Жорес Медведев
ОПАСНАЯ ПРОФЕССИЯ
Глава 2
Смерть Сталина
Смерть Сталина, сообщение о которой было передано по радио утром 6 марта 1953 года, застала меня в подмосковном городке Химки, где мы с Ритой снимали комнату в частном деревянном доме на берегу канала Москва-Волга. Нашему первому сыну Саше был лишь один месяц и Рита находилась в декретном отпуске. Я с осени 1951 года работал младшим научным сотрудником в одной из лабораторий кафедры агрохимии и биохимии Тимирязевской сельскохозяйственной академии (ТСХА). Рита работала здесь же, старшим лаборантом кафедры молочного дела. На работу мы обычно ездили вместе пригородной электричкой, к платформе Петровско-Разумовское она приходила за 15 минут. Возвращались домой мы тем же маршрутом, но порознь, так как я работал обычно до позднего вечера. На кафедре, занимавший отдельный трехэтажный корпус, в моем распоряжении была лабораторная комната и небольшой кабинет. Комната в Химках отапливалась модифицированной «русской печкой». Раз в два-три месяца я покупал в экспериментальном лесу ТСХА «Лесная дача» два кубометра бревен разных пород деревьев и пилил и колол их на дрова во дворе дома. Это было моей «зарядкой» и летом и зимой.
Смерть Сталина мы встретили без эмоций, даже с некоторым облегчением. Политическая обстановка в стране в последние три года все время ухудшалась. Наиболее серьезная репрессивная кампания, начавшаяся после «Ленинградского дела», имела отчетливый антисемитский характер. Были арестованы все члены и активисты Еврейского Антифашистского Комитета (ЕАК), созданного в начале войны. Евреев массово увольняли из редакций газет и журналов, из партийных органов и из министерств. В августе 1952 года все члены ЕАК были приговорены к смертной казни, немедленно приведенной в исполнение. Среди расстрелянных были Соломон Лозовский, бывший заместитель министра иностранных дел и член ЦК КПСС, писатель Исаак Фефер, председатель ЕАК, профессор Борис Шимелович, главный врач знаменитой Боткинской больницы в Москве, Вениамин Зускин, директор Еврейского театра в Москве и другие достаточно известные фигуры советской интеллигенции. Была арестована и сослана в Ташкент всемирно известный ученый, академик и директор института физиологии АН СССР Лина Соломоновна Штерн, единственная тогда женщина среди академиков. Она была членом ЕАК, но ее помиловали, учитывая преклонный возраст, 74 года. В том же году возникло зловещее «Дело врачей», по которому начались аресты врачей Кремлевской больницы и других правительственных больниц. Врачи-евреи увольнялись из многих других больниц и с кафедр медицинских институтов. Обвинительное заключение, по делу группы врачей, опубликованное как «Сообщение ТАСС» 13 января 1953 года в центральных газетах, не оставляло сомнений в неизбежности смертного приговора и широкой волны последующих репрессий. Среди лично мне известных ученых были арестованы агрохимик Иван Георгиевич Дикусар, ученик Прянишникова, и генетик Владимир Павлович Эфроимсон. Профессор Дмитрий Анатольевич Сабинин, блестящий физиолог растений, уволенный из биофака МГУ, покончил летом 1951 года жизнь самоубийством. Большинство ученых, уволенных с должностей в августе-сентябре 1948 года, все еще не могли найти для себя профессиональную работу.
«Мичуринская биология» расширялась за пределы здравого смысла. Стали отвергаться постулаты не только генетики, но и теории Дарвина о внутривидовой борьбе и естественном отборе. Лысенко создал новую теорию происхождения видов путем превращения одних видов в другие не постепенно, отбором мелких мутаций, а скачками, пшеницы сразу в рожь, овса в ячмень, сосны в ель и т.д. Книга О. Б. Лепешинской с предисловием Т.Д. Лысенко, вообще отрицавшая клеточную теорию, была удостоена Сталинской премии и предложена как учебник для университетов. Ареал псевдонауки все время расширялся. Новые псевдоучения возникали и в ТСХА. У растений стали находить нервную систему (И.И.Гунар). В агротехнику пробовали внедрить «коренную переделку почв», вспашку на метровую глубину (проф. В.П.Бушинский). В медицинских науках начали критиковать гормональные теории, объясняя регуляцию всех функций высшей нервной системой. В органической химии отвергалась квантово-резонансная теория химической связи. В физике была объявлена идеалистической теория относительности Эйнштейна. В реакционные науки попала и кибернетика. Успехи советской науки в атомной физике, космонавтике и в некоторых других областях можно было объяснить лишь тем, что эти отрасли были засекречены и развивались в закрытых городах и в «почтовых ящиках», изолированно от академий, вузов и министерств.
Сменившее Сталина «коллективное руководство» не изменило положение в науке. Хотя «дело врачей» было быстро закрыто и преследование евреев прекращено, в самом «коллективном руководстве» сразу началась острая борьба за власть. Берия был арестован уже в июне 1953 года. "Секретный доклад" Хрущева на XX съезде КПСС в феврале 1956 о культе личности Сталина вызвал вскоре конфликт между Хрущевым и другими соратниками Сталина. Удаление летом 1957 года из руководства страной Маленкова, Молотова, Кагановича и Ворошилова привело к появлению в СССР нового диктатора. Однако Хрущев, ставший теперь не только Первым Секретарем ЦК КПСС, но и Председателем Совета Министров СССР, был малообразованным человеком. Он стал поддерживать Лысенко еще более открыто и активно, чем Сталин. Приоритет в СССР именно «мичуринской биологии» был включен в новую Программу КПСС.
Возвращение из Крыма в Москву
Отдав в июне 1950 года три экземпляра кандидатской диссертации в Институт физиологии растений АН СССР, я получил назначение на работу младшим научным сотрудником лаборатории биохимии растений Никитского ботанического сада возле Ялты. По договоренности с профессором В.И.Ниловым, заведующим лабораторией, мне была предоставлена свобода в исследовании процессов старения растений и синтеза белков в растительных клетках. В течении лета я собирал оборудование для изучения аминокислотного состава белков и подбирал возможные модели среди растений. Листья разных ярусов вечнозеленых субтропических растений функционируют много лет и подвергаются реальному старению, а не сезонному увяданию и опадению, как это происходит в более северных широтах. Однако развернуть исследования по старению растений мне не удалось. 12 сентября 1950 года было опубликовано Постановление Правительства СССР и ЦК ВКП(б) о строительстве Главного Туркменского канала Аму-Дарья – Красноводск, протяженностью в 1100 км и пересекающего пустыню Кара-Кум. Благодаря серии плотин на реке и на канале планировалось орошение 1,3 миллиона гектаров и обводнение 7 миллионов гектаров. Орошаемые земли предполагалось отводить в основном под хлопковые плантации, а обводняемые под многолетние засухоустойчивые культуры. Никитский ботанический сад вскоре получил правительственную директиву о подборе культурных растений для зоны Туркменского канала. Одним из главных кандидатов на интродукцию в Туркмению была маслина. Плантации оливковых деревьев требуют очень мало воды, так как мелкие и плотные листья маслин могут усваивать ночную влагу из воздуха. В Ливии и на Аравийском полуострове культивация маслин подходит очень близко к пустыне. В Никитском ботаническом саду культивировались несколько разновидностей маслин. Некоторым оливковым деревьям было по 400 - 500 лет, они были посажены на Южном берегу Крыма задолго до основания Никитского сада и даже до завоевания Крыма Россией в XVIII веке. Директор Никитского сада Анатолий Сафронович Коверга обязал лабораторию биохимии переключиться на изучение водного баланса маслин и некоторых других растений для оценки их пригодности для обводняемых туркменских земель. Профессор В.И.Нилов вскоре уволился и перешел на работу главного биохимика в расположенном в Ялте Всесоюзном институте виноделия, находившегося в системе Министерства пищевой промышленности. Мне с весны 1951 года нужно было разрабатывать методику определения водного баланса листьев маслин. Просидев среди маслин три или четыре недели с разными самодельными приборами, я также подал заявление об увольнении. Навязанная приказом мне новая работа не имела научной ценности. Масличные деревья в Крыму, им было уже за сто лет, не имели ничего общего с теми, которые могли быть посажены на песках вдоль туркменского канала После трудных разговоров с директором, грозившим самой плохой «характеристикой», мне все же удалось уволиться из Никитского сада. «Характеристика» была в то время необходимым документом для любых новых назначений. Единственное место, где я мог рассчитывать на работу, не имея характеристики, была Московская сельскохозяйственная академия. (Строительство Главного Туркменского канала было начато в 1951 году. Но победа над пустыней оказалась не по силам ослабленной войной стране. После смерти Сталина весь проект был заморожен, а затем отменен. - Прим. автора).
В Москве заведующий кафедрой агрохимии и биохимии, профессор Александр Григорьевич Шестаков предложил мне должность младшего научного сотрудника и свободный выбор тем для исследований. Однако для жизни в Москве нужно было снимать комнату. В октябре 1951 года возвратилась в Москву Рита, работавшая в Прикаспийских степях в экспедиции Академии наук по полезащитному лесоразведению. Создание Государственных лесных полос для борьбы с засухой во всех степных районах России было еще одним из «великих сталинских проектов» строительства коммунизма, начатым в октябре 1948 года. Но в Прикаспийских степях деревья не росли из-за сухого климата и засоленности тонкого почвенного слоя. Мы сняли комнату в Химках и стали жить вместе. Вскоре Рита уволилась из экспедиции и также стала работать в ТСХА. "Свидетельство о браке" было оформлено в местном отделении ЗАГСа. Никакой "свадьбы" мы не устраивали. Жизнь была нелëгкой, но мы вспоминаем сейчас это время с большой ностальгией. Молодость всегда лучшее время жизни.
Радиоактивные изотопы
В конце 1951 года я в основном занимался теоретической работой, пытаясь понять возможный характер возрастных изменений белков. Господствующим в это время было представление, разработанное еще в конце 1930-х годов А. А. Богомольцем и А. В. Нагорным, о том, что возрастные изменения сосредоточены в структурах стабильных межклеточных белков, типа коллагена и эластина, волокна которых годами функционируют без обновления. В цитоплазматических белках, которые постоянно и активно обновляются, какие-либо возрастные изменения не должны накапливаться. Однако эти теории не могли объяснить причины видовых различий скорости старения. Почему коллагеновые волокна, например кожи или артерий, одинаковые по структуре у всех млекопитающих, инактивируются у мышей и крыс в течение двух-трех лет, а у человека в течение 70-80 лет? Моя гипотеза предполагала, что старение связано с изменениями внутриклеточных, активно обновляемых белков, которые накапливают изменения, возникающие в результате ошибок при непрерывном распаде и ресинтезе этих белков. Эти ошибки меняют сложную структуру части молекул белков ферментов, снижая их удельную активность (активность в расчете на одно и то же число молекул фермента). Скорость старения, таким образом, определялась уровнем точности синтеза белков. Но сам механизм синтеза белков был в то время еще неизвестен. Эту гипотезу я в начале 1952 года оформил как теоретическую статью «Проблема старения и самообновления внутриклеточных белков», которая в мае 1952 года была опубликована в журнале «Успехи современной биологии» [1].
Однако экспериментальная проверка этой теории была исключительно трудной. Для этого нужно было выделять в чистом виде какие-то индивидуальные белки, ферменты или гормоны и определять их специфическую удельную активность. Теоретически в этом случае, например один миллиграмм фермента каталазы или гормона инсулина, выделенных из тканей старых животных, по своей активности были бы ниже, чем миллиграмм этих же белков, выделенных из тканей молодых животных. Проведение таких анализов в условиях кафедры агрохимии было нереально. В качестве экспериментальной темы на 1952-53 годы я выбрал для себя лишь изучение активности синтеза белков в листьях бобовых культур, в зависимости от возраста листьев и возраста растений. Этот синтез можно было связать и с действием азотных удобрений. Это был простой проект, не суливший каких-либо открытий.
Направление моих теоретических исследований существенно изменилось летом 1953 года после сенсационных открытий, двухспиральной структуры ДНК и механизма ее репродукции, сделанных в Кэмбридже Дж. Уотсоном и Ф. Криком. (J. Watson and F. Crick). Стало очевидным, что синтез белков контролируется нуклеиновыми кислотами каким-то сложным путем переноса информации и что «ошибки синтеза» могут происходить именно в этой фазе самообновления.
В мае 1954 года аспиранта Евгения Федорова и меня пригласил к себе в кабинет заведующий кафедрой А. Г. Шестаков и с видом конспиратора сообщил: «… Ребята я достал немного радиоактивного фосфора… нужно придумать какие-то новые опыты с использованием меченых атомов..». После этих слов он достал из жилетного кармана довольно большую ампулу… « Здесь 30 милликюри. Период полураспада 14 дней. В течение двух-трех месяцев можно проводить измерения активности. Счетчики Гейгера мы на днях закажем и привезем.». С этими словами он передал ампулу мне. Я был очень рад этому повороту в работе. Использование радиоактивных изотопов в биохимии растений создавало множество новых возможностей. Можно было начать и изучение синтеза нуклеиновых кислот, которые содержат в своей структуре атомы фосфора.
В моей библиотеке уже было несколько переводных руководств по использованию меченых атомов в исследованиях по физиологии и биохимии. Радиоактивный фосфор Р-32, имел жесткое бета-излучение большой энергии, которое проникало на один-полтора сантиметра внутрь тканей. 30 милликюри - это очень большая доза, в жилетном кармане эта ампула могла за короткий срок вызвать радиационный ожог, повредив у Шестакова подкожные слои как раз в районе сердца. Я мог слегка повредить кожу на концах своих пальцев, держа ампулу в руках несколько минут. Но каких-либо средств защиты или дистанционной манипуляции у нас в то время еще не было. А.Г.Шестаков возможно принес ампулу из соседней засекреченной лаборатории биофизики, которая входила в состав нашей кафедры и где, как мы знали, работы с радиоактивностью и излучениями велись уже несколько лет. У них для этого была своя «закрытая» секция вегетационного домика. Этой лабораторией руководил профессор Всеволод Маврикиевич Клечковский, который совмещал эту работу с преподаванием агрохимии студентам.
У меня к этому времени в вегетационном домике за корпусом кафедры росли на разных режимах азотного питания около 30 молодых растений фасоли. Вегетационный домик для агрохимических опытов – это по существу большое и высокое застекленное, но хорошо вентилируемое пространство, в котором в стеклянных сосудах, устанавливаемых на передвижных вагонетках, выращиваются на разных смесях удобрений те или иные растения. Перемещения вагонеток обеспечивают равномерный световой режим. Единственное, что можно было быстро сделать с радиоактивным фосфором в форме фосфата натрия, – это внести его в разных дозах в вегетационные сосуды с поливной водой и затем следить каким образом он утилизируется в листьях разных ярусов растений и в течение всего периода роста и развития растений.
Париж – Международная конференция по радиоизотопам
Первые опыты с радиоактивным фосфором были довольно простыми. Федоров занимался вопросами утилизации фосфорных удобрений при разных уровнях кислотности почвы, меня интересовал синтез нуклеиновых кислот, РНК и ДНК в листьях разного возраста и в репродуктивных органах растений. Мы разделили ампулу на двоих. Для этого ее нужно было открыть, обрезав оплавленный конец обычным напильником и развести в небольшом объеме дистиллированной воды в мерной колбе. Никаких защитных костюмов, экранов или масок не было, все делали вручную. Вскоре радиоактивные фосфор и серу (S-35) стали получать и другие сотрудники. Меня назначили ответственным за работы с радиоактивностью на кафедре. Эксперименты с применением радиоактивных изотопов начинались и на других кафедрах, где-то в СССР вступил в строй засекреченный завод по производству радиоактивных изотопов для научных исследований.
Первыми опытами с применением радиоактивного фосфора, а вскоре и радиоактивной серы, которую я смог получать, не только в виде сульфатов, но и в форме меченого S-35 метионина, аминокислоты, входившей в состав почти всех белков, было изучение распределения радиоактивности по листьям разных ярусов (молодые вверху, более зрелые внизу) через разные сроки после внесения радиоактивных изотопов в питающую корни среду. Это можно было делать непосредственно на растущем растении счетчиком Гейгера, а также с помощью радиоавтографии, путем контакта растений или только листьев с рентгеновской пленкой.
В 1954 году я в основном осваивал различные методики, читал литературу и обдумывал возможности использования меченых аминокислот для изучения механизма синтеза белков и нуклеиновых кислот. В США и в других западных странах биохимики, применявшие радиоактивные изотопы, опережали нас благодаря техническим преимуществам. Они могли получать меченые по углероду, причем в определенной позиции, любые аминокислоты и нуклеотиды, а не только метионин. Они также имели в своем распоряжении суперцентрифуги и ультрацентрифуги, которые позволяли им осуществлять более полное фракционирование внутриклеточных образований, необходимое для выделения отдельных типов белков или нуклеиновых кислот. На продажу всех этих препаратов и центрифуг в СССР было наложено эмбарго, преодоление которого путем покупки приборов через дружественных посредников в нейтральных странах, в Австрии и в Финляндии, могли осуществить лишь некоторые особо важные институты, имевшие доступ к иностранной валюте. Посредники получали определенную «комиссию». Бюджет ТСХА формировался только в рублях.
В 1955 году я разработал новый оригинальный метод «препаративной» радиоавтографии листьев растений, позволявший ясно определять не только общую радиоактивность листьев, но и локализацию в них радиоактивных белков или нуклеиновых кислот. Для этого листья растений впрессовывались под большим давлением от 50 до 150 атмосфер с помощью гидравлического пресса в фильтровальную бумагу. На фильтровальной бумаге появлялся зеленый «отпечаток» листа, клетки которого были разрушены. Растворами некоторых кислот можно было удалять из отпечатка листа неорганические соединения, органическими растворителями липиды и жиры, оставляя в отпечатке лишь белки и нуклеиновые кислоты, которые в результате денатурации прочно связывались целлюлозными волокнами бумаги. С этих отпечатков, уже сухих, можно было легко получать радиоавтографы, экспонируя их в рентгеновских кассетах в течение разных периодов времени. Количественно радиоактивность белков или нуклеиновых кислот можно было определять и в импульсах (распадах) в минуту счетчиком Гейгера. Новизна и наглядность этой методики позволили мне опубликовать в 1956 году несколько статей в журналах и в сборниках конференций. Методика была впоследствии зарегистрирована как изобретение. С 1955 года я уже работал не один. Под моë руководство перешли два аспиранта. К ним вскоре добавился один дипломник и два практиканта из Китая. Меня также утвердили в должности старшего научного сотрудника. Важное влияние на нашу семейную жизнь оказало и то, что мне предоставили в академии «жилую площадь», одну комнату в корпусе, в котором жили в основном профессора и преподаватели. В этой комнате, примерно в 14 кв. метров, мы разместились без проблем. Две другие комнаты в квартире занимала еще одна семья. Но на кухне имелась газовая плита, в ванной горячая вода и в комнате центральное отопление. В дополнение ко всему этому комфорту в передней был еще и телефон. Ходить на работу мы могли пешком, а зимой на лыжах. В 1956 году в нашей семье прибавился еще один сын – Дима.
В 1956 году после «секретного» доклада Хрущева начались реабилитации жертв сталинского террора. Вернулись из заключения И. Г. Дикусар и В. П. Эфроимсон и талантливый биохимик А.А.Баев. Был посмертно реабилитирован мой отец. Больше двадцати крупных селекционеров, генетиков и биохимиков, арестованных в 1937-41 годах ( Н.И.Вавилов, Г.К. Мейстер, А.А.Сапегин, Г.К.Карпеченко, С.Г.Левит, Н. М. Тулайков, Г.Ф. Левитский, А.Р. Кизель и другие ) были реабилитированы, но уже посмертно. Но даже эти посмертные реабилитации имели очень большое значение для советской науки, так как возвращали в научный оборот огромный массив достижений, о которых в недавнем прошлом нельзя было писать. Цензура просто вычеркивала все упоминания этих имëн. Советское естествознание на рубеже 1934-35 годов было значительно сильнее и шире, чем американское. Молодые учëные и студенты об этих прошлых достижениях часто ничего не знали. Мои собственные первые познания в биохимии были почерпнуты в 1942 году из книги А.Р. Кизеля «Химия протоплазмы», изданной в 1940 году. Она освещала проблему полнее и глубже, чем любая иностранная монография того времени. Кизель первым предположил возможное участие нуклеиновых кислот ядра клетки в явлениях наследственности. Он основал кафедру биохимии растений в МГУ. Кизель был арестован в начале 1942 года и в сентябре того же года расстрелян.
В конце 1956 года было объявлено, что очередная международная научная конференция Организации Объединенных Наций по проблемам атомной энергии состоится в Париже 9-20 сентября 1957 года по общей проблеме « Применение радиоизотопов в научных исследованиях». Проведение этой конференции было возложено на ЮНЕСКО – отдел ООН по вопросам образования, науки и культуры, штаб-квартира которого находилась в Париже. Советский Союз получал на конференциях ООН такую же квоту на делегатов, как и США. В данном случае это означало, что с докладами на конференции могли приехать из СССР от 70 до 80 учëных. Общее число участников приближалось к двум тысячам. Для того времени это было грандиозное собрание учëных. Но в СССР исследования с применением радиоизотопов в биологии, медицине, химии или сельскохозяйственных науках ещë только разворачивались. Представить на парижскую конференцию даже 70 качественных работ было крайне трудно. Отбор заявок на доклады по сельскохозяйственному сектору, который включал и физиологию растений, был поручен профессору Клечковскому, руководителю лаборатории биофизики на нашей кафедре. Для лучшей оценки возможных работ для конференции ООН в Москве срочно созывалась Всесоюзная конференция по применению изотопов и ядерных излучений. Я выступил на этой конференции с докладом «Новый метод препаративной радиоавтографии для изучения локализации и скорости синтеза белков и нуклеиновых кислот в растениях», для которого были подобраны очень ясные и оригинальные иллюстрации. Клечковский вскоре сообщил, что мой доклад отобран для представления в Париже. При этом он оказался в числе работ, включëнных не в секционные, а в пленарные заседания. Мне предложили быстро представить текст для перевода на английский. Доклад в Париже предстояло произносить на русском, который был, наряду с французским и английским, официальным языком конференции. Однако публикацию трудов конференции в нескольких томах планировали лишь на английском. Участники конференций ООН обеспечиваются синхронным переводом на их родной язык. Рефераты всех докладов, а это сотни работ, нужно было срочно издать на английском и раздать всем участникам конференции.
Летом 1957 года мне дали множество разных анкет, которые заполнялись на получение «заграничного» паспорта. Часть этих бумаг шла в Министерство иностранных дел СССР, где готовились реальные паспорта и получались визы. Другая часть анкет и справок шла в особую «Выездную Комиссию» ЦК КПСС, входившую в Отдел агитации и пропаганды, который возглавлял тогда Секретарь по идеологии М.А. Суслов. Именно этот отдел являлся связующим звеном между ЦК КПСС и КГБ. В. М. Клечковский также был членом советской делегации. Его доклад был посвящен применению радиоактивных изотопов в опытах с удобрениями. Для Клечковского это была не первая поездка за границу. Два раза членов советской делегации вызывали на инструктажи в МИД и в ЦК КПСС. Ученым из Харькова, Киева или Ташкента нужно было приезжать для этого в Москву. Многие, как и я, никогда не выезжали за пределы СССР. Нам объясняли правила поведения, рекомендовали не ходить по улицам в одиночку, а только вдвоем или группами. Запрещалось посещать в Париже особый район кабаре, стриптизов и «красных фонарей». Не рекомендовалось разговаривать в номерах гостиниц на профессиональные темы, так как в них могли быть установлены подслушивающие устройства, также как и в телефонах. Около половины членов советской делегации работали в режимных институтах с засекреченной тематикой. Каждого из нас обязали фиксировать все контакты с иностранными коллегами и написать детальный отчëт о поездке, впечатлениях и встречах. Руководителем советской делегации в Париж был назначен А. В. Топчиев, Ученый Секретарь Президиума АН СССР.
Заграничные паспорта с готовыми визами выдавались в обмен на внутренние лишь незадолго перед отлетом 7 сентября вместе с билетами, в каком-то помещении аэропорта «Внуково». Французские «командировочные» деньги, сразу на две недели, мы получали уже в Париже. На конференциях ООН все расходы делегаций обеспечиваются их правительствами. Наконец, небольшой двухмоторный пропеллерный самолет финской авиакомпании поднял одну из групп делегации в воздух по направлению к Копенгагену. Прямых беспересадочных рейсов в Париж тогда еще не было. Из Копенгагена, после обеда в аэропорту, мы летели в Париж, вместе с другой группой делегации в более крупном самолете Скандинавских авиалиний. В Париже приземлялись уже вечером. В гостинице на берегу Сены в Латинском квартале я оказался в одной комнате с Клечковским. Он уже бывал в Париже два раза в прошлом. При выходе из гостиницы на прогулку нас остановил невысокий человек. « Вы надолго?..». Клечковский объяснил. «Возвращайтесь не позже одиннадцати..». Дежуривший у выхода был одним из четырех агентов КГБ, входивших в состав делегации под видом «учëных».
Впечатления о Париже и конференции я регистрировал в дневнике-блокноте каждый день. Но этот дневник утерян с многими бумагами того периода. Больше всего меня интересовала просто жизнь города и французов. В 1957 году здания Парижа еще не были очищены от десятилетий копоти угольного каминного отопления и улицы были мрачными. Франция вела войну в Алжире и страдала от сильной инфляции. Удивляло лишь необыкновенное обилие разнообразных потребительских товаров, ресторанов и кафе, а также густота автомобильных потоков на улицах. Для советской делегации были организованы экскурсии в Лувр, в Версаль и в другие музеи. Но для меня и многих других главным музеем был весь Париж, проспекты, бульвары, набережные Сены. Весь стиль жизни в Париже был совершенно другой, чем в Москве или в Ленинграде. Во время конференции я познакомился с коллегами биохимиками из Великобритании и США. Стало очевидным, что мой «разговорный» английский, был крайне слабым. После возвращения в Москву я поступил в вечерний институт иностранных языков, имевший отделение для «дипломированных специалистов». В течение двух лет, три раза в неделю, я ездил на занятия, каждое по четыре часа, для улучшения способности писать и говорить на английском. Моим соседом «по парте» оказался Александр Евгеньевич Голованов, легендарный Главный Маршал авиации и командующий стратегической бомбардировочной авиацией дальнего действия. Он был любимцем Сталина и в период войны подчинялся только ему. В 1953 году Хрущев уволил Голованова «в запас», в гражданскую авиацию. Ему тогда было лишь 49 лет. В 1957 году Голованов руководил какой-то службой аэропорта "Внуково", которая обеспечивала работу и быт иностранных пилотов, прилетавших в Москву из многих стран. "Внуково" был тогда главным международным аэропортом Москвы. Голованову поэтому срочно требовалось освоение английского языка и он учился в институте очень упорно.
Первая книга
Весной 1958 года я начал писать свою первую книгу «Биосинтез белков и проблемы онтогенеза». Понятие «онтогенез», сейчас мало применяемое, объединяет процессы развития и старения. В 1956 году после поездки в Англию Хрущева и Булганина, взявшими с собой срочно рассекреченного академика Игоря Курчатова, удивившего британских ученых докладом о разработках в СССР проблем термоядерной энергии, были значительно облегчены условия переписки советских учëных с иностранными коллегами и обмен результатами научных работ. До этого любые письма или оттиски публикаций, посылаемые коллегам из «капиталистических» стран, нужно было в открытом виде сдавать в т.н. «спецотделы», где они подвергались цензуре и поступали на почту с особыми «разрешительными» формами. Письмо, например в США, отправленное не «по официальным каналам», а брошенное в почтовый ящик, обычно не доходило до адресата. С осени 1956 года я неожиданно стал получать письма из-за границы, чаще всего это были стандартные запросы, с просьбой прислать оттиск той или иной публикации. Во всем мире ученые разных стран ведут активный обмен оттисками публикаций своих работ – этой традиции наверное больше 150 лет. Для советских учëных запреты на зарубежную переписку стали вводить в 1936 году. Я быстро воспользовался новыми свободами и начал обширную корреспонденцию с коллегами. По интересующим меня проблемам я мог теперь получать оттиски публикаций, вместо того, чтобы делать конспекты в библиотеке.
В раскрытии механизма синтеза белков к началу 1958 года было сделано много открытий. Была идентифицирована «информационная РНК», воспроизводившая структуру отдельных участков ДНК. Синтез любых белков происходил, как оказалось, на поверхности рибосом в цитоплазме с помощью еще двух форм РНК, транспортной и рибосомальной. Информация гена каким-то образом передавалась в этой системе. Возникла теория «один ген контролирует синтез одного белка», быстро ставшая доминирующей. Работа над книгой давала возможность обобщения всего этого нового материала и использования его для понимания молекулярных механизмов старения клеток и тканей. «Мичуринская биология» стояла в стороне от этих исследований и была совершенно беспомощной в объяснении механизмов наследственности. Некоторые ведущие биохимики-академики, А.И. Опарин, Н,М. Сисакян, А.В. Палладин, по-прежнему отрицали возможную роль ДНК в явлениях наследственности и вообще существование «генов» в форме молекул. Другие, академик А.Н. Белозерский, С.Е.Северин, А.Е. Браунштейн, рассматривали взаимодействие между ДНК, РНК и синтезом белков как чисто биохимическую проблему, не имеющую отношения к генетике. Единственным академиком - биохимиком, пытавшимся разгадать механизм генетической роли ДНК был В. А. Энгельгардт, директор недавно созданного Института физико-химической биологии. В СССР в 1958-59 годах не появилось ни одной обзорной работы или книги , которые можно было бы отнести к «биохимической генетике» или к «молекулярной биологии». Термин «ген» был исключен из научного оборота. Не было и учебников генетики.
Поток новой информации в области биосинтеза белка был в 1958 году столь широким, что завершив к концу года первый вариант книги, я видел, что он уже устаревает и требует переделки. Я начинал весь текст заново. Закончив в конце 1959 года третий вариант книги, я понял, что она получилась. Мне казалось, что эта книга путем обзора и анализа современного состояния проблемы обеспечит оживленную дискуссию и объединит концепции биохимии, генетики, цитологии и биохимии с анализом проблем развития и старения. Я не вел полемики с «мичуринской» биологией, ее просто не было в тексте моих глав. Я был бы рад полемизировать с Лысенко, но это было запрещено цензурой. Несколько лет назад «Ботанический журнал», издававшийся в Ленинграде, открыл полемику с Лысенко по проблемам эволюционного учения и видообразования. Однако в декабре 1958 года на заседании Пленума ЦК КПСС Хрущев сделал резкое заявление по поводу этой полемики. Редакционная коллегия «Ботанического журнала» была немедленно смещена и заменена новой «мичуринской».
Рукопись книги, тогда я писал все от руки на больших листах бумаги, мне перепечатала профессиональная машинистка. Получилось почти 600 страниц. Их сопровождали более 50 рисунков и графиков. Список литературы включал около 2000 публикаций. Только после этого я стал думать об издательстве.
В прошлом в России и в СССР до 1935 года было много разнообразных многопрофильных издательств. Но затем начались слияния и специализация, что облегчало проблемы цензуры. Цензоры Главлита работали теперь непосредственно в издательствах, но общались лишь с Главным редактором и его заместителями. Все специализированные издательства были к 1959 году не самостоятельными учреждениями, а находились в подчинении разных министерств и ведомств. Издательское дело потеряло коммерческую основу и стало одной из форм работы, финансируемой госбюджетом деятельности министерств и ведомств. Благодаря этому, цены на книги были очень низкими. Профиль издательств отражался в их названиях, «Госполитиздат», «Издательство художественной литературы», «Сельхозгиз», «Учпедгиз», «Детгиз» и т.д. Во всем Советском Союзе было лишь три издательства, в которые можно было отдать рукопись по теоретической биологии, Издательство Академии наук СССР, Издательство «Высшая школа» и Государственное издательство медицинской литературы.
Я, естественно, выбрал академическое, которое публиковало преимущественно научные монографии. В небольшом старинном особняке в Подсосенском переулке в неописуемой тесноте размещалось самое большое в СССР научное издательство. Немалое число сотрудников работало за своими столами не только в коридорах, но и на лестнице. В редакции по биологии мне сразу отказали, не взяв рукопись для рассмотрения. Оказалось, что это издательство просто не принимает рукописей от авторов, которые не работают в системе Академии Наук. Весь годовой лимит бумаги распределялся по отделениям Академии, а затем по отдельным институтам. Издательство принимало лишь рукописи от институтов, одобренные их Учеными советами, а не от авторов. Вторым издательством, куда я отправился через несколько дней, была «Высшая школа». По ведомственной принадлежности наша сельскохозяйственная академия входила в систему Министерства высшего образования. Поэтому мою книгу должны были принять хотя бы для рецензирования. У меня имелось письмо в издательство от ректора академии проф. Г.М. Лоза. Лоза и при Немчинове и при Столетове был заместителем ректора по научной работе и он знал и поддерживал меня еще с 1944 года.
Дирекция издательства «Высшая школа» размещалась в небольшом коридорчике инженерно-экономического учебного института, а его редакции по различным отраслям науки нашли приют в здании бывшей церкви в районе Красной Пресни. Одну из комнат церкви занимала редакция биологической литературы и ее сотрудники, около 15 человек работали здесь. Некоторые из них читали рукописи, другие что-то печатали или объяснялись с авторами. В углу сидела за письменным столом заведующая редакцией Ольга Григорьевна Гольцман. Она приняла меня очень приветливо. Две недавно изданные книги по проблемам старения были быстро проданы. Белки и нуклеиновые кислоты входили в моду. Просмотрев оглавление, О.Г.Гольцман сразу согласилась принять книгу и попросила привезти еще один экземпляр. Каждая книга требовала двух рецензентов. Автору имена рецензентов не сообщались. Однако имя одного из рецензентов я узнал очень быстро, так как он сам написал мне письмо. Это был профессор Харьковского университета Владимир Николаевич Никитин, ученик А.В.Нагорного. Мы были с ним знакомы, я два раза принимал участие в семинарах по старению в Харьковском университете. Никитин был серьезным ученым, биохимиком и физиологом. Я вполне доверял его объективности. Он вскоре прислал краткий весьма положительный, но предварительный отзыв, который требовался не для издания, а для включения книги в план издательства на 1961 год.
Второй рецензент долго был мне неизвестен. Но где-то в марте 1960 года знакомый биохимик из Московского университета рассказал мне, что видел рукопись моей книги на столе заведующего кафедрой генетики МГУ В.Н.Столетова. Эта новость меня сильно огорчила. Столетова я также знал достаточно хорошо, так как в августе 1948 года он был назначен ректором ТСХА и проводил здесь «чистку» от менделистов-морганистов. Столетов являлся главным комиссаром Лысенко и в 1950 году, еще при Сталине, его назначили Министром высшего образования СССР. В 1954 году его несколько «понизили», переведя на пост Министра высшего образования РСФСР. Кафедрой генетики в МГУ он руководил «по совместительству». Столетов занимал много других влиятельных постов одновременно, он был заместителем председателя Высшей Аттестационной Комиссии, присуждавшей докторские степени и звания профессоров, членом Комитета по Ленинским премиям, членом ученых советов многих институтов, даже института биохимии АН СССР. По узкой специальности он был растениеводом и автором нескольких публикаций по переделке озимых пшениц в яровые условиями среды, то есть яровизацией. В биохимии он не разбирался и дать квалифицированный отзыв на мою книгу не мог. Но для издательства требовалось в данном случае одобрение, а не отзыв. Столетов, имея столько высоких должностей, просто не имел времени, чтобы читать толстую рукопись по биохимии. Но ему принадлежало право «вето». Таков был механизм административной монополии Лысенко. В 1958 году, благодаря политике большей кооперации с мировой наукой, Советский Союз послал делегацию отечественных генетиков на Международный конгресс по генетике в Канаде. В состав делегации от СССР были включены только «мичуринцы» и именно Столетов был ее руководителем. От СССР не оказалось ни одного экспоната для выставки достижений генетики. Все доклады советских ученых попали лишь на секцию прививочных гибридов и производили жалкое впечатление. Может быть эта поездка в Канаду научила чему-то и Столетова?
Труд «внутреннего рецензента» издательства достаточно хорошо оплачивался. Сроки рецензирования зависели от объемов рукописи. В моем случае это составляло 3 – 4 месяца. Одной предварительной рецензии В.Н. Никитина оказалось достаточно для включения книги в план издательства, - об этом я был извещëн письмом Главного редактора П.Иванова от 23 марта 1960г. Тематический план издательства «Высшая школа», довольно толстая книга анонсов рассылался по всей стране книжным магазинам, библиотекам, ВУЗам и научным учреждениям. В этом плане одна страница посвящалась и моей книге. Аннотация книги была очень теплой «…Громадный фактический материал, приведенный автором и актуальность книги несомненно привлекут к ней внимание широкого круга читателей..»
Тираж издания определялся в 10 000 экз. Выход книги в свет намечался на последний квартал 1961 года. По тематическому плану начали поступать заказы. По общему числу заказов обычно уточнялся и тираж. К декабрю 1960 года я узнал, что число предварительных заказов на мою книгу только от Книготорга превысило 10 000. «Международная книга» заказала 600 экз. для продажи за границей – их должны были печатать отдельно на лучшей бумаге, с суперобложкой и без указания цены.
В декабре 1960 г прибыл развернутый отзыв проф. В.Н.Никитина. К этому времени у меня был уже готов новый четвертый дополненный вариант рукописи. Никитину для рецензии на 13 страницах потребовалось 13 месяцев. Рецензия давала книге очень высокую оценку и рекомендовала ее к безусловному изданию. Однако, касаясь центральной в книге главы о биохимических основах наследственности, связывавшей проблему биосинтеза белков с проблемами развития и старения, Никитин осторожно писал:
«… Автор излагает проблему наследственности несколько односторонне, приводя в своей главе фактический и теоретический материал только одного, противоположного мичуринскому, направления… Поэтому я считаю целесообразным рекомендовать автору несколько переработать эту главу, сделав ее более объективной, путем включения в нее материалов и положений других направлений генетики…»
Это был почти «смертный приговор» для книги, так как перерабатывать главу о наследственности я не мог. Но от издательства, вопреки моим ожиданиям, такой рекомендации и не последовало. О.Г.Гольцман ждала вторую рецензию, так как по данной проблеме мнение Столетова было решающим. Но торопить министра издательство также не решалось. Между тем критическая дата уже приближалась. Чтобы успеть с книгой к последнему кварталу 1961 года нужно было заключать договор и сдавать рукопись в набор. Меня также защищал и закон. В СССР действовал Кодекс по авторскому праву, который обязывал издательство уплатить автору 60% гонорара, если рукопись пролежала в редакции два года без решений об издании или без «мотивированного и обоснованного отказа». Этот гонорар считался компенсацией автору. Случаи получения таких компенсаций существовали. Но юрисконсульт издательства тоже не дремал. Незадолго до истечения двухлетнего срока моего первого визита в издательство курьер доставил мне прямо в лабораторию один экземпляр рукописи и письмо, подписанное и.о. директора В.Дубровской:
«Уважаемый Жорес Александрович!
Издательство «Высшая школа» возвращает Вам рукопись «Биосинтез белков и проблемы онтогенеза», так как издательство в настоящее время не имеет возможности публиковать труды монографического характера, ввиду перегрузки плана учебной литературой».
Второй экземпляр рукописи с рисунками так и остался у Столетова.
Геронтологический конгресс в Сан-Франциско
В конце марта 1960 года я получил письмо из Калифорнии в служебном конверте Международной Ассоциации геронтологии. Я привожу его здесь с сокращениями в переводе с английского:
Д-ру Ж. А. Медведеву
Кафедра агрохимии и биохимии
Тимирязевская сельскохозяйственная академия
Москва, СССР Март 22, 1960
Уважаемый Доктор Медведев,
Как Президент Пятого международного конгресса по геронтологии, я имею удовольствие и привилегию направить Вам это официальное приглашение участвовать в конгрессе, который состоится в августе текущего года в Сан-Франциско. Мы все уверены, что Ваше участие будет способствовать успехам геронтологии, благодаря взаимному обмену опытом и знаниями… Через несколько дней я вышлю Вам предварительную программу и регистрационные формы…
Искренне Ваш
Луис Каплан, Президент Международной Ассоциации геронтологии
Это письмо меня очень удивило. После моих двух теоретических статей по молекулярным проблемам старения в 1952 и в 1953 годах я никаких исследований в этой области не публиковал, хотя выступал с докладами на семинарах в Харькове и в Киеве и на заседаниях секции геронтологии Московского Общества Испытателей Природы (МОИП). Последний такой доклад «Теоретические проблемы молекулярного уровня старения» я сделал на конференции МОИП по проблемам долголетия 31января – 2 февраля 1959 года, но труды этой конференции еще не были опубликованы. Через несколько дней я получил еще одно письмо от Президента Американского геронтологического общества Натана Шока (Nathan Shock), которое сделало понятным неожиданное приглашение. Натан Шок стал президентом общества только в 1960 году, этот пост в США обновляется каждый год. Шок был директором геронтологического центра в Балтиморе и автором обстоятельных библиографических справочников по геронтологии, в которые включались публикации по старению из всех стран. Я уже несколько лет вел с Шоком переписку и обмен оттисками. В первом томе капитального библиографического справочника по геронтологии и гериатрии, объединившего все публикации в этой области в 1949-1955 годах, который автор прислал мне в 1959 году, были упомянуты три моих работы. В области молекулярной геронтологии в США в то время не было никаких исследований. Письмо Натана Шока, датированное 1 апреля, предполагало, что я мог бы участвовать в работе секций «Клеточные структуры» и «Клеточная физиология». Кроме того Шок сообщал, что особый грант Геронтологического общества «позволяет нам оплатить Ваш проезд самолетом до Сан-Франциско и обратно». К этому времени я уже получил пакет с материалами конгресса, программы и темы сессий и симпозиумов, регистрационные формы и четыре чистых бланка для реферата. Текст реферата, не более 600 слов, должен был быть впечатан на английском в особый квадрат для прямой репродукции. Крайним сроком для этого назначалось 1 мая. Учитывая скорость авиапочты у меня для этого имелись лишь две недели. Между тем оформление зарубежных поездок с 1957 года нисколько не упростилось. По-прежнему нужно было решение множества инстанций, дирекции моей академии, Министерства высшего образования СССР, МИДа (для визы в уже имевшийся и хранившийся у них паспорт) и «Выездной Комиссии» ЦК КПСС. Я вскоре узнал, что приглашения для участия в этом конгрессе, но без грантов, получили ещë в январе несколько сотрудников Института геронтологии в Киеве и его директор, Дмитрий Федорович Чеботарëв. Они оформляли своë участие через Академию медицинских наук и Министерство здравоохранения.
Еще несколько дней спустя я получил письмо от организатора работы секции по клеточной физиологии Бернарда Стрелера (Bernard Strehler ). Со Стрелером у меня также была переписка, начавшаяся в 1959 году после публикации его теоретической статьи о сходстве нормального и радиационного старения. Стрелер просил прислать реферат моего возможного доклада срочно к 10 мая, так как для публикации всего сборника тезисов требовалось не меньше двух месяцев. Ему также хотелось подготовить дискуссию.
Кафедрой агрохимии и биохимии в 1960 году заведовал В.М. Клечковский, сменивший умершего от инфаркта А.Г.Шестакова. Клечковский сразу поддержал мой план поездки на Геронтологический конгресс и направил представление о целесообразности поездки ректору академии Г.М.Лоза. Из ректората представление ушло в Международный отдел Министерства высшего и среднего образования СССР. Здесь оно быстро обросло всеми нужными резолюциями, включая министра, проф. В.П. Елютина. Министр был по специальности металлург и не разбирался в биологии. В ТСХА поступило указание готовить на Ж.А. Медведева «Выездное дело». В Министерстве здравоохранения такие же действия проводились в отношении киевских геронтологов, среди которых был мой хороший знакомый Владимир Вениаминович Фролькис. Директор института геронтологии Д.Ф. Чеботарëв и его заместитель, проф. П.Д.Марчук оформляли поездку как командировку, остальные члены делегации ехали как «туристы», за собственный счет. Меня тоже включили в состав делегации, чтобы я ехал вместе с группой.
Подготовив четыре экземпляра реферата «Aging at the Molecular Level» ("Старение на молекулярном уровне") и формы регистрации, я поехал на Главный Почтамт, чтобы отправить эти бумаги заказным экспресс авиа - письмом с уведомлением о вручении. Это стоило тогда 5 или 6 рублей.
« Что это у вас?» неожиданно спросила меня сотрудница почтамта, сидевшая за окном под вывеской «Международная корреспонденция». При этом она сначала посмотрела на обратный адрес. Мой большой конверт был уже заклеен. Я объяснил. «Материалы для публикаций мы принимаем только от учреждений и с формой 103а» - сказала дама в окошке, возвращая мне конверт, - и сдавать его на почту следует незапечатанным… Частным лицам пересылка машинописных текстов за границу запрещена».
Вернувшись в академию, я пошел в канцелярию, ведавшую служебной корреспонденцией. Здесь мне объяснили необходимую процедуру. Для отправки за границу любых материалов для публикации нужно было сначала подготовить «Акт» об отсутствии в рукописи сведений секретного характера. Этот «Акт» подписывают три эксперта. Рукопись должна быть одобрена Ученым Советом факультета, дирекцией академии и сдана в иностранный отдел Министерства для получения визы Главлита, то есть цензуры. Только после всех этих процедур готовится для почты «форма 103а», подписываемая директором академии и заверенная гербовой печатью. Форма эта готовится в трех экземплярах, два остаются на почте, а один, заверенный почтой, отдается отправителю вместо квитанции. При этом все материалы, отправляемые за границу, представляются с заверенным дирекцией переводом на русский язык, работники Главлита не проверяют иностранные тексты. Но до 10 мая оставались лишь две недели. Ближайшее заседание Ученого Совета факультета ожидалось через десять дней.
Я поехал на Международный почтамт возле Ленинградского вокзала, чтобы ознакомиться с Почтовым Кодексом СССР. Работа почты тоже регулируется законодательством. Я решил отправить мой реферат Стрелеру не в отпечатанном на бланке конгресса виде, а просто в форме рукописного письма, чтобы уже он, отредактировав мой текст на более совершенный английский, вставил его в нужные формы. 600 слов –это займëт у моего коллеги не более часа. Свое согласие на участие в конгрессе я также решил послать Каплану и Шоку не в форме заполненных анкет по почте, а международными телеграммами на английском с Главного телеграфа на улице Горького. Этот телеграф работал круглосуточно. Я приехал туда в четыре часа утра и был там единственным клиентом. Телеграммы-молнии должны были по правилам отправляться сразу. Они были получены в тот же день.
Весь «Почтовый Кодекс СССР» был документом лишь «для служебного пользования». Мне дали для ознакомления небольшую книжку «Почтовые правила». В этих «правилах» был один параграф, в котором говорилось, что к пересылке по почте за границу запрещаются рукописи, «содержащие государственную или военную тайну и могущие нанести СССР политический или экономический ущерб». Определение такой возможности возлагалось на Главлит. Цензура всех рукописей была, следовательно, правилом. Моë письмо Стрелеру в обычном международном авиаконверте было принято, как заказное, без проблем. Оно весило меньше 20г. На всякий случай я послал дубликат, опустив его в почтовый ящик. Текст реферата был частью личного письма. Стрелер в Балтиморе получил оба письма за 6 или 7 дней. Я начал готовить текст доклада. Это был первый текст научной статьи на английском, которую я готовил сам. Работа шла медленно, каждую фразу я сверял по построению с текстами из британского «Biochemical Journal» или «Nature».
Подготовка «Выездного дела» между тем шла своим чередом. В него включались подробная автобиография, копии брачного свидетельства и копии метрических свидетельств на детей, справки о здоровье и характеристика, которая утверждалась не только партийным комитетом ТСХА, но и Бюро райкома КПСС. В ЦК КПСС это «дело» шло через Международный отдел министерства. В конце мая мне сообщили, что Министр В.П. Елютин подписал приказ о командировке Ж.А. Медведева в США сроком на две недели. Однако В.М.Клечковский объяснил мне, что главным является решение «Выездной Комиссии» при ЦК КПСС, которую по-прежнему возглавлял М.А. Суслов. Только члены этой «Комиссии» могли знакомиться с моим «досье» в КГБ. То что такое досье есть в КГБ на всех сотрудников кафедры ни у меня, ни у Клечковского не было сомнений. Одного из осведомителей на кафедре мы знали. Это был ассистент Б., который в 1958-59 году получил «по обмену» возможность в течение года поработать в Англии на знаменитой Ротамстедской сельскохозяйственной опытной станции. В то время была обычной практика вербовать для сотрудничества с КГБ именно в связи с длительными зарубежными командировками. В июле 1959 года в Москве в Сокольниках открылась почти на полгода Американская выставка с множеством интересных павильонов. Это была именно та выставка, на которой вице-президент США Ричард Никсон и Хрущев вступили в день еë открытия 24 июля в историческую полемику на кухне «типичного» американского домика. Выставка имела необычайный успех и была все время переполнена толпами людей. Многочисленные гиды вели очень активную пропаганду «американского образа жизни». Для наблюдения за советско-американскими контактами у КГБ явно не хватало агентов со знанием разговорного английского языка. Был мобилизован на эту миссию и ассистент Б. с нашей кафедры. Простая работа подслушивания, высматривания и ежедневных доносов его возмущала, оскорбляла и унижала. Вечером, усталый и депрессивный он приходил в мою лабораторию, я обычно был уже один, и просил стакан спирта. После этого он говорил много лишнего. Я хорошо знал его ещë студентом, мы были друзьями и он понимал, что я не наивный человек. Вскоре Б. был назначен на пост атташе по сельскому хозяйству в Посольстве СССР в Вашингтоне.
20 или 21 июня меня вызвали в отдел международного сотрудничества Министерства высшего образования к Ю.С. Самохину, ведавшему делами США. Он сказал, что моя поездка на геронтологический конгресс очевидно не состоится. Причины этого мне не объяснялись. Самохин рекомендовал мне заблаговременно известить об этом моих американских коллег, копии приглашений были в моем деле. Он также сказал, что я должен в качестве причины указать занятость, болезнь или «семейные обстоятельства». Я ответил достаточно прямо, что никаких отказов от приглашений я посылать не буду. На следующий день я попросил аудиенции у Министра, но был переадресован к его заместителю профессору М.А.Прокофьеву. В качестве причины проблемы Прокофьев назвал задержку в передаче моего выездного дела в «Выездную Комиссию» – нужно было сделать это не менее чем за два месяца до отъезда. Это объяснение меня не удовлетворило, я знал, что дела моих коллег из Киева уже рассматривались в ЦК КПСС. Объяснение в отказе от поездки я должен, по рекомендации Прокофьева, взять на себя, сославшись на болезнь. Я ответил, что напишу только правду. Прокофьев пришел в негодование и заявил мне, что «честный советский ученый никогда не станет обвинять перед иностранцами государственное учреждение». На этом мы расстались. Однако Прокофьев сразу позвонил ректору ТСХА и распорядился применить по отношению ко мне «воспитательные меры».
На следующий день я подготовил Докладную записку на имя Секретаря ЦК КПСС М. А. Суслова, которую отвез в Приемную ЦК КПСС на Старой площади. Ответа не последовало. После этого я послал заказное экспресс авиа письмо Натану Шоку, дополнив его международной телеграммой. Я сообщил Шоку, что Министерство высшего образования, необходимая инстанция для оформления зарубежных поездок, отказалось от оформления лично моей поездки в США. Я просил Шока аннулировать сделанную Геронтологическим обществом оплату моего полета в США. Как мне было известно, бельгийская авиакомпания «Сабена» уже забронировала мои билеты, получив платежные гарантии на тысячу долларов. Но Натан Шок тоже не сдавался. В начале июля я получил от него письмо, в которое была вложена копия его обращения к Министру высшего образования СССР.
Между тем мой доклад, 20 страниц английского текста, был готов и отпечатан на машинке. Теперь нужно было найти надежную оказию для его отправки в США. Удача в этом деле пришла случайно. C 1956 года официальная политика поощряла связи советских ученых с иностранными коллегами. В Москве стали регулярно проводиться международные симпозиумы и конференции. Создавались «Общества дружбы» с разными странами. Я уже был членом Общества дружбы «СССР-Великобритания» и иногда ходил на его заседания, которые проводились в доме-дворце Саввы Морозова, на улице Калинина, недалеко от Государственной библиотеки им. Ленина. Это уникальное здание было передано еще в 1926 году Всесоюзному обществу по культурным связям с заграницей (ВОКС). В 1958 году ВОКС был преобразован в Союз Советских обществ дружбы (ССОД), в который входили уже больше 40 обществ. У меня был членский билет этого Союза. Раз в неделю я обычно до вечера работал в Ленинской библиотеке. Но в этой библиотеке была очень плохая столовая, почти без выбора блюд. Поэтому в свой «библиотечный день» я шел пообедать в здание ССОД, находившееся в пяти минутах ходьбы. Здесь была небольшая, но отличная столовая-буфет и комната отдыха с удобными креслами. Как я сейчас понимаю и ВОКС и ССОД превратили построенный в восточном стиле дворец Морозова в копию типичного английского клуба. Иностранные ученые, которые нередко бывали в «Ленинке», также приходили сюда на ланч или на ужин. Здесь можно было прочитать и некоторые зарубежные газеты и журналы.
В последней декаде июля, отдыхая после ланча в библиотеке ВОКС (все продолжали использовать в разговоре эту привычную аббревиатуру), я увидел неподалеку в кресле профессора Честера Блисса (Chester Bliss), с которым я был знаком с 1954 года. Он тогда выступал с лекцией в Московском обществе испытателей природы по проблемам биологической статистики. Председатель секции геронтологии МОИП, зоолог, профессор В.В. Алпатов был другом Блисса. Алпатов в 1927-28 году работал в США по стипендии Рокфеллера. Честер Блисс был создателем Международного биометрического общества. Он в молодости был генетиком и работал в лаборатории Моргана . В 1936-38 годах Блисс работал в Ленинграде во Всесоюзном институте защиты растений. Он был другом Николая Ивановича Вавилова и в 1954 году в беседах со мной расспрашивал о его судьбе. Блисс знал русский язык, но сейчас мой английский оказался лучше его русского. Во время беседы я объяснил ему свои проблемы с конгрессом по геронтологии. Я спросил – не смог бы он взять с собой текст доклада и отправить его в США Натану Шоку. Блисс без всяких колебаний согласился оказать помощь. Мы договорились, что я привезу ему рукопись в гостиницу «Метрополь». Встречу назначили в ресторане, открытом для всех через вход на площади Революции.
Натан Шок, бывший одним из основателей Международной Ассоциации Геронтологии, издал в США в 1988 году книгу по истории этой организации. Излагая главные достижения Пятого Конгресса в Сан-Франциско Шок вкратце касается и эпизода с Медведевым. Привожу отрывок в переводе с английского:
«Как председатель Программного Комитета по биологии, я принял решение пригласить Др. Медведева и предоставить ему стипендию для оплаты дорожных расходов и других расходов во время конгресса…. Сейчас очевидно, что я совершил тяжелую (grave) ошибку, послав приглашение непосредственно ему… Как я узнал позже советская система требует, чтобы приглашение направлялось в министерство или ведомство, а не самому исследователю. Моя ошибка вызвала множество проблем… В конечном итоге, Медведев не смог приехать на конгресс. Однако он сумел прислать мне свой реферат, который был опубликован в сборнике тезисов для участников. Полный доклад был опубликован несколько позже. Таким образом идея о том, что ошибки синтеза белков и РНК в большей степени определяют возрастные изменения, чем стабильная ДНК, была представлена как теория старения именно на конгрессе в Сан-Франциско» [2].
Семь бед – один ответ
В конце июля 1961 года в Москве в Московском Университете собирался Пятый Международный биохимический конгресс, для участия в котором зарегистрировались более двух тысяч ученых. Для СССР это был самый крупный съезд иностранных ученых за всю его историю. Организация конгресса была возложена на Академию Наук. Была выпущена специальная серия почтовых марок, посвященная конгрессу. Программа включала множество пленарных и секционных заседаний и симпозиумов. Ожидалось прибытие в Москву легендарных открывателей структуры ДНК, Нобелевских лауреатов Дж. Уотсона и Ф.Крика. Незадолго перед этим в СССР было создано Всесоюзное Биохимическое Общество и я стал его членом. Получив регистрационные формы я сделал заявку на участие в одной из секций по биохимии растений. В течение трех месяцев перед конгрессом я также ходил на организованные Биохимическим обществом курсы переводчиков. Биохимиков со знанием разговорного английского языка для всех секций и симпозиумов не хватало. По окончании курсов я получил служебное удостоверение переводчика, дававшее мне право на организацию экскурсий для членов конгресса. Многие иностранные учëные оставались еще на неделю после закрытия конгресса для экскурсий в музеи, посещения научных институтов, балета и оперы. Заключительный концерт для участников конгресса в Большом театре был великолепным зрелищем, некоторые его представления я помню и до настоящего времени.
Мой собственный доклад на секции по азотно-белковому обмену у растений был посвящен пептидам и пептидно-нуклеотидным комплексам у растений, функции которых были тогда неизвестны. Другой доклад по пептидам растений сделал известный британский биохимик Ричард Синг (Richard Synge), работавший в Абердинском университете в Шотландии. Я познакомился с Ричардом Сингом еще летом 1957 года на Международном симпозиуме по происхождению жизни, который был организован в Институте биохимии. Директор этого института академик А.И. Опарин был автором книги «Происхождение жизни на Земле», которая считалась главным трудом в этой области. Ричад Синг приехал тогда в Москву в мини-автобусе с женой Анной и семью своими детьми. Они привезли палатки и рассчитывали жить где-либо в лесу под Москвой. Невозможность такого проекта создала множество проблем, так как жить в дорогих гостиницах всей семьей они не хотели или не могли. В конечном итоге, большое семейство Сингов разместили в подмосковном пионерском лагере для детей работников Министерства иностранных дел. Многие дети в этом элитном поселке знали английский. Ричард Синг вместе с Дж.П. Мартином разработал в 1944 году метод распределительной хроматографии, получивший широкое применение в аналитических исследованиях, особенно в изучении аминокислотного состава белков. Эта работа была в 1952 году удостоена Нобелевской премии по химии.
После окончания конгресса я пригласил Синга на экскурсию в Тимирязевскую академию. Синг в это время работал в области сельскохозяйственной химии и изучал белковый обмен злаков и кормовых растений. Экскурсия продолжалась весь день и включала ланч (для нас обед) на плодово-овощной станции из местных продуктов и чай с медом на пасеке ТСХА. На кафедре агрохимии и биохимии я рассказал ему и о моих проблемах с книгой «Биосинтез белков и проблемы онтогенеза», показав рукопись. Синг немного знал русский язык. Но его жена Анна, как оказалось, была профессиональным переводчиком с русского для издательства «Oliver and Boyd Ltd» в Эдинбурге. Она перевела на английский и книгу Опарина «Происхождение жизни». Ричард и Анна были социалистами, друзьями Бертрана Рассела (Bertrand Russell). Синг сам предложил « …Давайте я возьму Вашу рукопись… мы ее посмотрим и предложим хорошему издательству в Эдинбурге…». Я выразил опасение, что две толстые папки могут вызвать подозрение при проверке в аэропорту. « Ерунда - ответил Синг – мой багаж –это все книги, да и проверять меня никто не будет». Таким образом моя книга в августе 1961 года уехала в Шотландию.
Основной сенсацией московского биохимического конгресса стал доклад Маршала Ниренберга (Marshall Nirenberg ) о начале разгадки генетического кода ДНК , который шифрует последовательность аминокислот в белках. Это исследование кардинально меняло представления о механизмах синтеза белков. Мне снова нужно было переделывать некоторые главы книги. Я ее в последующем переделывал еще два раза, посылая все изменения Сингам. Когда книга, в конечном итоге, была издана в Эдинбурге в переводе Анны Синг, это был уже седьмой вариант. Но это произошло лишь через четыре года. Имея семерых детей, Анна Синг не могла работать очень быстро.
Центральная пресса в Москве полностью замалчивала открытие генетического кода, которое было сенсацией в других странах. Лысенко незадолго перед Биохимическим конгрессом был переизбран на пост Президента ВАСХНИЛ. В биохимии мы просто не могли работать на современном уровне и действительно решать какие-то проблемы. Но необходимые изменения должны были произойти в политике руководства страной. Система власти, существовавшая в СССР, позволяла учëному открыто выступить против политики ЦК КПСС только один раз. Второго шанса у него просто не могло быть. Ученого не уничтожали, как при Сталине, но удаляли из науки, лишали привилегии быть исследователем или лектором. Альтернатив государственно-партийной бюджетной системе образования, академий и институтов просто не было. Об этом все еще напоминал мне мой друг В.П.Эфроимсон, блестящий теоретик медицинской генетики, работавший в 1961 году рядовым библиографом в Библиотеке иностранной литературы. Знаменитый Иосиф Абрамович Рапопорт, герой и инвалид войны, майор гвардии, награжденный девятью боевыми орденами, открывший в 1939-40 годах химический мутагенез, работал лаборантом в каком-то институте нефтегазовой промышленности. Легендарный Антон Романович Жебрак, подписывавший от имени СССР в 1945 г Устав ООН в Сан-Франциско, в недавнем прошлом профессор генетики ТСХА и Президент Академии наук Белоруссии, преподавал ботанику в Фармацевтическом институте, получив эту должность лишь после формального покаяния на страницах “Правды”. Но свой единственный шанс я все же решил не упустить и время для него, судя по всему, пришло. В моем небольшом кабинете на кафедре всë еще был большой запас отличных двойного размера листов бумаги. Два вагона немецкой бумаги, которую привезли в ТСХА в конце 1945 года из Германии “по репарациям”, обеспечили нас на много лет. Положив перед собой стопку бумаги, я написал на верхнем заголовок для новой книги:
БИОЛОГИЧЕСКАЯ НАУКА И КУЛЬТ ЛИЧНОСТИ
Литература
1. Медведев Ж.А. Проблема старения и самообновления внутриклеточных белков. Успехи современной биологии, т.33, №2, стр. 202-217, 1952.
2.Shock N. W. The International Association of Gerontology. A Chronicle – 1950 to 1986. Springer Publishing Company, New York, 1987, pp.75-76.
Жорес Медведев
Zhores Medvedev
Tel:(44)20-8346-4158
E-mail: zhmedvedev@yahoo.co.uk