экзаменам мне опять было «некогда», как и к выпускным в школе.  На золотую медаль меня «тянули» потому, что в обоих десятых классах никто кроме меня не мог написать сочинение совсем без ошибок, а школе нужны были медалисты.  Но на вступительных экзаменах ведь никто меня тянуть не будет!

Вернувшись из молодежного лагеря, я узнала, что без стажа на специальность «немецкий язык» примут только двоих.  Я заподозрила, что их имена уже давно известны, и забрала документы из этого пединститута.

И куда мне теперь податься?  А что я люблю?  Люблю только читать!  В детстве я читала запоем всё подряд.  И я пришла на филологический факультет МГУ, который находился тогда в центре, на проспекте Маркса (на Моховой).  Увидела на ограде объявление о приеме на Отделение структурной и прикладной лингвистики (ОСиПЛ, потом это стало называться ОТиПЛ: буква Т означает «теоретической», а сейчас это ОФиПЛ – отделение фундаментальной и прикладной лингвистики).  Мне стало интересно, и я подалась туда – в предпоследний день сдачи документов.

Уже прошли все консультации для абитуриентов, в том числе и по математике.  А к математике я вообще уже не успевала подготовиться.

На экзамене по немецкому языку меня спросили, как будет по-немецки «петух».  Я не стала морщить в задумчивости лоб, а сразу сказала «не знаю».  Но получила пятерку.

Кроме сочинения был еще устный экзамен по русскому языку и литературе – «в одном флаконе», как теперь говорят.  Меня спросили: а какие я еще знаю стихи Лермонтова?  Перечисляя, я произнесла: «Валéрик».  Меня поправили – ударение на последнем слоге.  (В школе мы это стихотворение не проходили.)

Одна поступившая вместе с нами серебряная медалистка выучила наизусть с точностью до запятой школьные сочинения своей старшей сестры.  На письменном экзамене она увидела похожую тему – по Лермонтову.  И получила пятерку.  А известный и обожаемый студентами литературовед Владимир Николаевич Турбин, преподававший на филфаке, однажды решил попробовать написать вступительное сочинение под вымышленным именем (хотя проверяющие имени написавшего сочинение и не должны были знать).  И получил всего лишь четверку.

Во время подачи документов меня заприметил и стал опекать как старший товарищ Боря Б., тоже абитуриент, но уже успевший поучиться на физическом факультете МГУ.  Боря мне с восхищением что-то рассказывал про экзаменатора по математике Юрия Александровича Шихановича.

Экзамен по математике в 1962 году был устным.  Наслушавшись Борю, я хотела идти отвечать к Шихановичу, но Юрий Александрович меня проигнорировал.  Экзамен у меня принимали двое: молодой тогда лингвист Андрей Анатольевич Зализняк (будущий академик РАН) и математик из иняза Георгий Владимирович Дорофеев (он там преподавал на отделении машинного перевода).  Андрей Анатольевич посещал лекции по математике Владимира Андреевича Успенского, а также был автором множества лингвистических задач, которые придумывались (и не только им) для проводимых позже, с 1965 года, олимпиад.  Задачи обкатывались – прежде чем предлагать их старшеклассникам.  (Это я уже забегаю вперед.)  Одну из них на материале иврита смогли решить только двое: математик Александр Дмитриевич Вентцель, который и сам придумывал задачки для олимпиад, и я.  Успенский меня спросил: «Может, вы знаете иврит?»  (Ни одного слова не знаю и сейчас.)

Но возвращаюсь к вступительным испытаниям.  Экзаменаторы, на мое счастье, давали мне только задачки на сообразительность.  Мне повезло, ведь математику я не собиралась сдавать и не успела к ней подготовиться.  Одну задачку я помню: сколько всего может быть телефонных номеров?  Нужно было сообразить, что букв в начале номера не 32, а столько же, сколько цифр, а цифр – 10 (а не 9).  И всё это следовало перемножать.  Комбинаторику в школе мы не проходили.  А телефоны (как и лифты) я видела только в кино да еще в Ленинграде, когда мы с отцом пару дней прожили в коммуналке у его сестры.  Но я не присматривалась к устройству телефонного диска.  Этого я экзаменаторам не сказала.  Мне удалось довольно быстро выдать правильный ответ, но все-таки нужно было придумывать задачки, понятные не только москвичам!

Мне было сказано, что на четверку я уже ответила.  Осталось только решить тригонометрический пример – и будет пять.  Но тригонометрию я как раз не любила и не очень понимала.  На задание я практически даже не взглянула – и ушла со своей четверкой.  И поступила!

Боре его кумир Шиханович поставил двойку, и больше я Борю не видела.  Сомневаюсь, что это была справедливая оценка.  В 1960-е годы на физический факультет МГУ было очень нелегко поступить, а он там год или два проучился.

Наша сокурсница Лидия Кнорина (дочь литературного критика В. Барласа) поступала на ОСиПЛ в 1961 году и не прошла.  Получила двойку по сочинению.  Ошибок не было, но – по мнению проверяющих – «не раскрыла тему».  При помощи этой формулировки иногда просто отсеивали нежелательных абитуриентов.  Она уже кое-что знала об ОСиПЛе, имела понятие об экзаменаторе Шихановиче и не стремилась идти отвечать к нему, хотя он ее приглашал, а ждала, когда освободятся другие экзаменаторы.  Лида прекрасно училась, писала стихи, потом защитила кандидатскую диссертацию и многого достигла в профессиональном плане.  И вдруг в 1994 году в результате умственного переутомления и после тяжелого гриппа заболела психически и покончила с собой.  Я никак не могла поверить в это ее заболевание – Лида была самой здравомыслящей среди нас.  Например, такой случай.  Даже тогда, в советское время, строились денежные «пирамиды».  Распространялись письма, в которых предлагалось вложить в ответное письмо рубль, послать по такому-то адресу, сагитировать других и что-то потом получить.  Вспоминается, что Лида сразу назвала это мошенничеством.

Единственная из наших, получившая на вступительном экзамене у Шихановича пятерку, по математике успевала хуже тех, кто получил четверку, да и вообще ни в чем не блистала.  А троек, мне кажется, Юрий Александрович не ставил никому, чтобы не видеть плохо сдавших математику в списке принятых.  Имея стаж, можно было сдать экзамены на одни тройки и поступить.  Двойки Ю.А. поставил тогда очень многим, в том числе отлично успевавшим по математике в школе.

Вот цитата из двухтомника  В.А. Успенского «Труды по НЕматематике» (М.: ОГИ, 2002, т. 2, с. 963):  «<...> при приёме на новую специальность филологического факультета МГУ первоначально было объявлено об ограничении приёма для женщин – что свидетельствовало о серьёзном отношении властей (правда, после протеста отца одной из абитуриенток, а именно О.Ф. Крутиковой, это ограничение было отменено и среди первых 9 зачисленных оказались 2 студентки)».  Первый прием происходил летом 1960 года.

План приема на ОСиПЛ в 1962 году, когда я поступала, был 25 человек.  Математика шла последним экзаменом.  Было пять абитуриенток с золотой медалью (в 1962 году золотая медаль никак не учитывалась, но всё же!), сдавших предыдущие три экзамена на «отлично» и которым Шиханович поставил двойку.  Тройку он не хотел им ставить, понимая, что с такими баллами они всё равно поступят, потому что уже было много получивших двойки.  Но их всё же приняли – сверх плана в 25 человек.  И они почти сразу перевелись на романо-германское отделение (а тогда наше отделение котировалось выше).  Двух из этих пяти я видела потом в общежитии – обе не москвички и вроде бы не блатные.  Возможно, в приемной комиссии их научили подать апелляцию – жалко было бы не принять таких абитуриенток.  Деканат филологического факультета не любил Шихановича и вообще всё наше отделение, которое, со своей математикой, на филфаке было чем-то вроде чужеродного включения.  И профессора с других отделений (О.С. Ахманова, например) тоже нас не жаловали.

Еще были какие-то студенты, которые переводились к нам из других вузов, – их тоже никого потом не осталось.  Таким образом, в начале первого семестра нас было тридцать с чем-то человек.  А до выпуска в 1967 году добрались только четырнадцать.

Из 38 абитуриентов немецкой группы (тех, кто в школе учил немецкий язык, выходивший уже из моды – но в моей подмосковной школе выбора не было) поступила только я и Шура Матюшина, бывшая уже замужем и со стажем.  К нам добавили двоих «французов» (Диму Резниченко и Наташу Караваеву, но они перевелись потом на романо-германское отделение) и двух девушек, сдавших вступительный экзамен по английскому языку на тройку.  И сколотили из нас испанскую группу.  Фидель Кастро пришел к власти, и СССР стал дружить с Кубой – на мою беду.  Испанский язык мне практически никогда не понадобился.  Нас обучали даже носители языка, но основной преподавательницей была жена лингвиста Ю.С. Степанова.  Лилия Николаевна почему-то однажды вдруг спросила меня по-русски: «Вы, наверное, только тепленькой водичкой умываетесь?»  (такое я производила впечатление?)  Кстати, песни на испанском, которые мы разучивали с носительницами языка, на всю жизнь врезались в мою память.  Это очень хорошее подспорье при изучении иностранных языков.

                                                 ***

Математику в основном, кроме 3-го курса и первого семестра 4-го курса, у нас преподавал тот самый строгий экзаменатор  Ю.А. Шиханович.  Это была легендарная личность.  Он не жалел себя в стремлении сформировать у студентов строгое математическое мышление, но не очень жалел и нас.  Наша Аля, которая сейчас живет в Нью-Йорке, на 4-м курсе подала на Юрия Александровича жалобу в деканат, что от его строгостей она заболевала на нервной почве крапивницей (действительно, был такой эффект).  Ее заставил написать это тогдашний муж, учившийся на физфаке МГУ.  Потом Аля сильно раскаивалась в своем поступке.  (Не думаю, что эта жалоба сыграла весомую роль в последующих гонениях на Ю.А.)  Но зато Шиханович, по-моему, должен был быть ей благодарен за гениальный, как я считаю, шарж, который она нарисовала прямо в своей тетрадке на его лекции.

Александр Евгеньевич Кибрик, ставший впоследствии завкафедрой, сын художника, иллюстрации которого к «Тарасу Бульбе» Гоголя я помнила по школьному учебнику литературы, у нас в первом семестре преподавал латинский язык.  Я по своей дремучести решила, что латынь мне не нужна, и не занималась ею.  И вот, в сентябре, когда мы только-только поступили, Александр Евгеньевич прокомментировал мой ответ с места: «С вашими способностями – и так отвечать?»  Я опешила.  Какие способности?  С чего он решил, что я способная?  По глазам, что ли, прочел?  Вряд ли я ему просто понравилась.  (У нас была однокурсница, очень женственная, которая явно ему нравилась больше других – это многие замечали.)  Но этим высказыванием он меня «купил».  Александр Евгеньевич мне всегда был симпатичен, однако я всё так же упорно не хотела учить латынь.  Теперь я об этом жалею, хотя у меня есть большой латинско-русский словарь, куда я по мере надобности иногда заглядываю.  Если не грамматику, то хотя бы слова, от которых произошла частично и наша лексика, знать совсем не вредно.

Латынь у нас преподавалась только в первом семестре 1-го курса.  Зачет для меня проходил не вполне серьезно.  Я выдала А.Е. Кибрику как бы «свой» перевод латинского текста, а на самом деле перевод Ломоносова, который мы учили наизусть в школе: «Науки юношей питают, отраду старым подают...»  (Вот что я нашла недавно в Интернете: «Строфа является стихотворным переводом фрагмента из речи римского оратора и политического деятеля Марка (106–43 до н. э.) в защиту поэта Архия».)  Моих школьных знаний и умения хотя бы приблизительно понять, о чем говорится в предложенном отрывке, для зачета оказалось достаточно.

Александр Евгеньевич так же хорошо относился и к Але Ивановой (девочка из Коврова Владимирской области, на первом курсе – с большой русой косой): она рисовала для факультетской стенгазеты, в редакции которой он состоял.  Запомнился один заголовок: «Почему нет зеркал там, где они должны быть?»  Мне понравился эвфемизм.

Но не ко всем А.Е. был так благосклонен.  Одна наша сокурсница ходила к нему пересдавать зачет почти целый год.  Но может, он считал, что ей предстоит карьера научного работника, которому латинский язык знать необходимо.  (Наш тогдашний завкафедрой В.А. Звегинцев взял ее потом в аспирантуру.)  Как обеспеченной профессорской дочке ей стипендию вообще не платили – можно было спокойно ставить незачет.

Ю.А. Шиханович нам читал то, что впоследствии вошло в его книгу «Введение в современную математику (Начальные понятия)» (М., 1965).  В предисловии Юрий Александрович пишет: «На содержание настоящей книги наибольшее влияние оказали Владимир Андреевич Успенский, впервые прочитавший в 1960/61 уч. году на Отделении теоретической и прикладной лингвистики филологического факультета Московского университета курс “Введение в математику”, и N. Bourbaki...»  Владимир Андреевич иногда присутствовал у нас на лекциях Шихановича.

Юрий Александрович в каждую сессию принимал сначала, в декабре, зачет, а в январе – экзамен.  На первом таком экзамене, когда я пыталась построить какое-то доказательство, Шиханович несколько раз повторил – без всяких пояснений и с невозмутимым видом – только два слова: «Не понимаю».  Этим он довел меня до слез.  Глаза наполнились слезами не из-за опасения провалить экзамен.  Мне казалось, что надо мной просто издеваются.  От нашей школьной математички я такого никогда не слышала.  Потом я всё же сообразила, как решать эту задачу (про какие-то, уже не помню, интервалы).  И тут к нам подключился Успенский.  Владимир Андреевич пришел в восторг: «Даже на мехмате студенты-первокурсники не могут решить эту задачу!» (чему я не очень верю – разные бывают студенты).  Владимир Андреевич огромными печатными буквами начертал в моей зачетке ОТЛИЧНО и потом всем рассказывал, какая способная первокурсница есть у нас на ОСиПЛе.

В разных публикациях Успенский пишет, что наш выпуск был самый талантливый.  Хотя он нас не набирал (его в августе 1962 года вообще не было в Москве), а отбирал тщательно абитуриентов только три года спустя.  В 1965 году Владимир Андреевич сумел договориться, чтобы по сочинению не ставили троек и пятерок, только четверки, а двойки – наверное, только при очень большом количестве ошибок.  Получался не экзамен, а нечто вроде зачета.  Разделения на профилирующие и непрофилирующие предметы тогда не было, а В.А. хотел, чтобы экзамены по письменной и устной математике были решающими.  Договаривался ли он таким же образом с экзаменаторами по иностранным языкам, мне неизвестно, но за этим устным экзаменом он тоже пристально следил и не давал в обиду перспективных абитуриентов.

У Владимира Андреевича есть статья «Химико-филологический конфликт» (Труды по НЕматематике, т. 2. М.: ОГИ, 2002) о непоследовательности и субъективизме при выставлении оценок по сочинению.  Статья была им написана в 1963 году по материалам обзора вступительных сочинений на химическом факультете МГУ.  (В наше время все поступающие в вузы не только сдавали экзамен по иностранному языку, но и писали сочинение, часто «на свободную тему», хотя на филологическом факультете все темы были по литературе.)  Положения этой статьи о несовершенстве такого экзамена, как сочинение, оставались актуальными и для последующих времен.

На «Первой традиционной [было такое, немного противоречивое, название] олимпиаде по языковедению и математике» в 1965 году Татьяна Б. заняла 2-е место (разделила его с Ольгой Столбовой).  Однажды утром прямо у входа в школу Таню уже поджидала директриса.  Она громко окликнула ее по фамилии.  У Тани сердце, прооперированное в подростковом возрасте, ушло в пятки. – «Поздравляю с победой на олимпиаде!»  Таня, несмотря на этот свой успех, собиралась сначала поступать в архитектурный институт, но им она не подошла из-за близорукости и слабого здоровья.  На филфаке Тане хотели поставить двойку за сочинение (ошибок не было, но «не раскрыла тему»), однако Успенский настоял на четверке.  И на ОСиПЛ (в 1965 году) она всё же поступила.

По результатам первой сессии я как отличница полгода получала повышенную стипендию, но потом начала прогуливать занятия и не особенно напрягаться.  И не очень в этом раскаиваюсь.  Как говорится, лучше иметь красную морду и синий диплом, чем синюю морду и красный диплом.  Но я ухитрилась за все пять лет учебы не завалить ни одного зачета или экзамена.

Когда для работы мне нужно было освоить программирование, я освоила его сама.  И вообще всю жизнь занималась самообразованием.  А во вкладыше к диплому оценки у меня вполне приличные (только две тройки).  Однако меня много лет преследовали два «кошмарных» сна.

1. Что меня заставили пересдавать экзамены за десятилетку и отобрали золотую медаль.  (В выпускном классе я, действительно, почти забросила учебу – бегала на свидания и «на танцы».)

2. Что мне пришлось вновь поступить на 1-й курс ОСиПЛа, так как я недостаточно усердно занималась.

Шиханович по результатам экзамена по математике, проходившего в самую первую сессию, разделил нас на три «касты».  Я была в касте пятерочников.  В нее еще входили Коля Перцов, Витя Шовкун, Дима Резниченко, Аня Поливанова, Лида Кнорина, Валя Гаврилова и Наташа Костомарова.  Четверочников и троечников, кажется, тоже было сначала (после первой сессии) по восемь в каждой касте.  Несколько человек уже до первого экзамена успели перевестись на романо-германское отделение.

Во время следующих сессий Юрий Александрович принимал экзамен у каждого такого сформированного им «отряда» в отдельный день.  Обращался он с нами поначалу, как правило, без сантиментов, по-военному.  (Среднее образование Ю.А. получал в суворовском училище, и это, по-моему, кое-что объясняет.)  Разумеется, отряд троечников он хотел вообще разогнать.  Но было двое особо упорных, которые без конца пересдавали математику и всё же добрались до выпуска, – каждый старше меня примерно на пять лет: парень после армии и девушка с большим стажем.  Со стажем и после армии можно было поступить куда угодно, сдав вступительные экзамены даже на одни тройки.

Умные родители отправляли своих детей после 8-го класса в вечернюю школу (они даже обустроили для «своих» особую такую школу) и устраивали их лаборантами в какое-нибудь приличное место.  Не нужно было ходить регулярно на производственную практику, как это было тогда в школе-одиннадцатилетке.  Вместе с аттестатом детки получали справку о стаже работы.  При этом они не особенно напрягались.  И можно было спокойно поступать в любой вуз.  Но на нашем курсе таких умников не было: производственное обучение и лишний 11-й класс были только-только введены.  Эта схема поступления в вузы заработала чуть позже.

Были среди нас и такие, которые прилично шли по математике, но сами захотели перевестись на романо-германское отделение.  К Марите Б. (внучке академика) Шиханович очень неплохо относился.  Но она ушла и правильно сделала: зачем ей математика в таком большом объеме?  А Диму (Владимира) Резниченко, очень способного к математике, Юрий Александрович даже уговаривал не переводиться на романо-германское отделение.  Дима потом долго работал в странах Латинской Америки.  Я видела в «Литературной газете» (в 1980-х, кажется, годах) на 16-й полосе пару его рассказиков.  Из рассказа про поликлинику запомнилось объявление: «Четные зубы мы лечим по нечетным дням, а нечетные – по четным».  Владимир Ефимович Резниченко известен как поэт, переводчик зарубежной литературы, эссеист и публицист.

Многие вспоминают, как  Шиханович принимал зачеты и экзамены почти до часа ночи, пока не закроется метро, переходя в помещение Центрального телеграфа, когда рабочий день на филфаке уже заканчивался, а иногда даже в метро до его закрытия.  (Но лично я сдавала довольно быстро.)  Народ сильно удивлялся: как можно – часто два дня подряд – принимать экзамен с утра до поздней ночи, ни разу не выйдя из аудитории даже в туалет?  Юрий Александрович боялся, что мы начнем списывать или подсказывать друг другу.  Некоторые высказывали предположения, что у него есть какие-нибудь приспособления, как, наверное, в скафандре у космонавтов.  О памперсах мы тогда даже и не слыхали.

Не только у нашей Али была такая реакция (крапивница) на Шихановича – многие его боялись и тряслись перед экзаменом.  Но я почему-то не боялась.  По-моему, Юрий Александрович сам несколько настороженно ко мне относился – из-за того впечатления, которое мой ответ произвел на Успенского в нашу первую сессию.

Многие считали Шихановича «железным» – вроде робота или инопланетянина.  Однако ничто человеческое ему не было чуждо.  Иногда он довольно мило кокетничал со студентками.  Ему, как некоторым казалось, вроде бы нравилась одна наша однокурсница, хотя в математике она была не сильна и даже не проявляла никакого «инакомыслия» (но политических разговоров будущий правозащитник Шиханович с нами, студентами, и не вел).

На втором курсе со мной был такой случай.  На экзамене по матанализу я никак не могла решить последнюю задачу.  Попросилась в туалет.  Юрий Александрович меня отпустил, хотя и не любил никого выпускать из поля своего зрения с нерешенной задачей (он давал нам не все задания сразу).  В коридоре (а не в женском туалете, естественно) я увидела одного из наших троих мальчиков.  Спросила его, как решать мою задачку.  Однокурсник мне объяснил.  Вернувшись, я записала решение, но после некоторых колебаний разорвала бумажку на две части и сунула в стол.  Совесть меня замучила.  Я никогда не пользовалась шпаргалками и тому подобными ухищрениями.  Сказала, что не могу решить эту задачу, и ушла со своей четверкой.

На ближайшем занятии Шиханович меня спросил: «У вас же было правильное решение?  В чем дело?»  Своего однокурсника я не выдала.  Но это ж надо!  Ю.А. шарит по столам и читает разорванные бумажки!  Вот это да!

На 3-м курсе Шихановича сменил Александр Дмитриевич Вентцель.  Его мама Елена Сергеевна Вентцель – автор известнейшего учебника по теории вероятностей.  Но она еще известна и как автор рассказов и повестей (например, повести «Вдовий пароход» или рассказа «Дамский мастер», который мне очень понравился), публиковавшихся под псевдонимом  И.Грекова.  Его отец Дмитрий Александрович не менее известен как большой ученый.  На занятия по теории вероятностей регулярно ходил и Шиханович.  Он, не стесняясь, выполнял наравне с нами все задания Вентцеля.  При этом Юрий Александрович не всегда блистал – часто наши студенты решали задачки быстрее.

Мы окончили учебу в 1967 году, а в 1968-м (но еще до вторжения наших войск в Чехословакию, перед летней сессией) Шихановича, несмотря на его степень кандидата педагогических наук, уволили с филфака МГУ с формулировкой «по профессиональной непригодности».  На самом деле его уволили за то, что он подписал коллективное письмо в защиту насильственно помещенного в психиатрическую больницу А.С. Есенина-Вольпина.  Вплоть до 1987 года Юрий Александрович подвергался всевозможным преследованиям (тюрьмы, карательная психиатрия) за правозащитную деятельность.  Последним местом его работы, уже в новейшие времена, был РГГУ.

Юрий Александрович вел «тетрадь учета» всех студентов, которым преподавал.  Прослеживал их карьерные успехи.  Помнится, как чуть ли не на первом занятии Шиханович меня спросил: «Как по-немецки “чистый”?»  Я ответила: «Sauber». – «Machen Sie bitte die Tafel sauber!» (Буквально: «Сделайте, пожалуйста, доску чистой!»)  Значит, он знал, что я одна из двух поступивших с немецким языком, – интересовался, кто какие экзамены сдавал.

На одной из встреч выпускников, в начале 1990-х, я в глаза назвала его «санитаром леса», о чем потом пожалела.  По-моему, Ю.А. обиделся.  Но все-таки он здорово потрепал наши ряды, если до выпуска добралось меньше половины поступивших.  Хотя, как говорится, «нас учили многие, выучили – строгие».

                                              ***

Владимир Андреевич Успенский стоял у истоков нашего Отделения структурной и прикладной лингвистики и все годы его курировал.

Первый выпуск, 1965 года, – 5 человек (набрано было 13), второй выпуск – 10.  Мы третий выпуск, 1967 года, – 14 человек.

Некоторые удивляются, что наш курс ни разу не посылали на картошку (а это тоже заслуга Владимира Андреевича).  Мне с моими гландами повезло.  Но наша сокурсница Валя сама попросилась аж на целину – с другим отделением филфака.

Заведующим кафедрой структурной и прикладной лингвистики был тогда Звегинцев, с которым у Успенского были довольно сложные отношения.  Звегинцева тоже звали Владимир Андреевич.  (В 1988 году сын Владимира Андреевича Володя ответил на телефонный звонок.  Звонивший спросил, знает ли он, что Владимир Андреевич умер.  Речь шла о Звегинцеве, но Володя не сразу это понял.)

В двухтомнике В.А. Успенского «Труды по НЕматематике» на с. 1031 читаем о становлении нашего отделения:  «В самом первом варианте учебного плана <...> объём математики был установлен в 1030 часов».  Далее, на с. 1035: «Новое обсуждение учебного плана ОСиПЛа на Совете факультета было назначено на 26 мая 1967 г. Звегинцев решил проучить наглеца (меня) и представил план, в котором число часов по математике было уменьшено с им же предложенных 752 до 684...»

При всей моей симпатии к Успенскому и сдержанном отношении к Звегинцеву я склоняюсь к тому, что больше тысячи часов математики для лингвиста – это уже перебор.  По-моему, математика в таком объеме никому из наших потом не понадобилась.  Конечно, она развивает мозги, но развивать их, я думаю, хорошо бы в более раннем возрасте.  Хотя справедливости ради нужно отметить, что привычка к строгому изложению и стремлению всё проверять и доказывать нам была успешно привита.

Воспитать талант нельзя, тут главное – генетика, мне кажется.  Талантливых школьников нужно привлекать, заинтересовывать, что и делается на ОСиПЛе/ОФиПЛе с помощью олимпиад (начиная с 1965 года).  А на вступительных экзаменах (которые, может, когда-нибудь возобновятся в большем объеме – хотя бы в дополнение к  ЕГЭ) желательно давать задачки на сообразительность, как это было в моем случае.  Небесталанный человек сам будет осваивать то, что ему нужно и интересно.  Задача преподавателя – помогать студенту, консультировать при написании курсовых и дипломных работ.  А то, что впихивается в головы насильно, вряд ли долго в них задержится.

Я бы в математических курсах для лингвистов давала только основы, но зато много раз поворачивала бы эти основные положения и так и этак, под разными соусами.  Не заставляла бы студентов решать по теории вероятностей сложные задачи с интегралами, а добивалась бы такого понимания, которое потом бы уже не забылось: например, что вероятность выпадения в лотерее последовательности чисел {1, 2, 3, 4, 5} ничуть не меньше, чем любой другой последовательности.

А сейчас, с развитием языков программирования (о которых в наше время мы ничего не знали), мне кажется, нужно как можно больше времени уделять написанию и отладке компьютерных программ на лингвистическом материале.  Надеюсь, на теперешнем ОФиПЛе это как раз и делается, хотя система отбора абитуриентов всюду оставляет желать лучшего.

Мою сокурсницу Аню Успенский знал еще маленькой девочкой: он дружил с ее старшим братом.  В конце 3-го курса Анюта решила попытаться уговорить Владимира Андреевича преподавать у нас вместо Шихановича.  Она составила делегацию, в которую включила и меня – ей, конечно, были известны лестные отзывы Владимира Андреевича обо мне после первого экзамена по математике.  Анюта буквально, руками, выпихнула меня вперед, ближе всех к Успенскому, но я стояла и молчала.  Я не люблю, когда мною манипулируют.  В.А. согласился заменить Юрия Александровича – но только на один семестр.

                                                          ***

Когда я подавала заявление на ОСиПЛ, написала, что не нуждаюсь в общежитии.  Боялась, что вдруг меня не примут из-за нехватки мест.  Потом весь сентябрь ездила в электричках (зайцем, разумеется), бегала по вагонам от ревизоров.  (А теперь огородили станции – мышь не проскочит.)  Один студент надоумил меня все-таки подать просьбу об общежитии.  Студенты филфака жили в Главном здании МГУ на Ленинских (их часто называют Воробьевыми) горах.  Меня подселили к 30-летней (!) студентке, у которой потом обнаружили туберкулез легких.  А я больше полугода с ней прожила – и не заразилась.

На зимние и летние каникулы я никуда из общежития не уезжала.  Денег на летний отдых у меня не было.  А ехать домой – не хотелось слушать препирательства родителей, возобновлявшиеся в моем присутствии с удвоенной силой.  Каждый старался перетянуть меня на свою сторону.  Замечу при этом, что ни отца, ни тем более маму я никогда не видела нетрезвыми.  Я тоже трезвенница – не по убеждениям, а просто мой организм так устроен.

Ко мне в каникулы подселяли заочниц, приезжавших сдавать сессию.  Одна из них регулярно возлагала на батарею только что постиранные панталоны – дыра на дыре.  Я боялась, что кто-нибудь подумает, что это мои.  Но терпела, ничего ей не говорила.

В первые годы моего проживания в общежитии в студенческой столовой на столах всегда стояли вазы с нарезанным бесплатным хлебом.  И еще была большая кастрюля с квашеной капустой – бесплатная витаминизация студентов.  Даже не имея ни копейки, с голоду не помрешь.  (Этого в студенческих столовых МГУ уже давно нет: по-моему, с 70-х годов, когда зерно стали покупать за границей.)  Мне помогал отец, но многим из нашего общежития денег на жизнь никто не присылал.

На третьем курсе я жила в большой, единственной (а не одной из двух) комнате в «аспирантском» блоке.  (В 1950-е годы аспиранты в Главном здании МГУ жили по одному в комнате в блоке, состоявшем из двух комнат, в каждом блоке был свой душ и туалет.  Но в 60-е прием увеличился, а в аспирантский блок стали селить троих студентов.)  Моими соседками были упоминавшаяся ранее (в связи с жалобой на Шихановича, но это будет позже) Аля и Лариса К.

Лариса родилась в Киеве в двадцатых числах июня 1941 года, чуть ли не под бомбежками.  Мать ее была украинка, приехавшая в Киев из села.  Отец, болгарин по происхождению, командир, был убит выстрелом в спину своими же бойцами в одном из первых боев.

Как я уже писала, в 1962 году при поступлении в вузы преимущество было у имеющих стаж работы.  Среди нас было несколько «стажников».  Лариса говорила, что она за четыре года после окончания школы даже не сделала никакой попытки куда-нибудь поступить.  И я ей верю.  Она входила – по негласной классификации Шихановича – в «касту» четверочников.  Но я считаю, что после такого перерыва в учебе ее четверки были дороже моих пятерок.

В молодости я все-таки больше была подвержена чужим влияниям.  Лариса совершенно подмяла под себя Алю, но и меня кое-чему «научила»: не напрягаться в учебе, спать до 10 часов, а потом вставать в очередь в диетическую столовую.  И это вместо посещения занятий!

В центре Главного здания МГУ на первом этаже были две симметрично расположенные столовые с официантками: профессорская и диетическая.  Профессорская – вообще ресторан, только без музыки.  Лариса туда ходила, а я стеснялась – это уже слишком!  А в диетической мы пробивали чеки в кассе, официантка собирала эти чеки со всего своего ряда и приносила сразу всем закуски, потом супы, и т.д.  Там было подороже, чем в студенческих столовых, зато вкуснее.  Деньги тогда у меня были.  Я время от времени покупала три лотерейных билета по 30 копеек.  Иногда выигрывала рубль.  И вдруг на 2-м курсе я выигрываю пианино за 500 с чем-то рублей!  (А теперешние лотереи – одно жульничество, я считаю.)  Я положила деньги на сберкнижку и благоразумно постепенно их проедала.

У Ларисы одним из приятелей был чернокожий.  И ее не смущало, что об этом могут подумать, хотя некоторые действительно ее осуждали.  Это был очень образованный и утонченный негр, родившийся в Париже.  Был одет с иголочки.  У нас в общежитии никто не одевался тщательнее, чем негры-мужчины (о негритянках такого сказать не могу).  Однажды Лариса кому-то проговорилась, что не воспринимает этого афрофранцуза как мужчину.  Ему передали, он очень обиделся и перестал с ней дружить.

Лариса меня восхищала независимостью суждений.  Она не была особенно эрудированной, но всегда думала своей головой.  А это, по моим наблюдениям, встречается не так уж часто.  При своей красоте она могла бы выйти замуж и остаться в Москве, но предпочла вернуться в Киев, к маме.  Карьеру она делать не пожелала, хотя работала в Институте кибернетики.  За деньгами тоже не гналась.

У нас с (или из) Украины был еще один студент – Витя Шовкун.  Он родился в марте 1940 года в селе под Харьковом.  Рассказывал, что дед с бабкой, заменявшие ему умерших родителей, боялись выпускать его на улицу, чтобы его не съели (после войны на Украине был голод).  Окончил техникум, работал.  В 1962 году, уже 22-летним, сначала попытался поступить на физический ф-т МГУ (там экзамены были в июле), но не прошел.  Потом, в августе, был принят на ОСиПЛ.  В армии не служил – у него в сердце был вшит искусственный клапан.  Несмотря на большой перерыв в учебе, учился он у нас блестяще и сразу после выпуска был принят в аспирантуру на кафедру к профессору В.А. Звегинцеву.  Но после аспирантуры уехал в Киев, и через несколько лет Виктор Иосифович стал известным переводчиком на украинский язык художественной литературы (с английского, французского, итальянского, испанского и португальского языков).  Издал «квазиавтобиографическую» книгу «Життя в абсурді».  В одном из интервью он рассказывает:

Мой дед Петр был в немецком плену где-то в 1915–1917 годах. Он работал там <...> вместе с целой группой французов, также пленных. Вернувшись на родину, дед сохранил умение разговаривать на обоих языках – на немецком и французском. Мало того, научил и меня. И мы с ним любили разговаривать смесью этих двух языков в присутствии посторонних людей, чтобы они нас не понимали. Интересно было. С тех пор я на всю жизнь сохранил уважение и интерес ко всем языкам на свете. Даже пытался постичь и арабский и санскрит.

Однажды в наш блок постучался студент-физик Саша К.  Он был москвич, имел романтические отношения с нашей однокурсницей Наташей, но она предпочла ему другого, Юру В.  Саша стал предлагать Юре какой-то, якобы старинный, перстень, чтобы он отступился от Наташи, но это не помогло.  (От Юры Наташа потом родила своего первого ребенка, но развелась с ним, будучи беременной, хотя в таких случаях развод давать не должны.)

Так вот.  Безутешный Саша захотел познакомиться с кем-нибудь из Наташиных однокурсниц: то ли для того, чтобы не упускать ее из виду, то ли – чтобы ей отомстить.  Мы с Ларисой его «не оценили», а наша Аля, очень худая, что тогда не приветствовалось, не была избалована поклонниками.  Между прочим, Саша принес с собой какой-то наркотик.  Аля с Ларисой нюхнули, а я наотрез отказалась.  Но наркотик, наверное, был слабый.  Никакой особой реакции у наших девушек я не заметила.

Через некоторое время Саша и Аля поженились.  Але пришлось тоже полюбить Наташу (думаю даже, что не притворно).  Саша с Алей всячески зазывали ее к себе в гости, но безуспешно.  Когда, уже на 5-м курсе, мы жили по одному, Саша не только стал жить (неофициально) в Алиной комнате, но даже поселил в ней свою любовницу.  И Аля через пару лет с ним развелась.

У меня уже был жених Слава, но в конце 3-го курса я влюбилась в студента-физика Валеру, который тоже жил на Ленгорах и давно, как он потом выразился, меня «заприметил».  Он был однокурсником Саши, и Аля пригласила его погостить в Коврове у своих родителей, пригласив также и меня.  Там и начался наш роман.

Слава в это время постоянно ездил по стране.  Он приехал поступать в 1957 году в МГУ из Новосибирска, и после окончания филфака ему негде было жить.  Слава подрабатывал переводчиком с туристическими группами и лекциями о международном положении.  Мы не могли пожениться, потому что ради московской прописки ему пришлось оформить фиктивный брак.  Фиктивная жена хотела стать настоящей и препятствовала разводу.  Поскольку Слава был в очередной длительной командировке, его образ стал немножко забываться, хотя он и присылал мне трогательные письма.

Однажды Валера по моей просьбе решал (брал) для меня какие-то чудовищные интегралы по теории вероятностей.  Но оказалось, что это напрасный труд, потому что там все благополучно сокращалось.  А я ему предъявляла только интеграл, а не всю задачу целиком.  Валера приехал из Свердловска (Екатеринбурга).  Мать у него умерла, когда он учился в средних классах школы, а отец – когда он был в 9-м.  Его взяла к себе тетка, но он пошел работать (и учился в вечерней школе), чтобы не очень ее обременять.

Валера был отнюдь не богатырского сложения.  И для меня загадка, как он меня однажды взял на руки и не просто понес, а побежал.  А я никогда тщедушной не была.

Однажды мама приехала меня проведать – без предупреждения.  Тетка-«дежурная по этажу» открыла ей мою комнату.  Я жила не одна, а с соседкой.  По одному нас селили только на 5-м курсе, а это было начало четвертого.  И тут ко мне в блок заглянул Валера.  Произошел такой диалог.  Мама: «Вы к кому пришли?» – Валера: «А вы чья мама?»  Так они всё время препирались, но ни один из них не «раскололся».

Я была положительной девушкой и жениху в окончательном смысле не изменила.  Валера раньше меня окончил учебу и уехал в Ригу.  Но наш роман к тому времени уже сошел не нет.  В 70-х годах во время своей командировки в Москву он меня каким-то образом разыскал и пришел ко мне на работу.  Но я была уже замужем, растила ребенка и встретила его довольно холодно.

Интересная для меня деталь.  Во время моих влюбленностей мой «предмет» мне никогда не снился.  И начинал изредка сниться только тогда, когда любовь уже сходила на нет.  Наверное, мозг нуждался в отдыхе от этой темы – хотя бы ночью.

                                                          ***

Я теперь слышу со всех сторон, что после снятия Хрущева в стране наступили «заморозки после оттепели».  Но никакого возврата сталинизма лично я в те годы не замечала.  Уже со 2-го курса я выписывала в общежитии до востребования «Литературную газету».  Может, какие-то отголоски сталинизма были в газете «Правда», но я ее не читала.  Кроме того, я почему-то не помню ни одного комсомольского мероприятия в своей жизни.  Недавно я спрашивала наших выпускников, были ли у нас комсомольские собрания.  Они тоже не помнят, хотя общефакультетские должны были быть.  Идеологическая работа на филфаке МГУ стала ужесточаться только после ввода наших войск в Чехословакию в августе 1968 года, а наш выпуск был в 1967-м.

С моей обывательской точки зрения, при Л.И. Брежневе «жить стало лучше, жить стало веселей».  Мы в гостиной общежития смотрели по телевизору все выпуски молодежной передачи «КВН».  У нас однажды выступал входивший тогда в моду молодой художник Илья Глазунов.  Это то, что мне запомнилось.  Я мало что посещала.

В 1962 году, когда еще правил Н.С. Хрущев, мы вместе с мамой простояли несколько часов в огромной очереди за дрянными трикотажными кофточками.  А с середины 60-х в комиссионках появились импортные «шмотки», магнитофоны, транзисторные радиоприемники, по которым можно было слушать зарубежные радиостанции, и т.п.  В страну стало приезжать довольно много иностранцев.  У нас в общежитии торговля шла вовсю.  Все стены возле лифтов были обклеены объявлениями.  Особенно, мне кажется, поляки много «хандлевали».

Мне представляется, что пресловутая проблема дефицита в советские времена могла бы решаться одним росчерком пера – повышением цен.  Но власти боялись народного возмущения.  Однако я помню, как то ли в конце 1970-х, то ли в 1980-х были повышены цены на ковры.  До повышения люди (в основном приезжие из Средней Азии) записывались в очередь, жгли по ночам костры, ожидая открытия магазина.  После повышения цен многие магазины были завалены этими коврами.

У Сергея Довлатова есть рассказ, как его подбили купить у иностранца целый чемодан синтетических (модных тогда) носков для перепродажи.  Но тут вдруг такие же появились в большом количестве в магазинах – и по нормальной цене.  И Довлатову пришлось всю жизнь самому носить эти носки, а также раздаривать их друзьям и знакомым.  Мне понравилось, что Довлатов в этом признался.  Больше я ни у кого таких откровений не читала.  Думаю, очень многие тогда занимались фарцовкой.  И я их за это нисколько не осуждаю.  Видела несколько лет назад по телевизору передачу с актером Сергеем Никоненко.  Он простодушно рассказал, как наш великий и гениальный Тарковский во время учебы во ВГИКе пытался ему впарить довольно дорого весьма посредственные джинсы.

Для меня тоже не существует «священных коров».

                                                  ***

Лекции Успенского на 4-м курсе уже шли, сентябрь подходил к концу, а я ни одного занятия еще не соизволила посетить (по легкомыслию), хотя занятия Владимира Андреевича не были ранними и то, что я «сова», здесь роли не играло.  Тогда Тоню из моей испанской группы, которая чаще меня видела, чем наши «англичане», Владимир Андреевич попросил передать: «Пусть она придет хотя бы к концу занятия!»  Тут уже я как хорошая девочка пришла – и к началу, а не к концу лекции.  И старалась больше не пропускать.

Поскольку я была старостой (испанской группы, в которой кроме меня к этому времени остались только три студентки), в мои обязанности входило в конце занятия подавать преподавателю на подпись журнал посещаемости.  Я, конечно, мухлевала и ставила прогуливавшим отметку об их присутствии на занятиях.  Хотя главной прогульщицей в нашей группе была я сама.  Иногда, когда лекция Владимира Андреевича была последней, он мне говорил во время проставления своей подписи не допускающим возражения тоном: «Останьтесь!»  Могла я ослушаться своего педагога?  А потом мы обычно шли с ним по улице Горького (Тверской).

Владимир Андреевич задавал мне всякие вопросы, например: «Кто вам больше нравится: Евтушенко или Вознесенский?»  Я ответила: «Есенин».  Он в другой форме опять повторил свой вопрос.  Я опять ответила: «Есенин».  Со своей стороны, я спросила его: «А ваш любимый поэт кто?» – «Пастернак». – «Не люблю Пастернака», – безапелляционно заявила я.  Владимир Андреевич в ответ на это предположил, что я вообще не люблю интеллигенцию.  «Я преклоняюсь перед интеллигенцией, но они все вымерли!» – всё так же безапелляционно отрезала я.

Вот цитата из воспоминаний А.В. Булинского об академике Колмогорове: «О поэзии Есенина он говорил так: “Есенина я ставлю по поэтическому дарованию выше Пастернака, что злит любителей Пастернака”. <...> Из современных писателей хвалил Солоухина» (А.В. Булинский. Штрихи к портрету А.Н. Колмогорова // Колмогоров в воспоминаниях учеников. М.: МЦНМО, 2006.  Или еще: http://www.obzor.lt/news/n9015.html). Когда я это прочла, то очень обрадовалась: такое совпадение вкусов Колмогорова с моими!

А потом, в 1970-х, некоторое время я увлекалась «судовыми журналами» Виктора Конецкого, хотя морской тематикой никогда не интересовалась.  В.А. Солоухин и В.В. Конецкий подкупали меня искренностью, исповедальностью своей прозы.

Владимир Андреевич однажды мне рассказал про свои школьные пародии на известных поэтов: как они пересказали бы стихами сказку про курочку Рябу (см. страничку В.А. Успенского на сайте poesis.ru, поддерживаемом лабораторией автоматизированных лексикографических систем, где я сейчас работаю).  Потом я даже купила в букинистическом книжку Вл. Глоцера с пародиями школьника Володи Успенского («Дети пишут стихи». М.: Просвещение, 1964).  И я тогда же, на 4-м курсе, сочинила пародию (мы тоже могём!):

Эта курица мне знакома,

И знаком этот низенький дом.

Мир тебе, под насестом солома!

Шлю привет, не грустя о былом.

Дух курятника мне приятен,

И с хохлатками я в ладу…

Ах, яйцо – как луна без пятен!

Видел я его не в бреду.

Ты такая ж простая, как все,

Что кудахтали рядом с тобой.

Знаешь ты одинокий рассвет,

Головы моей цвет золотой.

Вы помните?..

В избе играл мышонок.

Разбить яйцо мы только собрались,

Но тут же его сшиб хвостатый пострелёнок,

Его удел – катиться дальше, вниз...

Ах, задаром себя вы не мучьте!

Что ушло – не воротишь теперь.

Много в жизни ещё невезучих,

Много в жизни таких потерь!

                                                          1966 г.

Прочла ее Владимиру Андреевичу и спросила: как он думает, на кого моя пародия?  «Вы ведь Есенина любите?» – осторожно ответил он.  Кстати, в «Указателе имён» двухтомника  В.А. Успенского «Труды по НЕматематике» есть Курочка-ряба.  Я его даже спросила: «А где же даты рождения и смерти?».

Но для себя стихи я не писала.  Эта пародия – практически единственное мое стихотворение.  Я вообще не поэтическая натура.  Владимир Андреевич, мне кажется, тоже.  Его юмористические стихи и пародии – не в счет, это все-таки не лирика.

Успенский преподавал у нас только один семестр – первый на 4-м курсе.  Со второго семестра у нас опять воцарился Шиханович.  Юрий Александрович не терпел не только пропусков своих занятий, но даже опозданий.

Ниже отрывок из воспоминаний о Шихановиче (из «Живого Журнала») Татьяны Кобзаревой, учившейся на нашем отделении с 1965 года.

Он был строг касательно дисциплины, и помню, как мы с Лейлой [Лахути. – Э.Л.], опаздывая, бежим наперегонки с Ю.А. от автобусной остановки через Манежную к психодрому, и он, опередив нас буквально на несколько шагов, вбегает в аудиторию и запирает дверь. И потом требует письменного разрешения от деканата на посещение лекций. Мы тогда просто перестали ходить, а недели через две он, встретив нас сразу после лекции в «стекляшке» около телеграфа, спросил, отчего не ходим. Мы, смутившись, объяснили, что у нас нет письменного разрешения от деканата. И он (это был для него совершенно необычный поступок!), махнув рукой, сказал: «Девочки, что же мы все время ссоримся, приходите».

Весной 1966 года нам, как и в каждую сессию, предстояли зачет и экзамен по математике.  Но мы с моей сокурсницей Аней П. – как сдавшие экзамен Успенскому в первом семестре 4-го курса на «отлично» – были им освобождены от необходимости сдавать Шихановичу.  Все-таки Владимир Андреевич был «главнее», был ответственным за преподавание математики на ОСиПЛе, составлял все учебные планы по математическим дисциплинам.

Аня, в отличие от меня, была отнюдь не лишена амбиций.  Если ей по математике хотели поставить тройку или даже четверку, она уговаривала преподавателя поставить ей два балла, чтобы потом можно было пересдать экзамен на «отлично».  (С положительной оценки пересдачи не допускались.)  Стипендию Аня все равно не получала – детям обеспеченных родителей стипендии не назначались.

Мы с Анютой должны были сдавать экзамен Успенскому на мехмате (его основное место работы, впоследствии он стал заведующим кафедрой математической логики и алгоритмов).  Лифты почему-то не работали.  И я никогда не забуду, как Анюта прямо-таки взлетела на 16-й этаж Главного здания МГУ, пока я не без труда туда поднялась.  Мы получили пятерки и привилегию на пятом курсе сдавать математику снова Успенскому, хотя преподавал нам опять Шиханович (высшая алгебра плюс еще теория автоматов, ох!).

          Аня П. и я в 1967 году на Ленгорах

Во время сессии на 4-м курсе Успенский высоко оценил способности моей сокурсницы Наташи, которая потом, как и я, не стала делать научную карьеру: теперь она матушка и живет в Италии.  Интересная личность, недаром физик Саша сходил по ней с ума.  Во времена моего студенчества религией, мне кажется, никто из нас не интересовался.  Но в конце 1980-х и в 90-е годы некоторые воцерковились.  Однако мне кажется, что теперь с каждым годом церковь будет понемногу терять прихожан.  Всё – по спирали.

Я вот думаю о двух моих однокашницах: живи они во второй половине XIX века, были бы бездетными стрижеными нигилистками и готовили бы бомбу для царя.  А теперь – обе воцерковленные многодетные матери.

Однажды Наташа вместе со своей подругой явилась на занятия в офицерской форме (отец Наташи был военным).  Были ли у них погоны, не помню.  Очевидно, этот демарш был ими задуман, чтобы постебаться над «военным делом».  Наши тетрадки с записями даже нельзя было выносить за пределы военной кафедры.  Нас выпустили младшими лейтенантами запаса, а через определенное количество лет всех произвели в старшие лейтенанты (я считалась военным переводчиком с испанского) – и безо всяких сборов.  Сынуле я потом говорила: «Ты должен меня слушаться.  Я старший лейтенант, хоть и запаса, а ты пока что допризывник!»

Ниже – еще один отрывок из воспоминаний о Шихановиче Татьяны Кобзаревой в ЖЖ (В.А. – Успенский, Л.Л. – Лейла-Лешка Лахути).

В.А. - человек изобретательный и непосредственный. Однажды он доказывал какую-то теорему, требующую большой писанины. В аудитории было две доски, висевшие рядом и довольно высоко. В.А. поставил вдоль этих досок стулья и начал писать доказательство на самом верху досок по всей длине обеих, перебираясь вдоль них по стульям и изредка спотыкаясь.

Л.Л.: Ох, он влез на стул, все вокруг себя исписал и закрутил головой в театральной растерянности. Ших. принес ему стул, он там тоже все исписал, Ших. принес следующий (невозмутимо, но с некоторым осуждением такой хаотичности), и так вдоль всей доски, после чего Вл.А. стал по этим стульям расхаживать. Оба, кажется, были страшно довольны.

Владимир Андреевич рассказывал мне, что на обложке его книги «Лекции о вычислимых функциях» (М.: Физматгиз, 1960) было вытиснено «Лекции о вычислительных функциях».  Это так и осталось.  Он тогда очень огорчался.  Вроде как зря эту книгу написал, раз она вышла с таким названием.  Но на суперобложке название уже было напечатано правильно.  Такая же история могла случиться и с переводной книгой С.К. Клини «Введение в метаматематику» (М., 1957).  Редакторы два или три раза пытались исправить «неправильное» название на более им понятное «Введение в математику».

По математике мы обходились почти без учебников.  Ю.А. Шиханович свое «Введение в современную математику» тогда еще не успел издать.  Мы должны были читать «Введение в математическую логику» А.Чёрча (М., 1960) и книгу Клини, от которой нас «заклинивало и переклинивало».  Изучали «евойную мамашу», как мы выражались («Теорию вероятностей» Е.С. Вентцель), когда А.Д. Вентцель преподавал нам теорию вероятностей, по которой я получила свою первую тройку – на 3-м курсе уже совсем разленилась.  Была и вторая – автоматом, когда я не захотела идти на экзамен к Звегинцеву, потому что всем таким нежелающим была обещана тройка.  А мы не гордые!

Владимир Андреевич однажды, когда я с ним случайно столкнулась в Главном здании на Ленгорах, выразил желание немедленно посетить мою комнату в общежитии, посмотреть, как живут замужние студентки (это было вскоре после моей свадьбы, отмечавшейся в гостиной нашего этажа, на которой В.А. присутствовал вместе с женой Светланой Марковной и был, как он выразился, «свадебным генералом»).  Я сказала, что муж сейчас дома и что мы с ним слегка поссорились, но при гостях выяснять отношения не будем.  Дело в том, что Слава купил небольшой телевизор.  Я против этого возражала: денег и так не хватало.  Когда муж уходил по своим делам, он вынимал из телевизора какую-то штучку: «Раз ты не хотела телевизор, то и не будешь без меня смотреть!»

Слава радушно встретил гостя и даже его сфотографировал.  Эти фотографии молодого Успенского у меня сохранились.

В.А. Успенский в общежитии на Ленгорах

Как я уже писала, мой муж Слава сразу после окончания новосибирской школы поступил на филологический факультет МГУ.  Это было в 1957 году.  Он очень интересовался радиотехникой, но любовь к языкам победила.  Хотя немецкий язык Слава знал не намного хуже преподавательницы, потому что дружил в детстве с пленными немцами, та жаловалась в деканат, что он не ходит на занятия (ему приходилось подрабатывать).  Окончил филфак только в 1964 году (переходил в иняз и обратно, а еще был перерыв в учебе на годичную практику учителем в Забайкальске).  Отец Славы погиб на войне, в 1943 году.  Его мама, имея семилетнего сына, взяла на воспитание полуторагодовалую племянницу и не могла поддерживать Славу материально во время учебы.

Слава жил в начале 60-х годов уже не на Стромынке, а в общежитии на Ленгорах.  С помощью иностранных студентов, записывая их на магнитофон, он учил разные европейские языки.  На филфаке МГУ он изучал немецкий и румынский.  А еще шесть языков он выучил без всяких курсов и преподавателей.  Муж часто работал с иностранными делегациями – особенно любил отдыхать с ними в Сочи.  Эта работа еще и оплачивалась.

В 1967 году мой муж Слава был зачислен в дневную аспирантуру МГИМО.  Поступил туда без всякой протекции, но все-таки он работал перед этим не где-нибудь, а в Министерстве внешней торговли, куда его взяли за знание восьми иностранных языков.  (Муж всегда восхищался гораздо более выдающимся полиглотом А.А. Зализняком.)  Министерство обороны, по-видимому, тоже нуждалось в полиглотах и докучало мужу своими повестками.  (Говорят, что они и Зализняка хотели призвать.)  Мужу в какой-то момент даже пришлось вырезать здоровый аппендикс, чтобы военные хотя бы на некоторое время от него отстали.

Слава в юности мечтал стать дипломатом, не понимая, что эта профессия ему не подходит из-за его характера – он был очень общительным, открытым и искренним человеком.  Защитил кандидатскую, работал, в частности, в ИМЭМО (Институт мировой экономики и международных отношений), где занимался Германией (ФРГ).  При этом много ездил по стране (в основном Якутия, Камчатка, Колыма, где больше платили) с лекциями о международном положении, не будучи даже членом партии.

Муж всегда был «веселым и находчивым».  Однажды на лагерных сборах по военному переводу преподаватель в погонах сделал ему выговор: «Вы почему опоздали?»  Муж: «Так что...  В буфете была очередь!» (Прямо как бравый солдат Швейк.)  Все грохнули от смеха.  Муж очень любил общаться с людьми, но водку и другие крепкие напитки просто ненавидел.  К вину был равнодушен, хотя во время застолий от него не отказывался.  У нас в холодильнике всегда стояла початая бутылка вина, о которой муж вспоминал, только когда приходили гости.  Вот такой непьющий и некурящий.  Я тоже прирожденная трезвенница – как и мои родители.

                                                          ***

Я очень многим обязана Владимиру Андреевичу Успенскому.  В частности, он мне посоветовал попроситься к Андрею Анатольевичу Зализняку: сначала писать курсовую, а потом – дипломную работу.  А.А. Зализняк сейчас академик РАН, лингвист номер один, а тогда ему только что была присуждена степень доктора филологических наук (в 30 лет).

Общаться с Андреем Анатольевичем было легко, интересно и приятно.  Во времена моего студенчества я смотрела на него и почему-то думала: «Хорошо бы у меня был такой сын!»  (Хотя была на десять лет его моложе.)  Наверное, я попала в точку, потому что мать Зализняка прожила 101 год (они всегда жили вместе).  При плохих детях долгожителем вряд ли станешь.  И мне нравилось, как ласково Андрей Анатольевич обращался с дочкой.  Замечу при этом, что у меня всё сбылось – мой сынуля, родившийся в 1968 году, почти всегда меня радовал.

Одна моя приятельница рассказывала, что в 1970 году, когда мы с ней еще не были знакомы, она спросила Андрея Анатольевича Зализняка: «Кто такая Эля?»  Он мне дал следующую характеристику: «Девочка из Подмосковья со своим, естественным, умом».  Приятно было это услышать!