Жорес Медведев
ОПАСНАЯ ПРОФЕССИЯ
Глава 13
Калужская психиатрическая больница
В течение первой недели в Калужской областной психиатрической больнице я старался как можно больше узнать об этом учреждении и его пациентах. Почти 30 лет гонений на генетику привели к серьезному отставанию советской психитрии от мирового уровня этой науки. Психические заболевания объяснялись лишь условиями жизни, а не наследственностью. Это было неизбежным последствием практической ликвидации в СССР медицинской генетики и генетики человека. Психические болезни рассматривались, в основном, как "социальные". Пересмотр этих воззрений, начавшийся лишь в 1965 году, происходил медленно. Советский Союз только в 1968 году был принят в Международную ассоциацию психиатрии, очередной конгресс которой ожидался в 1971 году в Мексике.
Поскольку мозг является наиболее сложным и комплексным органом , формирование которого продолжается у человека в течение многих лет и после рождения, то те или иные аномалии в развитии мозга, очень часто мало заметные и локальные, возникают при его развитии значительно чаще, чем аномалии в других органах. При старении организма неизбежные возрастные изменения тканей и клеток мозга проявляются часто как психические расстройства разного типа. Согласно международной статистике, около одного процента детей рождаются с различными психическими аномалиями, среди которых наиболее распространенными являются аутизм, генетическая природа которого неясна и до сих пор, и синдром Дауна (обозначавшийся в прошлом, как "монголизм"), который является результатом хромосомной аномалии в женской яйцеклетке. Синдром Дауна встречается у 0,3% новорожденных от молодых 18-20 - летних матерей, возрастая до 1% у 30-летних и до 3-4% у новорожденных от женщин, достигших 40-летнего возраста и накопивших в своих яйцеклетках больше генетических изменений. С другой стороны, число психических заболеваний увеличивается и при старении, как прямой результат возрастных изменений клеток мозга. Доминирующими болезнями старых являются старческая дименция (слабоумие, потеря памяти), болезнь Паркинсона и болезнь Альцгеймера. Шизофрения, существующая в очень широком диапазоне различных проявлений, также относится к числу наследуемых болезней. К психическим заболеваниям относятся также наркомания и алкоголизм
В крестьянской России, население которой, в основном, распределялось по деревням и селам по всей территории страны, особых психиатрических больниц почти не было. Умственно отсталые дети жили в семьях, беспомощные взрослые и старые часто в "богадельнях" при церквях и монастырях. Развитие городов в Европе и в России привело к необходимости создания сети специализированных психиатрических больниц. В СССР "груз" психических болезней среди населения значительно увеличился после трех войн в период 1914-1945 гг. и в результате террора и голодовок 1921-22, 1932-33 и 1946-47 гг. Церкви и монастыри, принимавшие на себя значительную долю забот о психически больных, слепых и глухих, были в основном ликвидированы. Забота о всех больных перешла в систему здравоохранения. К 1970 году существовало около 100 крупных "Областных психиатрических больниц" и множество психодиспансеров. Как правило, эти больницы располагались в 20-30 км от города на значительной огороженной территории. Калужская областная психиатрическая больница, создававшаяся недалеко от села Бушмановка, очевидно мало отличалась от других больниц этого типа. В "детском" корпусе преобладали больные с синдромом Дауна раннего школьного возраста (до 7-8 лет они оставались в семьях) и с другими синдромами (аутизм старались лечить в диспансерах) и они находились в больницах уже до конца своей жизни, завершавшейся к 15-20 годам. Старческие психические аномалии не лечились. Больных кормили плохо и в каждой палате могли содержаться до 20 человек, которых нередко никто из родных не посещал. Непосредственно в больнице имелось около 10 отделений и, возможно, более тысячи пациентов. Одно или два отделения были предназначены для т. н. "беспокойных" больных.
Общая статистика по числу психиатрических больных разных групп в СССР засекречивалась.( Однако согласно ежегодной статистике Всемирной Организации Здравоохранения (ВОЗ) общее число людей с психическими аномалиями ( mental disorders) постоянно увеличивается. При этом наиболее быстрый рост наблюдается для болезней, связанных с маниакальными депрессиями ( эти болезни являются основной причиной самоубийств), старческими аномалиями, алкоголизмом , наркоманией и больных шизофренией. Экономическое и техническое развитие стран запада и увеличение средней продолжительности жизни приводят к снижению инфекционных, но к росту психических и неврологических заболеваний, часто требующих госпитализации).
Проблема становится международной
Приезд в Клужскую больницу Твардовского и Тендрякова и их достаточно острая беседа с Главным врачом больницы Лифшицом, превратила проблему насильственной госпитализации Жореса Медведева в международный скандал. Рассказ Роя об этом визите иностранным корреспондентам был на следущий день отражен во многих ведущих западных газетах. Журналы "TIME", Newsweek", "Spigel" и другие стали готовить более подробные статьи о злоупотреблении психиатрией в СССР. Появлись такие термины, как "карательная медицина", "психотюрьмы" и другие. 7 июня на свидание со мной и для беседы с Лифшицом приехал из Москвы мой друг биохимик профессор А. Нейфах и писатель В. А. Каверин с женой. На следующий день приехали старые большевики Иван Павлович Гаврилов и Раиса Лерт. И. П. Гаврилов был другом моего отца, еще с Гражданской войны. Он провел в лагерях на Колыме почти 18 лет, но выжил и был реабилитирован в 1956 году. Хотя это был не день свиданий, им разрешили встретиться со мной. Письмо-протест написал президенту АМН СССР Тимакову Петр Михайлович Жуковский. Отдельное письмо он написал моей жене. Академик А. Д. Сахаров передал 7 июня в ЦК КПСС обстоятельный протест на имя Л. И. Брежнева, объявив, что считает его "открытым". Выдержки из этого письма были опубликованы в западных газетах и транслировались в передачах зарубежных радиостанций на русском языке. Игнорировать эту кампанию стало уже трудно. Но и решить мою судьбу могли лишь те, кто принимал первоначальное решение, еще до приезда Лифшица в Обнинск.
Чтобы я не лежал без дела в палате, начались всевозможные обследования. По команде невропатолога я находил с закрытыми глазами кончик своего носа указательными пальцами левой и правой руки, не реагировал на щекотку и удары молоточком по коленке. Была проведена запись биотоков мозга (энцефалограмма) и продолжались ежедневные беседы с Бондаревой и Лифшицом. Врачи подробно интересовались моей родословной - мне нужно была рассказать род занятий и судьбу всех моих близких родственников по материнской и отцовской линиям, от бабушек и дедушек до троюродных племянниц и племянников. Никто из них психическими болезнями не болел. Среди всех этих вопросов задавались и вопросы, явно полученные из КГБ.
- Почему вы не соблюдали инструкцию о служебной переписке, за которую расписались? - вдруг спросил главврач. Я ответил, что никакой инструкции не подписывал и что моя переписка в большинстве случаев не имела служебного характера.
- С чего начались неприятности у Солженицына? - неожиданно спросила Бондарева.
- А правда ли, что ваша первая научная работа называлась "О сущности жизни"? - спросил Лифциц. "Полная правда, ответил я, но это была не научная работа, а доклад студента первого курса на студенческой конференции в 1945 г. с попыткой расшифровать формулу Энгельса из его "Диалектики природы" - "Жизнь есть форма существования белковых тел" " В 1945 году марксизм считался основой всех наук".
Впоследствие я узнал, что Лифшиц приезжал в Обнинск и распрашивал соседей по подъезду: не бывает ли у Медведевых скандалов, ссор, крика в квартире ? Судя по всему, врачи все еще надеялись найти какие либо аргументы в пользу того диагноза, который от них требовали. Эти беседы происходили иногда два раза в день.
-- Оставляете ли вы копии писем, посылаемых за границу? - спросила как-то Бондарева, - где вы их храните?
Вечером 8 июня Лифшиц долго убеждал меня, что занятие публицистикой, в дополнение к профессиональной научной работе, -это свидедельство "раздвоения" или "диссоциации" личности. Тезис о моей "плохой адаптации к социальной среде" Лифшиц пытался втолковать жене и брату, получая, естественно, отпор.
Держать меня в больнице без лечения также не имело смысла. 8 июня мне предложили курс химиотератии трифтазином с галоперидолом, сильно действующими нейролептиками-депрессантами. Я ответил, что такое"лечение" ничем не будет отличаться от опытов гитлеровских врачей в концлагерях. Врачи имели право и на применение насильственного лечения. Но они на это не решались , это могло вызвать сильную общественную реакцию.
Министр здравоохранения СССР Б. Петровский, который несомненно консультировался по моему делу с КГБ и с каками-то инстанциями в ЦК КПСС, получил инструкцию "переубедить" ученых. При наличии достаточно серьезного "диагноза" об "общественной опасности" пациента там наверное рассчитывали на возможность перевода Медведева в больницу им Сербского и без создания судебного дела. Продолжать мое пребывание в калужской больнице, открытой для посетителей, становилось слишком трудно. На 12 часов в пятницу он назначил у себя в кабинете совещание, пригласив на него пятерых академиков, заявлявших наиболее энергичные протесты ( А. Д. Сахаров, П. Л. Капица. Б. Л. Астауров , Н. Н. Семенов и А. П. Александров). Четверо из них возглавляли Институты АН СССР. Н. Н. Семенов был лауреатом Нобелевской премии. Со стороны министерства, кроме Петровского, были приглашены Главный психиатр Минздрава академик АМН А. В. Снежневский и Г. В. Морозов. В приглашении академикам говорилось что совещание состоится "по делу о больном Ж. А. Медведеве"
Ученых просили считать это совещание "конфиденциальным". Но Сахаров предупредил, что он этого условия не принимает. Вечером он рассказал о совещании Рою. Основной доклад делал Снежневский, с которым я никогда раньше не встречался. Он обвинял академиков и писателей в том, что они своими заявлениями наносят ущерб репутации советской психиатрии. Диагностику формулировал Г. Морозов, который, находясь в Калуге, никаких симптомов, после нескольких вопросов, не находил. Теперь он сформулировал сложный диагноз "параноидальной шизофрении с навязчивым бредом реформаторства и раздвоением личности", относившимся к состояниям, требующим госпитализации. К этому добавлялась "повышенная самооценка" и "отсутствие адаптации". Освобождение из больницы могло, по его словам, привести к усилению этих симптомов.
В развернувшейся дискуссии Сахаров, Капица, Астауров и Семенов, знавшие меня лично уже немало лет, резко раскритиковали "диагноз" и "симптомы", как смехотворные и полностью надуманные. "Повышенная самооценка", как они объяснили, необходима любому ученому, который стремится к каким-либо открытиям. "Раздвоение личности" можно было бы назвать "Синдромом Леонардо да Винчи", - с иронией заметил Капица. Совещание у министра продолжалось около трех часов. Петровский покидал свой кабинет очень мрачным. Изменить позицию ученых ( и, следовательно, Академии Наук) не удалось. Петровскому и Снежневскому было ясно, что нужно отступать, признав ошибку. Но им предстояло убедить в этом и другие инстанции.
Вот как мы живем
Солженицын, живший в это время на своей дачке недалеко от Обнинска и работавший над новым романом "Август 1914", узнал о моей насильственной госпитализации из русской передачи Би-би-си. На следующий день к Рите приехала Решетовская, чтобы узнать все подробности. Солженицын хотел сделать заявление, но решил немного подождать. Простой протест опального писателя не мог иметь особого влияния и следовало обобщить мой случай с другими. Утром в воскресенье 14 июня Александр Исаевич позвонил Рою и предложил встречу в одном из сквериков, недалеко от станции метро "Сокол". Рой рассказал ему развитие событий и объяснил, что все обещания о выписке брата из больницы были ложными, возможно направленными на дезинформацию, чтобы продлить содержание в Калуге для подготовки перевода в больницу им. Сербского. Он рассказал Солженицыну и о недавнем совещании у Петровского с академиками и оглашенном там "диагнозе".
Рано утром 15 мая Рою домой привезли подписанное Солженицыным открытое заявление "ВОТ КАК МЫ ЖИВЕМ", которое к вечеру того же дня стало широко известно и передавалось на русском языке западными радиостанциями:
"Безо всякого ордера на арест или медицинского основания приезжают к здоровому человеку четыре милиционера и два врача. Врачи заявляют, что он помешанный, майор милиции кричит: "МЫ ОРГАН НАСИЛИЯ! ВСТАТЬ! - крутят ему руки и везут в сумасшедший дом.
Это может случиться завтра с любым из нас, а вот произошло с Жоресом Медведевым - ученым-генетиком и публицистом, человеком гибкого, точного, блестящего интеллекта и доброй души (лично знаю его бескорыстную помощь безвестным погибающим больным). Именно разнообразие его дарований вменено ему в ненормальность: "Раздвоение личности!" Именно отзывчивость его на несправедливость, на глупость и оказались болезненным отклонением: "Плохая адаптация к социальной среде!" Раз думаешь не так , как ПОЛОЖЕНО, значит ты ненормальный! А адаптированные должны думать все одинаково. И управы нет - даже хлопоты наших лучших ученых и писателей отбиваются как от стены горох.
Да если б это первый был случай! Но она в моду входит, кривая расправа без поиска вины, когда стыдно причину назвать. Одни пострадавшие известны широко, много более - неизвестных. Угодливые психиатры, клятвоотступники, квалифицируют как "душевную болезнь" и внимание к общественным проблемам, и избыточную горячность, и избыточное хладнокровие, и слишком яркие способности и недостаток их.
А между тем даже простое благоразумие должно было бы удержать. Ведь Чаадаева в свое время не тронули и пальцем - и то мы клянем палачей второе столетие. Пора бы разглядеть: захват свободомыслящих здоровых людей в сумасшедшие дома есть ДУХОВНОЕ УБИЙСТВО, это вариант ГАЗОВОЙ КАМЕРЫ и даже более жестокий: мучения убиваемых злее и протяжней. Как и газовые камеры, эти преступления не забудутся никогда, и все причастные к ним будут судимы без срока давности пожизненно и посмертно.
И в беззакониях и в злодеяниях надо же помнить предел, где человек переступает в людоеда!
Это куцый расчет, что можно жить, постоянно опираясь только на силу, постоянно пренебрегая возражениями совести.
15 июня 1970 года А. СОЛЖЕНИЦЫН
Последняя неделя в Калуге
С 13 июня число посетителей Калужской больницы, хотевших встретиться со мной, начало возрастать и особые "дни свиданий" были отменены. Постоянно звонил междугородний телефон не только в кабинете, но и в квартире Лифшица. В почтовом ящике в нашей квартире Рита обнаруживала конверты с деньгами. На одном было написано "От ученых Новосибирска". Приехал на свидание ко мне Валерий Чалидзе, Председатель неофициального "Комитета прав человека". В воскресенье 14 июня приехали обнинские друзья В. Ф. Турчин, А. Г. Васильев и еще несколько ученых из ФЭИ.
Состав моей палаты все время менялся и было ясно, что "психиатрические аресты" действительено стали правилом. Молодой человек, демобилизованный из армии, попал в нашу палату после обращения в ЦК КПСС о необходимости реорганизовать ВЛКСМ, так как комсомол, по его мнению, превратился в бюрократическую организацию. Средних лет мужчину привезли в больницу, так как он расклеивал листовки с протестом по поводу своего увольнения из училища, где он работал преподавателем. Им в качестве лечения назначили инсулиновый шок и нейролептики, для "изменения структурной основы психики". В нашем "спокойном" корпусе третьего отделения неожиданно отменили прогулки. Мне ограничили возможность писать письма. Их теперь полагалось сдавать в открытом виде дежурной сестре.
Однако встреча министра Петровского с академиками 12 июня изменила обстановку. Заявление Солженицына, широко передававшееся в эфире и опубликованное во многих западных газетах 16 июня, безусловно стало известно и Лифшицу. Днем он пригласил к себе Риту для "последних наставлений". Он убеждал ее, что мне нужно сосредоточиться на научной работе и прекратить занятия публицистикой и социологией. Рита резонно отвечала, что выполнение этого условия требует восстановления меня на работе в институте, хотя бы в должности старшего научного сотрудника.
17 июня, прежде чем разрешить переодевание в мой цивильный костюм, меня вызвали к Лифшицу и Бондаревой для заключительных наставлений. Оба врача уверяли меня, что они были полны забот лишь о моем здоровье. Они специально просили, чтобы я не писал никаких записок или статей о пребывании в Калужской психиатрической больнице. - "Если вы будете продолжать занятие публицистикой, то мы, врачи, не сможем вам помочь,-он развел руками, - этим займутся другие инстанции ".
Я ответил, что мог бы принять эти условия лишь в том случае, если будет формально отменен как ошибочный, оглашенный Петровским и Снежневским "диагноз" тяжелого психического заболевания. При устройстве на работу в любое научное или высшее учебное заведение всегда, как известно, запрашивается справка о здоровье.
Лифшиц ответил, что уже есть директива Калужского обкома КПСС о предоставлении мне должности старшего научного сотрудника лаборатории биохимии ИМР.
После этого разговора я смог переодеться и мы с Ритой пошли к автобусной остановке.
Кто сумасшедший?
Первые дни после моего возврашения к нормальной жизни показали, что моя "выписка" из больницы и возвращение домой могли быть самостоятельным решением Калужской больницы, согласованным с обкомом, но не с Москвой. Главный врач Калужской психиатрической больницы и даже заведующие ее отделениями имеют полное право решать вопросы о судьбе пациентов самостоятельно, не согласовывая свои решения с вышестоящими медицинскими организациями и тем более с министерством. Калужский обком КПСС мог быть в этом вопросе на стороне главного врача. Этот явный перелом произошел после приезда в Калугу Александра Твардовского. С писателями такого калибра, признанных "великими", произведения которых входили в школьные программы, обсуждать проблему Медведева Лифшиц не мог. Редактор журнала был, если и не психиатром, то психологом. Но Лифшиц не решался говорить и всей правды. В Калужском обкоме также, наконец, поняли, что весь скандал, возникший вокруг этого дела, можно решить только в Москве. Но и в Москве также не ожидали всех возникших осложнений, особенно с международной прессой. О моем возвращении домой московские чиновники, занимавшиеся этим делом, не были даже извещены. 18 июня известного кинорежиссера Михаила Ромма вызвали в райком КПСС для "проработки" по поводу его вмешательства в "лечение Медведева". На столе у секретаря райкома была медицинская справка, в которой Медведев был объявлен "социально опасным психически больным", нуждавшемся в изоляции. Попасть на стол секретаря райкома в Москве такая справка могла лишь через ЦК КПСС. В тот же день 18 июня, на 15 часов был вызван в Секретариат Союза Советских писателей беспартийный В. А. Каверин, чтобы сделать ему замечание по поводу его визита в Калугу. В Секретариате ССП был список всех писателей, которые посылали телеграммы протеста или лично приезжали в Калугу. Их "проработка" намечалась на следующие дни. Для этих "проработок" в ССП была создана специальная "комиссия". Выписка Медведева из больницы членов этой комиссии крайне удивила (не сама выписка, а то, что они узнали об этом от Каверина). Вызывался в райком КПСС для "замечания" и А. Т. Твардовский. Это показывало, что авторы "психиатрического сценария"в Москве не были намерены сдаваться. Сдались в Калуге.
На 15 часов дня 18 июня моего брата пригласили в КГБ к сотруднику высокого ранга, который, однако, не назвал своей фамилии (очень часто называемые работниками КГБ имена все равно являются псевдонимами). Роя пытались убедить, что вся акция с помещением Жореса в Калужскую психиатрическую больницу была подготовлена исключительно местными властями и центральный аппарат КГБ не имел к этому никакого отношения. Такую же версию рассказывали впоследствие и некоторым академикам. Судя по одной из них, референт и "спичрайтер" Брежнева, Александр Бовин, считавшийся либералом, доложил своему шефу о том, что психиатрический арест Медведва вызывает слишком бурную отрицательную реакцию в Академии наук СССР и широко используется западной пропагандой. Брежнев, якобы, взял телефонную трубку прямой связи с Андроповым и распорядился срочно освободить Жореса Медведева. Все эти "легенды" были пущены "в оборот" уже после 18 июня и были наспех придуманы. Рой известил о моей насильственной госпитализации своих друзей, работавших в аппарате ЦК КПСС, Георгия Шахназарова и Юрия Красина еще 31 мая. Был информирован и А. Бовин. Он действительно составил для своего шефа "записку" в нужном стиле и положил ее на стол Генерального секретаря 1 июня. Но у Брежнева были и другие более влиятельные советники. Данная проблема входила в компетенцию М. А. Суслова и Ю. Андропова. Именно из КГБ Министр здравоохранения Петровский мог получить инструкцию о переводе Жореса Медведева в Институт судебной медицины, а не о выписке домой, а врачи Лифшиц и Бондарева получили большой список вопросов, касающихся моих книг. Никаких прямых указаний Брежнева или Андропова об освобождении Медведева не было. Не был отменен и составленный Г. Морозовым и Снежневским сложный "диагноз", объявлявший Жореса Медведева "социально опасным" душевнобольным. Мое освобождение было исключительно результатом широких и решительных протестов ученых и писателей и нараставшей кампании в западной прессе, распространившейся и в научные круги. Выступление Солженицына показало, что эта кампания будет нарастать, а не затухать. Произвол был слишком очевиден и не имел никакой медицинской или юридической базы. Оказались под угрозой бойкота две международные биологические научные конференции в Прибалтике, которые намечались на июль и август. Могло быть отменено и приглашение АМН СССР на участие в Международном Конгрессе по психиатрии в Мексике в 1971 году. Тихая и незаметная "медицинская изоляция" Жореса Медведева, c тем, чтобы лишить его доступа к зарубежным издательствам и контактов с иностранными учеными, не получилась. Но не было и директивного прекращения всего этого "психиатрического дела".
Примерно в середине июля мне позвонил Ю.В. Кирюшин. заведующий Обнинским психодиспансером и просил придти к нему на прием. "По какому делу?" спросил я. "Калужская психиатрическая больница"- ответил он - произвела вашу выписку "под диспансерный учет", с ежемесячным обследованием в нашем диспансере". " С каким диагнозом?"- спросил я. " Диагноз является врачебной тайной и не сообщается пациентам" - ответил Кирюшин. "Доложите Лифшицу о том, что я на диспансерные обследования являться не буду" - ответил я. История, таким образом, не была еще закончена.Это была попытка шантажа. Существовал лишь один путь для ее прекращения, полное изложение всех фактов в форме очерка или книги. При этом следовало торопиться. Я положил перед собой стопку чистой бумаги, большие двойные листы у меня еще далеко не закончились. На первом из них я написал крупными буквами заголовок, который сформировался сразу:
"КТО СУМАСШЕДШИЙ ?"
По свежим в памяти событиям очерк был написан очень быстро. всего за две недели. Рой, прочитав мой текст, решил добавить четыре главы о событиях, происходивших за пределами Обнинска и Калужской психиатрической больницы. В организации сопротивления извне он играл решающую роль. В итоге, к сентябрю 1970 года мы имели небольшую совместную книгу, с рядом обобщений и анализом других случаев, вполне подходившую для "самиздата". В сентябре в журнале "Nature" (№5264) ,был опубликован большой отрывок из моей книги "Международное сотрудничество ученых.." (история с ежегодной лекцией по старению в 1966 году) и редакционная статья по этому поводу. Было также объявлено, что вся книга находится в печати на русском и на английском языках. В Москве с ежегодным рабочим визитом находился в это время мой американский друг профессор Давид Журавский. Его собственная книга о Лысенко была закончена и издавалась в Гарварде. Для нового проекта он выбрал "позитивную" тему о теориях Сеченова. Как редактор переводившейся книги Роя "К суду истории", он два раза беседовал с ним для обсуждения некоторых вопросов. В КГБ эти встречи, происходившие в библиотеке, не были зафиксированы. Я попрежнему встречался с Журавским в Государственной библиотеке имени В. И. Ленина. Мы обедали в пельменной возле станции метро. Журавский согласился отправить рукопись книги "Кто сумасшедший?" моему редактору Джеймсу Райту в британское издательство "Macmillan" через дипломатическую почту американского посольства. Все свои конспекты и выписки, сделанные в библиотеке, он периодически отправлял домой в Эванстон в Иллинойсе таким же путем. В начале октября наша рукопись уже была в Лондоне в руках одного из лучших переводчиков с русского Эллен Де-Кадт ( Ellen de Kadt) .Она работала преподавателем на кафедре советологии Лондонской школы экономических и политических наук. Однако издательство решило опубликовать эту книгу сначала и на русском, чтобы иметь полный копирайт. Русское издание, 2000 экземпляров, печаталось экспрессным способом. В начале 1971 года, британский профессор Стивен Роуз (Steven Rose), приезжавший в Москву на конференцию сторонников атомного разоружения, привез мне большую пачку этих книг. Она была хорошо издана в небольшом формате и в плотным бумажном переплете.
Нобелевская премия по литературе присуждается Солженицыну
8 октября 1970 года я был в Москве в связи с переговорами о возможном трудоустройстве. Днем я заехал в гости к Веронике Туркиной, двоюродной сестре Н. Решетовской. Около 3 часов дня по радио передали сенсационную новость : - Александру Солженицыну присуждена Нобелевская премия по литературе за 1970 год с формулировкой "За ту этическую силу, с какой он развивает бесценные традиции русской литературы". Вскоре стали звонить иностранные корреспонденты, все они хотели взять интервью у нобелевского лауреата. Но никто не знал его телефона. Солженицын только что переехал по приглашению Ростроповича жить на его дачу в элитном поселке Жуковка. При большой даче Ростроповича, построенной по его собственному проекту, включавшнму даже небольшой концертный зал на 50 человек, имелись два флигеля, один из них для садовника. В нем и поселился Солженицын, находившийся в это время в крайне угнетенном состоянии из-за неизбежности бракоразводного процесса. Наталья (Аля) Светлова ждала от него ребенка, но Решетовская все равно отказывалась от добровольного развода. Это означало судебный процессс в Рязани. Солженицын запретил давать кому-либо телефон дачи Ростроповича. До этого он с иностранными журналистами не встречался и никаких интервью не давал. Но нажим журналистов был слишком силен, сообщение о Нобелевской премии Солженицыну стало главной сенсацией дня. Его заявление было необходимо. Телефон самого Ростроповича также был "засекречен". Многие журналисты были готовы ехать в Жуковку и искать там лауреата. Объявления о присуждениях Нобелевских премий обычно происходило 8 и 9 октября. Солженицын, регулярно слушавший иностранные передачи, наверное уже знал о своем награждении. Оно, впрочем, не было неожиданностью, список кандидатов на премию был известен.
Было целесообразно, чтобы первое интервью было дано представителю шведской прессы. Еще в сентябре Давид Журавский, познакомил меня с журналистом Пер Эгил Хегге ( Per Egil Hegge) и мы несколько раз встречались с ним. Пер Хегге был норвежцем, прекрасно говорил по русски и представлял в Москве не только крупную ежедневную газету "Aftenposten", но и одну шведскую газету. Он был большим поклонником Солженицына. Мы с Туркиной позвонили ему и дали нужный номер телефона.
Вечером 8 октября, уже по иностранным радиопередачам, я узнал, что Пер Хегге был первым и единственным иностранным журналистом, который поздравил Солженицына с присуждением Нобелевской премии и получил от него интервью по телефону. Александр Исаевич тепло поблагодарил Шведскую академию за оказанную честь и выразил готовность приехать в Стокгольм на традиционную церемонию вручения Нобелевских премий. До этой церемонии, 10 декабря, оставалось два месяца. При всем своем опыте Солженицын все же не был искушен в знании структуры власти в СССР. Он решил, что присуждение Нобелевской премии советскому автору будет позитивно принято и в ЦК КПСС и станет основой для его реабилитации. Солженицын действительно хотел поехать в Швецию. Он немедленно начал составлять письмо М. А. Суслову, Секретарю ЦК КПСС и члену Политбюро, выбрав Суслова просто потому, что встречался с ним в 1962 и в 1963 году и получил от него лестные отзывы о своих произведениях, опубликованных в "Новом Мире". Но в то время Солженицына поддерживал и Хрущев. В своем письме Суслову Солженицын ставил ряд совершенно невыполнимых условий для быстрого решения накопившихся проблем, " В кратчайший срок напечатать (при моей личной корректуре) отдельной книгой, значительным тиражом и выпустить в свободную продажу мою повесть "Раковый корпус" - Гослитиздату вся эта работа посильна в две - три недели".... Если потребуется личная встреча, беседа, обсуждение - я готов приехать". Издание повести "Раковый корпус", фактически это был роман в 600 стр, за две-три недели и без цензуры было невозможно. Ошибкой было и обращение к Суслову, наибольшему консерватору в Политбюро.. Как свидетельствует сборник "Кремлевский самосуд"(1994), изданных журналом "Источник" рассекреченных документов ЦК КПСС, именно М. Суслов уже 9 октября провел Постановление Секретариата ЦК КПСС «О мерах в связи с провокационным актом присуждения А. Солженицыну Нобелевской премии 1970 года в области литературы» (стр. 87-88). Солженицын явно находился в состоянии эйфории, расчитывая говорить с властями "на равных". Вечером 14 октября в Жуковку без предупреждения приехала Решетовская. Ее планы относительно развода неожиданно изменились. Он сначала "как жена" хотела поехать в Швецию. Получив отпор, очевидно очень крутой, Решетовская попыталась покончить жизнь самоубийством, приняв большую дозу снотворных - тогда это были барбитураты. Солженицын обнаружил жену без сознания утром 15 октября. Но он позвонил не в "Скорую помошь", а Туркиной и затем Льву Копелеву и просил их срочно приехать с врачом. Приехавшие через два часа два врача диагносцировали коматозное состояние и настояли на вызове "Скорой помощи". Решетовскую доставили в клиническую больницу №1 - этот номер присваивался лишь кремлевским клиникам. Через два дня она была объявлена "вне опасности".
"Жуковка" - это правительственный дачный поселок в лесу в 20 км от Москвы по Савеловской ж/д. Здесь были дачи двух членов Политбюро, отставных маршалов, академиков-атомщиков ( также и А. Д. Сахарова) и нескольких "бывших" лидеров, в том числе В. М. Молотова. Поселок хорошо охранялся и Солженицын неизбежно находился здесь под "плотным" наблюдением. Из "Жуковки" "Скорая помощь" доставляла больных сразу в Кремлевские больницы. О попытке самоубийства Решетовской безусловно доложили в КГБ Андропову, что обеспечило в последующем вмешательство КГБ и в бракоразводный процесс.
По директиве Секретариата ЦК КПСС уже 9 октября началась травля писателя. 9 октября в вечернем выпуске газеты "Известия" появилась поспешная заметка "Недостойная игра. По поводу присуждения А. Солженицыну Нобелевской премии". Однако коммунистическая пресса западных стран отнеслась к присуждению Нобелевской премии Солженицыну весьма положительно.
Александр Твардовский в это время был тяжело болен. У него диагносцировали рак легких. Сначала он лежал в Кремлевской больнице, но затем его перевезли на дачу в Пахре. Здесь его посетил в конце октября Рой. Когда речь зашла о Нобелевской премии Солженицыну Твардовский несколько оживился:
- Это и наша премия, - сказал он, имея в виду прежнюю, недавно смещенную редакционную коллегию "Нового мира".
Большое "Открытое письмо" Главным редакторам газет"Правда", "Известия", "Литературная газета" и "Советская культура" отправил 31 октября, вернувшись из зарубежной поездки, Мстислав Ростропович. Он сравнивал преследования Солженицына с преследованиями Д. Шостаковича и С.С. Прокофьева, Н. Мясковского и Хачатуряна в 1946-48 гг, музыкальные произведения которых объявлялись "чуждыми народу".
Письмо Ростроповича быстро распространилось в "самиздате" и было опубликовано за границей. В связи с этим сразу отменили гастрольные поездки Ростроповича в Финляндию и во Францию, по уже подписанным контрактам. В последующем, были отменены и другие заграничные поездки великого виолончелиста. Галина Вишневская, жена Ростроповича, считавшаяся лучшей оперной певицей Большого театра, потеряла вскоре свои первые роли. Супруги, которых раньше приглашали в Кремль на все важные приемы, лишились и этих привилегий.
Личные проблемы и враждебная кампания в советской прессе привели Солженицына к выводу о том, что ему могут дать разрешение на поездку в Швецию, но лишь с тем, чтобы лишить возможности вернуться домой. Семейные проблемы делали такую перспективу слишком рискованной. Он решил, что сможет обеспечить какую-то процедуру вручения премии в Посольстве Швеции в Москве. В связи с этим он начал готовить текст "Нобелевской лекции". и передал свои предложения послу Швеции Гунмару Ярингу ( Gunmar Jarring). Солженицыну теперь был нужен посредник между ним, шведской академией и посольством. Я рекомендовал для этой роли Пер Хегге. 20 ноября вечером, уже в Москве, я представил Солженицыну Пер Егил Хегге. Встреча происходила в на бульваре возле Арбатской площади. С первых минут разговора стало очевидно, что А. И. сразу почуствовал к Пер Хегге искренее доверие и симпатию. Однако новости, которые сообщил Пер Хегге были неожиданными. Посольство Швеции соглашалось на организацию вручения премии, но лишь в том случае, если не будет никакой церемонии с лекцией и приглашением в посольство друзей лауреата. (Список для приглашений был у Солженицына в кармане, но так и не понадобился). Солженицына приглашали в Посольство Швеции на 27 ноября, чтобы обсудить все детали. Посол и другие сотрудники посольства приняли Солженицына вежливо, но официально. Ему объяснили, что Шведская академия -это независимая организация, тогда как посольство - это государственное учреждение и не вмешивается в подобные конфликты. Посол Яринг сказал, что он готов содействовать получению диплома и медали, но в собственном кабинете. Никакого приема, или церемонии по этому поводу посольство, без инструкции от своего правительства, устраивать не может. Солженицын решил отказаться от этого предложения. Через Пер Эгил Хегге он отправил в Стокгольм короткий текст выступления, который был зачитан 10 декабря Секретарем академии Карлом Гировым ( Karl Gierow) на традиционном банкете в Королевском дворце в честь лауреатов. Из этого текста были, однако, исключены все резкие выражения о судьбе советских политзаключенных.
Новая работа
Однако в событиях, происходивших в Москве в ноябре и в декабре 1970 года я принимал уже ограниченное участие. Калужский обком КПСС, не добившись согласия АМН СССР на восстановление меня на работе в ИМР, убедил директора находящегося недалеко от Обнинска в небольшом городе Боровске института принять меня на работу. Это был довольно большой Институт с длинным названием - Всесоюзный научно-исследовательский институт физиологии , биохимии и кормления сельскохозяйственных животных (ВНИИФБиКс-х животных). Мне была предложена должность исполняющего обязанности (до конкурса) старшего научного сотрудника лаборатории белков со свободным выбором темы. Для меня создавали отдельную группу, в которую входил один младший научный сотрудник и два лаборанта. Лаборатория белков Института была достаточно хорошо оборудована. Заведующим лаборатории был директор института академик ВАСХНИЛ Николай Александрович. Шманенков. Он был биохимиком, специалистом по белкам и аминокислотам. Для моей группы были выделены две лабораторные комнаты и небольшой кабинет. Предложение было согласовано во всех инстанциях, включая Президиум ВАСХНИЛ. Из медицины я снова возвращался в сельскохозяйственную науку, но мог продолжать исследования по проблемам старения. "Возрастные изменения белков крови" были одной из тем общей программы института. Это предложение я принял без всяких условий и 19 октября 1970 года приступил к новой работе. От Обнинска до Боровска можно было доехать с пересадкой с электрички на автобус за 40-50 минут. Боровск это старинный русский город, известный еще с 15 века. Институт физиологии, биохимии и кормления с -х животных занимал большую территорию за городом с полями и лугами. Некоторые корпуса еще строились. Немалое число сотрудников, работавших здесь, окончили зоотехнический факультет Московской сельскохозяйственной академии им. К. А. Тимирязева.
Жорес Медведев
Zhores Medvedev
Tel: (44)20-8346-4158
E-mail: zhmedvedev@yahoo.co.uk