М.М.ПРИШВИН

ДНЕВНИКИ

1925

 

     1 Января. Убил лисицу и двух беляков. Тепло. Порошка летит. Вот теперь только ясно вижу,  что прошел через какие-то ворота жизни из теснин в долину.

В романе нужно прежде всего единство лица, то есть – чтобы все действующие лица, незаметно для читателя, были составными элементами одного сложного существа.

     В жизни мы разделены друг от друга и от природы местом и временем, но сказитель, преодолев время и место (в некотором царстве, в некотором государстве при царе Горохе), сближает все части жизни одна с другой, так что показывается в общем как бы одно лицо и одно дело творчества, преображения материи. При таком понимании сказка может быть реальнее самой жизни (Дон-Кихот и Санчо – самый яркий пример такого сближения).

     Это один процесс творчества, который приводит к ясности, а другой процесс – строительство самой жизни, когда нужно в добытую сказку вдвинуть время и место, – есть ли это дело художника? Нет, это дело человека, но труд художника, поскольку он тоже человеческий труд, дает прекрасный пример воплощения,  потому что, делая свое любимое дело, он посредством этой любви преодолевает скуку труда и в то же время трудится, как и все.

     Спасителем человечества (от Кащеевой цепи) будет тот, кто приобщит каждого работника видеть в своем труде творчество жизни (значит, чтобы часть узнала себя частью целого – коллектив).

     Революционер разбивает время (отказ от прошлого) и место (интернационал) (мысли о революционере разработать) – вызов судьбе.

     Мы живем, преодолевая власть времени и места, и если запечная старуха-труженица вдруг молодеет и становится, как девушка, услыхав от маленького внука его первое «ба-буш-ка», то, значит, она преодолела время.

     – Ты судьбу свою вызываешь на поединок, этого я не могу.

     – Но разве ты в своем декадентстве и осушении болот на свои средства тоже не вызываешь судьбу?

     – Нет, у меня дело совсем другое, не я судьбу вызываю, а это она, сама судьба, меня вызвала.

     – Мне это непонятно, это какая-то ваша новая красивость из мистики.

     – Нет, это простонародное понимание жизни, у них судьба ведет, у вас экономическая необходимость, но если я на твоем

 

213

 

языке скажу, что меня к новому строительству вызывает сила экономической необходимости, ты меня поймешь, но так мне нельзя говорить.

     – Тоже не понимаю, мне кажется, именно меня вызывает эта такая твоя судьба, а ты <недопис.>.

 

     [Запись на полях]:

     Революционный перелом состоит в перемене сказки (фабулы творчества).

Фабула творчества крестьянина: мы все от Адама и по Адаму равны, небесный хозяин сотворил нас равными. И земной хозяин, царь, есть подобие небесному, и если не совсем сходятся они, то виноваты чиновники.

 

     [Запись на полях]:

     Счастье матери беспредельно, потому что, когда она даже совсем и состарится, ее ожидает встреча с ребенком своего сына: «ба-бусь-ка!»; меня судьба ведет <недопис.>.

 

    2 Января. Петя говорит: «Тут другая лисица идет, Соловей гонит двух. А может быть, это собака?» – «Может быть». Мы стали на позиции, в кустах мелькнуло рыжее, из-за дерева пока­залась голова. Я выстрелил. И все с великой радостью бросились к убитой лисе. Но, подбежав ближе, я увидел ошейник, и вдруг, оказывается, лежит убитый пойнтер. Боясь преследования, мы стали удирать болотами, потеряли направление -и, проплутав часа два, пришли, как зайцы, на старое место (в страхе и люди бегут .кругами). Но самое главное в этом было то особенное чувство, которое нельзя назвать только страхом, в этом чувстве история страны, личности, характера (материалы для анализа: темно... обреченность... я не виноват, но, как виноватый, икона: Господь покарает... не могу лгать, а нужно).

 

     [Запись на полях]:

     (Сказка магнитной стрелки, заключенной в коробочку, и на­зывается компас. Можно положить в карман эту коробочку и ходить в лесу, сочиняя новые сказки, потому что одна сказка заключена в коробочку и всегда укажет, где идешь.)

 

     3 января. Высокая моховая кочка, увитая плетями клюквы, была как самое мягкое кресло, возле нее стоял пень – зимой, под снегом, в рост человека – спиленной березы, на этом пне выдавались плоские сухие грибы, как раз, чтобы поставить на один из них чашку, на другом положить кусок хлеба. И так сидеть хорошо на этой моховой кочке, ожидать, пока согреется чайник. На этой лесной поляне было десятка два елей, и ни одна из них не похожа была на другую (понаблюдать в лесу типы деревьев) (один брат в лесу на войне, другой в лесу в тылу).

     Цикл непродуманных, ненажитых лично идей, которые сухо засели в голову из литературы времени богоискательства:

1) Ницшеанство (эстетизм, индивидуализм) – Ницше сказал сверхчеловекам: «Я – бог» и тем свернул себе шею. Гиппиус говорит: «Я – это Ты в моем сердце возлюбленный».

     Ницше был эстет, и это (эстетизм) привело его к ошибке. Что значит эстетизм? плен какой-то... Но вот Добролюбов пробует от бумаги перейти к человеку: молчание и строительство жизни: секта. Тот же Дон-Кихот – Ницше.    

Нет спасения и в мережковщине (рассудительность).

     Чан: пророки. Все они, как декаденты, так и хлысты и социа­листы, претенденты на престол, и в сущности спорят о стиле трона, который каждый из них творит для себя: каждый скрывает  в себе царька. И, падая, одни ломают себе шею, другие идут ко всенощной, третьи язычники: в Крыму в Коктебеле «кадетская    партия».

     Решение как будто в натуре, но если и это в принципе, то получается Коктебель. Как будто в инстинкте, но если инстинкт в принципе, то получается Интуитивизм. Почему? Потому что претензия порождает сказку, а не жизнь, один живет кое-как до времени, пока не станет царем: тогда сразу иное, автомобиль и все прочее. А иной живет недурно, талантлив, но мало, и строит себе личину (Горький, Мережковский).

     – Каждый из них потому декадент, что стремится кончиться и сделаться царем. Я же не царь, а раб – Божий?

     – Не знаю.

     – Чей же?

     – Чей? Я раб того человека, который придет и, взглянув на мой труд, скажет:    «Ты не зарыл свой талант в землю, я это возьму»,– и вдруг, как Пушкин, возьмет и восславит всех, не зарывших до него в землю свой талант. Я раб того Светлого человека, который есть сам в себе, а не претендент на престол.

Им нравится смерть, потому что им всем хочется кончить себя и жизнь и сделаться царем.

     – Почему вы осушаете болота?

     – Это очень интересно и полезно.

 

     6 Января. Сочельник.

     Дульсинея. Если бы возможно было с ней встретиться, то было бы или разочарование, или обыкновенная любовь. Но имен­но потому, что нельзя с ней встретиться, возникает Дульсинея. Это мост к невозможному, сила бессильного (Дон-Кихот).

 

     10 Января. Кажется, с Лениным умерла последняя надежда на! воскресение какой-нибудь мало-мальски сносной жизни в России,  и чудится, что эта вся коммуна есть смерть.

     Были такие слова против войны, что если предоставить самим солдатам решать, то все бы ушли домой. Теперь стали новые слова против нашего социалистического государственного строя, что если предоставить Америке у нас свободно распоряжаться своими капиталами, то все граждане перешли бы на службу Аме­рике и притом, если потребуется, с натурализацией.

214

215

     Так оно так, конечно, и лучше бы как-нибудь работать граж­данином мира, но как перешагнуть через родину, через самого себя? Ведь только я сам, действительно близкий к грубой материи своей родины, могу преобразить ее, поминутно спрашивая: «Тут не больно?», и если слышу «больно», ощупываю в другом месте свой путь. Другой-то разве станет так церемониться, разве он за «естественным богатством» железа, нефти и угля захочет чувст­вовать человека?

Вот, верно, как-то через уважение к родным, некоторым дру­зьям и, главное, через страстную любовь к природе, увенчанной своим родным словом, я неотделим от России, а когда является мысль, что ее уже нет, что она принципиально продалась уже другому народу, то кончается моя охота писать и наступают мрачные дни. И если опять я принимаюсь за работу, то исклю­чительно благодаря близости Санчо (Павловны), умноженного ребятами.

Патриотизм, сущность его, по-видимому, и состоит в отноше­нии интеллигенции к народу, подобному Дон-Кихота к Санчо; только у нас... (вот сейчас случилось, что через двойные рамы избушки гуси услыхали, узнали голос Павловны и все подошли к стеклам, а Павловна им задушевным голосом: «Гуси мои, гуси милые!» и сейчас же нам: «Ну и жирны!» А я думаю о своем, о Дон-Кихоте и Санчо, и говорю Павловне: «А что как они узнают?» – «Что?» – «Да что ты их резать собираешься».– «Ну, так что?» – «Заклюют тебя!» Павловна страшно рассердилась: «Как же они посмеют, да ведь это Бог их мне послал в пищу за мои труды, вот у Тютюшкиных все гуси сами передохли, у Савелкиных хорь поел, у Елизаровых – лисица. Им не обязательно от хозяина умирать, это как Бог, тут без Бога ничего не поймешь, а я слышала, еще матушка родная говорила: «Как скотину резать ведут, так она радуется»).

Хорь

На Воргаше снег опушил пни, лежит, и всюду отверстия, и туда, кажется, нырнула лисица.

Охота   на   лисицу

Лес. Двухдневная пороша, и все снег идет. И все-таки в Ка-рачуновском болоте Соловей выкопал лисицу. Как она выскочила из зеленого частого угла ельника на белую поляну, как улыбнулась мне издали и метнула хвостом. Под изгородь, а Соловей не может пролезть – в обход. На Воргаше в поломанном лесе, по бревнам выше роста человека показывается она, и за ней Соловей, и свалится. Бегут по опушкам, пересекают поляну, два следа-това­рища. Как Соловей сокращает загибы. Бывает, в непролазном болоте я запутаюсь в следах, разглядываю, думаю, вынимаю компас, а Соловей без компаса знает во всякую минуту все стороны, умеет, не думая, сразу разобраться, обойти или, понюхав воздух, только

216

понюхав, бросается, и зверь вылетает. На все лесное и сотворен­ное силами природы тысячелетней у него есть ответная сила находчивости, которая у нас является только в редкие минуты творчества. Но вот он выбегает на дорогу, где по лисьему следу в одну и в другую сторону проехали сани. Дорога сделана людьми, тут Соловей робеет, он смущается, лай прекращает, бежит в одну сторону, вострит уши, глядит то в одну сторону, то в другую, пробежит расстояние небольшое, а кажется ему, очень долго прошло – нет! верно, пошел след в другую сторону; и так, не осилив в этот конец, бросается в другой, бежит, бежит, и кажется ему, дороге нет конца: человеческая дорога бесконечна; как же так бесконечна? он струсил, испугался, сел, задрал нос кверху и воет, воет. Мы слышим этот вой далеко: «Помогите, помогите!» Мы очень спешим. И Соловей, увидев нас, бросается к нам, ласкается, куда мы пойдем, туда он, сдается. Мы двое расходимся по дороге: один в одну сторону, другой в другую. Находим сметку, кричим: «Во-во-во!» Соловей бросается через нас в казенник и на тропе исчезает и наполняет лес лаем. Теперь мы опять в его власти.

[Запись на палях]:

Снег падает, и лес за снегом – сказка. Сказка снега, пересе­кающих следов хорька, горностая. Там, вырываясь из снега, те­терева... А обратно вся сказка оставлена, и чуть наклонишь голову на чей-нибудь след, звенит – рябчик? а это в ушах.

Путь пробега: <10 строк на палях нрзб,>.

[Запись на палях]:

Затерли след лисий: по лисьему следу в расписных санях <1 нрзб.> сваты проехали: вперед и взад; вперед ехали – просва­тали, взад – помчались за вином.

Безумие Соловья: его лай. Следы-товарищи, сходятся, расхо­дятся, схватываются вновь.

Сказка тихого утра после пороши с легким морозцем: все застыло. И вдруг действие: гон.

Конец: остановил и лает, а я застрял в зарослях. Выстрел: гоп – го-оп!

Гон попал в полосу зайцев, тропа твердая, нога не провали­вается, вот соблазнился, пошел по зайцу, но бросил и вернулся. Тетерева из лунок и с ними куропатки.

[Запись на палях]:

Лесная дорога засыпана, только намеками означены колеи, и по этим колеям в две строчки прошила лисица, до чего аккуратно, след к следу, как на швейной машинке.

Промелькнула лисица с раскрытым ртом. Выскочил красный зверь на белую поляну – лисица, злая, с улыбкой,– хотя у этой злой улыбающейся собачки такой огромный хвост, как будто ей его и девать некуда.

Этой осенью лисицы хорошо объелись: была пороша и потом теплый дождь, лягушки выползли – мороз, замерзли.

217

Гон, а красноглазый русак – тропит – <1 нрзб.> – сметка, тихо за кустом лежит – <1 нрзб.>.

Время в гоне исчезло, и кажется, мы летим с огромной бы­стротой, и так мы опомнились верст за двадцать, может быть.

Где мы?

Так свечерело – а где мы? Компас. По стрелке, полянками, от полянок светлее, но темнеет. Что, если не выберемся. И когда выбрались, неприятно было смотреть на темную полосу леса: чуть влево взяли – и не выйти бы.

Бой умирающей лисицы с Соловьем, ее злоба: уши прижала <1 нрзб.> на него. Где мы? Крепнет мороз. Трещит: леший орехи грызет. Слушаем: гонит! достиг ли?

Зеленый дятел.

Не до сказок теперь! – Не до сказок, я знаю, но она явится, как след по земле... нашим следом охотник идет, и он потом расскажет о нас.

Надо сделать, чтобы в романе были все-таки все мои люди и даже фабула выходила из пережитого. Маруха – Людмила, Мар­фа – Мария Николаевна, весталка Дуничка, старые девы: фрей­лина, Лидия.

Люди живут не по сказкам, но непременно у живого человека из жизни складывается сказка, и если, пережив, оглянуться на прошлое, то покажется, будто жизнь складывалась сказкою... Вот \я свою сказку уже начинаю замечать.

– Но зачем это тебе нужно?

– Я не знаю зачем: это чувство себя самого, моя жизнь.

– Твоя личная жизнь, но кому это интересно?

– Это интересно всем, потому что из нас самих состоят «все». А ты как, разве не через себя самого узнаешь людей, общество?

– Ну, да это психология,  специальный вопрос,  мне этими тонкостями некогда заниматься, у меня есть дело общественное, которое поглощает меня самого совершенно.    – Ты что же, отказываешься от развития своей личности?

– Временно да.

Писать по символам – это все равно, что жить по сказкам. Дуничка

Если бы на свете правда была, эта учительница за свой подвиг должна бы получить крест св. Владимира, а она даже не получит и Станислава. Но почему же медный крестик, повешенный себе самому на шею закоренелым преступником, больше значит у Бога, чем Владимира и Станислава всех степеней?

– Потому что Бог принимает страдание, а радость сама собой награждается.

218

– Но ведь крест Станислава тоже есть крест, как и тот, медный и страшный.

Был крест деревянный, на котором распят человек, и бывает медный крестик, какой иногда вешает сам себе на шею закоре­нелый преступник, и бывает крест очень милый, украшенный эмалью и золотом, Станислав, Владимир, Анна со степенями и ленточками – все называется крест.

Сергей сказал:

– Наше сознание определяется экономической необходимо­стью.

– Я это слышал,– ответил Михаил,– это верно, пока ты сам находишься в кругу известных понятий. Но я считаю источником сознания разлуку.

– Слепая Голгофа!

– Но и хорошо, что слепая: для моих людей никакой зрячей Голгофы не может быть. Для другого человека тело твое – просфора, кровь – вино, а крест – Станислав 1-й, 2-й и 3-й степени. Кто же там, на фронте, что-нибудь видит, где та личность, взявшая на душу это страдание? Весь фронт – это не я, а другой человек, Санчо Панса, ожидающий, что за его муку его наградят губернаторством. Они все там ожидали награды: перерождение земли, а <3 нрзб.>.

– Бывает, никакая деятельность разума не может успокоить, и человек помешается, если не получит удовлетворения в чувстве. В это время иные получают признание, как поэты,– и этим удовлетворяются, считая, что писать стихи есть их призвание, других женят тетушки, третьим доктора советуют обзавестись бабенкой.

13 Января. Собираюсь ехать в Москву (пробыл дома с 3-го Декабря по 13 Января – 1 месяц 10 дней). В Москве пробуду до 20 Января. С 20-го по 15 февраля – три недели, потом в Пере-славль, чтобы к 1-му Марта устроить переезд. Теперь же надо набирать денег.

Рассказ «Немезида» – 5 черв. _ 1ftn      _,

Охотничьи рассказы - 125,5       L6U РУ°'

Халамеева ночь? (50 р.), «Красная Новь»?; Волчки?, «Охотник» (15 р.).

14 Января. Сегодня я приехал в Москву и думаю, почему бы не поохотиться мне здесь за червонцами с такою же страстью, как за лисицами?

Начинаю обедом в «Известиях» до 1 ч. дня, когда там еще никого нет и прислуга разговаривает между собой. Они спорят о каком-то бедном человеке, который ежедневно приходит, спра­шивает себе стакан чаю и бесплатно съедает целую корзиночку хлеба. Одни говорят, что ему надо отказать, другие жалеют: «Куда же, бедному, деваться?» – «Хлеб наш хороший!» – «А не пита-

219

тельный, как сено, лошадь от сена не работает, нужен овес».– «Все лучше, чем тарелка супа без хлеба».– «А он не партийный?» – «Ну, какой там партийный...» – «Нет, отчего же, я говорю, ежели он, может быть, коммунист, так у него это от мыслей».– «Каких там мыслей?» – «Не есть, не пить». Все хохочут. «Ну, человек, вот уже из пятого ребра!» – «А не из собачьего же он хвоста».

Клавдия Васильевна Кожухова, Покровка, Введенский пер., д. 9, кв. 2 (Катерина Вас.).

Тел. 90-63, дв. брат Петр Кузьмич (с 11 дня до 5 час. веч.).

Смертный пробег

Охотничьи рассказы

Весеннее

Тальников         1. Ток У Правдухина  2. Гусек

Летнее В «Охотнике»   3. Ярик

4. Кроншнеп

Осеннее Воронский        5. Анчар

Зимнее «Охотник»         6. Гон

7. Смертный пробег

Изучение края

Статья с жизнью кустаря !/2 лист., 1/4

Природа 1/4 лист.

Шмель У2 лист.

Волчки-погонщики У 2 лист.

–   1/2 ЛИСТ.

–   1/4 ЛИСТ. = 2 листа

 

1-го Марта в Переславль.

До 1-го с 17-го Января V/2 мес. (на две недели есть – значит, на 1 месяц 100 руб.– есть 100 руб.).

С 1-го Марта <1 нрзб.>: 15 февраля: Смертный пробег – 200, Перевал - 200 = 400 руб.

11/2 месяца за детей в Ленинск. 100 руб.= Переезд: 100 руб.

18 Января

11 утра – «Охотник» (Звонок к Правдух.), '/2 12-го – «Коопе­рация», 12 ч,– Коноплянцев.

1 ч. д.– Воронск. Обед. 5 час.– Клав. Вас., 6 час.– «Известия» (звонок) <1 нрзб.>, 7 – Руднев.

220

Перспективы:

Смертный пробег «Огонек» Халам, ночь «Охотник» Рог: есть

- 200 р.

-   40 р.

-   50

-   30

- 100

420 р.

Возмож.: «Журналист» – 200 р. Немезида –   40 р.

19 Января. «Жизнь» – Конв. (звон, к <1 нрзб.>). 12 д. Смирнову; обед до У2 2-го; 2 ч.– Воронский; домой в 1/2 б-го; к Бутурлину – 8 в. Чтение.

20 Января. Смерть Ленина.

Как будто бросили в поле вагон, <1 нрзб.>, чтобы прицепиться к другому товарному и везти груз по назначению, и так он стоит среди поля с обнаженными буферами...

Иван Сергеевич Кожухов был в сознании до последнего вздоха и не знал, что умирает. «Почему я вас не вижу?» – сказал он и умер (глаза умирают раньше).

Клавдия Васильевна – лад (спокойствие и воля, любовь – это большое дело, и, спокойно оставив медицину, отдалась делу любви).

Позиция Ивана Сергеевича: никто не виноват, всякого надо понять и простить. Белые или красные? хотел сделать добро, охранить евреев, соблазнился делом любви и лада (а надо было скрыться: на меня теперь все смотрят, все ждут.

22 Января, На завтра. 11 – 1 ч. фотография. У2 2-го – «Охот­ник» (деньги). Позвонить в «Круг» (2-03-81). Позв. <1 нрзб.>. Купить: платье – 3 чер., гильзы 24-го калибра. Суббота: деньги в «Огоньке»: 140 р. + «Охот.» 60 р. = 200. 23-7 февр.- 15. Три недели.

[Запись на полях]:

Характеры людей на охоте:  1) доктор-хирург, 2) Руднев, 3) Стеклицкий. . 45 + 70 = 115; 20 - в Союз, 5 - дорога = 25 р. Купить: 3 р.– 24 калибра гильзы; 95 руб.

23 Января. Клавдия Васильевна Кожухова услыхала, что дочери Стеклова нужен «личный секретарь». Пошла туда, спросила, какие обязанности личного секретаря. «Постирать, когда подмести пол, а когда я не ночую, постеречь квартиру».– «А сколько же за это вознаграждение?» – «Два червонца».

Так коммунистка обходит вопрос о прислуге, им ведь нельзя иметь прислугу. А Клавдия Васильевна ведь в Медицинском была.

221

Анекдот:

Старуха плачет у Ленинского мавзолея. Милиционер: «Не плачь, бабушка, Ильич умер, а идеи его живы».– «Да, да, батюш­ка,– отвечает старуха.– Ильич умер, а иудеи-то живы!»

25 Января. Выезжаю в деревню до 12-го – четверг утра – рабочее время с понедельника 27-го по четверг 12-го =17 дней. Написать «Журналист-исследователь».

4 Февраля. Так вот и работаю, и все выходит, как задумал, делаю нечто, не видя себя (без себя): так делают секретари.

Мировой секретарь (не сам, Сальери).

Сальери – Моцарт.

Филипьев (энц. словарь) – Стебут.

Разумн., Коноплянцев – Пришвин.

Руднев - Савин.

Лебедев

Афанасьев

Игнатов - Плеханов.

Дьякон – Поп.

Меньшевик – Большевик.

Разумник – Поэты.

(Эрудиция) Мережковский – Розанов.

2-й Адам Ад – Несчастье, страдание.

Предельные люди: должны ми­риться с пределами, иные из них долго не мирятся, бунтуют. И тут социализм. Они все рогатые (Афанасьев корову доит, кондуктор при корове). Смирен­ные и с претензиями. «Преодоленная бездарность»: литература (Брюсов) – ко­рова (Афанасьев).

^Этим людям – «тот свет», и это они выдумали социализм, рай на земле – выд^ мали, глядя на Моцарта, что тот здесь.

1-й Адам Рай – счастье, радость.

Запредельные

7 Февраля. У Бруссона («Анатоль Франс в халате») среди из­речений Франса есть одно мне очень близкое: «Чтобы отрицать почести, нужно сначала их заслужить».

Признание, почесть, юбилей, статуя – признаки, чисто внеш­ние, какого-то достижения, удовлетворения в чем-то, конца (2-й Адам, Секретарь, их семейственность, их отношение к револю­ции).

Есть у Франса общее с Розановым, например, о Наполеоне: потому что он не способен был любить женщину, то стал разру­шителем (я это очень понимаю: «жизнь вовне»).

222

Старая дева (Лидия) – она (женщина) бесконечно одинока, нет удовлетворения внутри себя, и оттого по временам, как вулкан, извергает разрушающую злобу. «Месячные дни». Лидию я могу раскрыть до конца при помощи других женщин: Дунички, Мани (Лопатиной) и революции (2-й Адам).

Милый Лева, ты говоришь, что людская масса сама по себе не способна выйти из своего рабского состояния, а нужно дать им материальную приманку (фунтик соли? кооператив и т. д.) и что в этом состоит экономический материализм. Так, завлекая, перетаскивать их в другой, лучший мир... Но почему ты не ду­маешь, что, съев твои фунтики соли, они не вернутся к себе, к своим бабам?

Экономический материализм хорош как практический коррек­тив всякой порождаемой личностью идеи. Но если положить это в основу творчества, то все равно, что виноградник полить се роуглеродом.

8 Февраля. Приходил С. А. Клычков, сказал, что Воронский вернулся на свой пост редактора «Красной Нови». Едва ли от этого прибавится лучшего. Болезнь проникла в самую глубину, и ужасный признак ее, что писатели не своим языком говорят. Это очень характерно: языки смешались, а без своего языка не может быть писателя.

Я и Лева, отец и сын, в одном положении: Лева смотрит на комсомольцев и думает: «Вот я бы мог быть настоящим комсо­мольцем»,– а те в упрек ему ставят, что он сын писателя. И сколько уж я перенес здесь всего, не выпуская из рук вожжи, работая во всех советских журналах, и все до сих пор несу на себе проклятие какое-то.

Нищета. Этого со мной никогда не было, чтобы я считал себя  чем-то исключительным. Я знал всегда, что у меня в хоре был свой верный голос, и это давало мне счастье. Теперь я чаще и  чаще думаю, что я в оставшейся литературе единственный писатель, у меня явилось раздражение, даже злоба к писателям, и к своему сочинению такое отношение, это вот напишу, издам его для того, чтобы ударить их по харям. Это от духовного голода,  от нищеты и вполне естественно. С этим надо бороться, отступая глубже и глубже к себе самому, с одной стороны, и, с другой,  как можно больше стушевываясь в обществе (личину вырабатывать).

Жизнь по газетам. Карикатура работы Дени (художник Дени, бледный, полуистерзанный господин, работает с Сосновским).

Передовая («Правда» № 31): «В каждый данный момент в нашем Союзе Республик имеются, само собой разумеется, опре­деленные законодательные положения...»

Навыки командования. Тип комсомольца. Волков – «Ленинская улыбка».

Связаться.

Предложить «Энгельгардтовский метод».

Завоевать себе расположение деревни – для советской власти значит отказаться от себя самой: сделаться хорошей, доброй. Состояние небывалое в России; если бы это было достигнуто, то действительно можно было государству привлечь на свою сторону весь мир.

Убивают кулаки. Оказывается: кулаки убивают.

70 рублей

За свинью Толокно

Овес

Компот 5 ф.

Песку

Муки

Масла 2 ф.

Селедка, халва, баранки

- 20 руб.

- 10 руб.

30 руб.

- 10 руб.

~   } Р>5'

-   1 руб.

- Зруб.

- Зруб.

- 2 руб.

Остается

20 руб.

Углубление, оборудовать уголок, уголок фабзайчат, трениро­вать.

Массовые пбстановки. Октябрины и красная свадьба, вечер вопросов и ответов. Плановые рамки. Комсомольские активисты.

9 Февраля. И еще так можно понимать сдирание шкур, какое досталось нам от войны и революции: что боги, пересмотрев нашу жизнь, подняли вопрос: «А что будет, если мало-помалу их совсем ободрать?» – «Множество живет влиянием друг на друга посредством сказок, мы лишили их всякого влияния, и каждый, даже самый маленький из них, останется сам собой» (обиженный дурачок-водонос бросил ведро и сказал: «Я такой же, как Ленин!» Доктор А. П. Покровский, сын священника, в 50 лет первый раз задумался о существе Божьем и сказал: «Значит, Бога нет, если бы Он был, то не могло бы случиться такого безобразия»).

Такое состояние ободранного, голого человека бывает и в обыкновенной жизни при семейной катастрофе с каждым почти. «Бога нет!» – восклицает он. «Это отчаяние»,– говорит другой и, переждав немного, начинает «утешать». Теперь исчез утеши­тель, и всякий маленький длительно, как сам великий Творец, смотри в ничто.

И тогда вдруг открывается как бы целая новая планета ра­достных пессимистов: за спиною Ничто, а впереди день, хоть день, да мой! Так живет всякий зверь: за спиною охотник, в спину уже влеплен заряд, а ноги тащат дальше (судьба Николая Алпатова должна быть изображена, как зайца), его выгоняют из

224

дому, он бежит оврагами, с ним гончая, собака поднимает зайца и гонит. Николай бежит. Ест баранку, во время еды заметил цветок земляники, ужасно обрадовался и т. д. Но охотник гонит его дальше, дальше, и так зайчик человека будет доведен до последней судороги и неподвижности с открытыми глазами. Этот зайчик Николай (победитель). Другой брат, Михаил – сказочник (поэт): как иного пугает смерть, так его труд, туга, бремя, которое несут все, и, чтобы избавиться от этого страха, он работает грубую работу, корчует, осушает болота, имеет детей и все не может убежать от этого: все это, в конце концов, взято им на себя добровольно. Этот трепет от одного взгляда на туман, На зарю, на звезду – этого нет у тех людей.

[Запись на падях]:

«Страна радостных пессимистов».

10 Февраля. «Внутренний немец»: «Вильгельм на аэроплане летал к помещикам» и т. д., в конце концов, внутренний не­мец – буржуазия. Последний этап разрушения внутреннего немца ударил по середняку. После этого центральная власть окончатель­но утвердилась и, прибрав всех к рукам, начала все сначала: внутренний немец опять вывернулся вовне и стал всемирной буржуазией. Началась война против всего света: значит, предмет опять исчез.

Алпатов думал,– чужие идеи, которые начинались не из сердца и приводили к открытиям науки, иногда очень полезным людям, иногда вредным. Другие идеи были такие, что начинались в сердце, и это были идеи свои, потому что, если захотеть и заглянуть в себя, то в создании их и сам участвовал. Такая была идея Отечества. Верного в себе самом Алпатов находил из этого Отечества пейзаж и родной язык, остальное было чужое. Он думал, что, наверно, у культурных народов есть настоящее Оте­чество и они знают, из-за чего они дерутся, а Россия среди этих стран – неудачница, русский мечтает о том, что другие просто имеют. Если бы испытать чувство обладания отечеством, то, может быть, не стоило бы драться из-за этого, как отвергнуть то, что есть у всех, чего хочется самому, о чем судить как следует не имеешь права. И какая цена тому нищему, который отвергает богатство? Вот если бы он, богатый, отверг...

Россия шла воевать, потому что «так вышло» – нужно, стало быть, и в то же время событие это не простая война, тут, казалось, конец всему прежнему и новое начало, так непременно же это нужно и должно кончиться хорошо: кончается плохое, слепое бытие...

[Запись па полях]:

Если я пожалею человека, то, значит, я в этом чувстве уже оказал интернационал и на этом пути я могу объявить себя наконец интернационалистом. Но я не понимаю, как, будучи столь мирным человеком, интернационалистом, я возьмусь за

15 Зак. 2381

225

меч. Можно защищать свой дом, детей, но как я буду бить других людей за интернационал?

Мэтр сказал: «Чтобы иметь право отвергнуть почести, нужно их получить». Другими словами: «Чтобы кончить обед, нужно хорошо наесться». Так Европа – сытая, а Россия голодная...

Нигилист праведно ненавидел, и прав в разрушении, но чтобы строить, нужно любить, и для этого должен родиться другой человек. Алпатов Михаил был как предтеча этого пере­рожденного человека.

Петербург был на болоте, как прекрасный цвет какого-то растения с ядовитыми семенами. Далеко по стране, в самые глухие углы ветер заносил семена, и так незаметно вся страна обсеменялась злом. А там под сенью прекрасного дерева это не видели и, встречая, не узнавали свое же семя взошедшим не на болотной, а на здоровой земле.

Растите же густо, наполняйте всю страну, корявые дети пре­красного болотного цветка, пока никому нельзя будет больше дышать и не возьмутся все за перемену, вытравление, очищение земли.

Забудьте, садовники, розы и лилии, помогайте расти этим цветам! – Вот было время, а он хотел теперь же на этом зара­женном месте выращивать нежнейшие цветы, согласованные с природой богатой земли.

Неудачник.

Смиренный, вечный секретарь, порядочный, средний человек, находит утешение в семье, в размеренном, не превышающем свои силы труде. Претенциозный: свой второй сорт выдает за первый, страшный губитель (убийца Моцарта) («преодоленная бездар­ность» и «обнаглевшая бездарь»). И вот из этого-то, на этой почве как-то внутренне вырастает путь преодоления «союзом трудящихся»,– как сальеризм начинает трудом и кончает убийст­вом, так социализм направлен на Моцарта и непременно на Бога. В этом обществе не может быть людей милостью Божией (бла­годатных).

      Искромсал статью редактор – мичман Раскольников, переписав ее своим стилем; Воронский страха ради иудейского изрезал мой рассказ, очень правдивый. И все это надо терпеть, считая в этом ) великом строительстве нового мира себя самого случайным, слиш--| ком утонченным явлением. Но когда доходит вплотную вопрос об оценке всего совершенного революцией, откуда же взять эту оценку, как не из себя самого. Значит, я-сам должен быть больше своего художества? К сожалению, я-сам есть только художник, претендующий как таковой на первенство перед людьми государ­ственными.

Картина войны, эти люди, зарывшиеся в землю и там прово­дящие годы, и люди в тылу с газетами, ресторанами и теплыми

226

ватерклозетами,– это была действительно картина мирной жизни, представшая сознанию.

Многие впервые увидели, какое явление представляет наша обыкновенная мирная жизнь, в которой мы благодаря привычке не замечаем войны.  Война была как смотр нашей обыкновенной жизни. Зрение являлось у людей, потому что в окопы попадали многие из не­окопных людей, способные чувствовать весь ужас окопов.

11 Февраля. Завтра (в Четверг 12-го) в Москву. 14-го в Суббо­ту – Переславль. 20-го (в Пятницу) из Переславля в Москву. С «Огонька» 140 руб. «Вестник Коопер.» или «Красная Новь» – 60 руб., «Журналист» - 200 руб. = 400 руб.

Мотор уч. Космод. и Дмитр. Искин («Известия»), Воронск., «Охотник», «Кооперация», Сем. Маслов, «Огонек», «Немезида»(?).

Вы, мне кажется, имеете в постоянном подозрении мою со­ветскую совесть, но я в отношении советской власти, клянусь вам, чист не менее, чем был чист Моцарт перед Сальери: ведь Сальери, был типичный парт-человек.

Антонова   сеча Книга   нашей   совести

Основная мысль:

– Если ты любишь животное и проповедуешь жалость к нему и сам признаёшь, что нужно есть мясо, то если ты честный человек, иди на бойню, убей штук 20 коров, а потом садись есть котлеты.

– Так, если ты признаешь необходимость государственной власти, то возьми ее в свои руки. Ты все время бранил людей власти, возьмись же сам, попробуй.

– Война и революция. То и другое как манифестация элементов нашей обыденной жизни. Война: жизнь в окопах и в тылу – два мира. Но и обыкновенная наша жизнь – два мира. Особенность войны, что она, как картина, представляет нашу же обыденную жизнь сознанию.

– Точно так же революция развертывает картину власти. Как человек верующий иногда теряет веру, ознакомившись с тайнами монастыря, так простолюдин, на первых порах став лицом к лицу к власти, потерял спокойствие.

– История осознания простолюдином войны и революции как эволюция представления о враге: 1) Немец – враг (отечество), 2) Немец превращается во внутреннего немца: душат шпио­нов, 3) Внутренний немец-помещик (Вильгельм прилетел на аэро­плане к такому-то помещику и забрал планы), 4) Внутренний немец продал Москву и Петроград (письмо с фронта), 5) Внут­ренний немец – буржуазия (начало революции), 6) В поисках внутреннего немца (врага) дошли до середняка, и тут оторопь: я, во мне самом внутренний немец (за обедом у крестьянина: «А

227

он, этот самый немец, с тобой за одним столом сидит, из одной чашки, одной ложкой ест.– Вот оно что!»).

Несмотря на все, мир прекрасный существует тут, на земле: движение мысли, совести, чувство красоты (творчество). И все это сохраняет в своей личности инженер и художник Михаил Алпатов, называя все «сказкой». Его задача консервативная: во время разгрома сохранить людям сказку. Он не ребенок (хлебнул всего), но как художник ребенок: услыхав от крестьян сказку, что будто бы все эти болота были когда-то золотой луговиной, он принимает это взаправду, работает как инженер и открывает засоренное русло подземного источника. В этом искании стока изображается процесс творчества на фоне разгрома. Капризная, парадоксальная личность, взрослый Курымушка.

Его брат Николай – представит нам картину фронта перед революцией, бежит как дезертир. Естественный животный страх и во время революции. Над ним охотник, он заяц.

Брат Сергей. Служит в Петербурге в министерстве. Трагедия натурального меньшевика, который по честности делается боль­шевиком (Семашко, Седов и др.).

Брат Александр, доктор, по легкомыслию обрадовался рево­люции просто как обыватель, бросил семью и уехал с фельдше­рицей охотиться. Он нужен для того, чтобы изобразить его жену, а жена для Лидии, сестры Алпатова: обе женщины как два необ­ходимые мира.

Сюжет: открытие золотой луговины инженером Михаилом Алпатовым (мечтательная сторона социализма, в тончайших на­меках, золотой туман, грядущее).

Действие, очень быстрое, дается чередование исторических событий, отражаемых в жизни семьи Алпатовых (именины со скандалом в духе времени, смерть матери накануне революции, все братья съезжаются и т. д.).

13 Февраля, Ходит, ноет, воображает, что расходится с женой, на самом же деле именно только теперь и сходится с ней, отли­ваясь в форму бесконечно терпеливого мужа. Так и все мы, переливаясь в уже вперед заготовленную для нас форму,– болеем.

Вчера внезапно осияло мою душу сознание, я вдруг понял свои излишние против других мучения от строя современной жизни: я до того слил свое существо с искусством слова, что только через это свое положение и смотрю на все. Между тем искусство это не очень даже и нужно в современной жизни. По наивности своей я хотел в этом писании дать всего себя, а боги считали твою талантливую болтовню ценной лишь для того, чтобы немного подвеселить быт. Я в очень глупом положении... Я считал себя с гордостью чуть ли не единственным писателем в Москве, а оказался единственным глупцом.

Владимир Александрович Перелешин – до 9 утра дома (95-63) и потом 3-74-35.

228

Халтурин – Леонтьевск., 7, кв. 8.

Михаил Максимович Челюскин – Москопромсоюз.

Кукольная артель – Ольховка, 12, Вера Григорьевна Оралова, рано утром: артель безработных.

Рус.-Америк. кооп. мех. завод 33-60.

Арт. Прессмеполл, Нижняя Масловка, 43, к инж. Семенову.

Деревообделочники 2-49-44, 1-я рамочниха 1-37-27. 1-я арт. портных.

Сыромятниковская артель сапожников (Караваев Николай Се­менович, коммунист).

Ортопеды – механик. Никитские ворота.

14 Февраля. 10 утра – Оргбюро. Купить: Пир., белье.

15 Февраля. Охотничий рассказ. Мороз. Воды налило в дупла. И пошло рвать! Соловей гонит до конца. Всякий беляк ходит по-разному, один, поднятый, через полминуты вернется на лежку, другой сделает огромный круг, но тоже вернется. Бывает, воз­вращается на первый круг не совсем на то же место, а второй еще подальше и так движется спиралью, старый ходит большим кругом, молодой малым, пугают <1 нрзб.> чащурой. Но, кроме всего, у каждого зайца есть еще что-нибудь такое свое, что никак на ходу это не подведешь. Однако есть для всех общее правило: непременно где-нибудь, как-нибудь да попадет опять на пройден­ный след. И охотник этим пользуется, он спешит становиться на след.

Но вот вышло нам совсем небывалое. Рано поутру мы подняли беляка, он сделал маленький круг и возвращался на лежку тропкой, спокойно бежал прямо на меня. Я наметил себе одно дерево, что, когда заяц к нему подбежит, я выстрелю. И вот почти в тот самый момент, как спускать мне курок, вдруг это самое дерево треснуло с такой силой звука, что мой ружейный выстрел вслед за этим треском показался, как из оловянного пистолетика. Заяц от треска дерева прыгнул в сторону, дробь легла сзади.

Это было в тот заутренний час перед восходом солнца, когда, если взялся мороз, то борется он, нарастая с такой силой, с такой быстротой, что с каждой минутой чувствуешь. Дерево тре­щит, наверно, оттого, что в дупле была вода непромерзшая и вдруг от сильного мороза, расширяясь, разорвала ствол. Но перед этим внезапным морозом были долгие дожди, все деревья были так пропитаны <1 нрзб.> водой, и вдруг начало их везде рвать. Заяц, я видел, бросился от выстрела Мороза в осинник по прямой, но на пути его опять разорвало дерево, и он опять бросился. И начало, и начало рвать, как на позициях, и обезумевший заяц помчался дуром4. Мы тоже, долго пробуя остановиться на следах, бросали весь план... <1 строка нрзб.>

Соловей не отзывается. Замерзаем. Руки, как грабли. Гремит коробок. Елку обчистить сверху до низу (юрта, очаг). Мороз нашептывает: брось все, легче так жить... а нужно бороться. Или не нужно?

229

Я шел полем на станцию ночью и думал о французском «Оте­честве» по Р. Роллану, что такому отечеству нет подобия в России. Когда началась война, то мы думали не о том, чтобы защищать свое отечество, а, скорее, найти его. Мы думали, что после этого мы наконец завоюем для своего народа право хоть на какую-нибудь мало-мальски сносную жизнь. И когда ударил гром, мы подумали: ну, довольно потрудился русский народ, еще немного – и у нас будет хорошо. Это потом, в февральские дни, когда мы очнулись вдруг без царя, просияло в самом воздухе: необычайным светом и счастьем озарились все люди, и стали воистину братские дни. Но...

Мне стало больно вспоминать, до того, что я, верно, для того, чтобы заглушить боль, и звук этот свой собственный, как волчий вой, наполнил всего меня ужасом, я вдруг очнулся и увидел себя на пустынной снежной дороге, на небе луна, я один, совершенно один...

В церковь Гусек ходил только маленьким, после за­совестился: одежонка уж очень плохенькая. Вот, думает, собьюсь, обзаведусь и буду, как люди. А пока что, когда люди в церковь, он на охоту. Неделя за неделей, год за годом – и вышло ему так, что не только образить себя мало-мальски в своем хозяйстве, а даже и в батраки пришлось наняться. Не пил <2 нрзб. >, а крестьянин сразу поймет, из-за чего опустился Гусек: из-за бабы, конечно! Фиона была злющая, своенравная, и это с Гуська и с Фионы, кажется, Пушкин написал сказку о рыбаке и рыбке. Попади ей в руки синь-росинка – и сейчас на базар за баранками, за сахаром, да так вот и прошло все, как через решето.

Когда лошадь пала, Гусек не без мечты в батраки пошел. Сговорились так, что Гусек может на барском дворе кормить своего жеребенка до трех лет. Расчет у Гуська был верный: через три года со своим конем вернется и будет снова хозяином. Фиона тоже была при договоре, на этом порешили и записались в книгу. Это была обыкновенная заборная книга из мясной Багрова, на обложке ее был золотой бык и золотые слова: «Мясная Багрова с сыновьями». Других договоров не полагалось писать, записали в золотую книгу, и кончено.

И так пошло. В последний раз жеребенка продал перед самой революцией, последние промотал деньги Гусек <2 нрзб.>. Его оставили сторожем...

18 Февраля, Москва.

Вернулся из Переславля. На улице имени Володарского в Переславле, известной раньше под кличкой Свистуха, хоронили коммунистку, убитую мужем, вчера в красном гробе со всеми партийными почестями отнесли в дом, а сегодня из дома под колокольный звон несут в церковь. Она забрала в свои руки

230

имущество и грозилась даже все взять как партийная, а мужа выгнать. Муж был работяга, тихий человек, долго выносил постепенное свое обезличивание и наконец не выдержал: изрубил жену топором в куски. На Свистухе некоторые говорили – дурак, а некоторые – дурак, дурак, а бабам наука.

Бывает, древний город с остатками прекрасных памятников старины завлекает и заклинает <недопис.>.

Переславль-Залесский был оставлен железной дорогой на два­дцать верст в стороне и оттого мало-помалу совершенно заглох. Многочисленные прекрасные памятники старины, благодаря отгниванию современности, выступили на фоне низменных мещан­ских строений необычайно ярко. Древние зодчие вообще работали так, что окошки справа и слева, двери, крупные украшения не приходились одно к одному, не складывались, и даже не было ни одного кирпича в орнаменте, чтобы сложился с другим кусок в кусок. Они работали, как природа, обличая (индивидуализируя) каждую мелочь. Время продолжило дело художников, работая желто-зелеными мхами на кирпичах, муравой на стенах и разным быльем. И так мало-помалу дело человеческих рук пришло в полное согласие с делом природы, так что строения на горах и прекрасное Плещеево озеро внизу сошлись к одному, как будто их создали друг для друга,– сказочный городок.

Все население края, крестьяне и рыбаки, очень бедны и, по их словам, работают на «продналог». Как особенно жестокий и нелепый случай взимания налога привели мне вот в каком при­мере. Один крестьянин не вносил налога. У него описали сани и свинью. После описи крестьянин рассудил так: они продадут задешево, лучше уж я сам продам. И, продав хорошо сани и свиною, уплатил налог и пени. Совсем было успокоился, как вдруг является комиссия: «Где сани, где свинья?» И узнав, что проданы, оштрафовали мужика. Так вот этого никак не мог понять мужик, за что же его оштрафовали, он сделал с выгодой против госу­дарственной комиссии, уплатил и налог и себе осталось,– и его же оштрафовали.

Переезд

Лошади – 46 руб. Квартира в Костине – 15 руб. Куртка мне – 25 руб. Лодка – 25 руб.

111 руб.

«Огонек» Лидин?

«Красная Новь». «Журналист»

«Охотник»

- 140 руб.

-   40 руб.

- 100 руб.

- 200 руб.

480 руб.

-   40 руб. 520 руб. 231

Если все так, то 1-го Марта переедет она, я – 7-го. Лидии, Воронский, «Охотник», «Беднота».

20 Февраля. В 1 ч. Воронский, в 7 в. Зозуля. Заказное Смирнову.

21 Февраля, Как ни работай над собой, как ни бейся, умный человек, сильный человек, талантливый человек, всё равно до конца дней твоих остается в тебе нечто такое, чем не ты заведуешь, а другой.

Начало очерка:

В толпе у оклеенного столба сказали:

– Навсегда!

Я поднял голову и прочел тему лекций:

– «Почему климат Москвы изменился навсегда». В толпе радовались:

– Виноградные сады разведем.

И тому, что на юге мороз, тоже радовались:

– А там все померзло.

Что, вы думаете, это революционный народ? что он радуется сокрушению последних твердынь, влиянию тяги земной на себя для чисто человеческого творчества?

«Ничего подобного!» Это просто дешевый народ у столба собрался, зеваки, пустомели, готовые за виноградную веточку отдать все дивные сказки Мороза.

А я это берегу в себе, и, как французу нужно зачем-то его непонятное нам отечество, так мне нужен пейзаж. Мне нужно, чтобы все приходило вовремя. После морозов сретенских и ужас­ных февральских метелей пришла бы мартовская Авдотья-обсери проруби, становилось бы вовремя жарко, налетало оводье и ко­марье около Акулины-задери хвосты, и так начался бы великий коровий зик, в июне непременно бы тоже был конский зик, и в Августе попы ходили за новью – поповый зик.

Скажу чистосердечно: мне поп для молитвы совершенно не нужен, мне нужно только, чтобы он ходил вовремя, чтобы он с оводьем, зиком конским, коровьим давал бы исходную точку опоры моему немеряному воображению.

Как художник, я страшный разрушитель последних основ быта (это мой секрет, впрочем): я разрушаю пространство и говорю: «в некотором царстве», я разрушаю время и говорю: «при царе Горохе». Совершив такую ужасную операцию, я на­чинаю работать, как обыкновенный крестьянин-середняк, и учи­тывать хозяйственные ценности, как красный купец. Этим обык­новенным своим поведением я обманываю людей и увожу простаков в мир без климатов, без отечества, без времени и пространства.

– Освежились, очень освежились! – говорят они, прочитав мою сказку.

И платят мне гонорар.

232

Мне нужен быт не для быта, конечно, а для объяснения мо­его с массой, нет у них быта – нет у меня языка, и я на холос­том ходу верчусь без ремня передаточного: занимаюсь стилиза­цией.

Если мороз исчезнет из России, непременно и быт исчезнет, заведут виноград, и кончено: едят виноград, сплевывают семечки. Вот почему я против изменения климата, и это мое сопротивление близорукие люди принимают за контрреволюцию, не представляя себе, что простым разрушением быта, без творчества новой фа­булы не может быть никакой революции.

[Запись на палях]:

(Василий Федоров. Наседкин к Муратовой (Евгения Владими­ровна). Микитов – почтовая станция Бобыново Смоленской гу­бернии. Кислово.)

22 Февраля, Обрадовался предложению писать о кооперации в «Красной Нови» (125 р.!) и в «Земля и город» (50 р. за 5000 букв – по копейке за букву!) – Бог знает как, а как доходит до дела – раб я, опять раб!

И в моей жизни, человека, добывающего средства существования придумкой, есть своя рабочая теория, без которой я бы не мог заниматься своей профессией: в своем деле я использую рабочую ценность мечты о личной свободе. И само собой это не умственно выходит, а из натуры и вопреки всей окружающей меня деревенской действительности.

Когда я на рассвете выхожу на крыльцо посмотреть, в каком виде является новый день,– это очень важное дело в начале дня моей работы, и я стою на крыльце важно. В это же самое время выходит на свое крыльцо одна беднейшая в деревне женщина Наташа и начинает молиться очень усердно, кланяясь на все четыре стороны: у Наташи это своя какая-то, необходимая ей и едва улавливаемая моим чувством, рабочая теория. Помолившись Богу очень усердно, она идет к колодцу и очень часто упускает ведро. Тогда слышно частое повторение слова «черт», и это уж на весь день; больше этой замученной женщины в деревне никто не ругается, черт преследует ее весь день и до глубокой ночи. В одну хорошую минуту она мне прямо сказала:

– Если бы не это слово, я по своей работе давно бы в святые попала.

23 Февраля. Родство: <1 нрзб.> к Энгельгардт.

Я думал об этом в вагоне один, и всегда я знаю, если о чем-нибудь думаю, то <6 нрзб.>.

Мне случилось попасть в такой вагон, где не было ни одного человека.

– Какая благодать! – сказал вошедший другой после меня. И потонул вместе со мной в тени, бросаемой от единственной свечи спинками пустых сидений.

233

– Какая прелесть,– сказал новый пассажир и крикнул на платформу: – Идите, идите скорее, вот благодать: ни одного человека!

Огонек свечи сверху из-за стены светил, как лампада, и русский человек, всегда готовый к жестокому бою за место в вагоне, умиленно сказал:

– Ну, какая благодать,– и нет никого, и тепло, и огонек, будто лампадочка. ч

– Тебе все лампадочки хочется,- смеется ему неожиданно голос сверху,– у вас это никак из головы не вышибешь.

Сидящий внизу опешил от неожиданности и, не желая рас­ставаться со своим чувством умиления, спросил:

– Во что же ты веришь?

– Какая прелесть, какая благодать, ни одного человека! Идите, идите сюда! – кричал человек с мешком.

Сразу хлынула масса народу, <2 нрзб.> начался бой за место. Перед самым отходом поезда, за минуту затихло, дожидаясь третьего звонка, паровоз свистнул, сосед мой внизу снял шапку и перекрестился.

– Во что же ты веришь?

– Я считаю,– сказал человек на верхней полке,– все это обман для дураков: опиум.

– Во что же ты веришь? – спросил нижний. Сверху голос отчеканил:

– Я верю в материальную жисть!

В этот момент поезд тронулся, и за грохотом мне не было слышно религиозного спора, в котором приняли участие многие.

К остановке вагона, когда опять можно было слушать, говорил один мужичок, в какой-то непонятной мне связи с религиозным началом спора он рассказывал о своем хозяйстве, что вот приехала комиссия и описала у него сани и свинью.

– Я так рассудил,- сказал крестьянин,- ежели они это про­давать будут, то пойдет за бесценок и свинья, и сани. А покупатель подвернулся хороший, я продал, уплатил налог и пени и малая толика еще себе осталась. Правильно я поступил?

– Правильно!

– Вот и я так думаю. А они явились ко мне после этого, спрашивают, где сани, где свинья. Я им квитанцию. Думал благодарствие получить, а они мне штраф. Кому тут жаловаться? Так вы говорите, чтобы без Бога жить, видите, как без Бога-то люди.. (Соображение мое о невозможности <3 нрзб.>.)

– Не может быть,– сказал я,– закон, правда, требует, чтобы описанные вещи ты не продавал, но раз ты заплатил... так у нас не бывает, у тебя, наверно, в комиссии враг.

– Кум,– ответил крестьянин.

Поезд опять тронулся. И после того как-то все вдруг сошлись, и те, кто за Бога ратовал и кто за материальную жизнь – и за божеский закон и за человеческий, найден был вдруг как-то als Realismus1: кум.

1 как действительность (нем.).

234

Крестьянская рабочая теория почти совпадает с прагматиз­мом, с тем учением, в котором всякая идея, и в том числе идея Бога, испытывается в работе, но, конечно, тут есть и еще что-то свое.

В деревне очень немного таких людей, у которых есть свой загад. В нашей деревне был такой один только Денис, и по Денису все делали. Денис подымается сеять – за ним все, Де­нис сено косить – все за Денисом. Средний крестьянин отлич­но умеет работать, но не может располагаться на силу своего ума, на свой загад: за старым Денисом у него стоит еще <4 нрзб. > старший хозяин, Бог. И средний хозяин – без Бога не до по­рога.

Я вижу ясно черты этого старого хозяина, снисходительно оглядывающего проницательным взглядом и жалкого попика, и сельского шкраба, и «оратора».

Вы думаете, его бабы уговаривают попа непременно при­сесть на лавочку из почтения к нему, из любезности? Из суе­верия, практического расчета: «поп не сядет, куры на гнезда не сядут».

Без пользы он ни на что не смотрит, и даже Христос – Разум – в конце концов для него вроде бы адвокат, ходячий писарь, живое существо вроде дурачка: не сеет, не веет, питается, рас­тирая колосья в ладонях...

И он не кулак – нет! Кулак не любит ни земли, ни хозяйства, ни труда, только деньги. Он не скажет, как кулак: дураков работа любит. Он работает круглый год, а когда придет годовой праздник, последние рубли оставит. И тут, только тут, в эти престольные дни, у него начинается расхождение с учением прагматиков: всё... куму!

Раньше до революции я с большой страстью следил за тем движением интеллигенции, которое называлось богоискательст­вом. Принимая в себя на проверку идеи, я глазами смотрел в народ, и вот из народа перед моими глазами проходили сотни пророков, тысячи, положившие за него свою жизнь.

Куда все это делось? Впрочем, все это есть и теперь, но [из] одежды на базаре деревенская баба вынула пропитанный потом кусок черного хлеба, обнажая <2 прзб.> старую грудь. Кусочек  <4 нрзб. >, отдавали за него узелок с солью. Кусочек прокаженного    ( хлеба оказался  необычайно  вкусен  и  ароматен.  С тех пор я     * почувствовал необходимость сократить свой разнообразный ин­терес  к  чужой жизни,  и  все  просто так  куда-то совершенно исчезло. Бывшее и раньше у меня чувство брезгливости к бытовым проявлениям жречества дошло до того, что я возвращаюсь домой с пустыми ведрами, если замечаю нашего дьякона, идущего за водой к тому же колодцу...

И по правде скажу, никак я не могу понять, для чего существует  антирелигиозная пропаганда. Я понимаю забаву наверху, но крестьяне, сделавшие себе под шумок из религии какую-то своеобраз-

235

ную крестьянскую рабочую теорию, готовы с ней расстаться во

всякий момент, когда им дадут за то что-нибудь полезного в хозяйстве. Сколько баб возмущается этими безбожниками: куры дохнут, бородавки пошли у коров на вымени – все из-за этих антихристов. А какой-нибудь фельдшер, смазавший вымя простой мазью без всяких проповедей, в один раз уничтожает колдуна, живущего исключительно заговором от бородавок.

Смотрю на провинциальных учителей, редко встречаю дель­ного человека, то зайчиком сидит, прислушивается, то лисичкой проходит <3 строки нрзб.>.

Союз кооп.

Чахоточные соединились:

1) Райотделение (районное отделение М.С.П.О.): объединяло низовые деревенские кооперативы, которые им были должны. Была и пожива, и неплохая – не в одной, так другой деревне. Универсальный магазин. В общем <3 нрзб.>.

2) Райкустпромсоюз (районный кустарный промышленный со­юз) – его возглавлял Москопромсоюз, и все заказы через него, договор не выполнили (заказ не выполнен). Москопромсоюз при­сылал приемщика на место, который тянул приемку, придираясь к каждому пустяку: в силу этого заказ не был выполнен (? неофи­циально).

3) Кустарное промысловое товарищество (первичный коопе­ратив) брал заказы от Райкустпромсоюза: материалы очень пло­хие, страшно придирались, дешево платил и т. д.

4) Кредитсоюз – он недолго существовал, сразу развращ. де­ятели <1 нрзб.>, сельскохозяйств. <1 нрзб.> набрав товаров (вырос из желтого союза): они там ногами били.

Епо отстояло себя...

Кредитное товарищество <3 строки нрзб.>.

Старый кооператор – Логга и Маховик, между ними Чер­нов – делец, не форсун, кооператор, но балда, а хороший: сам себе не рад, а даже <2 нрзб.>: ни за что не отвечает, наделает и уйдет.

Епо: культурный уголок – и трезвая комната исключительно для порядочных людей (все, кому пить надо, за углом).

Деревенский кооператив: комсомол вздумал строить то народ­ный дом>- то пожарный сарай, а платить по векселям нечего...

Артель в Тарусове – хорошая артель <2 нрзб. > помимо союза с МСПО.

Ученичество (Отдел труда, Морозов: постановление Совета Народных Комиссаров – <1 нрзб.> зарегистрировали договор с учениками).

Кредит:

Интеграл сверху; Интеграл снизу; <2 строки нрзб.>,

236

26 Февраля. 1 Марта в воскресенье выезжаю в Москву. 5 Апреля Павловна едет в Москву.

1 месяц 5 дней.

Остается не плачено за квартиру в Костине до 15 М. – 24 р. Леве пальто – 25 р. Пете (не дано) – 15 р.

-   6,50

- Ю р.

Молоко Прасковье Волкову На месяц:

3 пуда овса – 5 р. 70 к. 1 мешок картошки – 1 р. 50 к. Молоко (не дано) – 10 р. Чай – сахар           – 30 р.

Дрова

100 руб.

Леве         - 30 руб. Квартира – 24 р. Дорога     – 10 в Переславль Богор.      – 50 р.

47

 

р. 20 к. 15 р.

 

Всего Есть Есть Есть

 

114

118.70 25

 

Р-

214 р. 100 р. 75 р. 39 в карм.

коп.

 

Книжка «Кр. Новь» «Земл. и Гор.» «Огонек» «Охотник»

 

62 р. 20 к.

 

 

 

 

 

300 руб.

- 150 р. - 125 р. - 100 р.

 

-

 

 

 

 

40 р. - 40 р.

 

 

93 р.

 

70 коп.

 

355 р.

Найти: Архары.

Сущность желаний смычки состоит, конечно, не в том, что, как представлено на плакате, одна старуха пожимает руку другой. И в малом виде, если представить, опять-таки не в том, что какая-нибудь артель кустарей, организовавшись, смыкается с каким-нибудь подгнивающим союзом союзов в ближайшем мес­течке. Гораздо больше будет смычки, если какая-нибудь артель, уловив хорошую идею и недостаток большого примера, станет осуществлять ту же самую идею как выгодное, как свое собственное и потому живое и веселое дело и пойдет практически своим собственным путем. В том-то и есть сущность смычки, что из­вестное государственное начинание, представляющееся обывате­лю как дело богов, предстанет вдруг как план для собственного личного дела.

Я понимаю, например, очень хорошо драму Михаила Петро­вича, он как честный человек вполне отдан государственному

237

строительству и служит аппарату всем сердцем и всем умом, и он в этом суждении до того уж отказался от личной жизни, что ему теперь уже и не вспомнить себя самого отдельно. Между тем множество людей, обывателей, считают себя, свой дом, свое дело – одним, а свое отношение к кооперативу Михаила Петровича – другим делом. Это началось еще в кружках около 1905 года, когда он бегал всюду, мучился, выбирал себе вождя между Михайлов­ским, Плехановым и Лениным. И когда остановился, то пошел прямым путем служения, достигнув в годы революции значения 1-го вождя в своем местечке.

В год недоверия к местным <1 нрзб. > людям, когда был признан корректив <1 нрзб.>, Михаил Петрович слетел и попал в коопе­рацию. Привыкнув к государственной работе, он и тут, как ма­ховик, завертелся. Маленькое дело, строительство шло по себе ему его личное дело быть маховиком, но вот другое: людей нет, нечего приводить в движение.

Ремесленников ближайших к базару деревень обыкновенно называют анархистами, и кооператоры говорят, что их невоз­можно организовать в артели. Их, впрочем, можно назвать и монархистами в том смысле, что каждый из них является монар­хом в своем кругу. Будем, однако, лучше их все-таки называть анархистами, считая, что каждая такая маленькая анархия есть обломок великой монархии...

Чем дальше от базара, чем глуше деревня и, главное, чем хуже дорога, тем, оказывается, легче кооперировать. Непролазная до­рога есть самое первое условие успеха устройства артели. Этот порядок находит себе простое объяснение в периоде вещей: вмес­то того, чтобы ехать по ужасной дороге и каждому на отдельной подводе со своей корзиной башмаков, гораздо проще сложить все корзины в одну телегу и поручить одному лицу сбыть их.

Когда я иду на базар и вижу кустарей, продающих свои баш­маки, то я вижу людей на своем месте, у себя на базаре, живых, свободно беседующих, остроумных, ругательных, всяких. И после базара в чайной Епо те же самые люди пьют чай или пиво, читают газеты: они у себя. Но когда я вижу кустаря в учреждении, называемом «Интеграл» (союз кооперативов), то, наблюдая, как он жмется, как бродит тускло и безнадежно от <3 нрзб.>, то этот человек в <1 нрзб.> среди людей, ему чуждых, он не у себя.

Говорят, что умный нужен только, чтобы купить, а продать может и дурак (в Епо – покупает Чернов, продает Попов).

– Этого попа я сам же и расстригал. Ему хоть плюй в глаза – там кожицы выпросит, там крупы, там кредита на 45 дней. Кре­дитное товарищество дает деньги, как их извлечь? не продавать же лошадь и корову. Вот и выдумали работой брать: дадут товару сделать башмаки. Так выбирают деньги: попово дело.

– Все ли такие кооператоры?

– Все, только нет настоящего.

– Но где же настоящий, есть он?

– Есть, только не у нас, это надо всем ехать...

Все было хорошо в Епо: и чайная, и колбасная, и булочная. Вдруг в городе открылся ларек: Госрозница, и там все дешевое, а потом ларек «Лесная поляна», где мануфактура дешевле на

Обвинения в нечестности слишком обыкновенны со стороны самых маленьких людей, которые мерят больших людей на свой аршин. Они не понимают, что, например, автомобиль полагается при моей высшей должности, требующей скорого перемещения, что квартира, где мне нужно принимать людей,– необходима мне и одежда более изящная, чтобы представительствовать. Мне это сама должность дает, а они думают...

2 Марта. Сегодня утром еду в Москву и совсем из Костина – в Переславль. За неделю до ст. Благовещения, т. е. (18 Марта) 2 Апреля надо быть уж непременно в Переславле.

Существование СССР, может быть, и действительно есть самый важный факт на земном шаре, но дни, недели, месяцы большин­ства русских граждан наполнены заботой просто о существовании с его обыкновенными злобами и радостями. Крестьянин глубоко\ убежден, что весь СССР сидит на его шее, что работает он один, j а СССР - пишет.

5 Марта. Поставлен рекорд: в три недели 1000 руб. Есть 200 руб. Будет: Госиздат – 200, «Красная Новь» – 125, «Огонек» («Архары») – 40; изнасиловать «Огонек» на «Длинное Ухо» – 200, М.С.П.О. поработать: 100 р. Откуда же 135?

Не говори,  что ты честный, то есть, выполняя свое делоГ| геройски отстаивая независимость писания,– что ты не такой, 1 как другие,– раз тебе хочется жить и ты живешь и получаешь деньги в этих условиях, в душе своей ты уже продался (прелю­бодействуешь).

О,

10 Марта. Вчера вечером выступление Орешина. Если реализовать 1000 руб. Переезд – в месяц 150 р.

13 Марта. 2-я неделя поста.

Забытая мысль моя: сущность прогресса состоит в том, что утраченное нами мы восстанавливаем посредством разума, так некогда мы летали, как птицы, а теперь летаем, как люди, на аэропланах.

План работ на лето до октября.

1) Приготовить     книгу:       «Письма из деревни».

2) –"–             книгу       «Охотничьи рассказы».

3) –"–                               для маленьких детей.

239

4) Двинуть вперед роман.

5) Изучать Цереславль и налаживать биостанцию.

Сегодня: «Заря Востока» (деньги и обещать рассказ), Госиздат, «Красная Новь». Заказать, одежду, купить белье. Баня. (!/2 10-го – ]/2 И – одежда, 11 ч.– Госиздат, 12 – «Красная Новь», 1 ч.– «Заря».) Чистка сапог (банку). Покровский: календарь природы.

В виду: посещение (воскресенье) Соколова, Сухотина (Исто­рический музей – о Переславле), букинистов около Ильинки (свои книги и Соболева), Огнева и Формозова, ком. 25, Огнев, 10, Житкин.

14 Марта. Посетили с Рудневым биостанцию (автобус  1 от ,    Страстного до Ярославского вокзала + № 4 до Сокольнического круга и N9 20 до Ростокинского проезда,  можно пройти по Театральной площади и там прямо с № 4-м).

[Запись на полях]:

Купить: Покровский «Календарь природы».

Всесвятский «Сокольничий экскурсии».

Феноменов «Новое исследование деревни».

Организовано 10 000 юных натуралистов. Массовое исследо­вание (всех птиц сразу – тема: дятел). Одна кузница не работает, оказалось, дятел убит. Лисятник (песцы). Натуралисты и политика. Кусочек тайги. 2000 окольцованных птиц (синица на Трубе с кольцом 3 р.). Руднев сказал: «Как должно быть хорошо здесь весной!» Пелагея Ивановна не знала, что ответить, ей этот голос был странным, непонятным: «Почему весной?»

15 Марта. Сюжет рассказа о птицах и человеке во время  войны. Выморочный дом (семья красноармейца все сожгла, по-I стучался, хозяин в горячке, легла к нему греться). К зиме снегири прилетели к жилью, но оно было холодное.

Письма   из   города

Я так полагаю, что из деревни в город надо писать о недо­статках, чтобы обращали внимание и помогали бедным людям в беде, а из города надо писать о хорошем, чтобы деревенский, попав в город, сразу попал бы на след, где ему искать для себя полезное. Кто помнит старое время и безграмотные вывески и сейчас поедет в Москву,– поразится, до чего везде стало хорошо, грамотные вывески и сколько их теперь и какие иногда художе­ственные. <1 строка нрзб.>

Мне так часто приходится ездить из самого глухого деревен­ского места в самый оживленный наш город, что я совершенно утратил чувство городской поэзии, присущее многим поэтам.

Какая там поэзия, если из кустов выехал на электрическом трам-

вае, промчался, посмотрел, и опять те же кусты. 240

Перевели «Трубу» на Миусовскую площадь. Мы были сегодня там с Рудневым. День был морозный, солнечный. Руднев сказал:

– Смотрите, ястреб гонится за голубем.

Я увидел погоню в тот момент, когда белый голубь взмыл вверх, и тут ястреб ударил его так, что перья посыпались. «А!» – враз гакнули охотники. После короткой возни в воздухе ястреб с белым голубем полетел. «Повел!» – крикнули в толпе. И еще крикнули с опаской: «Ворбны, вороны!» Снизу к ястребу бросились штук пять ворон отбивать голубя. Ястреб взмыл и повернул прямо на нас через площадь. Когда он поравнялся с нами, масса людей захлопала ему. И потом ястреб спустился на недостроенную цер­ковь и там, где-то в кирпичах, невидимый, занялся едой: все охотники, сытые зрелищем, очень сочувствовали ястребу, и не было ни одного, кто пожалел бы голубя.

16 Марта. 12 час.– «Заря Востока», к 1 ч. дня – «Красная Новь», в 3 обед.  Думаю о: парт- и спец-человеках.                                                   

  Сюжет: Борис, умиротворенный женой: крестик надела.

Тема

Трагедия современного идейного материалиста состоит в том, что инстинктивный материализм жизни оказывается подвижнее идейного, и материалист идейный в отношении жизни становится настоящим идеалистом.

Материалы

У меня нет ни времени, ни места, чтобы свой исследователь­ский опыт и мысли развить здесь в форме увлекательного очерка, картины быта. Вы сделаете это сами по материалам, которые я дам.

Тема

Материалы.

Вы можете в любом месте найти эти материалы, углубляясь в изучение событий революции на месте – и в современном производстве края и в быте.

Новый быт удивительно резко выступает, когда исходит из старого. Возьмите одного из самых маленьких администраторов, прежнего старшину и современного предволисполкома. Старшина известно кто был: сапоги бутылками, гость на именинах у поме­щика за вторым столом и т. д. Теперь хороший предволисполкома, поговорите с ним, это государственный человек огромного раз­маха: начиная от руководства маленьким местным кооперативом, кончая речью при встрече шефа, в которой захватывается наш интерес в международном значении,– прямо какой-то Гладстон!

Но местное население, знающее своего Гладстона просто баш-

16 Зак. 2381

241

мачником, никак не может оценить этот размах и постоянно упрекает своего Гладстона – кооператора и государственного деятеля, что сам он больше уже не может шить башмаки и что если его отделить от жалованья и посадить за это их дело, то он помрет с голоду.

Несмотря на всю тупость этого упрека, в известном смысле это и серьезно. Случай <недопис.>.

И тут скрывается какая-то глубокая трагедия государственного человека, что, отвыкая от своего ремесла, забывая его, он делается отвлеченным roc-человеком на жалованье; в противоположность спец-человеку roc-человек ходит с портфелем, спец-человек, со­гнувшись, весь день шьет башмаки.

[Запись на палях]: 30 р.

4 р. чай, сахар 7 р. 20 к. булка 5 р. сливочное масло

1 р. керосин

2 р. собаке корм 10 р. дорога детям

59 р. 20 к.

17 Марта. Ефросинья Павловна приедет в понедельник на 5-й неделе (1 Апреля).

Детям

Ефросинье на кр. в Москве

Квартира

Пете

<1 нрзб..>

60 рублей 20 р. 24р. 15р. 10 р.

129 р.

19 Марта. Ездил в Сокольники на биостанцию, занимались малярийным комаром. Метод готовых знаний и исследователь­ский.

20 Марта. Хоть бы минутку побыть с самим собой и собраться с силами – вот это нужно человеку, иначе он вывертывается весь наружу и в своих делах не узнает себя самого.

Недели три тому назад в Москве было первое начало весны, и так это бывает в городе ярко, если идти в воскресенье, когда мало на улице людей, в солнечный день по улице возле самих домов, от которых веет теплом; капели из желобов, голубь пере­секает улицу, сверкая подкрыльями серебра в золотом луче.

22 Марта. Сброки, Раньше, когда я приезжал в город и говорил

о темноте деревни, о дурном воспитании молодежи, Т. угрюмо молчал, сомневаясь в соответствии моих настроений с делом жизни, теперь он рвет и мечет, а я всячески отстаиваю свою исключительно трудную позицию ободрения.

Город и деревня. Москва, Почтамт, почтовый ящик 772. Ре­дакция журнала «Город и деревня».

План дел. Дело Смирнова (в субботу). К Коноплянцеву об охране природы. Госиздат: Евдокимов.

Есть 250 руб.

«Кр. Н.» 125 р.

«Гор. и дер.»     100

475 руб.

Федор Анисимович Блохин. «Город и деревня», 3-03-43, Ли-

дин - 5-18-74.

23 Марта. Последняя (4-я) неделя в Москве. План дел.

Ружье взять – среда 12 ч.– 5 р. + «Колос» веч.

Для ружья: 1 ф. пороху и проч.

Разборка рукописей.

«Огонек» – понедельник 1 ч. дня (Позвонить Казанскому).

Вашенцов – в пятницу.

Письма: Горькому, Ремизову, Кожуховой, Романову, Леве.

Зайти к Ростовцевым (о Кожуховой).

«Красная Новь» – издательство «Радуга»?

Имя Евдокимова?

«Заря Востока» (пятница).

Паспорт.

К очерку «Сокольники»

Раньше я думал о внешней природе по детским сказкам, по разным легендам о борьбе человека во времена пещерного мед-' ведя; теперь я думаю, что природа остается могучей только в отношении нашей личности, но то, что мы обыкновенно называем природой,– леса, озера, реки – все это слабо, как ребенок, и умоляет доброго человека о защите и охране ее от человека-зверя.

24 Марта

Ружье взять (среда), сапоги или башмаки?

Фотограф !/2 1-го (среда).

«Колос» – книга (среда).

Свидет. охот, и припасы?

Дозвониться в «Охотник» (вторник).

Дело Смирнова (суббота).

«Огонек» (вторник).

Вашенцов (пятница).

242

Письма: Горькому, Ремизову, Романову, Кожуховой, Леве. Дело Кожуховой (к Ростов., 8 ч. вечера).

«Красная Новь» (суббота, 11 дня) (Илья Евдокимович).

«Заря Востока» (пятница).

Паспорт (вторник).

Подготовка материала для статьи в «Красную Новь» (выслать на Страстной).

Сегодня: паспорт 12 час., звонок Лидину из «Огонька», «Ого­нек» около часу.

f       – Почему это советская власть становится лицом то к городу,

то к деревне?

\       – Потому что она ни к селу, ни к городу. v      – Что у К. между ногами?

– Уголок Ленина.

Из уст в уста.

25 Марта. Соболеву поручение.

Бритвы 10 ч.

Ружье 12 ч.

Фотограф У2 1-го.

«Огонек» 1ч. «Охотник»        5 ч.

Милиция 6 ч.

26 Марта

«Заря Востока» – 11 час.

«Колос» – 2.

В 1 ч.: обед с Владимиром Михайловичем.

Наркомзем: 3 час.

Ружье - 10 час.

«Огонек».

Вашенцев.

27 Марта. Нар., «Огонек», Вашенцев. Обед.

28 Марта. Сегодня конец делам, завтра письма и разборка рукописей, в понедельник последние закупки.

«Красная Новь», Нарпрос, «Охотник» (купить порох).

1. Несчастный филодендрон – «Звездах

I

2. Следопыт

3. Замошье

4. Тайна

5. Змея

6. Одинокий журавль

7. Скорая любовь

8. Моральный человек

9. Анисья Ефимовна

10. Папаня

– «Звезда».

– «Звезда» и «Достиж.»

– «Нов. М.»

– «Нов. М.»

– «Нов. М.»

– «Нов. М.»

244

11. Астрономия в любви

12. Лес и человек

13. Девушка в березах

14. Прилет зябликов

15. Бараб. трель дятла

16. Белые птички

17. Лиловое небо 9   18. Морены -I >   19. Мои морены     /°ДН°

20. Торф

21. Майский мороз

22. Журавлиная родина

23. <1 нрзб.>

24. Экслибрис

25. Нерль

26. Пастух Ваня. Сочинитель

27. Утренняя молитва?

28. Утята и ребята?

29. Старухина тропа

30. Рябчики

31. Лесные загадки

32. Охота с колокольчиком

33. Двойной след

34. Теплые места

35. Клубника

36. Жалейка

29 Марта. Случай на охоте, изображенный в моем рассказе «Анчар», мог и не быть в жизни, но он был в Елецком охотничьем кружке и рассказан был мне десять лет тому назад одним из членов кружка, который называл убийцу собаки «Сережей» и, не желая быть нескромным, прибавлял: «Охотника этого вы все знаете». Это «все знаете», видимо, и увлекло Ваше внимание в сторону известнейшего ценного охотника Сергея Ал. Бутурлина. Советую Вам купить его «Настольную книгу охотника», в которой есть много добрых советов осторожно обращаться с оружием на охоте.

[ПереславлъгЗалесский]

1 Апреля. Сегодня в 5 утра приехал в Переславль.

День был солнечный, тепло. Жуки – музейные вредители – переползли на внутренние стены. В листве под деревьями^ под­пирая тонкою ножкой оживающее большое тело, начинали ожи­вать разные жуки.

Сергей Сергеевич 30 лет занимается жуками, а Владимир Михайлович – осиновым листом. Вопрос: «Как делаются специ­алистами?»

Я заманен был в исследование женской ноги манекеном ее, | одетым в розовый чулок и выставленным на витрине. И женщины соблазняют, показывая не всю себя голой, а только часть, которая понуждает воображение дополнить все. Женщина цельная, голая,

245

не должна соблазнять: она есть данное, может быть, и прекрасное, но  в  чем  я  как творец  не  заинтересован.  Так  вот  и  всякое , творчество исходит из части (специализация). \     Нас интересует место в трамвае, но сам трамвай – Бог с ним! Какое наше дело до самого трамвая? И место в трамвае нам интересно, чтобы только проехать, скажем, от Лубянской площади до Страстной, я борюсь, толкаюсь, лезу, давя ноги, только чтобы доехать, но самое место – Бог с ним! оно, конечно, принадлежит всем.

И тай Солнце, Земля и Бог – все эти идеи только дополни­тельные круги к светящемуся сантиметру моей личной кривизны и важны мне как угад траектории моей самости. Сами по себе и Солнце, и Земля, и Бог, великие комплексы материи и духа,– пусты, как скорлупа выеденного яйца.

Вот почему человек (Фауст) вдруг соблазняется Маргаритой, или жуком, или ногой.

Q        Сегодня весь день мы провели за стеной древнего монастыря, < большого, способного вместить тысячи людей города, располо-* женного внизу на берегу озера. И было время, когда они все сюда и вбирались. Теперь внутри стен пусто, сняты языки с колоколов; возле архиерейского пруда, соответствующего локоть в локоть размерам Ноева Ковчега, бродят толстые две козы заведующего историческим музеем Михаила Ивановича Смирнова и с ними бегает дичающая девочка энтомолога Сергея Сергеевича, который попробовал заниматься торговлей, разорился, испортил себе репутацию и – обиженный как бывший торговец большой платой за ученье – взял девочку из школы.

С колокольни была видна вся жизнь за стеной: озеро, еще замерзшее, но отделенное от земли кольцом голубых заберегов. /** Я думал о старом и новом. Я думал, отчего новое мне бывает ( более ясно, если я смотрю на старое, и почему ничего не вижу, 3 кроме мертвого-старого, если смотрю только на новое. Верно, | тут действуют законы зрительного расстояния: глядя от старого \ к новому, у меня является перспектива, а от нового куда же мне \ еще дальше глядеть?

1) Сергей Сергеевич 30 лет работал над жуками и попробовал торговлей и попал под закон о налоге, направленный на спеку­лянтов (те, кто бросил торговлю, вдвойне). Так что он теперь изготовляет коллекцию жуков.

2) Матриархат (собрать материалы о Свистуше).

3) «Сергей Сергеевич,– спросил я,– а есть у вас любимый жук?»

Оказалось, жужелица.

-  2 Апреля. Птицы, отдыхая на стене, оставляли семена склюну­тых ими ягод, ветер обсевал летучками разных деревьев, и теперь на стене растет и береза, и рябина, и можжевельник, и земляника. Матриархат на Свистуше.

246

Иван Сергеевич Волков взял жену у Катиных, и теперь никто на Свистуше не называет его Волков, а всегда Катин. То же было с Кедровым: взял у Бабочкиных девицу и стал Бабочкин. Еще Афанасьев переделался в Сапожникова, и немало других в обыч­ном уличном пользовании именами стали называться на Свистуше по женам. В семейном быту кое-что и другое оставалось еще от времен матриархата, так, например, за обыкновение считается на Свистуше, чтобы детей одевала и обувала мать на .свои какие-нибудь подпольные средства.

Теперь Свистуша называется улицей Володарского, и новые права женщин, новый закон о материнстве сошлись /с чудесно уцелевшим матриархатом, как голова с хвостом.

Дело об убийстве Авдотьи на Свистуше.

Он – 12 лет жизни с ней отрады часу не имел. Он человек трезвого состояния. Она - гражданка вольная, ветродуй, занялась симпатичностью других людей (мужей), он же доит коров. За время войны она поставила дом. Грозилась увести ту самую корову, которую он 5 лет доил. Ее выбрали членом волисполкома, она ушла на фабрику, дети остаются необмытые, необшитые.

– Я у власти, я тебя выгоню. Сказал ей:

– Посмотри там, с коровой что-то деется.

Она пошла, он за ней с лампой. Она спрашивает:

– Отчего у тебя лампа в руке играет? Он отвечает:

–. Озяб.

Кровь кипит, как кипяток, и всюду ее голос и она сама. Забрался на печь, и она в дверь. Взял два шеста, хочет припереть дверь – один шест короток, другой долог...

А в час дня он обещал соседке зарезать поросенка, является она:

– Иван!

И тут же невесты явились ему. (5 общественных дам – при­говоры.)

3 Апреля. Щучий бой на Переславском озере, говорят, начнется через неделю (братья Комиссаровы).

Петр, завидев издали Переславское озеро, будто бы поехал верхом прямо .к нему несжатыми полями. Вот одна старуха, за­жиная рожь около деревни Веськово, и говорит ему:

– Тут люди работали, трудились, а ты топчешь. Петр будто бы наградил эту деревню.

Петр усмирял озеро корабельным канатом и так, что и теперь на озере видны полосы.

Архип Геннадиевич Кратинский (от холеры), Амвросий Зертис – Каменский (горнее место).

[В] 1757-м церковь Успенская.

Пречистая на Горице. Елизаветинское барокко (все голубое), Екатерининский иконостас (золото). Горнее место (единственное

247

в России). «Песочек берут?» Какой-то архимандрит благочестивой жизни умер от холеры и погребен под храмом, на полу место могилы обнесено решеткой, и тут же за рещеткой есть буго­рок – это земля из-под храма, через пол выпирает песочек со святой могилы. Конечно, песочек покрыт, и монах сам достает из-под плиты горстью. Теперь каждый может плиту открыть и посмотреть, что песочек насыпан просто в жестяную коробку от карамели и даже надпись сохранилась: «Эйнем-смесь».

Посетителям, много понимающим в искусстве, Михаил Ива­нович показывает Елизаветинское барокко, и они часами стоят, любуясь игрой света на голубых колоннах и пухленьких ангелах, и этого хватает; если же посетители мало понимают, то Михаил Иванович их подвеселит, показав коробку «Эйнем-смесь».

Было однажды: один посетитель строгий и неподкупный: он презирал Екатерининское и Елизаветинское искусство и не улыб­нулся на поповскую  хитрость с карамелью. Что делать? Михаил Иванович стал блуждать глазами по стенам, хватаясь хоть за что-нибудь, только бы развлечь мрачного посетителя. И вдруг его глаз упал на фреску богатого и Лазаря: богатый толстый человек кипел в аду, а Лазарь-бедняк был высоко горе, в лоне Авраамовом. Мрачному посетителю Михаил Иванович сказал:

– Это буржуй кипит, а наверху пролетарий.

Тогда мрачный посетитель вдруг весь просиял и остался до­волен Музеем.

4 Апреля. С утра был день светлый, утренник скоро растаял, и к полудню утомительно было ходить в ватном пальто. Сильно кричали за стеной чайки. Грачи выгоняли последних серых по­мещиков из своих гнезд – ворон и воробьев. К вечеру они, видно, с этим покончили, и у них начался спор и крик между собой за гнезда, совсем как у мужиков из-за земли, когда они выгнали помещиков. Теплый пошел к вечеру дождик, и солнце садилось огромным красным несветящим кругом.

Ехал на передке, оглобли кончались крюками, на крюки задней стенкой опирался ящик и в ящике этом сидел мужик: умный мужик, и себе хорошо, и лошадь не убьет по весенней дороге.

В этом году всю весну света мне пришлось провести в Москве, добывать деньги, чтобы к 1-му Апреля (за неделю до Благовеще­ния) уехать к озеру города Переславль-Залесский и там уже месяца два не думать о деньгах.

Начинается весна в городе, и даже не в городе простом, а в столице, заметная в просветах голубого неба между громадами домов, тут, бывает, голубь перелетит и в луче солнца сверкнет серебряными подкрыльями, глянешь на небо – и обрадуешься световому половодью: в это время весны света там, на небе, идет свой световой ледоход. А около стен домов уже тепленько, и снег у этого края тротуара возле стен подтаивает. В воскресенье, когда мало бывает людей, хорошо возле этих теплых стен идти себе без дела, держась только красной стороны.

 

248

 

     Я бывал и в это время в деревне, и там заметно сверкает по-весеннему снег, и сосны, освещенные новым солнцем, зелене­ют, молодеют, но куда до города! Город настоящий отец весны,– это он ее задумывает, в городе рождается у человека страстная мечта о свободе и воля к далеким странствованиям, и тут потом, когда вернулся, в огромных книгохранилищах лежит на помощь опыт всех людей, кто когда-либо дерзнул открывать новые страны.

     Так, может быть, для многих и тюрьма была школой настоя­щего чувства свободы, подкрепленного непременно упражнением воли и разума.

     [Запись на палях]:

     Весна света (до прилета птиц – грачей и др.). Весна воды (прилет птиц от 1/2 Марта до 1/2 Апреля).

     5 Апреля. У всякого писателя непременно есть свой Stultus1, ( который возникает из-за доверия к тем, кто хвалит, и естественного пренебрежения к недоброжелателям. Перечитав недавно свои рассказы, когда-то восхваленные Разумником, и найдя их довольно слабыми, я был очень пристыжен своим прежним самомнением и говорил себе: «Stultus!» .

     Одно дело бывает около себя самого, и хочется так его сработать, чтобы ни у кого так не было, и это дело было, как я-сам, единственный в мире, неповторимый ни в прошлом, ни в будущем.! И вот, когда, делая так, вдруг окажется, что сам был не совсем, сам, а подражал другим, то в этот светлый и тяжкий момент показывается лицо своего прошлого Stultus'a.

     Но можно сосредоточиться на таком деле, чтобы только слу­жить, забывая себя совершенно и считая венцом своих достиже­ний «дело хорошее», точь-в-точь такое, как у других. В таком положении можно себя совершенно гарантировать от Stultus'a внешнего, уже осознать и принять внутри как неизбежное.

     Сегодня у Михаила Ивановича возник Stultus, и, я думаю, вперед надо быть очень осторожным со своими краеведческими мечтами, так как нет ничего ужаснее, когда Stultus личного дела начинает дразнить Stultus'a дела общего.

    

     Множество раз в своей жизни я оставался в дураках только потому, что, постигая не хуже самых умных людей положение вещей, чувствовал, не смея это довести до своего разума и тут же принять соответствующее решение, отгоняя от себя «дурную мысль». Попробую в этот раз довести «дурную мысль» до разума. Хозяин обещал мне сдать дворец в аренду на годы, а когда я перебрался во дворец, говорит: «Не советую вам себя связывать», (Мать говорила: «перемена декорации», и еще она же сказала, когда брат Николай просил ее уступить моей семье дом: «Нельзя, усядутся».)

___________________

      1 Глупец (лат.).

 

249

 

     Странно, что даже революция не может вытравить из себя стремление «усесться» (кажется, что живешь «на тычке»).

     7 Апреля. Благовещенье.

     Вчера подул северный ветер, шел мокрый снег, за ночь стало все белое и с утра валит и валит снег.

     Я перешел вчера на Ботик (Павловна переехала третьеводни) и стал жить во дворце в роскошном уединении.

     Совет. Один выскажет свое мнение, другому непременно надо сказать свое, третьего так и подмывает, четвертый ждет не до­ждется своего слова, и так они «думают».

     В рыбацкую слободу шел я кочковатым лугом по берегу озера, прыгал с кочки на кочку. Валил мокрый снег. Верно, тут в кочках начали уж класться чайки, потому что кружились они надо мной и бросались сверху ко мне, обрезая путь перед самым носом и с таким криком, что даже невольно дергалась рука для защиты лица. «Так,– думалось,– еще и глаза выклюют». И вдруг на забереге, широком, как  река, раздалось страшное хлопанье крыльев и совсем недалеко от меня поднялся лебедь. Вытянув длинную шею, совсем как утка, но большой и белый, он полетел на озеро и скрылся во льдах. Вдоль заберегов между тем то и дело про­катывались уже парами кряквы и еще какие-то утки другой породы, поменьше – какие? я не мог рассмотреть. На обратном пути я как-то сразу вынырнул из-за высоких кочек у заводи и захватил тут, где был лебедь, пятерых гусей: вожак плыл впереди и вел четырех за собой. Они всколыхнулись, но недалеко отлетели и сели возле самого льда. В грязи у воды копошились чибисы. Очевидно, начинается валовой прилет дичи.

     Под яром на косе против Гремячего ключа за эту ночь вырос шалашик из еловых лапок, и дома мне сказали, что это мельник с Гремячей мельницы поставил и заходил просить меня, чтобы я ему не помешал, сказал, что зайдет ко мне еще раз вечером.

     – Очень вежливый, – сказали мне,– совсем молодой человек, и говорят, он из дворян.

     Еще ко мне пришел печник, потом слесарь – все из ближайшей деревни Веськово. Один за другим стали называться возки, зала­мывая и вдруг спуская цену раз в десять, бабы понесли творог, девчонки сразу штук по десять тащили яйца, и все просили много дороже, чем на базаре, верно, рассчитывая, что раз дворец, то во дворце должен жить человек богатый. Бестолковую сцену в кухне остановила только наступившая темнота, и тут вошел ко мне мельник, молодой человек, в общем имевший вид симпатич­ного студента и с хорошими манерами.

     – Вы понимаете в ружьях? – спросил он.– Я пришел свое показать.

     Он пошел назад в кухню и вернулся с самым дешевым старым ружьем.

     – Шомполка! – сказал я.

     – Да, но я скоро куплю центральное, мне один мужик должен

 

250

 

40 пудов, как получу, так куплю ружье и лодку.   А мое образова­ние – пять классов гимназии.

     – Вы один? – спросил я.

     – Нет, у меня жена и ребенок, жена шьет, я зарабатываю 2 фунта с пуда, всего в месяц десять пудов. Скажите, пожалуйста, где есть такие места, где бы много было дичи и чтобы нога человека не ступала: я хочу поехать.

     – На Переславском озере сегодня,– отвечаю,– начался валовой прилет дичи – чего же вам больше: лебеди, гуси, утки всех пород.

     И развил ему мысль мою, что природа ищет защиты. А дичь везде уменьшается, нужно бросить эту мысль гоняться за дичью, а преобразовать природу на своем месте: вот в культурных странах теперь больше дичи, чем в диких.

     – А вы любите человечество? – спросил он.

     – Не знаю, а вы?

     – Ненавижу.

     – Личность человека ненавидите?

     – Собственно говоря, мужика ненавижу, они всё лгут, всё стерегут вас, как бы содрать, как забить, жестокие, коварные, злые, мелочные до гвоздика, трусы, хамы, я их ненавижу.

     Он рассказал подробно, как его выгоняли из имения, и раз на клевере его двоюродного брата прогоняли табун, начали с; ним спорить, он в кулаки и, представьте себе, ударил по лицу жену его двоюродного брата.

     – Знаете, если бы мою жену так ударили, я сжег бы всю деревню. Я ненавижу их. А вы?

     – Вы очень молоды,– сказал я,– и мало страдали и не нашли в себе самом личность; когда вы в себе разберетесь, то и мужики  не будут вам мужики вообще, а очень разные люди: хороших  ( людей между ними не меньше, чем в вашем дворянском классе... Так что вы, молодой человек...

     – Вы пишете? – перебил он меня.– Но как же это, ведь это очень трудно, я вчера читал Максима Горького, у него такие рассуждения, как это, наверно, трудно так рассуждать! А что значит бель-лет-рист?

     Я ответил.

     – В таком случае – позвольте вам рассказать, как я женился.

     – Мне спать хочется,– ответил я.

     Он извинился, встал. У него стало такое грустное лицо, и уходил он в прелую избушку у озера.

     – Вы тоже, наверно, хотите спать?

     – Нет, я буду читать Максима Горького. Ведь мельница са­ма работает, я читаю, а она работает. А жена моя живет в городе.

     На ночь пришел к нам ночевать сторож Иван, я спросил его о мельнике:

     - Ведь он из дворян?

     – Прежнего нашего земского начальника,– сказал Иван,– в третьем колене племянник.

 

251

 

     [Запись на полях]:

     Бог – высшее существо, только ему до нас, как до комаров.

     Сергей Клычков: путь отступления, природа-листик, пробует верить в леших: мужик в красной рубашке, дорога завернулась кольцом и шипит.

 

     Переславль. Духовая. Столяр Кондратьев, знает всех лодочни­ков (закажет лодку).

     Большие Сокольники. Лес. Лагерь (тетерева), деревня Щелканка. Охотник Иван Павлов. Васильев. Ток: 2 мост., не доходя, против телеграфного столба, за двумя елями.

     Щучий ход: 1) от темна до восхода солнца, 2) в 9 часов, 3) в полдень, 4) от 5 вечера и до ночи.

     Нащупал канаву – есть ход! внизу лед.– А там Комиссаровы стоят. И дьякон стоит.

     Орех: сережки начинают желтеть. Ярик сделал свою первую на слух стойку: думал, стоит по токующему тетереву, а оказалось, по журчащей воде.

 

     [Запись на палях]:

     Ток. Утиный перелет: по речке против Соломадина.

     Нерест: 1) Щука, 2) Ледянка и язь, 3) Плотва.

 

     Печник: город церквей, он – святой; религия пала – не религия, класс! Наука трещит? «Нет, наука не трещит,– тоже класс?» – «Ну, да».– «Социализм?» – «Вот истинная религия».

 

     8 Апреля. В лесу пестро. В оврагах шумит вода.

     Ярик сделал на слух свою первую стойку, думал, по токующему тетереву, а оказалось, это почти под его ногами по-тетеревиному журчала вода: тетерев токовал много дальше. Мы подняли токовика, с ним было три или четыре тетерки.

     Закраек озера возле Ботика был подстелен льдом, но по канаве щука могла выйти сюда из-под большого льда. Любители щучьего боя стояли по берегу: Иван, дальше два брата Комиссаровы и еще дальше дьякон, тоже с острогой. Сказывали потом, что по­казались «молошники», но сегодня никто не убил ничего: сама щука еще не выходила.

      Выход щук: 1) от свету до восхода солнца, 2) в 9 утра, 3) в полдень, 4) в 5 вечера до заката.

      Вечером состоялся в Музее мой доклад об1 организации био­станции. Сошло в общем очень мило. Возвращался ночью стеной монастыря и через Шутов враг. Холодно было вечером, хорошо только среди дня.

 

     9 Апреля. Ходил в Соломадино.

     – Собак нет?

     – Иди по красной стороне, суше, и собак нет. Познакомился с охотником Михаилом Ивановичем Минеевым (рассказ о ловле браконьера: «Так и поймали и повели»):

     А у меня нога больная была. Вот Федор Андреевич говорит:

 

252

 

     – Дядя Михаила, на тебе папироску.

     Я пошел к нему вперед закурить, а он (браконьер) прыг через «поточек» и бежать.

     – Ну,– говорю,– Федор Андреевич, догоняй уж ты сам, а у меня нога больная. (В крестьянских рассказах всегда бывает абзац с лейтмотивом.)

     Видел много витютней, чибисов, а куликов, бекасов совсем не было, очень возможно, что и вальдшнепов еще нет. (Говорят: есть.)

     Против Соломадина попарно токовали тетерева. Попросил Михаилу построить шалашик, пойду завтра к вечеру сидеть. Про­верю тягу.

     Возвращался берегом озера. Возле моста через речку в шалаше спал человек. Река была заколона, и жерлами против воды ниже закола стояли цепью одна к одной во всю речку верши. Верно, рыба попадает в них на обратном пути от закола (стремится попасть вверх). Собрался сильный дождь и промочил меня на­сквозь. Всем им так холодно.

 

     10 Апреля. (А ведь, кажется, 11-е число? потому что разрешение охоты 11-го, и охотники начали.)

     Дворец существует с 1853 года – в нем почти не жили, он совсем новенький. Между тем деревья, птицы, звери к нему за 70 лет очень привыкли. Перелесок возле самого дворца на холме совсем дикий, и одно дерево даже рычит (трется о другое), как бывает в самых глухих лесных оврагах. Этот звук чаще или реже, смотря по ветру, слышится всегда во дворце при закрытых дверях и окнах, и в общем какой-то очень приятный мне звук.

 

     [Запись на полях]:

     Зайцы в подвале прячутся, а в зале летучие мыши.

     А тетерева, я теперь узнал, почему бормочут тут возле, хотя версты на четыре отсюда нет для них необходимой базы, леса с болотцами, часто поросшими: раньше тут у самого озера был очень большой мокрый лес, и, наверно, тут много было глу­харей, рябчиков, тетеревей – те, глухари и рябчики, уже пере­велись, а тетерева еще живут, воображая себе утраченный лес, значит, им тоже будет скорый конец.

     Был у Робинзона на Гремячей мельнице, он сегодня поймал сову и приручает, уже дается погладить. Избушка ужасная, пол проваленный, печка покосилась, дует во все углы, согреваться можно, подтапливая постоянно железку. Охотники рассказывали, как они поставили прошлый год в мае капкан на барсука, а сами пошли собирать ландыши. «Что это такое ландыши?» – спросил Робинзон и очень всех удивил. Когда же ему объяснили, какой ландыш, он, оказалось, очень хорошо знал, только название ус­лыхал в первый раз! Крысы на мельнице рыжие, большие, но, говорят, когда спишь, не кусаются. А -в рассказывал о тетеревах, что есть два вида, разной окраски, решили мы, что это от жизни, которые больше в поле живут тетерки, те посветлее, в лесу –

 

253

 

потемнее, петухи же (стали) одни почернее, другие посинее. Так же есть вальдшнепы покрупней и помельче, и кряквы – побольше и поменьше.

 

     [Запись на полях]:

     Поточинки – выжимки – мочежинки.

 

     А страшно, как вспомнишь то время, когда и я так жил, как этот Робинзон: он на мельнице, а я агроном, а в сущности это естественно ненавидеть мечтателю мужиков. Только я этого не смел: ведь я не дворянин; и я тоже не смел ненавидеть и дворян, то и другое чувство: презренье к мужику, злоба к дворянам мне были чувством низшего порядка, я их боялся в себе, как тупиков: войдешь и не выйдешь. Выход из этого: чувство радости при встрече с  л и ч н о с т ь ю  человека, живущей одинаково и в двор­цах, и в хижинах.

     Охотники принесли мне круговую утку, но я не остался, не верилось в охоту, очень мало видел уток: они, верно, на той стороне, верно, там больше воды.

     На рассвете услыхал я крик круговых уток, одна очень крепко взяла, рассыпалась, разахалась,– и вслед за этим раздался выстрел: значит, убит селезень.

     Утро с легким морозцем, но мягкое, ветерок с озера холод­ненький чуть ласкает щеку, и очень приятно, будто мороженое ешь. Пасмурно.

 

     Идет мелкий, нехолодный дождь. Не сильное, но есть все-таки значительное движение сока в березах.

     (К описанию тяги. Вчера я срезал над своей головой сучок с березы, под которой стою на тяге, и сок очень слабо собирался в каплю. Ночь была теплая (и... как это бывает?), день угревный, вечером сильно тянули вальдшнепы, я только успевал заряжать ружье, стрелял, и все время, мелькая, сверкала в глазах непрестанно падающая капля березового сока. Еще момент весны: теплая ночь и пахнет березовыми вениками (парно, парит: конец весны воды).

 

     Заседание музейной комиссии (той, пока единственной). Я, рассказывая о Сокольнической биостанции, обратил внимание членов комиссии, что самое трудное там считается ввести детей в природу, заинтересовать явлениями ее, а когда заинтересуются, то сравнительно легко уже приохотить их к очень кропотливой исследовательской работе. Условия подмосковной природы, ука­зал я, такие, что встреча с природой должна подготовляться педагогами: там нужно в малом увидеть большое, и так на станции всё микро: микро-климат, микро-заповедник, микро-организмы, комары и птицы даже всё больше маленькие. В нашем же краю, напротив, всё макро: макро-водоемы-озера, громадные леса, бо­лота, у нас встреча легче, и наш метод должен быть основан не на микро, а на макро: путешествие у нас, а не экскурсия, и уклон нашей биостанции должен быть географический.

 

254

 

Заведующий ОНО, бывший учитель, был против макро, стоял за микро, и с ним был наш жуковед Сергей Сергеевич, исследо­ватель музейных вредителей и неспособный много ходить. Я ему возразил, что законы бури в стакане воды такие же, как в Переславском озере, однако нельзя одно приравнять к другому, и нам непременно надо исходить из макро. Сергей Сергеевич, желая мне ответить, дернул рукой, задел стакан с чаем и опрокинул его на колени учителя естествознания. Все испугались, спрашивали его, совершенно забыв о споре микро и макро.

     – Ничего,– успокоил нас учитель,– мы хотели микро и макро, а вышло мокро.

 

     Дядя Михайло имеет четырех сыновей, свой дом он отдал им и все имущество. Теперь он живет и работает то у того сына, то у другого, где ему нравится, а старуха его то же самое. И большей частью приходится так, что старуха живет у одного, а старик у другого.

 

     Охотники сказали, что кроншнепы уже здесь, но бекаса еще никто не слыхал.

     Ходил в Соломадино (4 версты) на тягу. Дядя Михайло про­водил меня в мелятник, все было там так, что, наверно, можно было ждать вальдшнепа: и белые скатерти между деревьями, и напирающий березовый сок – чуть поранил сучок – и заплака­ло! – и такой малиновый вечер. Я старался отделаться от Ми­хайлы, остаться одному, но грубо казалось мне отсылать, и, напротив, я участливо спрашивал о его семье, почти совершенно не слушая его ответа длинными рассказами, только долетали до меня заключения:

     – И суд присудил им ко-ро-ву. Говорю:

     – Неужели корову?

     – Ко-ро-ву.

     Он остановился, большой, мохнатый, держит меня за рукав и заполняет всю тишину, весь мир и ждет моего мнения, и я не знаю, в чем дело.

     – Как же быть? – говорю.

     Он отпускает мой рукав, идет вперед и говорит:

     – Как быть? Бросил я этого сына и пошел жить к другому.

     – Та-ак.

     – Так, милый, так вот и хожу...

     В это время пролетела кряква над лесом и за ней мчался по воздушным следам селезень: свись-свись! Свись-свись!

     Как хорошо! Но что же делать мне со стариком? Он что-то рассказывает о жизни своей у другого сына и вот, кажется, заключил:

     – Гам, гам! – на меня.– Что ты,– говорю,– собака? Гам, гам! – Да так вот и остудились.

—    И ты к третьему?

 

255

 

     – К Ивану.

     – Сколько же у тебя сыновей?

     – Четыре. Да ведь не два века жить.

     – Вот что, дядя Михаиле, у тебя там, я видел, самовар ставили, я тебя от чая увел, ступай на...

     – И то! А чай я не пью, чай! Там бревно, пособить надо: бревно.

     – Ну вот!

     – А ты – чай, бревно, батюшка, бревно-о-о! Очень смеялся и, уходя, обернулся со смехом:

     – Бревно-о-о!

     От его веселья и мне стало весело, и мне пришло в голову, что вот все дети его теперь в такой страшной запряжке жизни, а он все-таки ходит в лес на охоту и радуется миру. Я сказал:

     – А ведь ты хитрый мужик!

     Он обрадовался, шагнул опять ко мне и весело подмигнул:

     – И то сказать: ведь продналог-то не с меня берут, а с них, а там штраховка, такая...

     Просвистела еще пара уток, я прозевал.

     – Иди, дед, иди чай пить!

     – И чаю попью,– отвечает,– и когда на охоту пойду, и не думаю, а они, только и слышишь, что продналог да штраховка.

 

     [Запись на палях]:

     Михайлу никто дедом не назовет, хотя он помнит царя Николая 1-го, самое большое дашь лет 50, и все зовут дядя Михайло.

     И вдруг оказалось по страшной тишине в лесу, что это еще Март, старый Март, а казалось, Апрель и непременная тяга, потому что Апрель шел по-новому, и от бесснежной зимы в лесу было пестро. Только очень далеко единственный допевал зарю певчий дрозд и в сумерках единственный раз протоковал бекас. Вальдшнепы еще не тянули. Я пошел по тропе домой, вдруг передо мной свись-свись! <1 нрзб.> показались две птицы, одна за одной, быстро по воздушным следам. Я выстрелил в заднюю – споткнулась и рухнула и громко шлепнулась в лесу. На снегу в полумраке я едва-едва разыскал крякового селезня. Когда я пришел ночевать к Михайло, то селезень был у меня в сумке, и я знал, что по-мужицкому большая утка в сравнении с вальдшнепом все равно, как корова или овца. Но я сказал:

     – Неудача, ни одного вальдшнепа еще не протянуло, вот!

     – А вы как будто стреляли?

     – Да, там пролетела пара крякв.

     – Мимо пустили.

     – Нет, попал.

     – Умирать полетели?

     – Да нет же: вот он.

     – А! – охнул он.

     А я так себе, равнодушно сказал:

     – Я не люблю <3 нрзб.>.

 

256

 

     Сытые черные тараканы, почти в мышь ростом, только и жили в щелях (сыпались с потолка дождем).

     Охотничий рассказ.– Шалаш-кормилец, ток-кормилец.– Возле деревни на поле.

     Кормилец-ток. Михайло и церковный сторож, 3 шалаша. Ми-хайло садится иногда с гостем, а церковный староста в лес. Токовик живет в лесу, и повадка его – в темноте еще взлететь на дерево и там, как увидит зарю, чуфукнуть. Потом снижается на поле и начинает свою песню, скликающую на бой разных бойцов со всех сторон. Эту повадку и самого токовика Михайло со старостой изучил до тонкости и даже заметил, что токовик их немножечко пышней прочих.

 

     Немец:

     – «Мой» не понимает (как его научили охотиться на тетеревей). Мой очень рад!

     Хирург – руки трясутся.

 

     Ёшка, Ёжка, Йошка, Йожка.

     Редактор экономического отдела, грузный человек с проседью, пыхтит трубкой, никогда ни о чем не рассуждает, пишет и только, если завести речь про охоту, расскажет, как он однажды в Америке убил кондора.

 

     То время, когда леший с водяным в дружбе жили, у нас прошло: лес отступил от озера на пять верст, на берегу под яром остались только ольховые кустики, и село на яру стоит голое.

     Тетерева хотя и называются полевые, а лес как основание жизни им необходим. Вместе с лесом отступили и тетерева от села, но небольшое число самок, следуя вековечной привычке, продолжали класться в приозерном мелятнике возле самого села, под яром, и только из-за них исключительно весной каждый день самцам приходилось прилетать за пять верст и драться между собой на деревенских полях прямо за гумнами.

 

     11-12 Апреля. Установилась погода днем теплая, даже и жаркая, хоть в одной рубашке ходи, а ночью луна и такой мороз силь­ный – забереги намерзают почти на палец. Вокруг льда на озере теперь широкая голубая река, и лед держится только на мысах. Кругом, <1 прзб.>, на 26 верст стоят шагах в 100–200-х, как часовые, любители щучьего боя с длинными «строгами» в руках. Из-за мороза утренний выход щук пропадает: если и выйдет, нельзя по шереху без шума подойти к ней с острогой. Вечером по забережью всюду огни: строжат с лучом, т. е. идут по воде выше колена между берегом и льдом, один несет свет (посмот­реть), а двое по сторонам идут с острогами, человек с лучом и два с острогами вместе называются «коза».

     С лучом сейчас уже, говорят, убивают, а днем полный застой, и только изредка кто-нибудь убьет щучонка-молошника фунта в

 

257

 

два. Ожидают с часа на час боя больших щук, и терпение берется оттого, что каждому хочется первому начать, азарт берет, много­летние счеты друг с другом. У нас против Веськова стоят: Иван, три брата Комиссаровы (недавно только поправились и завели длинные непромокаемые сапоги, надо изучить всех).

     Если большая щука идет, то азарт бывает страшный, охотник не посмотрит на ледяную воду, готов броситься за щукой под лед. Иван рассказывал сегодня, как его отец убил щуку в 1 пуд 18 фунтов. Он заметил, что она ходит возле самого льда и к берегу никак не приближается. Он приволок бревно, проткнул его по закрайку, перекинул на лед и сам перебрался туда по этому мосту. Сидел он в ожидании там целые сутки и наконец дождался: щука вышла из-подо льда.Увидав огромную рыбу, охотник испу­гался сначала ударить, она могла его утащить под лед. С берега ему все кричали: «Бей, бей!» Он собрался с духом и ударил и, верно, попал в голову, оглушил и пригвоздил к дну. Как же дальше, как теперь ее достать? Бросается в воду по самую грудь, и, верно, ему так жарко в ледяной воде. Не выпуская остроги из рук, стоит на чудовищной рыбе ногами, а руки не хватает, чтобы взять, окунуться надо совсем. И окунается. Чуть бы малейшее, оглушенная щука в этот момент ожила и махнула бы его под лед – риск! он хватает ее под водой за глаза (только и можно за глаза взять, а то и руку отхватит), выволакивает на берег ее, и с ней молошник фунтов в десять, на берегу бросает добычу в яму, и тут щука вдруг ожила и так махнула хвостом, что молошник отлетел от нее из ямы шагов на пятьдесят. Убив щуку, он под­вешивает ее кушаком за жабры, несет в деревню, и там собираются смотреть все бабы, и разговору об этой щуке будет надолго.

     Каждую весну кому-нибудь так удается, и эта затрава из года в год так ложится на душу, что берет страшное терпение, и потому только и понятно то время сейчас, что почти нет никакой надежды, а все стоят весь день.

     К вечеру одиночки парятся, троятся, собираются в кучки, приносят дрова и складываются «козы».

     Говорят, что щуки должны идти, когда день будет 14 часов, сегодня от 13 часов 25 минут, а 14 будет во вторник.

     Пессимисты говорят, будто в нынешнем году щука ушла вся в другое место.

    

     [Запись на полях]:

     История колеса.

     Да здравствует масштаб мировой революции!

 

                            История   ссоры   Соловья   с   Яриком

 

                                2-го Апреля в четверг утром я взял большой кусок хлеба и               

                           вывел Соловья из сарая, чтобы покормить на воле. Забыв про 

                          Ярика, я бросил хлеб подальше и пустил Соловья. Откуда ни

                          возмись Ярик и схватил кусок. Со­ловей ринулся на Ярика и       

                          сгреб его. До смерти перепу-

 

258

 

                         гались за маленького Ярика, я схватил могучего Соловья за хвост  

                         и свалил, а Ярик этим воспользовался и насел на Соловья. Я

                         ногой дал Ярику, сбил его и уже двумя руками оттащил далеко

                         Соловья за хвост. Вероятно, по­думав, что это Ярик тащит его за

                         хвост, Соловей обер­нулся и через ватный рукав прокусил мне     

                         руку до кости. Я выпустил хвост, и Соловей опрокинулся на   

                         Ярика. В это время Ефросинья Павловна явилась с лейкой воды и 

                         стала поливать желтый клубок псов. Ей удалось на мгновенье их

                         разнять, я схватил опять Соловья за хвост, а она Ярика и

                         впихнула его в дверь и прихлопнула.

                              После этого начались очень дурные отношения между

                         Соловьем и Яриком. Целую неделю они видеть не могли

                         друг друга и поднимали с рычаньем шерсть. Только на

                         Ботике,  где  всем стало  очень хорошо,  мы решились

                         свободно пустить Ярика, в то время как Соловей делал

                         на стене Дворца свою заметку. Ярик очень почтительно

                         подошел в этот момент и обнюхал основание хвоста у

                         Соловья, а когда тот расписался на стене, стал читать

                         носом написанное на стене. Во время чтения Соловей

                         сделал медленный круговой обход Ярика, и, когда тот,

                         прочитав заметку, стал на ней в свою очередь расписы-

                         ваться, обнюхал у него основание хвоста. После этого

                        Ярик стал делать круг, а Соловей, прочитав написанное

                        Яриком,  в последний раз расписался. И на этом уже

                        окончательно расписался Ярик, что означало окончательную         

                        ратификацию мирного договора.

                             Основной жилец моего дома с шестинедельного своего      

                        возраста Ярик, ирландец, Верный, гордон, явился ко мне два года      

                        тому назад,  когда ему было уже 5 лет, гончий Соловей живет    

                        всего один год, это громадный рабочий кобель и одними только 

                        добытыми из-под него лисицами окупает содержание всех трех

                        собак.  Ярик живет в доме, Верный на дворе свободно, а Соловей

                        сидит на цепи.

                             Нос Ярика: если я пришел с охоты, то дома он долго

                        меня обнюхивает и читает, где я был. История Ярика:

                        в голодное время: решился; а если ребенок? Случай: рано

                        перешел на лес и понял, что рано: пришлось искать,

                        нашли Верного «Понтия» (у хозяев).

 

     [Запись на палях]:

     Собаки у меня были всегда, но в первое время революции я

лишился их, и, думал, навсегда. Но в голодное время мне пришлось детей учить в деревне, где были мои дети. Ружьецо я кое-как сохранил и стал раздобывать себе, а без собак охота – не охота. История Флейты, стойка задом.

 

     13-15 Апреля. Простудился и лежал. Вчера был теплый дождь, гром и вообще поворот на тепло. Сегодня утром в постели слышал

 

259

 

зяблика, в полдень во время обеда перед нашим домом отжила и скакала лягушка, мы все думали, что она наскочит на Ярика, но она свернула от него, и он, заметив ее, принялся сдуру лаять. Валовой прилет мелких птиц. Наш двор весь покрыт ими: зяблики, певчие дрозды, скворцы... Купаются в лужах.

     Та лужица, куда скакала лягушка, чем-то привлекла внимание чаек, и множество их налетело с озера, бегали по луже и клевали что-то (что?). Какие они сторожкие! я зажег спичку папиросу закурить, будучи сам в доме,– взлетели.

     Слабый утренник. Солнце восходит чистое. Все наполнено криком чаек. Они, верно, достают себе из луж оживающую там травку.

 

     Утро. Был на Мемека-горе. Хороши овраги к озеру, по бокам снег, внизу ручей, над ручьем склонились цветущие орешники, сквозь их золотые сережки виднеется голубая река, окружающая лед озера, потом лед, и дальше, за озером, чуть видные синеют леса. На припеке уже много жужжит насекомых, о каждом жучке уже думали люди, о каждом почти составлена целая книга. Можно бы, так все бы прочитал и все бы знал, но это нельзя, потому пусть себе жужжат, пусть кричат и летают какие-то птицы, и разные рыбы, выныривая из-под льда, мечут икру у берега, и люди там всё идут с холма на холм по своим каким-то делам,– я живу сам, сцепленный на короткое мгновенье со всей этой летающей, плавающей, бегающей тварью, и, если в эту минуту моего глубокого сознания я встречаю одно из живых летающих, ныряющих, бегающих существ, я, не зная его ученого имени, знаю по родству: для каждого из них у меня в душе есть образ-памятка, сохраненный в моей крови, переданный предками за миллионы лет; всё, решительно всё было во мне, глядишь и узнаёшь.

    

     К полудню, как и вчера, слегка прогремело и полил дождь, в один час лед на озере из белого сделался прозрачным и принял в себя, как вода заберегов, синеву небес, так что все стало похоже на цельное озеро. Какое это прекрасное Переславское озеро, чистое, глубокое. Ночью, закрыв глаза перед сном, я вижу его узорчатый берег и у каждого зубчика на голубом белую чайку – так сказочно! а на правде еще лучше. И так хорошо тут в природе, что если уж и будет потом что плохо, то от себя. На этом мы согласились и отправились после дождя в Соломадинский лес на тягу.

     Возле одного ручья, протекающего краем зеленых полей, мы  встретили спаренных лягушек, их было такое множество, что приходилось очень осторожно ступать из опасения потревожить ногой этот омерзительный образ любви. Они скакали по зеленям одна на одной сверкая спинами там и тут, их присасывание друг к другу так сильно, что можно их до смерти застегать хворостиной и не разлучить (вспоминаю ночь в Жабыни: концерт гром-лягуш­ки – надо считать самым ярким узлом весны, в это время подлет

 

260

 

всех птиц и высыпка на поляны и в мелколесье всех притаив­шихся).

     Дюны против Соломадина – одно из красивейших мест озера, потому что Переславль отсюда кажется стоящим в голубой воде. (Задача, весь берег Озера изучить по названиям оврагов, ручьев, отмелей и т. д., стараясь узнать происхождение названия (легенда), и найти пункт своего личного соприкосновения; уже замечены: Шутов враг, Мемека-гора, Гремяч (списать названия тонь).)

     На заре загудели все тетерева в лесу и запырхали рябчики, их было до того много, что лес, казалось, был весь переполнен дичью. И если уж сегодня бы вальдшнепы не полетели, то значило бы, что они погибли в пути. После заката солнца (когда солнце до половины скрылось за горизонтом и потемнели основания деревьев) началась прощальная песнь тетеревей, и, когда солнце скрылось совсем и померкли вершины даже самых высоких елей, с лесных дорожек стал подниматься туман. В семь вечера (прежде было в 8?) протянул стороной вальдшнеп. Следующий стал было пересекать полянку засеки, я ударил в него боковым выстрелом на 50 шагов, взяв навскидку (с задержкой) вперед вершка на три, дробь моего очень кучного чока пронеслась, вероятно, у него возле самого носа, потому что он мгновенно повернул на 90° и помчался в угон вдоль тропинки, на которой я стоял. Пока я взял его на мушку и уверенно выстрелил, он успел пролететь еще 25 шагов. Пробежав все расстояние, разыскав его в полумраке, я обернулся назад, и вот за все это время,– как же, значит, было тихо в воздухе и как хлестко бьет мой чок на 75 шагов! – за все это время только в полдерева успело спуститься сверху кольцо из мельчайших перышков вальдшнепа.

     На обратном пути в темноте в стороне города были тройные огни: наверху голубые звезды, из которых две во время пути упали, на горизонте более крупные желтые – жилые огоньки и на озере – огромные почти красные «лучи» рыбаков. Ближе, когда мы подошли к озеру, возле этих лучей показался дым, и среди искр и дыма иногда тонкая фигура человека с острогой, очень напоминающая фигуры скифов со стрелами и копьями на древних вазах.

     В ночных огнях есть что-то, возбуждающее стихию перво­начальной мистики, почему, должно быть, дети, крестьяне и вообще все примитивные люди, увидев такие огни, всегда го­ворят: «Вот красота!»

     Итак: узлом весны, началом весны буйной, страстной (концом весны света и потом весны воды), весны растений и животных в этом году надо считать 15 Апреля (3 Апр.– по ст.), когда после ряда, после недельной борьбы дней очень тяжелых и ночей сильно морозных, от которых на палец почти замерзала вода, в один из таких очень теплых дней набежала туча, загремел гром, пролил дождь, множество птиц высыпало на нашу площадь и прискакали к луже лягушки. На другой день это явление повто­рилось – и все пошло... (началась тяга вальдшнепов).

 

261

 

     [Запись на полях]:

     17 Апреля. Приехали дети. Витаха: чайка. Скрипи-косьё (луг). О(А!)веновский враг.

     Горица. Шутов враг, Рвеновский враг, Мемека-гора, Каменная, Гремяч-гора, Брусничный враг, Хахелев враг, Кольцова гора, Трес­та, Татьин куст. Св.        

     Дмитрий Прилукский вышел из Веслева.

 

     На заросших прудах возле города гнездуются чайки в тысячных сообществах. Они поднялись от нас в воздух, и стало, будто снег пошел, и потом, когда они расселись на зеленя, то зеленое поле стало белым. Эти чайки называются здесь витахи и находятся (по всей вероятности, очень вредные птицы для рыбы) под охраной населения. Михаил Иванович говорит, будто они к Пет­рову дню улетают, и ставит вопрос в связи с этим: не полярные ли это птицы?

     Ознакомившись с краеведческой деятельностью Михаила Ива­новича, я сказал:

     – Вы, должно быть, у нас единственный краевед.

     – Ну, что вы,– ответил он,– и потом ведь это не я, а край-то уж очень хорош!

     Опрокидываю свое желанное из будущего в настоящее и на­чинаю подсчитывать, что осталось в сумке.

 

     [Запись на полях]:

     Спор Левы с Робинзоном: 1) жать слабого (я и С. Клычков).

     Множество русских людей чувствуют отврат при одном слове «государство», и это потому только, что не научились смотреть на него холодно, как на машину, совершенно необходимую для  жизни множества людей на очень ограниченной пространством планете.

 

     Тут было множество людей в процессе испытания личности жизнью, так называемых неудачников, которым надо было пере­нести неприятность отсутствия таланта, безобразия своего лица и т. д., чтобы потом, перемечтав, взяться за дело и стать рабочей пчелой. Революция освободила этих людей от необходимости проходить этот тяжкий путь смирения, и их безличная злоба нашла объект, названный буржуазией или интеллигенцией. Еще бы один какой-нибудь год, и учительница стала бы старой девой, но тут она вдруг как бы вновь родилась и, раньше бессловесная, получила первый голос на собраниях...

 

     [Запись на полях]:

     Этот голос явился вовсе не от знания, а от сознания (во­обще): на этом мотиве развивается пренебрежение к знанию, как и специальности, и явление парт-человека. Перепроизводство парт-человека создаёт нового спец-человека.

 

262

 

     18 Апреля. День был неопределенный, то солнечный, то серый, ветер менялся, не было ни тепла, ни холода, и, хотя к вечеру стало очень тихо, птицы мало пели, вальдшнепы не тянули и ни один тетерев не токовал. Я никогда в жизни весной не слыхал такой тишины в лесу, и когда один вальдшнеп нарушил забастовку природы и потянул, то голос его был, как труба, а выстрел мой, говорили, будто весь ад опрокинулся. В этой тишине я понял, что живу с природой в постоянном законном браке, что женился на ней случайно и как бы нехотя, все время тосковал о другой, но в то же время любил жену и хотел любить, больше заколдо­ванный ею, чем свободный.

 

     Охотничий рассказ о собаке «Верный». В голодное время охотник продал свою собаку за пуд муки мужику, который купил ее за господский вид, но не знал, что с ней делать. Собака ныла и раздражала его, бил, приучал носить дрова в избу. Я натаскивал Ярика (характер Ярика – коварство, ум) и рано пустил по тете­ревам (беда с побегом). И вот, проходя деревней, вижу, гордон носит дрова... и т. д.

 

     [Запись на полях]:

     Новь рассказа: узнавал чужой загад в собаке, открыл анонс, вместе с этим новый, низенький лес (Воргаш), думал, что по коростелю, оказалось, по глухарям. Встреча с лесным охотником: «наш!» Я шутя, чтобы отвязаться, сказал: «по глухарям». У них вышло: по бутылкам.

 

     Пороша. Охотничий рассказ о зайце, которого городские охот­ники подняли на городском огороде, гоняя в окрестностях, при­гнали в город, загнали в милицию. Собаки и охотники ввалились в милицию, а там уже метали жребий, кому достанется заяц. Не отдали. Охотники сказали: «Ну, погодите, встретим вас в лесу, ноги из жопы выдернем».

     Вы знаете дом Караваева, нет? Ну, а Кудашева? И Никольскую улицу не знаете в Переславле? А вал, конечно, заметили и церковь князя Андрея,– вот от этой церкви по прямой черте будет улица Никольская, в конце ее дом Караваева, и тут заяц жил на огороде, кочерыжки грыз. Этого зайца мы сто раз гоняли и взять никак не могли. Ход у него был через вал к озеру, по озеру на ту сторону к Александровой горе – вот какой ход! назад к Ботику Петра Великого и тут терялся возле самого Дворца.

     Пробег зайца: с Александровой горы в Рыбацкую с., по Трубежу, пробовал лечь за старой баней, услыхал базарный шум (?) и на вал возле старого Собора 12-го века, за гимназию, в церковь Духа – железная ограда, напорол глаз, мальчишки штыками, на Советскую улицу и в милицию.

     Заяц махнул по Шутову врагу к берегу озера, миновал гору Каменную, Мемеку, через деревню Веськово взобрался на Гремячую гору, вернулся по Брусничному врагу, обежал Гремячий ключ, и вот бы прямо бежать ему теперь кругом по Усольскому тракту в город на лежку, как вдруг навстречу мужик едет. От мужика

 

263

 

круто повернул назад, и тут собаки. Махнул на озеро. Плещеево озеро (рыбаки). Собаки за ним. Мы расставились по горам. Заяц меньше, меньше, и только голос собак, и это не слышно. Пока­зался, растет. Взял свернул в Рыбацкую слободу: в город. Мы перехватывать: Ежик стал на лежке (надо изучить план города). Препятствия зайцу в городе. Мальчишки взяли в переплет. Через железную изгородь, наткнулся, прутом глаз вышиб. Мальчишки встретили его шапкой, и тут он на Большую улицу и в милицию. Пока на Большую улицу – следы затерли. Хотели бросить, и вдруг возле милиции сметка: Соловей! он бах! и бросился в милицию с ревом, за ним <1 нрзб.> и другие. Мы все туда.

     После охоты мы вернулись домой и вдвоем с Павловной, когда дети заснули, долго сидели за чаем. Я говорил ей, что если от религиозного быта ничего не осталось, то уж лучше проводить праздник в лесу: вот и рыбаки сейчас на воде.       Народ не осуждает охотников и рыбаков, что не ходят в церковь, и прощает им: им все разрешается. Вдруг ударил колокол и раздался пасхальный трезвон среди ночи. И этот один звук сразу опрокинул след всего прошлого, все заутрени от детства, и стало так, будто мы участ­вовали в празднике.

 

     19 Апреля. На поле (оржанище) с треском поднялись спаренные серые куропатки, сонно пробежала в кустах задумавшая класться тетерка, дрозды клевали ягодки можжевельника и вырывались из него, улетая со страшной быстротой. Мелькнула такая начальная минута восприятия, когда не нужно бывает принуждать себя к наблюдениям, выискивать интересное, необыкновенное, все стано­вится интересным и необыкновенным и всему в душе все отвечает.

 

Образы   наших   утрат

 

     Я думал об искусстве, что оно вообще дает нам образы наших личных утрат,– как же иначе? Непременно я должен полюбить что-то, расстаться, оборвать брачный полет и боль залечивать образами утраченного. Потому все поэты начинают петь о при­роде, что утрачивать природные богатства свойственно всем. Ведь мы, люди, миллион лет двигаясь вперед, теряли способность плавать, летать или сидеть, как листики на черенках, прикреп­ленных к могучему стволу дерева, ползать по тонким стеблям растений, качаясь от ветра, кружиться в воздухе семенными ле­тучками, трескаться, как орех, пылить воздух спорами – мы были всем и многое утеряли, такое хорошее, что очень хотелось бы опять иметь. И только потому, что мы в родстве со всем миром, восстановляем мы силой родственного внимания общую связь и открываем свое же личное в людях другого образа жизни, даже в животных, даже в растениях, даже в вещах.  Грубо говоря, человек творит мир по образу своему и подобию, но мир существует и без человека – это должен знать художник болыше всех, и непременные условия его творчества – забывать-ся

 

264

 

настолько, чтобы верилось в существование данного предмета живого или мертвого, без себя, без человека. Мне кажется, что наука только доделывает уже лично восстановленный образ утра­ты. Так,  если художник, сливаясь в существе своем с птицей, летает, то вот это и важно, что в мечте своей он уверяет (укры-ляет)  нас в возможности летания, а ученый по этому образу строит аэроплан. Искусство и наука, вместе взятые, есть силы восстановления утраченного, воскрешения наших отцов.

 

     Неопределенный день, как бы продолжение вчерашнего, раз­решился бурей (ю. з.) и сильным дождем. Таким образом, вче­рашнее молчание тетеревей нашло свое объяснение, и можно установить: накануне ветреной погоды, хотя бы вечером, была полная тишина, птицы молчат.

 

     20 Апреля. Туманное утро. Тепло. Тетерева токуют на деревьях. Вчерашняя буря (ю. з.) незаметно отодвинула массу льда на ту сторону, и у нас осталось обширное водное пространство. Но сегодня тянул легкий N. О., и за день лед был возвращен к нашему берегу растресканный. К вечеру пошел дождь. Вальдшнепы сильно тянули.

 

     Веселилась обыкновенная «буржуазная» молодежь, играли в фанты, в веревочку, в городки, в футбол, и вдруг явились из Сокольников «натуралисты» – коммунары, в рубашках, с погонами, серьезные молодые люди, распределившие время труда и отдыха до последней минуты. Секта (вот это и отталкивает: их тайный сектантский сговор).

     У них есть своя, чуждая мне жизнь-гордость, как у дворян их рыцарская честь. Они гордятся, например, что отвыкли браниться матерным словом,- чего это стоило! а вот отвыкли. Я же и тут  в  стороне,  как и  при дворянах:  я  никогда не умел  ругаться по-матерному, не воровал, не убивал.

     - Если бы я сказал ей: «Катька, почини мне штаны!» - она бы ответила: «Я не понимаю, Лешка, такой постановки вопроса». Но если в ее обязанность войдет вообще починка штанов, то она будет чинить, все равно, как я буду шить юбки. И так у нас нет разницы между полами, если она более слабая, то мы и относимся к ней, как к слабому мужчине. Мы уговорились между собой, что в совре­менных хозяйственных условиях нам невозможно производить по­томство, и потому от брака мы воздерживаемся. Вы говорите, что «хозяйственные условия» брака можно обойти путем искусственного прекращения деторождения, но мы возражаем против этого как натуралисты: наши ткани восстанавливаются исключительно благо­даря «секретам», и потому непозволительно расходовать только для удовольствия драгоценнейшее для жизни вещество.

     - Все-таки будет же когда-нибудь конец вашему воздержанию от потомства?

     - Я думаю, приблизительно через год.

 

265

 

Апрель

 

            Центральные, моменты                            В Сокольниках    У нас

1) Начало движения сока у березы                                 3

2) Ледоход                                                                         9

3) Зацветание орешника                                                14

4) Появление летучих мышей                                       17

5) Первая икра трав, лягушек                                        17

6) Зацветание красной вербы                                        19

7) Зеленоватая дымка черемухи                                    29

8) Икромет серых жаб                                                     30

 

 

Сопутствующие наблюдения

 

1) Ясные, облачные, пасмурные дни и дни с осадками

2) Туманы

3) Наибольший подъем воды (рек и пру­дов) П

4) Исчезновение снега 18

5) Исчезновение льда в пруде 30

6) Появление листьев конского щавеля 10

7) Зацветание мать-мачехи, ольхи, ореш­ника          14

8) Зацветание чистяка              28

9) Первое урчание водоемных травяных

лягушек 7

10) Позеленение лужаек 24

11) Зацветание тополя 28

12) Бабочки-лимонницы 8

13) Жуки-навозники (вылет) 17

14) Осы, шмели 17

15) Личинки Culex в шелк, водоросл. 22

16) Весенний взяток у пчел 23

17) Прилет пустельг 3

18) Пролет гусей .         4

19) Прилет трясогузок (бел.) 6

20) Прилет коршунов 8

21) Песнь певчего дрозда .10

22) Пролет журавлей 11

23) Прилет горихвосток 16

24) Прилет мухоловок-пеструшек 18

25) Прилет и кукование кукушек 26

26) Прилет деревенских ласточек 29

27) Выставка ульев 16

28) Пахота под яровое 22

29) Выгон скота на пастбище 26

 

266

 

      21 Апреля. Егерские кусты. Хахелев враг (разбойник Хахель).

     Клад Гремячей горы должен выйти в 25-м году в сентябре.

     С утра все небо закрыто. Мелкий теплый дождь. Первая зелень на лужайках. Говорят о дожде: благодать! Овца и сейчас уж может наесться. Все-таки больше желтого, чем зеленого. Лужи прежде всего поросли травой и стали не желтым, а зеленым пятном. На них сидят белые чайки. Стала очень заметна работа кротов. Снег двумя-тремя пятнами остался только в ложбинках северного скло­на Гремячей горы. В 5 веч. выглянуло солнце. Перед закатом воздух стал до того прозрачным, что та сторона озера – Городище, Александрова гора – была видна, как в бинокль. На заре был слышен из Веслева первый девичий хоровод. Напряженно-страст­ная тяга вальдшнепов, даже возле дворца. Очень легкий S. W., незаметно за день угнал всю громаду льда к той стороне, и желтоватый лед после заката сливался с рекой синей громадой отработанных туч, и озеро было без того берега, как море.

     Дома жена сторожа Надежда принялась щипать убитого мной вальдшнепа и уверяла меня, что на Гремячей горе есть клад, зарытый разбойниками, и что в этом 25-м году в сентябре он должен выйти. Только, наверно, клад выйдет не советскими деньгами, а старинными, и это будет жалко. А ближайшие к нашей горе разбойники были Кольцов (К(г)ольцова гора), а потом Хахель (Хахелев враг).

     О болезни Ефросиньи Павловны эта Надежда сказала уверенно: «Тут чья-то рука». Она выспросила подробно, кто к нам приходил на праздниках, и, узнав, что мужик из Веслева приносил щук, спросила: «И щук вы у него купили?» – «Нет,– ответила Ефросинья Павловна,– я не купила».– «Надо было купить, а то его мать колдунья, это он вас испортил». Надежда очень упрашивала Еф­росинью Павловну пойти к ней и залезть в горячую печку. А ведь Надежда работала 20 лет на вязальной фабрике.

 

     22 Апреля. На заре восток открыт, а по всему небу облака довольно серые как бы сговариваются против солнца. Оно вос­ходит победно, а в 7 утра смотрит уж только через матовое окошко. Лед на той стороне. Но ветер очень легкий тянет с севера.

     В полдень поднимается ветер, падает сначала град, потом дождь. Вся рыбацкая флотилия выезжает в озеро нашей стороной (узнать, зачем, куда, почему все вместе). К вечеру идет сильный снег при северном ветре, зелень на лужайках становится белой, весь лед приваливается к нашему берегу. Узнать, что сталось с рыбаками. Я думаю, что они, услыхав, что в Урёве бьют щук, за которых они платят деньги, поехали перебивать.

     Урёв (озерное устье реки Вёксы, а, может быть, и всякой реки, выходящей из озера).

     Цветут осины и ранние тополя, медуница, волчье лыко и вообще все первые цветы. Начало цветения можно установить довольно точно, исходя из узла весны 3-го периода (гром-лягушки: зеленая весна. Весна света, голубая. Весна воды. Зеленая весна).

 

267

 

 

     Эти натуралисты мне возбуждают душу, с одной стороны, о нашей юной «компании», в сущности, коммуне, а с другой, о сектантах. И вместе с этим встает мудреный вопрос: «Есть ли выход к универсализму из секты».

     Они жаловались на комсомольцев, что они поверхностны и не интересуются природой. Я спросил, есть ли все-таки у них комсомольцы.

     - Да мы же комсомольцы и даже коммунисты.

 

     [Запись на полях]:

     У юного натуралиста-комсомольца в записной книжке: «реф­лексы спаривания человека».

 

     24 Апреля. При легком утреннике и безоблачном небе встало солнце. Лед остался у нас в гостях: вот уж незваный-то гость! Ясным утром и, может быть, потому, что на той стороне вода живая и лед там оставил возле темных лесов белые вехи, а может быть, я уже привыкаю, озеро со всеми берегами кругом виднелось очень отчетливо и казалось совсем невелико.

     Земля нашей Гремячей горы раньше была в распашке, теперь еще отчетливо видны полосы, наверно, совершенно выпаханные крестьянами. Такие славные выросли в межполосных бороздах кусты можжевельника, иногда сосна, иногда ель и березки, мес­тами сплошь ореховые кусты. На незаросших полосах пашут отлично кроты, выворачивая там темную, там светлую землю. Всякая птица живет в мелочах и хорошо кормится в можжевель­нике. В Брусничном враге сегодня вылетел мой хороший знакомый косач и при нем семь тетерок, он до того доволен и так расхо­дуется, что и не токует. Вылетели еще два кобчика или две кукушки, я думаю: это кукушки. Они полетели к берегу, хотели перемахнуть через озеро, но показалось далеко, и повернули к Урёву к большому лесу.

     Петр Великий выстроил в ... году на Переславском (Плещеевом) озере свою потешную флотилию. Через 30 лет, под конец своей жизни, он приехал сюда посмотреть колыбель русского флота. Увидев брошенные гниющие суда, он очень разгневался, и нам остались от его гнева слова воеводам боярским: «надлежит... а буде... взыщ. на вас и потомках ваших». Теперь уцелел от всего флота один ботик с отгнившим дном, он хранится в особо вы­строенном для него  <1 нрзб.> доме. Вблизи этого дома живет сторож Иван Акимыч, показывает гостям ботик, а жена его На­дежда Павловна – канат, которым будто бы Петр стегал бурное непокорное озеро. По словам Надежды Павловны, следы Петровского бичевания и посейчас сохранились на воде: в ясное время можно видеть полоски. Показывают еще триумфальные  ворота, называемые царскими, выстроенные в 185... году, и пустой дворец.

     Проклюнулись почки берез, и черемуха покрылась зеленоватой дымкой. С полудня дождевые облака тепло-приятные прикрыли

 

268

 

солнце, и стало оживленней в природе, хотя напуганные птицы еще не верят и не поют.

 

     Не нужно быть очень жадным к материалам и всюду совать свой нос, как чайки в воду, большей частью напрасно. Нужно добиться, чтобы все нужное само приходило, являлось непременно, как ежедневно является свет.

     И я не с какой-нибудь целью встаю и выхожу до солнца: выхожу по своей надобности... и между тем не могу оторваться от солнца и озера.

 

     25 Апреля. После теплой ночи солнце встало сразу жарко в полной тишине. Лед гостит у нас, страшный, как мертвец, зеле­ный, растресканный. Вскоре после восхода потянул, постепенно усиливаясь, ветер с юга, и к полудню послышался с озера крик:

     – Пошел, пошел, поехал!

     – Кто поехал? – спросил я в окно. Иван Акимыч ответил:

     – Плохой зять у тещи гостил.

     Мы поняли: лед пошел на ту сторону.

     Когда мы потом вышли из дому посмотреть, как там внизу, то «худой зять», зеленый, растрескавшийся, был уже далеко, а у нас плескалась совсем голубая, живая вода. Рабочие сходились к берегу с острогами, и тысячи чаек слетались на голубое почти в одну точку. И вдруг взвились и по голубому небу рассыпались белые – и на голубом озере Переславль, весь осыпанный белыми птицами.

     Подвалил охотник Михаил Иванович Моисеев и, конечно, разговаривать о чайках.

     – Вредная птица? кто вам сказал – какая же она вредная: что рыбу ловит? ну посмотрите, сколько раз она к воде и все пустая: у нее это не выходит. А вот начинается пахота, и вся чайка будет ходить за пахарем по полю. Было то же раз на охоте, приехали гости из Москвы, и Альбицкий с ними был. Слышат, дятел долбит дерево. Московский гость и говорит: «Сколько дятел вреда при­носит лесу!» А наш Альбицкий, хороший человек, говорит: «Дятел дереву не вреден, вот посмотрим». Нашли дерево, где долбил дятел, дерево подсыхало. Спрашивает: «Отчего дерево подсыха­ет?» Отвечают: «Червяк ест».– «Ну вот,– говорит,– а дятел червя этого достает, значит, он дереву не враг, а доктор».

     Сегодня на тяге: цветет лоза, и цветы, как маленькие желтые цыплята. Летают навозные жуки, жундят. Вечером тепло, но ветрено.

 

     К вечеру оказалось, что худой зять ушел совсем, оказалось, что лед до того истаял, что вдали стал виден едва различимой серой полоской. Озеро впервые открылось нам все целиком и было боль­шое, овальное.

     Михаил Иванович сказал о сватовстве: Он ей говорит: «Я согласен, хотя и сегодня не благословенный вечер, потому что

 

269

 

спрашиваться мне не у кого, родни у меня нету ни спереди, ни сзади». Она же на это ответила: «Нельзя мне так скоро, у тебя нет, у меня есть и спереди, и сзади».

     Альбицкий, легендарный профессор, по неделям жил в лодке , на озере и в лесу. Изучал привычки птиц, рыб, зверей. Вороны летали в лодку, заяц махнул, как на остров. Он, верно, утомился  искать причины и весь отдался созерцанию.

 

     26 Апреля. Южный ветер ровно дул с раннего утра и вечером, не перестал. Шаманаев Николай Васильевич, рыбак, сообщил, что щук две породы: одна длинная и тонкая (как называется?), а другая короткая толстая (грязнуха). «Ледянкой» называется и vs\ щука, и плотва, идущие к берегу («норост») из-подо льда. Порядок нереста: 1) щука, 2) язь, 3) плотва, 4) уклея, 5) окунь. Еще рассказывал рыбак, что нет никакой возможности взять рыбу с глубины, пробовали, но изорвали невод, что на этой глубине может укрываться старая рыба (до 20 саженей). И может быть, там на глубине таится щука, прожившая три столетия, видевшая в молодости смены поколений рыбаков, стоявших свечами каждую весну. Теперь она больше не показывается у берега: неинтересно и опасно.

     Состоялось собрание переславских юных краеведов, на кото­ром московские юные натуралисты «обрабатывали» наших. Они предлагали изучать только полезное, потому что нам теперь нельзя допустить роскошь измерения расстояния зрачков у серой жабы. Мы должны изучать, во-первых, народное хозяйство, во-вторых, народную гигиену и, в-третьих, материализм.

     Один из лучших учеников М. И. Смирнова при этом спросил:

     – А ежели бескорыстно?

     – Елки зеленые! – ответил Галкин.– Материализм – это есть не корысть, материализм то есть, откуда что идет, и так далее. Понимаете?

     – Понимаю, но как же изучать нам без руководителя?

     – А вы научитесь сами работать по нашему исследовательскому методу, когда научитесь, то вы поймете, что двадцать юннатов могут заменить одного профессора. Продуктивность нашей рабо­ты зависит от нашей связи с государственными заданиями, а потому необходима увязка с комсомольцами, желательно с нату­ралистами, если же среди них не найдется натуралиста, то, нечего делать, возьмите общественника, хотя бы одного,– и то будет увязка.

     – Разум – это вам не фунт изюму, разум есть вещество темное.

     Утилитарно-писаревская секта юннатов. Немедленная готов­ность к делу. Всезнайство. Хорошая сторона: дисциплина воли (против расхлябанности).

 

    [Запись на палях]:

Вполне обработанные и <1 нрзб.> сотрудники. Мне очень нравилась их борьба с расхлябанностью, их практичность, но когда

 

270

 

я заметил, что я интересую их тоже как материал для использования, то это меня очень задело.

     – Вы, конечно, как исследователь поверхностный, но мы вас  ценим как художника, потому что мы разделяем жизнь на труд и отдых, вы нам ценны для отдыха.

 

     [Запись на полях]:

     Сегодня уезжает Лева. Сходить ему: 1) Коноплянцеву, 2) «Охот­ник», 3) Рудневу, 4) Маслову (адрес у Коноплянцева).

 

Борьба   с   методом   готовых   знаний

 

     Гурьянов говорит: «Начиная исследование, не читайте ни одной книжки и пользуйтесь книжкой только после как справочником». Сам он, отправляясь на экскурсию, берет пробирки, сумки и хватает в них все. В Гремячем ключе он берет воду. «Зачем?» – «Я подо­зреваю, что он железистый, надо сделать анализ».– «Но ведь анализ ее уже сделан, самый подробный». Напротив, доклад свой о чайке он взял у Мензбира.

 

      27 Апреля. Ветер (продолжение вчерашнего) юго-восточный. По всему горизонту тревожная хмарь, и даже с виду с чистого неба солнце светит неполно. Очень из-нойно.

     Всюду показались шмели. Листья черемухи развертываются. Началась пахота под яровое, над каждым пахарем вьется белая туча чаек.

     Сорочье гнездо было едва заметно в кусту орешника, но когда мы его принесли в музей, то оно стало очень интересно как лесное диво (толстое, помазанное в два слоя глиной, внутри гнездо из мельчайших, как волосы, прутиков, сверху вокруг всего шапка из сучков).

     25-го вынул первого клеща из собаки.

     И так всё: частица растительного или животного мира, взятая из целого, заставляет работать воображение и дополнять осталь­ное. На этом основано собирание букетов цветов. И можно ввести в метод: брать из леса частями все в комнату: мох с сухими листьями, молодые деревца сажать в горшок и, схватив от них впечатление, брать новое.

     Мы думаем, что скоро будет гроза.

 

     Если не все прекрасно, то все занятно в природе, если по­смотреть в кулак, а еще лучше принести домой, но почти все безобразно, если смотреть на все, не выделяя особенностей: борьба <2 нрзб.>, и только зуд какой-то в душе, томление; наконец после большой борьбы попадает глаз на особенность, и если есть воля – выделить ее, то она заговорит о всем мире: и эта часть, говорящая о целом, есть сотворенное человеком.

 

     В Брусничном враге пожар. Молодой месяц уже в бублик, вспомнил, что дня три тому назад мужик сказал, узнав, что я

 

271

 

хвораю: «Это оттого, что холодно, вот завтра месяц народится, будет тепло». Так и вышло: подул знойный ветер.

     На земле ветер не перестал. На озере было мало огней, зато двое пришли с наметками (наверно, плотву ловить).

     Природа в кулак. Роль художника. Деревца с красными лис­тиками. Дополнила луна. Художник универсалист, почему сектант – обрезан.

     Готовые знания (исследовательский метод, привезенный сюда: готовое знание).

     – Вы слышите, какая птица поет?

     – Слышу: певчий Дрозд.

     – Да, но из певчих какой?

     – Не знаю; какой?

     – Я не могу вам сказать: запомните, убейте завтра и определите.

     – Но я же не маленький: говорите. Он одумался и сказал:

     – Дрозд-белобровик.

     Может быть, не совсем верно, что лень – мать всех пороков, и, главное, очень трудно разобрать, действительно ли это лень или только некоторое отступление от видимой деятельности для внутренней, себе самому иногда незаметной работы. Во всяком случае, излишнее напряжение воли может исковеркать жизнь, лишить ее всех радостей, выпятить самомнение и презрение к другой личности. На этой почве зарождаются секты. Так, можно сказать, что если не всякая лень является матерью всех пороков, то и не всякая воля бывает матерью добродетелей.

 

     Секта готовых знаний: мы переходим к природе, потому что это более глубокий подход к общественности.

     Разработка вопроса подхода к мужику.

 

     Всякий метод, в том числе тоже и метод исследовательский, есть пробитая кем-то тропа, то есть нечто уже готовое. И потому для нашей молодежи этот новый исследовательский метод пред­стал как метод готовых знаний, тем более что они увидели мудрствование и простодушно спрашивали: «Почему они нам не рассказали просто, как поставлено дело изучения края в Соколь­никах?»

 

     Любуясь или просто интересуясь природой, мы сознательно или бессознательно выбираем из всего окружающего нас какую-нибудь часть, будь это холм с сосной наверху, изгиб реки, даже куст можжевельника, даже болотная кочка, все равно, только была бы это непременно часть целого. Выделив интересный нам кусочек природы бессознательно или сознательно, взяв его даже к себе домой, мы по этой части творим целое, чего, может быть, и не бывает в природе, но кажется, что вот если бы правильно, то именно так оно бы должно быть. Если бы не обладали в себе этой выделяющей способностью и средой, в которой взятая часть разрастается в целое, то не могли бы любоваться природой,

 

272

 

потому что она сама по себе без-образна. Чтобы убедиться в этом, стоит только посмотреть в кулак на какой-нибудь предмет в природе, выделить его, и он покажется интересным, но как только после того разжать кулак – и все окружающее представится безобразным.

     Не говорю, однако, что выделяющая способность непременно находится в нас самих, быть может, сама природа в своей борьбе, в движении выпирает своими частями и заставляет нас продол­жать дело выдающихся существ. Правда, почему именно в лесу v сегодня среди нагромождения серых стволов деревьев, прутьев кус­тарников, зеленого моха, засыпанного старыми листьями, и проби­вающихся через это зеленых веточек брусники я выбрал себе молодое деревце величиной в сантиметр с двумя совершенно красными листиками? Я заметил его, вернулся в дом, взял нож, выкопал его и, пересадив в горшок, поставил на окно и теперь наслаждаюсь видом и ростом этого прекраснейшего творения!

     Рассказ о Верном. Однажды с делом воспитания моего ир­ландца Ярика вышла очень неприятная история: он был готов по болоту и полю, но с лесом надо было еще год подождать; между тем наступило время моей любимой охоты на тетеревиные выводки, я не выдержал и отправился в лес. Легким свистом я удерживал Ярика около себя в двадцати-тридцати шагах на полянах и в кустах, заставляя его кружиться возле себя всегда на виду. Вдруг он почуял след, быстро перекинулся с него в сторону, сработал круг и мертво стал. Вылетел старый черныш, я выстре­лил. Ярик не двинулся и смотрел в то место, куда упал петух. «Вперед!» – сказал я. Он, перебирая медленно ногами, двинулся вперед и остановился над птицей. Чего же лучше? Я, восхищен­ный, расцеловал Ярика, и мы отправились дальше искать выводки. И с выводком было тоже прекрасно, я настрелял полную сумку и, счастливый, возвращался домой по дороге. Там, где никак уж нельзя было ожидать тетеревей, я вдруг услыхал: «квох-квох!» и увидел быстро бегущую по дороге тетерку. У нее были, наверно, маленькие дети в кусту, какой-нибудь очень поздний выводок, потому что она бежала, похлопывая крыльями, как обыкновенно, отманивая собаку. Все произошло в одно мгновенье, я не успел крикнуть Ярику, он бросился, как <2 нрзб.>, и так он исчез. Маленькие тетерева из-под <1 нрзб.> разлетелись в разные сторо­ны. Сердце у меня оторвалось! Ждал я, ждал, свистел, свистел, и вот вижу, ползет ко мне из куста. Я сделал страшную ошибку: сильно наказал его прутом. Чтобы увериться в его исправлении и успокоиться, я пошел опять искать тетеревов. Найдя выводок, я выстрелил и, должно быть, от волнения за Ярика промахнулся, он бросился за улетающим. После того я очень долго ждал его и вернулся вечером один: Ярика не было. Мы всю ночь его свистели, трубили и не нашли. Рано утром я вышел к картофельнику, свистнул и вижу, в зелени шевельнулось что-то рыжее. Он залег в картофеле и пролежал там всю ночь. Не было предела моему отчаянию! Одним наказанием я испортил плод всего моего огромного труда по воспитанию простой собаки. Но я решил

 

273

 

действовать и начать все сначала, не думая об охоте; и опять началось все сначала, болото <1 нрзб.>, веревка. А охота в разгаре <2 ирзб.>. Мне нужна была другая собака, хотя какая-нибудь старая, лишь бы делала стойку, из-под собаки я мог бы постепенно натаскать Ярика.

 

     28 Апреля. На восходе солнца ветер стал притихать и потом стих совершенно, стало очень жарко, дорога высохла, и люди шли босые.

     В 10 утра на севере озера стали показываться небольшие облака, быстро росли, и капнул дождь теплый, как парное молоко. На юго-западе выросла большая синяя туча.

     Молодая черемуха сверкает зелеными листьями, и уже обра­зовались бутоны. Раскрываются зеленые почки орешника, березы. На цветах ивы дружный взяток пчел и шмелей. Темные точки лягушечьей икры принимают форму головастиков.

      11 часов – гром, но обошлось. Озеро стало белое, в 12 – темно-синее, и грянула гроза очень сильная, с проливным дождем. Во время дождя на глазах все зеленело.

     Вечер после грозы был прохладный. Возвращаясь с тяги домой, возле Гремячей горы на последнем оранжево-строгом отсвете зари над озером заметил впервые летучую мышь.

 

     29 Апреля. Туман заволок озеро, и не с первым светом обо­значились его очертания. Но перед восходом спешно убралось белое, и засверкала совершенно синяя вода. Березы даже издали заметно переменяют шоколадный цвет своих почек на зеленый. А подорожники и другие травы стали уже такие, что роса от вчерашнего дождя хорошо улеглась на их лепестках и зелень всюду очень сверкала на солнце. Там и тут в мелятине зеленели кусты.

     В семь утра мы вышли в Усолье покупать лодку и, оглядевшись, сказали: «Это уже май!»

     Налево, в Егерских кустах у озера токовал наш знакомый петух, мы проверили ток, и оказалось, по-прежнему он один и с ним его неизменные четыре тетерки. Спугнутый, вскоре он опять забормотал, а мы перешли на кочковатое болото у озера. Пока­зывая свой хохолок, между кочками перебегал чибис. Преследуя его, мы спугнули семью кроншнепов, и они подняли такой тре­вожный крик, что из болотного куста, далеко не допустив нас, сорвалась пара крякв и, высоко облетев местность, где-то пропала. Жаль, мы не догадались поискать гнезда: у них теперь гнезда в болоте, и когда еще! когда повырастут у берегов зеленые густые тростники, они переведут своих утят к воде. Пока мы возились с болотными птицами, наш тетерев в Егерских кустах оттоковал и, снявшись, прямо, как по струне, полетел в Соломадинский лес, за четыре версты. Самки остались на месте, <1 прзб.> уж и кладутся.

Эти дюны возле впадения речки Куротня в озеро так потом и продолжаются почти до Усолья, только покрыты высокими

 

274

 

соснами, Так все и было потом: направо к озеру, все расширяясь, шумел бор, налево болотный лес, дикий, невылазный, переходя­щий в огромное болотное пространство. На солнечных пятнах по брусничнику стали показываться какие-то движущиеся тени, и мы заметили, что это неслышно перелетали вверху, прикрываясь кронами очень высоких сосен, коршуны. Тут было их очень много, и на одной фантастической сосне, расходящейся снизу от могучего основания вчетверо, несколько выше, чем в полдерева подпертое четырьмя суками, как лапами, чернело их огромное гнездо. Ружье мое было заряжено на вальдшнепов мелкой дробью, я ударил в одного и, казалось, убил его, он закачался, стремительно полетел вниз и наверно бы убился о землю, но, встретив на пути сучья сосны, задержался в них, заработал крыльями в борьбе не на живот, а на смерть и вдруг справился и тихо полетел над деревьями. Высокий, видимый почти как ласточка, реял в небе другой такой же хищник, и так было странно думать, вспоминая жалкое падение подстреленного, что такое величие может быть побито. Ветерок потом долго сдувал с крон сосны мелкие пе­рышки.

     Привлеченный выстрелом, пришел лесник и предупредил, что бор для охоты заказан.

     – Все как холодно было,– сказал он,– а вчера после грозы вдруг все и пошло.

     – После грозы вчера,– сказал я,– заря тоже была строгая.

     – Ну что ж, а птица и вчера и сегодня сильно гремела.

     В это время необыкновенный раздался крик, и мы едва могли разобрать в нем первое кукование: оно гремело в бору. И даже зяблики, маленькие птички, пели – их пение гремело. В бору птичий голос гремит, и неслышно различимое только по тени на солнечных пятнах там и тут показывается крыло хищника.

     Спасаясь от солнечного жара, по полудни очень чувствитель­ного, мы шли по теневой стороне бора и вдруг увидели перед собой синеву.

     – Озеро? Как могло в этой стороне быть озеро?

     – Это небо, обрыв.

     За обрывом лугами в долине между стенами леса бежала речка Вёкса. Рыбаки наметами и вершами вытаскивали плотву. Усолье, село довольно большое, но с бедными хижинами, показалось среди совершенно диких болотных лесов (Татьин куст).

     Наскоро, заказав себе лодку у мастера Кошкина за 30 рублей, мы пообедали в кооперативном трактире щукой и опять пошли назад. Завидев озеро, мы оставили тракт и подошли к берегу против того места, где в бору видели много коршунов.

     На берегу – в Тресте (совершенно еще желтое, как зимние простыни) – рыбаки ловили массу плотвы, был самый нерест, и вода кипела от рыбы. Чайки тучей летали над водой, бро­сались, выхватывали клювом длинную плотву и, подняв в воздух, роняли: рыбы были им велики. Скопа, прицеливаясь к рыбе, стояла в воздухе, время от времени передвигаясь постепенно к нам. Прилетела цапля и, сделав круг, вернулась в бор. Мы

 

275

 

за ней, и тут недалеко от того места, где заметили гнездо кор­шуна, проследили на высоком дереве и ее гнездо.

Рыбаки нам рассказывали, что Чайкина рыбка – уклейка, что у чайки желудок очень горячий, проглотит, выкинет задом и опять, и так раз десять.

     Говорили о щуке, что их у них два вида: одни узкорылые и другие тупые (грязнухи), что на глубине много всякой рыбы, но взять ее невозможно, и что, наверно, есть и такая, какой никто никогда не видал. Тут припомнили, что Петр В. пустил в воду язя с золотым перстнем, и вот никак не могут поймать.

     – Язь не так долго живет,– сказал я,– он уж, наверно, истлел.

     – А перстень? – сказал рыбак.– Озеро наше все выплескивает, почему же до сих пор никто не может найти этого перстня?

     – А если затянуло?

     – Разве что затянуло.

     Вернувшись к исходным дюнам, мы долго решали вопрос: идти домой, есть очень хотелось, или отстоять тягу. Ветер был небольшой, а озеро очень плескалось, и до того хороший, музы­кальный был прибой, что так мы и досидели до тяги.

     Очень теплая и тихая вышла заря. Свистели кроншнепы, летали утки. Вальдшнепы тянули плохо. К самому вечеру загудели тетерева. Показался, все разгораясь, молодой месяц, еще бы ему такую половину, и он совсем бы стал, как бублик,– бывает такой пухленький бублик, что едва можно через узенькую щелку внутри него продеть мочалку. Засветил он все-таки очень славно, токовик-тетерев, приняв свет его за первый утренний свет, забормотал далеко где-то в тьме болот. Ему стали отзываться другие, и пока мы шли, там, в совершенной темноте, при свете бублика-месяца закончился ночной ток. Бекасы тоже не унимались. Начались кипучие ночи.

 

     Злое дерево почему-то перестало рычать – почему? Я сегодня окончательно проверил: ветер дул довольно сильный, оно должно было рычать непременно,– и все-таки нет! Было тихо в лесу, и только озеро <1 нрзб.> плескалось и пахло морем. Вдруг мне что-то капнуло на лоб, еще, и еще, и при месяце я увидел, как из коричневого вчера сучка березы капал сок. А то злое дерево теперь было тоже в соку, и другое, которое о него терлось,– тоже в соку. Наверно, из тех мест, где была стерта кора, те­перь тоже капал сок, и увлажненное дерево оттого больше и не рычало.

 

     30 Апреля. Хмарь в солнечный день. Теплый ветер с легкой присушинкой. Березы утром, березы в полдень, березы вечером разные, и если бы очень внимательно следить, то их одевание было бы заметно и по часам.

Плотва идет. Чайки рассеялись по всему озеру, за каждой синей волной, куда хватит глаз, видишь белую чайку. А местами на озере от них даже белое пятно, это значит – в этом месте кипит плотва.

 

276

 

     [Запись на полях]:

     Язь пришел вместе с щукой.

     Вечер удался совсем теплый и тихий. Пахло молодым листом.

     Я сказал:

     – Слышите, как наш тетерев жарит. Мне ответили из кустов:

     – А соловей!

     – Как? Я не слышу.

     – Ну вот...

     – Это певчий дрозд.

     Как будто мне соловья не хотелось.

     – Да нет же, вот еще... слушайте.

     Я разобрал отчетливо соловьиное колено и с сожалением сказал:

     – Да, соловей!

     Мне это значило: конец весне.

     Он пел у озера в Егерских кустах очень глухо.

     Другой тетерев отозвался нашему на зеленях и быстро стал подходить. Шипел в темноте. Ему шипел наш в овраге, перешел орешник. Третий шел со стороны из болот. Светил очень ярко бублик месяца, и на севере было, как на востоке утром, белое светлое пятно. Нельзя было понять, вечер это или утро: зори начали сходиться.

     Да, хороший был вечер. Я по легкому ревматизму в левой ноге и остатку кашля от сильной простуды легкого чувствовал, чего стоил природе этот заслуженный ею вечер и как хорошо бы мне услышать радостный вздох рыбака. Но соловей скликал дачников. И казалось, в этот вечер сватали красавицу-девушку за старого, богатого и немилого, жениха...

 

      1 Мая. Дело этих неутомимых исследователей только с виду похоже на американскую практику. Ведь всякое исследование есть некоторая отсрочка действия, а у этих молодых людей их иссле­дование явилось на почве одумки. Сами они их «натурализм» называют более глубоким подходом к обществу, и так как их одумка явилась только вот-вот, то ненавидят прежних натуралис­тов, называя их коллекционерами. Так они и нашего Сергея Сергеича поначалу очень забраковали со всеми его жуками.

 

      Более хмарно, чем вчера, солнце тускло светит из дымки. В десять утра стало истомно. Ожидаем дождя.

     На озере сегодня чаек много меньше, верно, ход плотвы уменьшился. Да и рыбаки говорили, что ход плотвы всего дня два-три.

     Сегодня можно отметить не только позеленение плакучих берез, но и первую зеленую шатровую сень и робкую тень на зеленой траве.

 

     Затягивало временами почти все небо, и казалось, непременно будет гроза и дождь, но так прошел весь день. Майские торжества

 

277

 

состоялись, маленькие дети, окружив цветущий куст ивы, обло­мали его веточки, разбиваясь по парочке, скрываясь <1 нрзб.> в густень смолистых почек и маленьких листиков, там две утом­ленные учительницы съели яичко, там поклевали семечки, пришла большая процессия с флагами и большим барабаном, оркестр сыграл интернационал, все обнажили головы, и человек из гу­бернии над озером сказал им свою политическую речь об анта­гонизме европейского буржуазного мира и нашего советского.

 

     Надо осторожнее быть с проповедью своего метода исследо­вания, потому что истоки этого могут корениться не в существе дела, а в обычной потребности художника влиять не косвенно через свое художественное произведение, а непосредственно своей волей.

 

    Сергей Сергеич пошел ловить жучка-скакунца. К нам прибе­жала Галя с очками: «Папа очки забыл!» – и бросилась его догонять. А Сергей Сергеич шел боровым местом по песку и все по солнышку, потому что знал, что эти жуки живут в знойном месте на солнце, и, чуть только падает тень, они скачут от нее. Много было скакунцов, но тень от Сергея Сергеича падала на них, и они скакали вперед, без очков он их не мог так рассмотреть, подходил, снова падала тень – и скакали жуки. Как только мы с Галей принесли очки, Сергей Сергеич сразу увидел скакунца, пой­мал его и опустил в банку с каплей эфира.

     Я оглянулся вокруг и увидел, что владения скакунца были в определенном ландшафте, и я думал: ведь и всякий мельчайший жук водится в своем ландшафте, и почему Сергей Сергеич не стремится схватить очертания, характер владений скакунца, чтобы представить хозяина как бы личностью, а спешит проколоть жука на булавку.

     – У меня это есть все,– сказал Сергей Сергеич,– но это я отбрасываю: мне нужно установить причины, а не качество жука.

     Жизнь навозника неживое дело, хотел писать стихи, по диа­гонали вышли жуки: дело бескорыстное, и вот это бескорыстное дело теперь, через 30 лет начинает <1 нрзб.>. Таков был путь к свободе.

 

     Я нашел дом председателя сельсовета по виноградцу резных наличников и, постучав в окно, увидел милое открытое лицо его жены, еще молодой бабы. Взяв у нее свой паспорт, посланный для прописки, я подумал: «Под каким-нибудь предлогом хорошо бы председателю вручить рубля три для знакомства, надо об этом подумать в следующий раз». И, раскланявшись с женой его, улыб­нувшись ее милому открытому бабьему лицу, пошел в гору. Слышу, скоро кричат:

     – Вас догоняют!

     И вижу, она бежит за мной, эта самая открытая женщина, босая, спешит.   Очень смутилась, пробормотала:

     – У нас есть картошка, мешка два, только сейчас в яме и

 

278

 

достать нельзя, а нужно бы рублей пять, у вашей милости не найдется ли, а мы потом...

      – Не беспокойтесь с картофелем,– сказал я, обрадовавшись случаю подарить пять рублей. И, передав деньги, пошел в го­род.

     Возвращаясь с базара, я издали увидел женщину возле избы с резными наличниками, она, очевидно, тоже заметив меня, мельк­нула скоро в избу и, когда я проходил мимо, открыла окошко, поманила меня и передала кружок, завернутый в газетную бумагу.

     – Это от меня вам подарочек,– сказала она.

     – Благодарю,– ответил я, опуская круг в корзинку,– а о картофеле, пожалуйста, не беспокойся.

     Она вся сияла, милая, открытая женщина. И я, уходя от нее с теплотой в душе, думал <недопис.>.

 

     Открытая женщина (то есть уже не девушка), замужняя или холостая, все равно всегда имеет минуту для свободного входа каждого, нужно только уметь распознавать эту минуту и просто входить в открытую дверь...

 

     Многие незаметные люди, если уметь видеть их, вовсе не так плохи, и я не знаю, почему таких хороших людей, описывая, не называть своими именами.

 

     2 Мая. И ночью обошлось без дождя. Ветерок повернулся с севера, духота прошла, и на траве показалась первая роса этой весны.

     На березах явилась зеленая сень, прозрачная, через которую виднеются и темные деревья слегка зелеными.

     Цветут фиалки. Клен зацвел в городе. Совершенно исчезла икра лягушек в лужах: вывелись головастики. Окуклились личинки комаров. Хвощи поставили свои минареты. Отгремела плотва, и чайки ловили уже свою специальную рыбу уклейку.

     Рыбаки нам сказали, что окунь нерестится, когда зацветает черемуха, уклея, корзуха и лещи, когда согреется вода. Ерши начинают идти вместе с плотвой и потом идут долго. Оказывается, по рыбацким приметам, щука и с головы не может проглотить ерша без вреда себе, потому что, как проглотит, ерш у нее в животе становится медведем.

     Дул и к вечеру северный ветер, плескалась волна. Солнце село в тучу. На заре ветер стих, волна улеглась и потеплело. Ночью пошел сильный дождь.

 

     3 Мая. Не все вылилось за ночь. Было прохладно и облачно-серо. Вдоль берега над озером пролетели четыре ласточки. Белка прыгала, очень заметная на слабо одетых деревьях, шкура у нее была еще серая, зимняя, и только хвост порыжел. К полудню пошел дождь, и, хотя вскоре перестал, но праздник смычки города с деревней был испорчен. Ко мне завернул с праздника рыбак, заведующий кооперативом «Красный рыбак» Василий Алексеевич

 

279

 

Чичерев, и, когда я спросил его, чем он занимался до революции,

ответил, служил в полиции, был приставом. Удивленный сказал

 я: «Как же вы уцелели?» И он, тоже удивленный моему вопросу,

ответил: «А у нас в Переславском уезде ничего и не было». Тогда

стало понятно, почему Ботик уцелел и люди попадаются такие

цельные: тут революции не было!

     К вечеру стало очень хорошо на озере, пока была еще ма­ленькая синяя рябь, показались на синем светлые полосы, те, о которых Надежда говорила, что это остались с тех пор, как Петр за непокорность хлестал кнутом озеро. На самом деле полосы были, во-первых, над течением реки Трубеж, во-вторых, кругом всего озера по «мякине», как называется подводный берег, или уступ в два сажня глубины и, в-третьих, полоса под уступом в девять саженей.

     Потом к самому вечеру лик озера опять переменился, стало почти все, как стеклянное, до того тихо! Тогда, казалось, небеса, обыкновенно «божьи» и потому нам немного чужие, сошли к нам и прилегли на земле-мураве.

     После заката лик озера опять переменился, стал холодно-синим, как тучи на небе, и над лесом вдали на синем метнулся язык красного пламени.

 

     4  Мая. Я встал в два часа утра и в три вышел в лес. Было очень тепло, и долго нельзя было понять, что это, небо, сплошь обложенное, или туман: озера было совершенно не видно.

     В четыре определилось: туман. Сильно токовали витютни и тетерева. Осторожный ворон, обманутый туманом, опустился не­далеко от меня, но осечка спасла его.

     Только в десять открылось солнце, засверкало озеро, и туман свернутым клубом был только на Урёве.

     Определился роскошный день сверкающих клейких листиков, насыщенный влагой, с тучными теплыми облаками.

     По теплым синим и золотым облакам прилетела и та не известная совершенно никаким ученым птица с самыми острыми крыльями и с самым тонким клювом, сверкнула в золотом луче и влетела в зеленый дом.

     И я за ней иду в зеленую дверь.

     В полдень Павловна крикнула:

     – Посмотри, какое озеро!

     И все мы – она, Руднев и Петя – подошли к берегу. Мы его не видали еще таким и [не] думали, что может быть такая красота: весь небесный свод со всеми своими градами и весями, и лугами, и пропилеями, и простыми белыми барашками почивал там, гостил у нас, у людей, и так близко: совершенно Китеж, невидимый град.

     Мы долго молчали, но один наш гость, подшибленный горем и ослабевший духом, не осилил молчания и сказал:

     – Видите, вон там утки черные.

     Глубоко вздохнула Павловна и тоже сказала:

     – Если бы я прежняя, девочкой, когда гусей стерегла, я по­дошла к тому озеру, и знаете что?

 

280

 

     – Что, Павловна?

     – Я бы на это помолилась.

 

     К вечеру, уходя в лес, я спохватился в воротах, оглянулся – нет! озера уже не было видно. И мне стало так же неловко, как верующему человеку прежних времен, который вышел из дому и не помолился.

     Еще я думал о тех людях, которые приезжают в мае отдыхать на берега прекрасных озер, ведь они никогда не поймут красоты, они приезжают на готовое... и они портят вход (после смычки)... Понимали по-настоящему только пустынники, кто тут же трудился вместе с природой, мучился и постился ее постом, а потом эту постигнутую красоту мира преподавали как добро.

     Разве такое дело не самое близкое мне, но почему оно пало?

     Мне странные мысли приходят в голову: я думаю, не потому ли пало все дело, что пустынники были тоже, как дачники, нечистоплотны и не берегли входа вприроду.Я так и смотрю на цивилизацию (идеальную), что дело ее вычищать сор, как и все, что накопляется от множества преходящих людей.    

     Если бы они не чурались науки, то и не стали бы павшими эстетами: в их руках наука бы чистила входы.

     А еще я думал о том же и на другой лад, когда мне встретился на пути высокий, крепкий мужик с такой бабой, которая, ви­димо, была не раз им стегана. Было время, когда эта порабо­щенная женщина управляла, стояла, как монахи, высоко на горе; а мужчины добывали только материал для питания. Теперь она явно в плену, и смешно, что хочет освободиться посред­ством той силы, которой не имеет, которой мужчина взял ее в плен.

     Вот эта – женственная – сила осталась у монахов и поэтов: их Прекрасная Дама, и они ее рыцари.

     Я стою высоко на горе, и мне кажется, так легко отсюда начертить картину с нижними холмами, лесами, деревнями и отдать ее в школы и прославиться потом, как общественный деятель.

     Между тем жить самому так, делать такое для себя, в своем восторге незаметно выходить из себя так, чтобы это мое в про­исхождении люди, обманываясь, считали за свое – это куда вернее.

     Но и тут есть опасность, ужасней которой нет на свете: свое смирение, своя простота святая может оказаться величайшей гордостью и усложненностью.

 

     Вечер новый, каких еще не бывало, воздух, наполненный ароматом цветущих ив, зелень, клейкие листики берез, закрытые золотыми висящими сережками, массовый вылет майских жуков.

     Жуки так гудели, что временами казалось, будто это гуд был всех колоколов из далекого города.

     Мы вышли с поля,– как пахнет озимь, как напрягается! – к опушке мелкого леса, в который я в это утро попал в тумане.

 

281

 

     Спустились в долину, посередине которой протекал болотный ручей, впереди был большой еловый лес, внизу так было странно: в болоте стояли сосны. Рано взошел месяц. Из кустов тетерка страстно манила черныша, стрекотали мошки, и в бору токовали. И он к ней выбежал, а я перенял.

     Утки сели на яйца, и страстные селезни тянули вдоль болот. Трещали чирки-трескунки. Урчали лягушки, гудели жуки, сшиба­ясь, падали в траву, путались, выправлялись, летели и, опять натыкались.

 

     5 Мая. Утро росистое, прохладное. Солнце взошло чисто сзади Никитского монастыря и поплыло, оставляя влево и колокольни церквей, и деревья.

     В полдень опять в стеклянном озере отражались дворцами кучевые облака, озеро было, наверно, такое же прекрасное, как вчера, но мне казалось, что вчера оно было лучше,– и так теперь пойдет навсегда: прошлое будет всегда лучше настоящего.

 

     {Запись на полях]:

     В краю, где не было революции.

 

     6 Мая. Егорий. И так изо дня в день все тише, теплее и роскошнее. Все сотворено и остается почить, но я не могу, и на этот случай, когда не можешь ни творить, ни почивать, а жить как-нибудь нужно, является благодетельный случай зла: я отдавил себе дверью палец и отвожу душу, сосредоточиваясь на боли в ожидании выздоровления.

     В природе такое состояние насыщения радостью как будто предусмотрено: в предельный момент счастья вылетают комары. Со дня на день они должны появиться в огромной массе, и леса сделаются почти недоступными.

 

     В краю, где не было революции. Председатель райкома прислал свою жену, «открытую женщину», с приглашением к их престоль­ному празднику: Пришвину М. М.

      «Я, председатель райсельсовета Ульянцев Я. М., прошу я Вас, пожалуйста, приходите ко мне в гости, очень буду Вам благодарен. Ежели придете, и впредь буду с Вами знаком. Ульянцев».

 

     [Запись на полях]:

     Взятышек. Волков (сапожник).

     Мы раздумывали, идти или не идти, а там, на празднике, не ждали: к 11 утра уже является сам председатель со своим кумом, сапожником Волковым, оба сильно пьяные, звать.

     Я сказал:

     – Край у вас какой милый, революции у вас совсем не было!

     – Ни малейшей,– ответил председатель.

     Волков наступил на лапу Ярику, тот взвизгнул, Волков бросился извиняться перед ним, целовать в самый нос, взасос. Ярику не понравился запах самогонки, и вдруг он сапожника тяпнул.

 

282

 

     Кошкин (лодочник) пригнал из Усолья мой «Ботик» (в другой раз описать мужицкую работу). Мы ездили пробовать на Урёв, сидел с подсадной. Возвращались при луне.

Как чисто! Спичку я бросил на воду, Петя сказал:

     – Не сори!

     На отражении луны сверкали хвои, разнесенные волнами лес­ного озера.

     Я сидел на носу и строил заграждение лесного края на двадцать ( верст вокруг озера,  ворота выстроены в этом заповеднике из больших камней, притесанных один к одному: ворота – вход в заповедник. У ворот я поставил школу воспитания юношей, лучшие из которых удостаивались по окончании посещения запо­ведника для короткой работы в нем. Все рабочие там были из г таких подготовленных и на короткое время. Расставаясь с запо­ведником, после в миру люди творили легенду об озере: оно было ( источником легенд и радости.

 

     И так я, раз влюбившись, стал жить с озером, как с женой (грубость работы и чудо красоты, возмущение и смирение и т. д... как Русь...).

 

     7 Мая. Зори прохладные и хорошо: отсрочивается вылет ко­маров. Начинает развиваться дуб.

    На лодках вместо паруса ставят березку. Заехали на середину, и вдруг вода.

    – Что такое?

—    Сучок выскочил.

 

   Лодочник разулся, оторвал кусок портянки, заткнул и поехали.

   8 Мая. Прохладно, ветрено, свет солнца перемежается. К вечеру стих ветер и потеплело. В 6 вечера наблюдается массовый вылет комаров, всюду были серые столбы, похожие на вихри.

 

     [Запись на полях]:

     Посев яровых: овса и картофеля. Зацветает черемуха. Распус­кается дуб (прохладно, переменно, и так пойдет дальше).

 

     Мы осмотрели все владения Михаила Ивановича: Федоровский монастырь, Даниловский, Никольский, Борисоглебский, Никит­ский, гор. Клещин, Александрову гору.

     В Никитском монастыре: агропункт и свиньи, блудник о. Митрофаний, Иван Грозный поиграл_с женой после молитвы (сын Иван). Последняя из династии игумений Георгиевская Олимпиада (Мохова): ведьма в аду (богомерзкая баба), столпы комаров над памятью Столпника (искал себе столп: «взятки брать можно на столпе»). Почему монастыри мужские разложились, а женские сильны?

 

     [Запись на полях]:

     Легенда о поляке, оставшаяся в Ведомше после Яна Сабесского:

 

283

 

грабил, два старика – хотел убить, вдруг погрузился в болото, а старик растаял на облачке (Никита Столпник).

     Жертва революции: единственный безобидный поп.

     «Вот вам косточки старые, хоть на удобрение пошли».

     Фотография старца Даниила. <3 строки нрзб.>

 

     Даниловский – общественное значение церкви, нет грани между монастырем и церковью, тунеядцы монастырей, скудель­ницы. Легенда, любимая Даниилом (теснота церквей, только <2 нрзб.>: помолился на паперти, человек является – дверь отки­нулась, лампада зажглась; вышел и в другую – за ним: исчез. Кто же это? Даниил улыбался загадочно (он сам).

     Благодетельница в Даниловском: лифт, рупор, монахи навин­чивают (старуха с трясущейся головой и зеленый попугай, как их фамилия?).

     Могила князя Барятинского в Даниловском монастыре <1 ирзб.>, монахи обобрали.

     Горицкий монастырь: последний архиерей во время револю­ции, уперся, как бык: требует звона (как князь Мещерский сказал: «Я-то пройду, да сан не проходит»).

    Федоровский монастырь: дети из колонии с преступными ли­цами, камни через окно: фрески 18-го века, иконостас вверху 17-го, внизу 16-го и 15-го.

     Могильники на городище: все исклевано. «Большая жизнь прожита, но что нажито?»

     Роль Переславля: снабжение хлебом с ополья север, новгород­цами до возвышения Москвы, до 16-го века, потом Манчестер, и у него (после проведена ж. д.), перенял славу Иванов-Вознесенск.

     Иван Миронов – враг Никона, могила в Даниловском монас­тыре.

     Загадка церквей, сгрудившихся на устье реки Трубеж. Динамика личности (Даниил, Столпник, Олимпиада). Статика, сотворенное: Клавдия, бревнушки и пенечки, «обыватели».

     N. В. Люди власти, о них едва ли можно спросить: верующие они или нет? Власть – движение.

 

     9 Мая.

 

     [Запись на полях]:

     Дождь, горные баранчики. Вознесенье на кораблях и другая масса церквей, соединены легендой о молящемся, исчезнувшем старце.

 

Храмозданные плиты.

Бревнушки и пенечки.

Максимилиан.

Евгения.

Олимпиада.

Осифляне (Даниил).

Неподвижность, не верю, не люблю.

 

284

 

     С утра пасмурно и потом дождь. Поет горлинка, цветут ба­ранчики. После заката собралась гроза.

     В кусту можжевельника на развилке сучков среди сухого болота сижу неподвижный: а потоки мысли моей бегут во все стороны. За болотом лежит озеро, такое неподвижное, посылающее из себя реки. Берендеево болото само по себе неподвижное, из него в разные стороны бегут шесть рек, и так всё: источники силы и власти неподвижны, и потому сила всех сил и власть всех властей называется в древних книгах Сидящим.

     Птицы долго не летят к моему шалашу. Солнце село в серую тучу. Стало мне сиротливо одному быть в кусту, среди сухого болота, и тот Сидящий, управляющий вселенной, представился мне таким же чуждым, как Робеспьер. А сколько есть людей, думал я, считающих Робеспьера своим вождем, сколько признают его за великого человека. Может быть, да и наверно великий, я признаю, но что мне из этого? что мне этот бог, жестокий, проливший столько н е в и н н о й крови? Между тем верующий в Робеспьера завтра, быть может, выйдет на площадь и скажет речь против Сидящего, что какой это жестокий Бог, несправед­ливый, холодный. Так он будет против Бога, как я чувствую себя холодным к вождю, и верующий в Бога никакими доказательст­вами не переубедит его, как не может переубедить меня никакой коммунист в оценке их вождя.

     Значит, кончено, я не то что не верю в Бога, а не очень люблю Его и потому отбрасываю думу о вере в Бога как пустое занятие.

     Но мне кажется, я люблю... что, кого? не могу назвать все, что я люблю, слишком много всего в природе, в искусстве, что я страстно люблю, и я жалею знакомого человека, иногда даже люблю, и с уважением, то сильного, то слабого и милого, задум­чивого, с ясным решением, ученого, влюбленного, женщину с молочною грудью, огромными бедрами и девушку робких намеков...

     Люблю ли себя?

     Нет, а может быть, да: мне это непонятно и недоступно, как вера в Бога. Зубы у меня плохи, и очень я неряшлив, ноги отличные, руки слабы, а то, что называется талант,– это не я, это сила моей тяготы к миру, выражение моего интереса... Правда, вот чудного, как подумаешь об этом, как это можно любить себя.

     Я люблю себя мальчиком, но это чувство как-то переходит в сына, во всяком случае, это уже кончено, это не я, есть некоторые поступки, есть написанные вещи, которые я тоже люблю, но это опять уже не я.

    Что же значит, когда вот говорят: люби ближнего, как самого себя?

 

     [Запись на палях]:

     Благодетельницы Гладковы. Поп из таких: «Мы не подготов­лены для выступления»,– пухлый, как ощущение тепла и холода, сидел на лавочке с такой же попадьей, она щелкала семечки.

 

285

 

     Темы экскурсии:

     1) Ангел нес в двух мешках на посев семена, в одном мешке были безобразные, ругались, дрались, в другом хорошие, книжки читали, Богу молились. Ангел рассыпал семена безобразников на одном конце озера, и там стали болото и непроходимые леса, а другие ангел донес – и стали на другом конце озера церкви, а вокруг них поля с плодящей землей.

 

     10 Мая. Ночь была грозная. Утром раскинулась радуга. И после радуги днем был опять дождь, и опять радуга, и опять дождь, очень теплый. За эти два-три дня совсем свалился этот стерегущий, запрятанный где-то на перекрестке зорь, в земле и в воде холод.

     К вечеру солнце было чисто на западе, но с другой стороны погромыхивали тучи, сильно парило, и трудно было угадать, обойдется ли или нет без грозы этот вечер и ночь.

 

     [Запись на палях]:

     Эстетика. Как-то нехорошо, если я эстет.

 

     На пару открылись во множестве цветы синие, очень низень­кие, с мелкими головками львиного зева. В лесу цвели душистые горошки. Березовый лист, пропитанный ароматной смолой, свер­кал в вечерних лучах. Черемухой пахнет везде. Пел соловей, не первый уж это был, но так, определяя собой тишину, давал направление ночи, пел впервые.

     Казалось, это был пожар, потом мы спросили себя: «Если не пожар, так что же это такое?» И когда явственно обозначилась округлость большого красного диска, наконец догадались: «Ах, это месяц такой!» За озером долго сверкала зарница. В лиственном лесу от легкого ветра был слышен первый зеленый шум.

 

     Неприятно читать у Толстого моральные поучения и рассуж­дения, навеянные эстетическим восприятием природы. Моралист говорит: «К черту эстетику, барин!», а эстет презирает и такую эстетику, и такую мораль. Но если в простоте души, просто, как художнику, внимать природе,– от этого очень хорошо и эстету, и моралисту.

 

     То ли, что плохи были учителя и велика жажда к учению, и оттого казалось, что не у нас здесь, а где-то есть великие учителя, истинно Старшие; то ли, что хорошие люди вокруг меня веровали в науку, а, может быть, и потому что после в жизни пришлось встречать замечательных ученых и художников, или это оттого, что больше самоучкой до всего доходил, но почтение к Старшим и готовность сделаться во всякую минуту учеником у меня до сих пор сохраняется и все больше и больше распространяется.

     Прочитав прекрасную книгу, я думаю: вот я ее в день прочитал, а ведь, чтобы написать ее, он истратил всю жизнь! Выслушав весной первый зеленый шум у березы, я говорю: «Чтобы так прошуметь, ведь она полвека росла!» Ватага чаек летит плотно

 

286

 

друг к другу над озером, первая упала на рыбу и промахнулась, вторая за ней упала, третья, четвертая, десятая схватила уклейку, и потом они все на ветер поставили крылья и плавают часами, не шевеля крылом,– есть чему поучиться у чаек! Я – ученик.

     Моим учителям не нужно гонорара, они все учат бесплатно и даже, напротив, они же благодарят меня за внимание. Иногда мне кажется, что они заряжены, как электрическая туча, и мно­жество носятся, чтобы куда бы только ни избыть свою силу, разрядиться во что бы ни стало куда-нибудь, хоть в печку! И вот тут я: ученик, внимательный, усердный, жаждущий, и все мне, как роса на траву...

 

Массовый   вылет   комаров

 

     Северный ветер. Прохладно. «И хорошо,– подумал я,– пусть немного постоит время, а то с часу на час должен произойти массовый вылет комаров, и тогда прекратится охота, леса сдела­ются почти недоступными». Мы шли берегом озера к Никитскому монастырю с Михаилом Ивановичем, рассказывавшим мне о Ни­ките Столпнике.

     – Насыпали вал Переславской крепости,– рассказывал Михаил Иванович,– а он, Никита, был подрядчиком и, значит, конечно, брал взятки, грабил здорово! Я всегда теперь говорю: «Взятки брать можно, только потом надо раскаяться». Представилось тому подрядчику однажды, будто в горшке у него со щами голова человеческая, руки, ноги, есть не захотелось. Пошел каяться в монастырь, а там не принимают: «Ты,– говорят,– три дня постой у ворот!» Когда прошло три дня, пошли монахи его звать – и нет его у ворот, где же он? Поглядели, а он тут рядом в болоте по пояс голый стоит, и над ним целый столб комаров, и весь он в крови. Комариный ли столб, как это бывает, или подражание южным монахам, только Никита с того часу захотел, чтобы самому в столп войти. Там на юге-то тепло, они там стояли на угловых башнях столбами, а у нас не простоишь зимой. Вот тогда Никита взял и «ископа себе столп». Да так и простоял всю жизнь столпом в колодце. Я теперь и говорю: «Взятки брать можно, только надо иметь в виду, чтобы потом войти в столп».

     Мы вошли в монастырь, осмотрели выложенный теперь кам­нем колодец Никиты Столпника, потрогали пудовые вериги. Мо­наха, единственного уцелевшего здесь, Михаил Иванович спросил:

     – Ходят?

     – Похаживают,– ответил монах.

     – Вериги надевают?

     – Возлагают.

     – А эти камни зачем?

—    На голову. Помогает от всех болезней.

     Выходя из монастыря, я спросил Михаила Ивановича об этом монахе, и он ответил:

     – Блудник!

     Отойдя немного от монастыря, мы вдруг почувствовали пере-

 

287

 

мену погоды: ветер почти совсем прекратился, на озере волны улеглись, стало очень тепло.

     – Тут где-то сохранилось и то болото,– сказал Михаил Ива­нович,– помните, где по пояс стоял Столпник.

     Оглянувшись вокруг, мы вдруг увидели на солнце серый столб, как бы смерч, немного подальше был другой, там третий, четвертый, везде, куда только ни хватит глаз,– был такой серый столб.

     Не сразу мы поняли, что такой был вылет комаров. А между серым столбом было небольшое болото.

     – Вот оно! – сказал Михаил Иванович.

     И мы, ученые люди, неверующие, – явление природы, пере­несенное за 700 лет,– стояли, пораженные совпадением рассказа о Столпнике с явлением комаровских столбов. Не было ни одной старушки, чтобы перекрестить и комариные столпы, последний монах-блудник не ведет тоже, конечно, свою благочестивую ле­топись. Я отметил в своей записной книжечке: «Пятница. Мая в б часов вечера: массовый вылет комаров».

 

     Вблизи Никитского монастыря, по всему крепостному валу древнего города Клещин, от которого больше ничего не осталось, рядом с Александровой горой, где в еще более древнее время совершались жертвоприношения язычников, мы отдыхали, любу­ясь видом совершенно тихого озера.

     – Нет,– сказал Михаил Иванович,– я с юности был этим отравлен, я не только не верю, но у меня даже и волнения нет в душе по поводу этого.

     – Но это,– сказал я, указав на озеро,– это, Михаил Иванович, и наука нам, и трава зеленая, и небо, ведь это настоящее.

     – Да,– ответил он, весь просияв,– я это люблю, это настоящее.

     На радости мы откупорили бутылку вина и подкрепились стаканом портвейна.

     Много мне рассказывал Михаил Иванович о лесном чудесном крае, о древностях, о... Восхищенный рассказами,<1 нрзб.> любви этого человека к своей родине, я сказал:

     – Сколько вы сделали, вы у нас такой в этом единственный человек.

Михаил Иванович ответил:

     – Ну, ну... вот еще, это не я, это край: край-то какой!

 

     11 Мая, Опять вышел день no-мешанный: менялся ветер, являлись тучи рыжие и тучи синие, одни проходили, другие проливались, и вдруг как ни в чем не бывало солнце вызывало нас: «А ну-ка выходите, посмотрите, что стало в лесу, пока тучи менялись».

     И мы почти не узнавали знакомых лужаек и перелесков: так все, правда, изменилось в зеленой одежде. Развертывается коро­вий напар.

     Совершенно стихло к ночи, озеро долго цвело после заката: было все ровно золотое и с обычными своими на золотом белыми полосами.

     Лягушки-турлушки всюду начали свои ночные трели.

 

288

 

     12 Мая. Тихое роскошно-росистое зеленое утро. Плещется в зеленом свете радостно-победный крик иволги.

     Ездили по Трубежу в город за провизией. На обратном пути через озеро белая бабочка села к нам в лодку, видно, очень утомленная перелетом через все озеро. Мы ее взяли, подбросили, она взвилась высоко над водой и полетела к нашему южному берегу. Потом видели мы перелет еще одной, другой... Вероятно, дыхание южного ветра, сухой нагорной нашей стороны вызывало их на большое путешествие за 7–8 верст.

     На озере были очень большие, штук до 100, стаи свиязей, при нашем приближении они свистели по-своему и с очень силь­ным хлопаньем крыльев поднимались и перелетали дальше. У берега носились стаи турухтанов.

     До 12 часов дня озеро было стеклянно-тихое и на небе не было ни одного облака. И так это осталось все тихо на весь день, и вечер, и ночь.

 

     13 Мая. В четыре утра будит иволга, не могу спать! Выхожу как есть, босой, в одной рубашке, ставить себе самовар на крыльце, и ничего, тепло. А ведь по-старому еще Апрель не совсем кончился! Я иду, не стесняясь своим костюмом: комары по утрам не летают и людей нет совершенно. Тоска своим кулаком сжала мне сердце, но внимание к радости жизни не утомилось, а только глубже. Ял догадываюсь о причине тоски: кто-нибудь из хороших людей не f добром поминает меня, и за что? За то, что я не показываюсь к ним, забыл, а я никого не забываю, но только не могу ходить в гости и как-то по-ихнему поддерживать связь. Я появляюсь, когда мне хочется, вдруг привлекло к себе, и вдруг исчезаю. Это их возмущает... Но нет, едва ли это причина тоски... Нужно же помнить, что радость весны – это ежегодный свой праздник по своей той, единственной весне; каждый год, благодаря новой весне, я... глубже понимаю ту свою весну, и вот, когда доходит до последнего, до счастья рая, вдруг все обрывается: дальше я не понимаю праздника и что самое ужасное: множество родив­шихся планов жизни, нового дела исчезает, как дым. Вот, вероятно, потому я и с людьми так: схватив в себя в человеке его весеннее, я вдруг обрываю, когда дело доходит до лета, до рая, и в гости потом не хочу, связь не поддерживаю. Я так обманул множество; людей, и они никогда меня не поймут, поминать будут худо...

     Что раз пришло в голову и вдруг забылось, то никогда не забудется совсем, непременно при случае вновь выплывает – ах!  Вот мой сон: будто бы Ленин попал в рай, удивительно: Ленин  в раю! Сел будто бы Ленин на камень, обложился материалами  и стал в раю работать с утра до ночи над труднейшим вопросом,  как бы этот рай сделать доступным и грешникам ада, осужденным на вечные муки.

 

     Листья осины выходят из бурого цвета в обычный зеленый, но очень неровно: одно дерево стоит совершенно зеленое, а рядом другое бурое – почему это?

 

289

 

     Черемуха в крепком цвету и незаметно, чтобы начала облетать, а на акации кое-где уже показались желтые цветочки. Принесли ветку цветущей яблони. Лесничий сказал, будто бы глухари и тетерева уже две недели сидят на яйцах и, значит, через неделю выведут (совершенно невероятно). Однако ворона возле меня совсем близко криком кричала тем голосом, какой у нее бывает, когда молодые вылетают из гнезд и сидят где-нибудь на кустах дураками. Подозревая, нет ли уже молодых ворон, чтобы отметить себе это событие в ходе весны, я подошел к вороне поближе, и она не улетела, но кричала не от моего приближения, а сама по себе, и ей другая ворона отзывалась внизу горы далеко в кустар­никах, кроме того, там, внизу, кружилось и кричало множество грачей, галок и сорок, иные сидели нелепо прямо на кустах орешника, как никогда не сидят эти птицы, как важно на елях, и в общем как будто судили кого или делили. А моя верхняя ворона, надрываясь, все звала и звала оттуда, и там ей иногда глухо отзывалась ворона. Вдруг оттуда, снизу, вырвалась судимая ворона, и вся масса грачей, галок и сорок взлетела вверх. Оче­видно, на крик моей вороны нижняя летела с большой быстротой, и моя сорвалась с сука и помчалась с ней вместе в зеленое поле.

     И я думаю, это был не вылет молодых, а, наверно, ворона хотела ограбить грачиное или галочье гнездо, была захвачена и судима.

     Наш юноша, мельник Гремячего ключа, пришел в город весь в грязи: и руки грязные, и лицо, и рубашка, а рядом с ним шел настоящий рабочий, и совершенно чистый. Очевидно, мельник разыгрывает из себя трудящегося, и я думаю, даже не для карьеры, а просто по усердию.

 

     Сергей Сергеич собирает целые ведра майских жуков, надеясь найти среди них одного с черненькой шейкой. Я выудил у него ценные мне сведения, что некоторые виды насекомых встреча­ются на определенных цветах, и так как цветы определяют пейзаж, то знать это насекомое очень мне полезно (усачи на сосновых бревнах, шмели на клевере...).

 

     В 9 утра Веськовское стадо погрузилось в озеро и осталось там по брюхо в воде, дремлет и жует над тихой водой.

 

     В краю, где не было революции, однако, незаметно произошла перемена в умах (человек в 50 лет сказал: «Если Бог не постоял за нас в это время, значит, его и нет».– «Отчего,– ответил печник,– он, может быть, и есть, да ему до нас все равно, как до комаров».– «Ну какой это Бог! тогда уж пусть будет лучше человек».– «Да и человек тоже, если поставить его на всю власть, то как же он может вникнуть в каждого, что кому нужно»).

     На Трубеже в Рыбной слободе мальчики удили рыбу, и у одного над самой головой сидела на шесте чайка, мы удивились, как мальчики не швыряются в нее, подумали, не больная ли? Махнули веслом, и она полетела. Много надо было отцам внушать

 

290

 

детям, чтобы они не тревожили птиц, а этим отцам внушали деды, а дедам прадеды, и велось издавна, из поколения в поколение передавалось считать чайку птицей как бы священной. И вдруг явились комсомольцы и объявили тему: чайка – вредная птица: питается рыбой. Прислали мне дать справку о деле выстрела. Сделали расчет на пух, предложили массовое исследование школам чаек, подсчет их. И уехали, прострелив из нагана двумя пулями рамы отведенной им в музее комнаты.

 

     Мальчишки налили мне лодку водой и унесли черпак, я долго стоял по колено в воде,– совсем вода теплая!– и выливал, раздумывая и вспоминая всех ужасных мальчишек войны и революции, в деревнях, в вагонах, в колониях, на городских улицах. И когда я думал о мальчишках, вставали искривленные души их  воспитателей, учителей и учительниц, этих рабов, под контролем  власти воспитывающих свободных граждан. Были, конечно, среди

тех и других отдельные люди, но... я устал и меня давит масса.  Между тем из-за этих немногих праведников обыкновенно терпят и скрашивают все остальное: и так было всегда, и так же теперь говорят и пишут.

 

     [Запись на полях]:

    Иван Акимыч Думнов сознает, что Думнов с Петром Вел. думу думали. И еще у него есть: он человека убил. Он очень вежливый, готовый, но всегда дипломат, и неизвестно, что у него на уме. Его боятся и боятся указа Петра: «взыщется на вас и на потомках ваших».

 

     Варвара-сирота, Маня-корненожка. Букашка-Букаша, букарашка. Почему все, кроме великороссов,– лучше. Великоросс – землемер среди башкир.

Лягушки – (любопытство) и почему не было концертов, не ожидается ли непогода?

 

     В деревенской читальне было много народу, кто читал газету, кто тихо беседовал между собой. Я завел речь об убийстве Авдотьи, и вдруг все замолчали. Потом я спросил: почему?

     – Среди нас был убийца (Иван Акимыч).

 

     В Переславском краю крестьяне рассказывают, будто с какого-то высокого места Петр Великий увидел прекрасное озеро и как лю­битель воды повернул коня и поехал прямо на озеро несжатыми полями. Возле деревни Веськово на южном берегу озера Петра остановила какая-то женщина и принялась его ругать: «Мы работаем, а ты, бездельник, нам топчешь». Петр будто бы уважил.

 

     За час до заката мы с Сергеем Сергеичем вышли на тягу жуков и сели против зари.

     У крестьян жуки называются самые маленькие – букарашки, средние – букашки и большой жук – букан.

 

291

 

     Говорили, почему все инородцы, все, даже русские малороссы, белорусы, неизмеримо лучше наших великороссов, и так решили, что неприятные черты великоросса явились вследствие его господства над другими племенами.

 

     Мы убили одну ворону, вероятно, самку, а другая осиротела и стала очень кроткая, почти ручная, она совсем не боялась больше нас, и когда мы пили чай, то бросали ей хлеб, и она подбирала. Я вспомнил про Машу-корненожку, как она из-за уко­роченных ног не приходилась по вкусу парням, утончилась, оси­ротела, и когда мы ее взяли к себе в прислуги, то стала самым верным нашим домашним человеком.

 

     14 Мая. Соловьиные ночи. Они прилетели рано и пели, но что это было за пение, а вот теперь поют насквозь ночь,– и никуда не уйдешь от этой песни.

     Я, конечно, выбрасываю из себя демократическую неприязнь к соловьям.

     В 7 утра мы выезжаем на лодке в Усолье.

 

     Озеро было тихое и под белой вуалью. Чья-то лодка по боль­шому белому далеко там плыла, ползла, как муха на простыне.

     Пыльца цветущих лесных деревьев и луговых трав тонким слоем покрыла поверхность воды, и от хода нашей лодки оставался неисчезающий след, как будто озеро еще не умылось. А говорится: «На воде следа не видно»,– виден был не только след лодки, но и плавающих по озеру птиц, уток, чаек, и если рыба взметнется, то и от этого остается кружок.

 

     [Запись на полях]:

     Усольская лодка: мужик перевернулся и приплыл, обняв дно, с закостенелыми руками в Никитский монастырь.

 

     Я держал курс по прямой линии с Ботика на угол бора против рыбацкой избушки, и через полтора часа мы были против Тресты, на глубоком месте с поднимающимися там и тут на поверхность воды пузырьками воздуха от множества подземных ключей! Вы­сокие, желтые, как песчаная отмель, стояли у берега прошлогод­ние тростники, а новые зеленые только что зарождались под водой.

     На фоне Хапуньской боровой возвышенности перед нами был низкий болотистый берег, поросший светло-зеленым ивняком, и тут, в этих болотах нам надо было угадать устье реки Вёксы, это было не так легко, но единственная старая высокая лозинка подсказала нам выход реки из озера, а главное, множество уток разных пород: более редкие теперь были самые обычные здесь – кряквы, чирки,– вероятно, потому, что они уже совершенно угнездились, хотя раза два мы слышали, как топтал где-то кряко­вый селезень утку; большие стаи белогрудых черней вздымались при нашем подплывании, сильно хлопая крыльями, и так же

 

292

 

много было свиязей с их характерным посвистыванием; любо­пытно было следить за нырками, всплывающими там и тут из-под воды, исчезающими, чтобы неожиданно появиться иногда совсем в другой стороне.

    И так хорошо нам запомнилась на время осеннего перелета та высокая ива у заводи, окруженная зеленеющим тростником с большим желтым пятном цветущих водяных растений,– вот мы тогда постояли под этим деревом!     

Неподалеку от старой ивы мы вошли в озерное устье реки Вёксы и сложили весла: лодка бес­шумно поплыла между букетов желтых цветов, только держа рулевое весло, чтобы не втянуться в сплетение кустов лозы, тростника.

     Раз, ударившись так, мы спугнули совсем близко сонного кря­кового селезня: неужели уже начинает линять? другой раз взо­рвалась пара свиязей, и чирочки, видно, прямо с гнезда трухляво полетели и тут же сели. Трудное у них теперь наступает время. Речка то расширяется и становится мелкой, на песчаном дне видны все ракушки, то сужается и образует глубокие непрони­цаемые вары. В солнечных лучах, пронизывающих плесы, кишат верхоплавки, а раз, видели мы, прошла, как подводная лодка, большая щука, она шла, наверно, не очень быстро, но мы очень скоро, бесшумно плыли, она мелькнула, как изображение в мо­ментальной камере, и я не успел выстрелить.

      Трудно запомнить в первый раз и представить себе план излучин реки – до того их много! иногда они идут параллельно, разделенные жидким, поросшим осиной грунтом, всего в несколь­ко десятков саженей, стоило бы какой-нибудь час-два поработать, прорыть канальчик для лодки – и сколько бы сократилось времени при поездке. Но этот человек, Усольский рыбак, как будто не хочет портить первозданный пейзаж и едет, ныряя в излучинах: вон показалась голова женщины в белом платочке, исчезла, как нырок, показалась далеко спустя в противоположной стороне: такая энергичная голова! и опять нырнула в кусты. А мы ведь в это время тоже ныряем, и им тоже, наверно, любопытно встре­титься с нами, но что же делать! Наконец она показалась вся до колена с веслами в руке между желтыми цветами, в последний раз исчезла, вот мы быстро едем друг другу навстречу: та женщина в белой косынке, стоя, работает на носу одним веслом, а на корме сидит сам хозяин, бородатый, русый. Она пронзила нас острым взглядом, измерила все точно. Мы успели спросить: «Куда?» – и, получив ответ: «На базар!» – расстались. Говорят, где-то есть тут островок, называемый Татьин куст (тать – раз­бойник, вор): как удобно было, <1 прзб.> тут этому Татю: ныряет, ныряет лодка в излучинах, и вот, наконец, раз! куст – и выходит из куста тать!

     Одна из таких излучин подвела нас к сухому песчаному обрыву с опасными, нависшими над рекой высокими соснами; казалось, довольно одного порыва хорошего ветра, чтобы сосны пришлеп­нули плывущих по реке, как комаров. С осторожностью миновав это опасное место, мы вышли на берег и стали готовить себе

 

293

 

обед в бору. После воды в бору показалось нам жарко и сухо, как в римской бане. Через некоторое время к берегу, поросшему цветущей черемухой, подошел человек, увешанный сумками и с очень длинной удочкой, он не заметил нас, или, может быть, не хотел замечать, снял с себя сумки, положил удочку, снял сапоги и помолился как будто на реку или на куст черемухи. «Нет ли у него рыбы, вот бы хорошо уху сварить!» – сказали мы, и я пошел к нему. Это был сухой человек неопределенного возраста, с голым, коричневым и сморщенным в кулачок лицом. Я сказал ему: «Здрав­ствуйте!». Он мотнул головой и начал мыть в реке портянки. Я переждал и подал звук: «Тепло!» – «По старому 1-го Мая,– ответил он угрюмо,– надо бы плотве идти, а когда она уж прошла!» Разговор опять оборвался. «Из Усолья?» – спросил я. «Из Переславля»,– ответил он. И мы разошлись, сказав на прощанье, я: «Очень жарко ходить», а он: «Очень тепло».

     Мы пили чай под огромными соснами, роскошно перевалива­ясь с боку на бок, и смотрели на этого рыбака издали: видели, как он хозяйственно переобулся, вымылся, обвешался, перекрес­тился на черемуху и удочку, необыкновенно длинную, положил на плечо и пошел.

     Мы очень долго были в лесу и наконец, решив сделать свое дело в Усолье и сегодня же ехать назад, сели в лодку и опять начали нырять по излучинам. При одном из поворотов мы уви­дели, из тростников высунулась рука и спустила совершенно чер­ный чайник в воду, показалось сморщенное в кулачок лицо. Узнав меня, странствующий рыбак как будто посветлел: Я ему улыбнулся и сказал: «Чайку попить?» – «Ну, што ж»,– ответил он.

     В Усолье приплываешь, как будто и не в село, а в какое-то жительство лесных существ, не нарушающих общий пейзаж: так все вокруг лесисто, болотно, так много природы. Набежали тучи, пошел теплый дождь, и мы сели в [трактире] переждать. Когда прошумело и снова опять стало тихо и солнечно, на улице показалась церемонная процессия, и мы подумали было сначала, что это с похорон воз­вращались, только очень уж празднично разодеты были девушки и парни. А может быть это свадьба. «Женихова родня,– сказали нам,– идут на невестин двор, выкупать елку».

     Раздобыв в Усолье третье весло, мы и против течения в своей легкой лодке пошли хорошо, а главное, много силы прибыло, оттого что после теплого дождя стало так глубоко, душисто в смоляной зелени. В усладе болотных желтых цветов и орошенных теплым дождем молодых трав кряковый селезень до того разо­млел, что допустил нашу лодку на двенадцать шагов, и тут мы заметили в желтых цветах его зеленый затылок, но мне нельзя было его взять, потому что как раз против на другой излучине под старым тростником метнулось длинное знакомое белое уди­лище. Нам суждено было еще раз встретиться со странствующим рыбаком, он уже привык к нам, и у него на лице вышло что-то в виде улыбки. Обогнув осторожно поплавок, мы приткнулись на минуту носом к берегу.

     – Поймали?

 

294

 

      - Две штучки.

     – Ну, что же,– сказал я,– две да две, глядишь, и десять, а там и уха.

     – Только и надо,– сказал он,– уха, а хлеба я надолго запас, на неделю хватит.

     Больше сказать было нечего, постояли, подумали, нет: что же тут говорить?

     После, когда мы дальше уже отъехали, я сказал своим:

     – А ведь это не простой человек.

     С этим мы все согласились и так решили, что был он человек, и потом у него все кончилось, и когда все кончилось, то вот явилось это: ходить и радоваться цветущей природе, букетам желтых цветов, рыбе, утке, бору. Нам было очень хорошо, и мы все дружно сказали:

     – И хорошо!

     Мы взяли желну в брачном наряде, крякового селезня, и раз я промахнулся от качанья лодки в налетевшую скопу. При выходе из реки возле знакомой нашей ивы, где было так много уток, в густых болотных кустах рявкнул водяной бык: вберет в себя воздух и ух! раз, два, три, помолчит минут десять и опять ух! бывает до трех раз, до четырех, больше шести мы не слыхали. На воде этот звук такой ужасной силы, что кажется, будто это самое меньшее гиппопотам, и просто жаль становится своему знанию: выпь, безделушка. ~""

     Озеро и вечером было совершенно тихое, но напуганные рассказом о вёрткости усольских лодок и внезапных бурях на озере, мы решили плыть, не упуская из виду темной линии берега. В тишине на воде была слышна вся жизнь большого озера, и если бы научиться узнавать значение всех этих звуков, то много бы можно было порассказать, и мы уже теперь много знали: там трещал чирок в быстром полете за самкой, там слышался рокот крякового селезня подплывающего, и потом он ее топтал и душил, у черней было как-то почти по-вороньему, свиязи посвистывали,– а то вдруг гомон всех невидимых стай – непонятное. Из леса чуть доносился соловьиный рокот и концерты зеленых лягушек. Журавли крикнули, хорошо, через все почти озеро, было их слышно.

     <3 нрзб. на полях>

На фоне зари, привыкнув к полумраку, мы все-таки различали, как там и тут покажется обманчивая, исчезающая шея нырка. Что-то караулила в воздухе большая ночная птица – скопа или сова? Вдруг недалеко от берега в розовом всплеске воды сверкнуло белое брюхо небольшой щуки и показалась огромная черная голова схватившей ее большой. Сверху на эту возню мгновенно бросилась та большая птица, скопа или сова? Верно, она хотела ударить в маленькую щуку, но впустила коготь в большую. Все было видно только на одно мгновенье, но очень отчетливо: птица била о воду крепкими крыльями, стараясь вытащить щуку, но она была сильнее и тянула ее в воду и утянула. Сейчас же наша лодка приплыла к этому самому месту, и тут была воронка и везде пузырьки, выходившие из родников.

 

295

 

     А это <1 нрзб.> были озерные, в утином царстве, почему там был такой гомон всей силой, разными голосами?

     Потом облака закрыли весь свет зари и звезд, едва-едва стала различима темная полоса леса, и я, не имея никакой точки впереди, правил просто налево, против посолони. Каждый раз, когда ухал водяной бык, мы принимались считать, дивясь этому звуку и загадывая: сколько раз ухнет. Было удивительно слышать за две версты, потом за три, и так все время не прекращалось, и за семь верст, когда уже слышалось пение бесчисленных соло­вьев Ботика, отчетливо ухал и водяной бык. Только уж когда мы вышли на берег, общий хор соловьев Ботика закрыл этот звук.

     Мы еще не успели поужинать, как вдруг наружная дверь с шумом открылась: сильнейший ветер затрепал деревья, зашумело озеро, полил дождь. И, вспомнив на высоком берегу того че­ловека с удочкой <1 нрзб.> в глухом болотном углу, где жил водяной бык, мы сказали:

     – Как же он-то теперь ночует?

     Но, вспомнив и свои лесные приключения, ответили:

     – Где-нибудь под елкой.

 

     15 Мая. И опять тихое влажное утро. Днем переменно. Пух летит (массовое рассеивание семян ив), как снег. После заката озеро осталось все синее с легким румянцем. Прекрасно было это тихое озеро, лицо леснины, но если бы стало оно лицом человека: синее с легким румянцем, какое бы это было страшное лицо!

     16 Мая. Ботик с каждым днем все больше и больше оказывается публичным местом (Петров дух).

     Ясное росистое утро. Еще не поблекли цветы черемухи, а яблоня в полном цвету и желтая акация. Все цветет вместе. Прилетели стрижи.

     После полудня ветер переменился, стало холодно, небо за­крылось синими тучами. Погода резко переменилась. Вероятно, начались майские холода.

 

     Обсуждая с М. П. предстоящую нам на 14 Июня экскурсию в Нагорье ко дню Крапивного заговенья, решили, чтобы не утом­ляться ходьбой, «ехать на попе» (то есть на лодке, а безработный поп будет грести). И мало-помалу при обсуждении этой поездки явилась мысль превратить ее в экспедицию по рекам Нерли и Кубре (Кубря – кубриться). Так будет изучено Залесье («древляне»), а после можно проехать по другой Нерли к «полянам».

     Озера, как глаза. Если мальчишка сикает, ему говорят: ссышь  в глаза матери. Ростовское и Переславское озера – два глаза Суздальской земли.

     Великороссы:

     Люди там лучше, где было меньше всего драки за власть, больше всего дралась за власть Великороссия, и потому, может быть, нет на Руси более неприятного народа, чем великороссы.

 

296

 

     Из Ключевского:

     «Великорусское племя вышло не из продолжавшегося развития этих старых областных особенностей, а было делом новых раз­нообразных влияний, начавших действовать после этого разрыва народности, притом в краю, который лежал вне старой коренной Руси и в XII веке был более инородческим, чем русским краем».

 

     Я, конечно, был сам нехорош и виноват, но мне очень хотелось жить дальше, и потому, не думая о себе, я сочетал все неприятное этого случая с образом этой женщины, вообразившей себя Анной Карениной.

 

     18 Мая. Ясно, ветрено с севера. Продолжение холода. Рожь в колосьях. После короткой операции освобождается колос. Кое-где всходит вика с овсом.

Буря. По озеру беляки, будто лед идет. А сирень распускается.

(Бессонов – охотник. Отец Леонид – сапожник. Иван Ива-ныч – 74 года, рыбак.)

     Много лет со мной пережила одна большая книга, которую я никак не мог начать читать. Когда вдруг оборвался страстный, бурный ход природы и мне не захотелось никуда выходить, не было у меня ни газет, ни журналов, ничего,– я вдруг принялся со страстью за чтение этой книги, и в три дня не прочитал, а выпил ее.

     Так вот и этот дремлющий край может <7 ирзб.>.

 

     [Запись на полях]:

     На мокрой песчаной дороге следок босой детской лапки – какой милый! поцеловать бы...

 

     19 Мая. С утра постепенно стихает ветер и теплеет, к вечеру не колыхался ни один лист на березе, кричали перепела и дергачи. Окунь идет. В оврагах еще не отцвела черемуха, а уже и рябина цветет.

     К вечеру не стало тепло, но стихло совершенно, и, слышно было, с леснины за 7 верст ревел водяной бык, а в Переславле играл оркестр.

 

     В музее: Сергей Сергеевич сказал:

     – Посмотрите, какой изумруд,– и показал зеленого жучка с отливом в золото.

     Я что-то вспомнил: подобные прекрасному цветку существа, прилетающие на свежие экскременты, и сказал об этом.

     – Так то муха.

     – Ну да,– ответил я,– муха зеленая с золотым отливом.

     – А это жук.

 

     24 Мая. Ездили в город против ветра, взяли парус на обратный

путь, а когда ехали назад, ветер переменился и дул опять напротив.

     Рыбаки никогда не выедут в озеро, чтобы из избы в лодку, а

 

297

 

сначала выйдут на берег в устье Требежа возле церкви Сорока Мучеников и осмотрят небо, озеро, сговорятся между собой, обсудят, как при таком утре, что дальше будет.

     Недавно еще были три старика, понимающих в ветрах, теперь остался один Иван Иваныч.

     Сегодня на заре целый флот городских удильщиков, а рыбаки никогда не удят.

     Все как-то холодно. Вылетели из гнезд грачи. С обеда начал собираться дождь и все расходился, но к вечеру обложило и пошел мелкий и надолго.

 

     Переславские озерные рыбаки издавна спорят с Усольскими речными и постоянно жалуются на их хищнический лов мелкой рыбы саками; сами, конечно, тоже бы охотно ловили, да саками в озере и не возьмешь, и милиция следит. Обидно тоже Переславским, что рыба по временам из озера идет вверх по реке и тут ее перехватывают Усольцы. Зависти к богатому лову сельдей Переславцами Усольцы не имеют, но имеют зато старую обиду к Переелавцам за сутяжничество и с презрением говорят: «Мы работники коренные, а вы кто? Вас ведь Петр Великий посажал тут, а мы жили с тех пор, как свет стоит».

 

     Брачный наряд (линька).

 

     Два тяжелых времени есть в году: одно в Ноябре перед снегом, в гнилые дни, когда в воздухе пахнет сырымиреками и все лежит мертвое и непокрытое... Я теперь научился это страшное время коротать охотой с гончей на лисиц по чернотропу. Другое время, вот как теперь, когда после страшного первого подъема вместе с движением весны вдруг все то движение кончилось: тепло, роскошно одетые деревья, травы высокие, цветы,– кажется, как бы жить! – а между тем птицы замерли_^крепях, самцы болеют, линяя, самки которые выводят, которые уже вывели, измученные, исхудалые, звери тоже заняты поисками пищи для молодых, у крестьян всегда нехватка и весенняя страда: пахота, посевы.

     Я тоже в это время растериваю мало-помалу перо за пером свой брачный наряд и замираю с больной душой_в крепях. Денег в это время не достать: все редакторы разъезжаются на дачи, остаются только те, от кого ничего не зависит, и все просят подождать до сезона, до осени: я, поборовшись с собой в это время, или завешиваю окна от солнца, курю и работаю в комнате, или затеваю какое-нибудь исследование и за ходом природы не слежу.

 

     До конца нельзя нам осудить и человека вовсе дурного, тво­рящего явное зло, потому что по времени, может быть, именно это и надо, и это же зло в грядущих поколениях станет добром, и эгоисты, творцы зла, потом окажутся созидателями будущей жизни. Так в истории Русского государства первые московские князья, заугольные убийцы, коварные хитрецы, мелочные хозяй-

 

298

 

ственники, впоследствии были высоко превознесены ходом жизни над благороднейшими и норовистыми князьями Тверскими и Новгородским вечем...

 

     25 Мая. Утром густой туман. Сыро. Солнечный день, свеже­вато, но теплее немного. Легкий восточный ветер. Перед закатом ветер пошел очень легкий от нас на озеро, а рябь шла сюда.

     Солнце садилось из самой тучи в лес большим лохматым несветящимся шаром. Иволга не пела. Играл комар.

 

     Мои впечатления (восприятия) такого рода, что я про себя чувствую себя хозяином всех накопленных до меня знаний и пользуюсь ими иногда, если они мне понадобятся, справляясь в книгах или у специалистов. Я не от книг иду, а от жизни, и книги мне только справка.

     Но я человек готовый и таким же готовым людям, обладающим талантом и достаточным знанием, могу с пользой говорить, чтобы они поменьше читали и побольше внимали к жизни.

     Если же я, не читавши, буду рекомендовать этот исследова­тельский метод против метода готовых знаний, то непременно я буду воспитывать самоуверенное невежество и пренебрежение к работе прошлых поколений (культуры).

     В прежнем методе готовых знаний при всех своих недостатках есть в то же самое время метод воспитания уважения и органи­зации внимания к труду предшествующих поколений и по тому же самому и критического отношения к самому себе. Нас этим забили, измучили, поработили, и только самые талантливые и дерзкие, овладев трудом прошлых поколений, выбивались к соб­ственному творчеству. Казалось бы, из всего этого опыта надо сделать вывод такой: надо организовать школу таким образом, чтобы усвоение знаний давалось легче, чтобы и менее одаренные люди могли принимать участие в творческой работе. Между тем повели дело так, что чуть не с колыбели объявляют молодежь исследователями, а для усвоения знаний предлагают путь справки.

     (Гурьянов принес и оставил у Серг. Серг. две пробирки, одна с ягодами можжевельника, другая с водой Гремячего ключа.)

 

     Хорошо, если исследовательский метод в школе даст какие-нибудь и практические результаты, как, например, исследование личинок комаров в Сокольниках и последующее затем уничтоже­ние комаров силами школы – очень хорошо! но вообще говоря, дело уничтожения комаров относится к обязанностям малярийной станции, а исследование в школе должно прежде всего служить для скорейшего усвоения тех знаний, которые уже добыты и в отношении учеников являются готовыми.

     Князь уехал в ханскую ставку.

 

     26 Мая. С утра темно и потом часа на два дождь. Солнце и засверкала листва, а потом после обеда все теплее и теплее, к вечеру стало вовсе тепло, по-летнему, и с юга пошла на нас туча.

 

299

 

Она свалила при ветре в заозерье под флейту иволги и визг стрижей, но потом вдруг оттуда пошел на нас белый клубок. Иволги петь перестали, а соловей почти до дождя. Грянул гром, озеро смутилось. Полил крупный теплый дождь.

 

Всем известно, что такое научное изучение, но художественное изучение знакомо не всякому; еще допускается художнику кисти сидеть и часами изучать свет, краски и линии в природе, но о писателе-художнике публика думает, что это ему дается так просто, наживается жизнью.

     (Художественное изучение края с целью воспроизведения края потом, не расчленяя описание по частям: население, воды, про­мышленность, а соединяя все и представляя край живым, как личность.)

 

     27 Мая.

 

     [Запись на палях]:

     Организация ненависти: нет буржуазии – чаек подай! Полез­ные и вредные животные (пролетариат и буржуазия).

 

     Дождь. Когда показалось солнце, выехали на озеро четыре лодки и стали на якоря, Петя тоже поехал удить и стал недалеко от них на озере, пятой мухой.

     Солнце скрылось за тучи, в заозерье вода стала, как серебро, и у нас – как сталь. Подул ветер – все почернело. Нашла большая туча, исчезли все полоски серебра и стали, везде чугун с белым взваром, и те пять лодочек то покажутся, то спрячутся. Полил дождь, и все лодочки скрылись в белой мути.

     Я терпеливо стоял час на бельведере в ожидании света, и, когда дождь перестал и прояснило, одна за одной показались и лодочки. Целы! Я успокоился и сказал дома: «Целы!» И так раз пять за день дождь принимался, лодочки исчезали и опять пока­зывались, вечером явился мокрый Петя, и мы ели уху из окуней.

 

     Какие ночи! Я услышал с постели кукушку и посмотрел на часы: половина первого! Стал засыпать, а там рассветало, и кукушка чуть не сто лет обещала мне жить, иволги засвистели, соловей зачокал, рассыпался зяблик. Невозможно спать, встаю, босой выхожу на берег, и там по озеру, вижу, едут на плоту люди, а скворцы везде на березах и с берез летят с червями в носах: у всех дети.

Вопросы рыбаку

1. Озеро

2. Рыба

Ветры, прилет.   Жизнь    щуки Объяснение.         от мала до ве­лика во все вре­мена и до.

300

3. Рыбак Откуда нача­лись (Петр) – отношение к Усольцам, ар­тели.

4. Разное Жизнь чайки. Скопа. Береговые ласточки.

Низовой топр. руч., легенд, и пр.

Глубокие  мес­та, мелкие. Случаи: бури, грозы.

Сельди. Окуни, лещи.

Нет ли сказок.

Прежние берега озера.

Приливы.

Влияние луны.

Ключи.

Течения (полосы).

Рельеф дна.

Когда замерзает и вскрывается.

Язь Петра.

Где берег нарастает и где размывается.

 

     28 Мая. Разбудила кукушка у самого окна. Посмотрел: половина второго! И пошло, и пошло: другая кукушка, иволга, соловей,– так и не мог уснуть.

     Солнце и легкий ветер. Стерегут дождевые облака весь день. Сильно парит. Но к вечеру ветер потянул с озера и посвежело. Песня нашего соловья при полном развитии листьев на деревьях стала до того выразительной, что вечером слушаешь, как в кон­церте, и вокруг тебя тоже все слушают: можжевельник, береза, осинка – очень хорошо, без всяких воспоминаний и отношений: прекрасно.

     Андрей Иванович Острецов, адвокат, талантливый неудачник, подобный Ив. Ив. Рязановскому, и тоже вышел из духовенства.

     Мелькает  сюжет для  бытового  рассказа.   Отец  Константин выносил весь ход революции легко, потому что такой был жиз­нерадостный человек. Семья работала – шили башмаки и сапоги  рыбакам, он сам перевозил через озеро. Но, бывало,  <1 нрзб.> пьют морковный чаи с черным хлебом, присыпая густо солью  вместо сахара. А о. Константин вдруг скажет: «Вот хорошо бы... чего-то хочется? да,  вот что: хорошо бы сейчас миндального молочка!»  Приехал  в гости двоюродный брат,  известный был доктор, толстый, на 9 пудов, теперь худой, как в мешке, и вот человек в 50 лет уже говорит такое: «А знаешь, Константин, я  теперь пришел к выводу окончательному: Бога-то нет, совсем нет и быть не может». Глаза у Константина стали круглыми. «Иначе,–  продолжал доктор,– как же мог бы он допустить». С этого часу Константин задумался. И раз, проходя мимо пожарной дружины, поменялся: отдал рясу и взял куртку. Ему это предстало весело,  как  миндальное   молоко,   и,   сняв  сан,   он   пошел   в  исполком, объявил, что Бога нет и вот бы теперь ему подкормиться (мин­дальное молочко).

     Параллельно этому в деревне история с Борисом: муж-черт. К попу: крестик надень. Уговорили, надели. Пошли благодарить  Константина, а он не поп: в пожарной куртке.

301

 

     [Запись на полях]:

     (Те, кто ближе к Богу, всегда дальше от него.)

 

     29 Мая. Большая часть дня с утра все небо обложено, беломутное, сыро, свежо, пробовал моросить дождик. Ветер довольно сильный с севера. К вечеру все-таки солнце выбилось, немного и садилось из синей тучи.

 

     Продолжение Юбилея.

 

     Трудно о своих домочадцах написать что-нибудь плохое и то же о тех со стороны, кого любишь и уважаешь, так почему же не писать о них просто, как они есть, не придумывая им новых имен. Старший сын мой Лев кончает школу с кооперативным уклоном и в этом году будет пробивать себе путь сам, другой кончает семилетку, и его тоже можно легко перевести куда-нибудь. Я говорю жене:

– Павловна, <недопис.>.

 

     30 Мая. Празднично, светло на небе и тихо на озере, в лесу птицы гремят, и кукушка с небольшою заминкой прокуковала нам жизни еще на сто лет.

     Против Трубежа на воде залегли удильщики, целый флот. Мы тоже поплыли к ним и залегли. На тихой воде этим утром почему-то все увеличивалось: чайки были, как гуси, а лодки, как броненосцы.

     Был такой час в это утро, когда рыбки прыгали из воды без перерыва, на огромное пространство, куда только усмотришь, блестела на солнце рыба и давала круги на тихой воде. Одна очень большая щука подпустила нашу лодку на пять шагов и вдруг ринулась огромной своей головищей вниз, взбурлив хвостом воду. Чайки начали свою работу очень оживленно, бросались камнем, исчезая в воде, и, выхватив уклейку, тут же в воздухе ее и проглатывали.

     Солнце в неглубоких местах насквозь пронизало воду, и вот было видно: как неисчислимые рои пчел,– сновали там, стреляли, носились мальки и уклейки и у самого дна на песочке степенно стояли ерши, шевеля непрерывно губой.

     Мы шутя наловили себе окуней на хорошую уху, съездили в город на базар и когда возвратились на Ботик далеко после полудня, то под каждым деревом там курился серый столб, как будто каждое дерево там дымилось: это был массовый вылет, столбами, каких-то крылатых насекомых несколько побольше ко­мара.

     Вечером тихое озеро от легкого ветра было похоже на карту океанических течений в географических атласах: на синей ряби белыми полосами были выведены капризнейшие узоры.

 

     Отец Леонид мне сделал сандалии, и в узоре дырочек выходила корона. Этот поп на берегу попросил меня дать ему «факсимиле»,

 

302

 

а на воде, когда мы ехали с ним вдоль берега, переполненного  разным людом, спросил меня с носа на корму, так что вышло на весь берег: «А как вы веруете в Бога?»

     (Есть про него молва, будто, когда был в женском монастыре и монахини спрятали сосуды, евангелия и муку, так он указал чека.)

     Зарождение легенды о назначении колокола св. Варвары из Переславля в Москву для обслуживания в Сандуновских банях. В лавку вошел какой-то серый человек из деревни и, выбирая товар и посмотрев на бывшего в лавке попа, спросил хозяина лавки: «А правда, что, говорят, будто колокол св. Варвары назначен в Москву?» – «Как же,– ответил хозяин,– уже сняли и увезли».– «Да зачем же это?» Моргнув попу и нам, одет прилично, он ответил: «В Сундуновские бани».– «Да ну, что же, зачем в бани?» – «А будут звонить: в баню по звону ходить».

 

     [Запись на полях}:

     (Производственное и личное (Христос).

 

     31 Мая. (Ветрено и с половины дня и ночи серо: пробовал начаться дождь.) 6 – Воскресенье (на самом деле 7, потому что Вознесенье было в Четверг, а праздник б – Воскресенье прихо­дится на Вознесенскую неделю).

     Мы поставили парус и краем ветра с севера приехали скоро к устью Трубежа. Рыбацкий праздник (лодки, чайки, связка, ар­хиерейская связка, поп над водами, митра качалась, звон над водами, певчие).

     На Ботике праздник пионеров, учительницы речь: три основных требования, предъявляемых к пионерам, наследство Ильича, поняли? ну, конечно, поняли. Интернационал. От каждого осталась бумажка (взять от природы, но дать? – бумажку). Производственный учет личности.

     Возвращение Михаила Ивановича из Москвы и начало при­готовления к. экскурсии.

 

     1 Июня. Серое утро, но теплое и глубокое. Иволга и соловей поют. У всех скворцов в носике по червяку для детей.

     Вот уже дня три мы приладились удить окуней: два-три часа фунта четыре, как раз на уху. Сегодня стал в 7 утра против Ботика, к 10 уха готова, едем, за нами туча с громом, и только мы дошли, дождь полил теплый, летний, крупный.

     Днем было очень жарко, и в комнате становилось душно, мухи очень кусали. Но к вечеру переменился ветер, и не северный, юго-западный, а вдруг стало холодно и неприятно.

 

     2 Июня. Ветрено, переменно и без дождя не обошлось.

     Снаряжение экспедиции. Средства: продажа колокола св. Вар­вары (в Москву, в Сандуновские бани. Колокол не пошел).

     Я смотрел на этот город вчера – какая сказка! Сторожевые чайки провожали меня долго до развилки дорог и, когда я повернул

 

303

 

к монастырю, успокоились и полетели к прудам и опять на дорогу смотреть, нет ли кого еще. И вдруг святыня стала мне таким дорогим, и бремя все спало. Так бывает счастливое сочетание возраста с темпераментом, когда мы теряем страсти, уймитесь, волнения! и в истории, когда предметы культа превращаются в экспонаты музея, когда пережитое встает без боли и сладости, а просто как материал для одумки через свое о людях больших и малых и о том, что сделано ими в истории человечества. Так вдруг, оглядывая через крылья чаек сияющий на солнце город и голубую тень главы милой церкви Горицкого монастыря на белой стене большой, вдруг для меня выпало из русской истории иго татар и Ивана Грозного и раболепство служителей культа, я стал как русский совершенно свободен, и весь город церквей предста­вился мне, как чистик <2 нрзб.>...

 

     3 Июня. Все ветрено, волну бьет к нам от Кухмари. Слышал, что к какому берегу катит волну, там и рыба, и поэтому сегодня она бы должна быть у нас, но почему-то очень плохо клевала. Слышал, что щуку надо удить в полводы (опуск) на карасика, а окуня со дна. Рассказывал еще Зацепин, что удильщики ночуют на берегу, варят уху, у всех костры, и разговоры бывают замеча­тельные.

     К вечеру все затянуло, нависло, но мы уснули и не знали, чем кончилось. Проснувшись рано утром – дождь окладной.

 

     [Запись на полях]:

(Четверг 4. Воскресенье-Понедельник 7–8 – Троица. Пятница 12-го отъезд.)

     4 Июня. Что необходимо мне для путешествия.

     Одежда.

     Новые сапоги (взять в субботу у попа) и валенки.

     Пете полушубок, ковер и одеяло.

     Белье – на себя и одну перемену.

     Пища – кроме общей:

в белую сумку: сало... сахар, 10 коробок папирос и 3 пачки махорки. Спички.

     Папка и 1 <1 нрзб.> бумаги, черный карандаш, перочинный нож, финский нож.

     Сетка от комаров.

     Фенацетин, аспирин, касторка.

 

     7 Июня. Написать такую страничку (или две), чтобы на ней была вся русская история: от страны Мери (Суздальская колони зация) до Николая II (бельведер) и кончая Веськовским предсе­дателем.

 

     Весь день с утра до вечера борьба за существование, и у человека ведь то же самое, разве только сознание, но что созна­ние? Личная минута сознания прибавляет в борьбе только лишний

 

304

 

фунт [корма?]... Но, может быть, есть какое-нибудь другое созна­ние, где человек ступает совершенно независимо от борьбы за существование? Обратите внимание на завитушки пешеходной тропинки ведь  просто диву даешься, как ноги сами выбирают удобное место,  какой-нибудь незначительный бугорок от крота или просто даже погуще трава от оброненного животным навоза, и вот извилина!  и вот точно так же и, пожалуй, еще много чувствительнее, чем нога, бегущая по земле вода реки с излучинами...                     

    

     Записать у Ефросиньи Павловны Троицын день (кумятся) и заговень Петровский (раскумываются).

     5 Сентября. Стрижи уже давно улетели, а ласточки табунятся. Пожелтели сверху донизу липы и в болотах осины и березы. На суходоле в березах желтые только кисточки. Было уже два мо­розца, картофельник почернел. Везде постелили лен (и непре­менно с «зеркальцем»). Пошел дупель (пролетный).

     Дожди замучили крестьян. Вчера было очень холодно, ветрено, сыро. Федор Кожелин (в селе Пожарском) пашет перелог. Жена к нему пристает: «Тужурку надень. Я тебе говорю: тужурку надень!» Она же к сыну-мальчику робко обращается: «Ты бы пошел огурцы собирать».

     Слышу: «Ко-ро-ва!» – и думаю об этой священной крестьянской материальности. Представляю себе, что если какой-нибудь озор­ник убил бы корову, то хозяин ее может убить озорника и будет оправдан. Корова – это самость крестьянина, это он сам, мате­риализованный, и притом общественно: она своим навозом удоб­ряет землю, молоком кормит человека. Ищу в своем писательском деле, в этой «духовной» деятельности паритет коровы и нахожу его в «Курымушке». Так можно иногда быть довольным, это в известном смысле книга равноценна корове. В этом чувстве об­щественной самости и коренится религия (старая и новая), ос­тальное все кухня религии.

     Леве необходима какая-нибудь материализованная мечта: я под­сунул ему Байкал, и теперь он мечтает сделать исследование Байкала (вместо того чтобы бродить с мельником, «как Максим Горький»).

     1-го Сентября прислали 500 рублей за комнату. Рассчитываю получить за «Родники Берёндея» с «Красной Нови» 500 рублей, с Госиздата 400 рублей, итого у меня есть 1400 рублей, на которые можно жить всю зиму.

Через неделю отправляю Леву обделывать мои литературные дела.

 

     6 Сентября. Был у меня на один день Руднев.

 

     12 Сентября, Вчера на охоте у Пети Ярик ушел за зайцем и не вернулся. И я не стал его искать.

     Ежедневно дожди. Хорошо только вечером, когда зажигаешь рабочую лампу. Начались вечера.

 

305

 

     Алпатов вспомнил своих двух мальчиков, умерших младенцами: у него не было к ним никакого чувства, но думалось, что мать наверно и сейчас найдет у себя в душе чувство утраты их. Потом ему почему-то вдруг вспомнилась та девушка, которую он любил, как ребенка, но она потом влюбилась в него, жизнь разделила их, и так все осталось нераскрытым, неконченным. Вслед за этим вспомнились опять умершие младенцы, и потом оказалось, что девушка эта была ему то же, что и умершие младенцы: начатая трагедия...

 

     13 Сентября. На полчаса рано показалось солнце, и опять мелкий холодный дождь. Я ходил в Ляхово болото. Дупеля уже не нашел (верно, пролетели). Убил гаршнепа, много коростелей и черныша. Ласточки в полях большими стаями.

 

     15 Сентября. Утро – дождь. Петя начал вчера ходить в школу. Думаю продолжать роман.

     Робинзон купил ружье и, еще не умея стрелять, придумывает сделать светящуюся мушку. Он вечно ходит с какой-нибудь при­думкой, возникающей и умирающей, как подёнка. Это потому, что он сдвинут с места, его придумка – воздушные мостики к своему месту. У Левы тоже такая психология: блудные дети. Они будут смешны и жалки, пока не добьются чего-то реального: Робинзон уже застарел, на Леву есть надежда: смешное – великое.

 

     16 Сентября. Каждый день бью тетеревей с Кэтт.  Это  надо запомнить, что после пролета дупелей начинается самая хорошая охота на тетеревей. Заветы охотника:  1) Прежде всего охотнику надо научиться молчать: нет несноснее охотника-болтуна. Надо на­учиться быть самому с собой. 2) С самого начала собака должна быть непременно самая хорошая: хорошая собака сама учит охот­ника, как надо ее натаскивать; от плохой собаки и хороший охотник теряет веру в себя. 3) При натаске надо к словам прибегать лишь  в крайнем случае, а действовать жестами рук, глазами, нечленораздельными звуками из согласных: вроде тсс! Разговаривать с собакой  по-человечески вредно. 4) Отношение к товарищу.

     Тетерева принимают Кэтт за овцу и, взлетев, тут же садятся. Я часто принимаю ее за березовый пень.

     Из отношений охотника к собаке можно много получить ма­териалов для изображения первобытного человека (например, язык: молчание и рабочее слово).

 

     17 Сентября. Ефросинья Павловна забыла отвести Верного в подвал, и он ночевал в конуре на цепи. Утром налетела собака и сильно его искусала. Собаку мы убили. После долгого раздумья решили, что с двумя поднадзорными собаками нам не управиться, и дали Верному стрихнин. Яд подействовал только через два часа. Ночью его закопали в кустах и когда возвращались с Павловной домой, то совершенно было так, будто похоронили человека, и в заключение так же стало легко, что в конце концов все кончилось.

 

306

 

     Этот день был единственный в Сентябре без дождя и даже с просветом солнца.

     Вечером зашел ко мне художник Дмитрий Николаевич Кар­довский.

     Пробую начать повесть о взрослом Курымушке параллельно написанной. Надо, чтобы революция захватила личность человека врасплох, и потому личность эта сразу вся всколыхнулась бы и стала как ребенок – Курымушка.

 

     19 Сентября. Непрерывные с утра до вечера изо дня в день дожди, ветер и холод. Борис Иванович сказал, что дупелиный валовой пролет был 14-го Сентября (прошлый год 9-го). Значит, надо установить, что валовой пролет здесь бывает на границе нового Августа и Сентября (в этот раз при сильном дожде). После дупелей выходят из лесов на опушки тетерева, и тут на них самая лучшая охота.

    Я читал у Кардовских (Дмитрий Николаевич и Ольга Людвиговна) начало своего нового романа и окончательно утвердился в нем: работаю зиму.

     Михаила Ивановича жмут диявола. Петя переходит жить к Смирновым. Явился сторож Павел Михайлович Лезихин. Дали кирпич в Данилове. Нанять подводу, срядить печника. Леве поручить переговор с мельником. Найти дровокола. Пете, чтобы взял лампу. Павловне определить 20 рублей на ремонт белья.

 

     Вода раньше всего чувствует умирание света, и в то время,  как в лесу только начинается красивая борьба за свет и кроны , на иных деревьях вспыхивают, как пламя,– вода лежит совер­шенно мертвая, и веет от нее огромной могилой с холодными  рыбами.

     Дождь поливает меня, ноги по колено в грязи, а голова горячая: я решаю неразрешимое. В конце концов все сводится к тому, чтобы оправдать себя и утвердить свое бытие. Судите же вы, а  я себя так сужу в оправдание...

     Я любил в ней Марью Моревну и просил ее быть моей женой и понимал эту жену, как стальную связь мою с Марьей Моревной.

     Она отвечала мне, что женой она моей быть не может, потому что она не Марья Моревна, а просто Варвара Петровна и родители ее из высшего общества выбора ее не одобряют, будут издеваться, и она не выдержит борьбы.

     – Значит, ты меня не очень любишь? – спросил Алпатов.

     – Это меня и мучит, мне кажется, я тебя люблю, я думаю « только о тебе, я все бросила, все завертелось во мне, но когда я спрашиваю себя: «Могу ли я быть его женой?» – то отвечаю: «Нет!» И значит, я тебя не люблю. Суди же сам!

     – Да, ты меня не любишь,– ответил Алпатов,– что же делать? Вот цветы, я люблю цветы, птицы поют – люблю птиц, я все люблю! У меня есть что любить, я не буду один: прощай!

     И ушел.

 

307

 

     Она опрокинулась в кресле, закрыла глаза, стала быстро крас­неть, закрыла лицо, завернула свои юбки и стала рвать, и, когда разорвались, опять показалось пламенное лицо с закрытыми гла­зами.

     В эту минуту вернулся Алпатов, он забыл что-то.

     Она  не  пошевельнулась.   Он  падает  перед  ней  на  колени, положил голову на колени.

     Она глаз не открывала: была вся пламень. Он был.

     Потом он на мороз, холод...

     Почему же так? Разве он потом не сжимал в своих объятиях деревенскую девушку так, что она говорила счастливая: «Нет, легче целую ночь молотить!» Почему же тут он не мог...

 

     21 Сентября. Рождество Богородицы. Бабье лето.

     Сегодня, наконец, переломилась погода и дождя не было. Лен улежался, подымают. Мелкий кустарник (осиновый) облетел. Вчера Петя нашел еще дупеля. Совхозное поле овса осталось некошен­ным – там тетерева. На жнивьях пошла уже зеленая рожь и кое-где уцелели васильки.

     А потом вдали расставились ели и сосны с березами...

     Вечером сильно вызвездило, наверно, будет мороз.

 

     22 Сентября. Тихо в золоте, и везде на траве, как холсты, мороз, настоящий, не тайный и не тот, о котором крестьяне говорят: мо-рос, значит, холодная роса. Только в восемь утра этот настоящий, водяной мороз обдался росой, и холсты под березами совершенно исчезли.

     А ласточки все еще здесь.

     В лесу полный листопад, высокие осины над лесом, как уши, горят, внизу же у них все слетело.

     Везде лист потек.

     Вдали ели и сосны прощаются с березами.

     А мне нравится это время, что наперекор всему отлично зеленеет озимь. С холма на холм, обнюхивая заячью жировку, по зелени перебегает Соловей, взлаивает, когда замечает, что след все свежеет, близится, все близится к опушке леса, спустился к болоту с кустиками и погнал...

     Часть 1-я романа.

     Свержение царя (материальный фокус этой части), как это под­готовлялось в людях и как было принято: в деревне, в Петербурге. Курымушка едет в Питер с проектом осушения «Золотой луговины» (народ на войне – Николай, народ в деревне – Михаил, в столице – Сергей).

 

     {Запись на палях]: Смерть матери.

 

     Часть 2 – Октябрьская революция. Раздел имения.

     23 Сентября. Солнечный, почти жаркий день. От 1-й росы и до полного изнеможения я ходил по моховому болоту. Летают бабочки, совокупление стрекоз. Вечером жундели жуки. .

 

308

 

     Пишу роман в голове. Мария Ивановна узнает из газет, что Михаил получил премию в 1000 рублей за офорт «Перунов ост­ров». Офорт на стене (батюшка спросил: «А что значит у-ни-ка?») Михаил Счастливец. Свет переменяется.

 

     А что, если восстановить Кащееву цепь?

     Звено 1-е – Голубые бобры. Звено 2-е – М. Каин. Звено 3-е – Золотые горы. Звено 4-е – Мировая катастрофа. Звено 5-е – Любовь. Звено 6-е – Марья Моревна (смерть).

 

     24 Сентября. Все утро, до 10 часов была борьба за погоду, светило солнце, но сквозь дымку будто леса горели и по сторонам висели синие тучи. В конце концов установился жаркий солнеч­ный день.

     Сегодня получено известие, что Воронский в восторге от «Род­ников».

     Старый писатель, как старый трамвай: превосходный трамвай, но гордиться тог нечем советскому человеку – сделан при царском правительстве. Воронский приходит в восторг, но до сих пор я не числюсь сотрудником «Красной Нови».

 

     У всякого дело начинается через свой загад: загадает, а потом начинает работать. Но у большинства юношей, поступающих в высшее учебное заведение, между загадом и делом становится еще особая придумка.

     Алпатов придумал сделаться инженером не по практическим соображениям, а потому, что инженер, с одной стороны, кажется почему-то, как офицер, а с другой, инженер – ученый человек, и в общем какая-то полнота жизни веет от слова инженер. Один Осип поехал в этот политехникум просто потому, что выгодно быть техником. Семен Маслов потому, что там было агрономическое отделение, и у него уже решено: служить крес­тьянам. Окалину было все равно, ученье он рано научился по­нимать как труд, как службу: он поехал, потому что ехали все товарищи. Земляк тоже поднялся вместе со всеми. А <1 нрзб.>, ленивый к ученью, поехал в провинцию, потому что тут не надо было держать конкурсного экзамена. И Жучка-учительница тоже поехала на педагогические курсы.

     А почему Алпатов решил сделаться инженером?

 

Ревизия кассы

 

Леве на две недели жизни в Рыбаках

Дрова

Овес собакам

Охота

Повод

Вставление окон

Лампы

10 руб. 40 руб. 10 руб.

50 -»-л _w_

4 -»-15 -»-

133 руб.

 

309

 

И с незаписанными на все такое, кроме еды, выйдет

С 1-го Сентября по 24-е истрачено –

Из них на зиму впрок и на охоту –

На еду                                                    . -

Остается

150 руб.

185 руб.

133 руб.

52 руб.

325 руб.

Заготовка на зиму

Валеные сапоги Воз соломы Белье

Плита

- 15 р.

-   1 Р-

____, - 30 р. Чулки шерстяные   –   8 р

74 руб.

Поездка Левы в Москву

Дорога – 10 р. Еда                     - 15 р.

Всего 100 руб. Остается на жизнь: 225 руб.

25 р.

В Музей: Печники

Деньги 20 р. Лампу

Содержание Пети Левы Нас

- 20 руб.

- 20 руб.

- 40 руб.

80 руб.

     Хватит на Октябрь и Ноябрь – до 1-го Декабря.

     «Родники» с «Красной Нови»: 500, <1 нрзб.> хватит до 1-го Апреля.

     Рабочие месяцы: 6: минимум 4 листа, т. е. 500 р.– на лето.

     Резерв: на случай налога и комнаты в Москве: с Госиздата за «Берендея» – 400 руб.

 

     25 Сентября.

     Так и пошло изо дня в день: ясно так, что ни облачка, ветрено, сухо и к полудню довольно жарко, так что листва подсыхает быстро, падает и разлетается.

     Ласточек больше не вижу.

     Недавно Лева спросил: «А что, будут еще кучевые облака?»

     Сегодня около полудня на чистом небе показались два обла­ка-корабля, окруженные каждое пятью лодочками. Казалось бы, из этого должны были разрастись роскошные облака, но они скоро замерли, еще показались два отчетливо и тоже замерли: какие-то чахоточные и, может быть, последние.

 

310

 

     Понимаю ошибку Руссо, Толстого и всех, кто зовет людей к «простоте»: они думают, что жизнь проще, значит, и легче, между  тем  как проще жить  гораздо труднее.  И  самое трудное,   что стремление к простоте жизни является у сложнейших душ, а все простое стремится к сложности.

 

     27 Сентября. Мы с Борисом Ивановичем ходили в Ляховом болоте и вдруг наткнулись в лесу на прекрасную дворянскую липовую аллею: умерли люди, умирала в золоте природа, умирал день...

     Есть и в умершем озере, окруженном со всех сторон синими лесами, особая красота...

     Я думаю все дни о том, что эта женщина, которую так страстно любил Алпатов, была кругленькая, румяная, как помидор, что в ней не было никаких талантов – ничего! Что если бы не ее и не его самолюбие, вступившие в смертельный бой, то отношения были бы крайне будничные, да тут была не любовь, а только самолюбие, или любовь в пустоту. Был только один момент про­светления, когда он написал, что понял свой путь: «Жить только для нее, забыв о себе, всматриваться в жизнь и думать, как бы ей помочь в мелочах».

 

    28 Сентября. Никитин день. Ярмарка.

Шоссе гремит: 15 тыс. берендеев и с ними 15 тыс. женщин, которые возвращаются все с узелками подсолнухов.

     Так тихо в золотых лесах, тепло, как летом, паутина легла на поля, сухо – листва громко шумит под ногами и птицы взлетают далеко вне выстрела. Я вышел утром из дому с тоской-болезнью и решил это уходить, и уходил свою боль до того, что лишился способности думать. Я мог только следить за движением собаки и держать ружье всегда готовым для выстрела, да иногда погля­дывать на компас.

     Мой дом на севере, и стрелка прямо смотрит туда, да, она смотрит на север, но я забываю об этом и думаю, что она смотрит на мой дом. Но мало-помалу я захожу так далеко в сторону, что стрелка смотрит на север не через мой дом, и так я прихожу в какую-то совершенно мне неизвестную местность. Долго я про­дираюсь по вырубке – и вдруг передо мною в густых золотых лесах большое, совершенно круглое умершее озеро (то же раз было, встретилась уже заросшая усадьба: тройное умирание: людей, деревьев, солнце садилось).

 

     Подумаешь, из каких противоречий складывается жизнь, с одной стороны, понимаешь ее как стремление к тому, что есть у всех: какой-то жадный, торопливый бег к общему пирогу и вечный страх отстать от других и остаться самому с собой ни при чем, в пустоте; с другой стороны, нет ничего ужаснее, как погрузиться в эту общую жизнь до того, что и не увидишь перст, указующий на тебя, и не услышишь голос со стороны: «Вот еще новый тип бегает».

 

311

 

     Чем сложнее жизнь, тем острее эти противоположные чувства, и потому в больших городах люди живут и по моде, и по личному вкусу...

 

     [Запись на полях]:

     (Вопрос учительницы: «Почему считается, что идеал недости­жим?»)

 

     Вот еще думаю о том, чего не было, что недостижимо и, если близко подпустит,– тает на глазах или обертывается уродиной. Я думаю, что если бы это отношение к жизни не входило в состав творчества, то как бы двигалась жизнь вперед. Сущность творчества движение, перемена, и явление недостижимого есть выражение постоянного движения. Потому-то и любовь бывает такая, что женщина, как Дульсинея и как Альдонса, если только приблизится.

 

     29 Сентября. Весь день дождь. Лева уехал в Москву. Ожидаем пролета гусей. (Ночлег: озеро. 1) Рано утром летят в поле и до 10–11 час. там, 2) к полудню на озеро, 3) за час до заката летят в поле и возвращаются на озеро в темноте).

     Большинство охотников чувствуют себя и поэтами природы, понимая поэзию как-то сентиментально и чудно. Редко охотник отдает себе отчет в том, что очаг его страсти не в румянце зари, а в пламени пороха, выбрасывающего свинец в живую тварь. Охотник предвкушает наслаждение впустить свинец в живое тело, и вот почему несдержанная молодежь, когда попадается дичь, всегда томится и начинает пускать заряды во все, что только летит и бежит: в ворону, в сойку, в собаку и кошку. Охота совершенно так же, как и чувственная любовь: поэзия природы сопровождает ту и другую страсть; но дело не в поэзии, а в овладевании предметом страсти: птица должна быть убита и девушка должна сделаться женщиной. Культурно-просветительная деятельность среди охотников имеет целью обыкновенно охрану дичи с тем, чтобы потом было больше материалу для стрельбы и вообще для разжигания этой страсти. Настоящая культурно-просветительная деятельность должна иметь в виду упорядочение проявления самой страсти: чтобы как в чувственной любви на­слаждение переходило в труд по охране детей, так бы и в охоте: наслаждение убийством имело бы завершение, искупалось бы делом. Да, если я промышленник и убиваю для заработка, то нет и речи о садическом наслаждении, и если я ученый, добываю материал для науки, если я художник и пользуюсь страстью для слияния с природой,– Нет никакой речи о неправде убийства и жестокости. И потому истинная культурно-просветительная дея­тельность среди охотников должна быть направлена к тому, чтобы охотник меньше думал о наслаждении всадить свинец в живое тело, а использовал бы свою страсть больше для сближения с природой, изучения привычек животных и особенностей пейзажа, в котором они живут.

 

312

 

     30 Сентября. Лег вчера в 1/2 9-го, встал в 1/2 4-го. За стеной слышу агонию природы. И как вспомню, каким великолепным концертом на болотах началась весна и как все кончается, думаю: как ни быть нам, северным людям, другими, чем южане, каждый год переживать эту трагедию...

 

     Все шло, казалось, чередом, как и вчера, вечером он поужи­нал, покурил, разделся, улегся, сначала пробовал думать, потом спуталось, начались картины, показались на белом зеленые елоч­ки, и вдруг зачесался кончик носа... Пришлось поднять руку и почесать. Опять устроился и начал забываться, и опять в самый последний момент кончик носа зачесался. После этого сон улетел... и началась та слоистая дума, похожая на медленный рост долго­вечного дерева; дума о собственной жизни, объяснение странных загадок...

 

     На самой ранней заре пробудился дух этого дома и пошло везде: та-та-та!

Братья спали. Михаил тихонько оделся и вышел в столовую пить с матерью чай. Он хочет к именинам матери поднести ей свой большой офорт «Перунов ост­ров», над которым работал три года. И с волнением несет его. Знает, что нет на свете худшего ценителя, чем мать, что ей невозможно понять простейшее этой работы, рожденной, как облака над хаосом бездны. И все-таки он несет офорт с большим волнением, чем нес его на конкурс в Общество <1 нрзб.> художников.

Она долго смотрела на это серо-белое, да, но поняла только, что это большая работа и что это не от мира сего.

Неожиданно и для себя самой она говорит:

– А знаешь, вот это единственное только и есть, из-за чего стоит жить.

– Что ты хочешь сказать?

– Что я хочу сказать? да вот это стремление к идеаль­ному миру. Ты у нас вышел в дядю Николая Иваныча, подумай только, ведь маслом торговал и вдруг исчезает,– искать, а он в лесу соловьев слушает.

Михаил это понял опять как самый обидный ему намек на положение «не от мира сего» и сказал:

– Нет, мама, в это вложен огромный труд: это вещь!

– Да и я говорю,– отвечала серьезно мать,– это и есть настоящее, а в жизни, в жизни все пустяки...

Никогда этого не слышал Михаил. Михаил был далеко не юноша, но весна ему приходила совершенно как юноше, потому что загадка жизни, поставленная в юнос­ти, была еще им не разгадана. Загадка эта явилась еще в самом чистом детстве и называлась: Она. Пришла одна, другая, третья – и все были ненастоящие, но вдруг явилась Марья Моревна и осталась с ним навсегда: это

 

313

 

была Она настоящая. Потом, уже в юности, начала по­казываться новая Она, и когда он спрашивал себя: «Это ли настоящая?» – то всегда смотрел в сторону Марьи Моревны. Было один раз – она явилась к нему и сама сказала: «Люблю». Он молчит. Она спрашивает. «Люб­лю»,– отвечает он. Она его страстно целует. Он тоже целует и думает: «Кажется, это настоящая». Однажды вечером она приходит на лестницу и тихонько стучит в стену. Он впускает ее. Целуются на диване, обнимаются крепче и крепче. И вот у них такой разговор в тишине:

Она: «Нет, нет, так не надо».

Он: «Да, правда, нельзя: я так не могу».

Она: «Я вот за то и люблю тебя, что так просто, как все, ты не можешь».

Он: «Как же надо?»

Она: «Скажи по-настоящему: «люблю!» – и тогда можно».

Так сказать он не может, чтобы «люблю!», а потом все: она его жена. Какой-то конец, он не хочет конца, впереди еще долгая жизнь. И он понял в этот миг, что она была ненастоящая.

 

Гусиный   пролет

 

     Вчера вечером за стеной дома в лесу будто огромный самовар закипал: это дождь и ветер раздевали золотые деревья. Бушевало озеро. Мы говорили, что сегодня в ночь непременно пойдет гусь.

     Я встал за час до рассвета, в половине четвертого, и согрел самовар. За стеной продолжалась агония природы, ветер шумел. «Значит,– думал я,– с гончей нельзя. А надо бы промять немного своего зажиревшего друга».

     Но с гончей не уйдешь. А вот теперь надо бы походить по опушкам возле зеленей, не высыпают ли вальдшнепы. Да вот еще можно прихватить серых куропаток, вчера утром неожиданно в моховом болотце, небольшом, возле Дубовиц, окруженном поля­ми, я наткнулся на выводок и почал его. В зобу у куропатки оказался лен, и я понял, что куропатки бегают по настольному льну, а в болото они забежали, просто спасаясь от собаки.

     Рассветало, стихало, на небе показались светлые полосы, на­чинался прекрасный задумчивый день. И план моей охоты сло­жился вполне: возле Дубовиц я поищу куропаток, потом возле Воскресенского на совхозном поле возьму парочку из своего старого выводка, за оврагом постараюсь до коров попасть на одну вырубку и попробовать там схватить тетеревей. Дальше за вырубкой есть небольшое болотце, там уже непременно будут бекасы и, может быть, гаршнепы, дальше в бесконечность идут густые клочки болотного леса, и там все бывает, там я буду идти просто по компасу и вернусь в темноте берегом озера. Да, берегом озера! и вспомнилось, что ведь гуси могут лететь. В боковой карманчик своей блузы я положил два старинных патрона с самой

 

314

 

крупной картечью, приготовленные на случай встречи с волчицей: теперь годятся пустить в далекую стаю гусей.

     Без четверти шесть я выхожу, привязав собаку к поясу: возле самого дома у нас кормится по утрам тетерка с чернышом, и не хочу, чтобы собака их пугала, я берегу эту пару до весны, чтобы слушать по утрам любимейшую мою песню токующего тетерева. Мы благополучно миновали, не спугнув, полянку с тетеревами, перешли через овраг, и, когда переходили другой, вдруг сзади раздалось:

     – Ке-че!

     Вот этот звук осенью,  когда все плачет,  мне,  как зеленая озимь. Не будь этих бодрых зеленей, я не знаю, как бы я жил тут, в глуши. А гусиный крик еще глубже: в нем есть вся печаль осени и в то же время как будто наперекор смерти и пустоте верный зов: «Не робей, товарищ, мы перелетим пустоту!»

     Они летели над головой дальше картечного выстрела вдоль берега озера к западу на Дубовицы. Если бы им совсем улетать, то их путь был бы на юг. «Значит,– подумал я,– они летят отдыхать и кормиться в полях». И правда, они скоро снизились, закружились и сели возле самых гумен деревни, на высоте овсянищ. Перед моими глазами ясно были тридцать четыре серые зоба и частокол из шей.

     Я свернул к тому моховому болоту, покрытому кустарником, где была куропатка, в надежде, что кто-нибудь спугнет гусей и, может быть, они полетят к озеру через болото.

     Я только успел войти в кусты, началось у гусей гоготанье, и тут же они поднялись, разбившись на две партии: маленькие полетели направо, большие налево, краем болота ко мне. Быстро вкладываю патроны с картечью, только по восьми штук, и жду. Но вдруг почему-то гуси смешались в беспорядочную серую массу. Они были еще от меня вне выстрела, шагов без малого на двести, но я взял прицел почти на аршин выше стаи, в расчете, что крупная картечь и спускаясь может убить.

     Конечно, это был случай, но я хорошо им воспользовался: один гусь сделался маленьким и, как дупель, упал»

     Обе партии гусей, сделав круг, соединились и полетели на юг.

     Что они, совсем улетели?

     А там, пересекая озеро в юго-западной части, вылетали в поле на юг другие, и их было в караване штук полтораста.

     Взяв убитого гуся за красные лапки, я пошел поскорее домой сдать тяжелую добычу и, пока добрался, там по той же линии над клочком золотых березок в полях, протянули еще два каравана.

     – Вот гусь! – сказал я дома. И поспешил в поле.

     – Ах, гусь, вот так гусь! – слышал я за спиной.

     И как же это приятно – сдать дома гуся.

     Но только я выхожу из ворот, слышу, вижу, так низко над жнивьями веревочкой тянут к Сокольницким гумнам, сосчитал: тридцать три.

 

315

 

     - Мой!

     И расселись на высоте.

     И пусть себе кормятся. Я спешу к тем березкам, где общий птичий путь. Вон, слышу, назади, летят. Бегу задыхаясь. Они настигают. Не успеть мне добежать, нет, не успеть. Обертываюсь и встречаю. Летят прямо на меня. И вдруг повертывают и боком от меня выстрела на два все пролетают, прекрасные работники, сверкают блестящей сталью своих подкрыльников, гогочут.

     Какой восторг, какое волнение! русак из-под самых ног моих выскочил, смешался, растянулся, и я несколько секунд не понимал даже, что это за зверь такой, что ему надо, и, когда вспомнил, что заяц, почему-то не догадался даже убить.

     Гуси летят – это больше всего!

     Выглянуло солнце. Новый караван летит выше. Мне не достать его. Через полчаса еще караван и еще. А мои тридцать три всё кормятся. К полудню я собрался к ним подползть, но деревенская пестрая собака – хвост крючком – вздумала на них разбрехаться, и они полетели кружить над полем.

 

     1 Октября. Странно, что вот ведь самовар тоже работает на меня, но, когда он стоит у меня на столе и кипит, я могу писать, думать, как будто так и быть должно: самовар не раб мой, а друг и по вольной воле, на удовольствие к своему делу кипит. Когда же я для скорости развожу примус и курю и пишу между двумя чашками чаю, то хотя примус и в другой комнате, за дверью и на самом тихом ходу, только чтобы не остыл чайник,– я все-таки не могу думать и писать, мне кажется, там, за дверью, из-за моей пустяковой жизни кто-то из последних сил старается.

 

     Был ли сегодня хороший день или худой – не знаю. У меня в душе, как в природе поздней осенью, крутит и мутит тоска. Сегодня я заметил только, что на фоне серого ствола большого дерева трепетал один-единственный золотой листик.

     Золотая осень прошла незаметно, то были холодные дожди, и как-то тут между днями незаметно ударили два мороза, подсекли листву, потом начались сильные ветры с дождями, и так незаметно мы остались с голыми деревьями.

 

     «Проскочил»: живы были в этом краю только женщины, на мужчинах везде была печать смерти: не спасала ни земля, ни связи. Женщины поняли, что только ученье может спасти детей. Уже не было и признака того Бога, которому бы серьезно можно было молиться о сохранении жизни своих детей. Только в культуре оставались следы культа, и даже соприкосновение с ней было благодетельно...

 

     4 Октября. Всё ветры: листва по земле. Те 36 гусей живут у нас и кормятся на одном и том же месте. Сегодня пролетел не останавливаясь новый большой караван. Еще попадаются жирные коростели и бекасы. Высыпают вальдшнепы. Тетерева недоступны.

 

316

 

     5 Октября. Высыпки гаршнепов.

 

     6 Октября. Ночь после проливного дождя с радугой (Ботик был в раме) выдалась тихая, чистая, лунная. Прихватил мороз, и утром на самом рассвете выпал первый легкий зазимок (не припорошило травы). По голым деревьям бегали белки, целая семья, вдали как будто токовал тетерев, я даже взял на случай ружье, но это, оказалось, по ветру долетал с далекого шоссе тележный кат.

     - Да если при таланте догонять мечту упорной работой, то  непременно что-то новое сделаешь, только все-таки наконец же изморишься,  и  вдруг незаметно для себя самая обыкновенная  жизнь человеческая,  «как у всех»,  с пятою заповедью Моисея станет  мечтой,   незаметно для   себя  начинается   погоня  в  эту  сторону, и то раньше было впереди лицо Прекрасной Дамы, а  тут зад, как мечта, огромные бедра (Розанов и библия, Россия – зад).

 

     День был такой, что вот солнце светит ярко и тут же при сильном ветре летит снег. В десятом часу на болоте еще оставался такой слой льда, на пнях везде белые скатерти, и на белом часто, будто кровавое блюдо, лежит красный листик осины.

     Нашелся гаршнеп, порхнул в белую метель, и за ним я послал свой заряд.

     Гуси еще пасутся у Весьлева.

     Неправда, что пишут, будто валовой пролет какой-нибудь птицы длится неделями: настоящий валовой пролет, когда птица валит весь день в воздухе или высыпает в кустах и болотах, бывает какой-нибудь день-два...

     В полумраке на утренней заре, пока не определится день, и вечером до темноты я стою неподвижно лицом к заре, смотрю, слушаю и думаю. И Бог, которому люди молились столько тысячелетий» мне показывается в это время как сила, высшая чело­веческой: «С этим ничего не поделаешь!»

     Сегодня вечером были слышны крики  пролетающих гусей, то мелькнула стайка чирков и каких-то больших уток. Каждый раз явление птиц волновало меня, и я для них бросил свою мысль. А мысль  эта была о  жизни  и  смерти,  что  как  это отлично придумано устроить нам жизнь, конечную сроком, за которую ни одному, даже самому гениальному, мудрому и долговечному, не­возможно исчерпать разнообразие мира, отчего каждая коротень­кая жизнь может быть бесконечна в своем разнообразии.                                                                                                                                      

   

     В четверг был огромный пролет мелкой птицы: все поля были ими покрыты, и с легавой было трудно охотиться. Сегодня громадный табун грачей и галок.      

     Дрозды еще трещат.

 

     7 Октября. Ясная звездно-лунная ночь. Сильный мороз. Утром все белое.

 

317

 

     Пошел на зайцев. Перейдя через Брусничный враг, на Горба­том овсянище, поднявшись из-под горы, встретился с гусями: вчерашний большой караван (новый) и прежний в 36 гусей паслись вместе.

     Тетерева бормотали везде. Все бело долго, до полудня, на деревьях. Очень легко поначалу подкрадываться.

     Гон был никуда: беляк западал, Соловей каждый раз добирал по полчаса, минуту гонит, полчаса добирает. Небо закрылось. Полетел мокрый снег. Мороз обдался росой. Стало мозгло и холодно.

     После полудня опять явилось солнце, и до вечера было пре­красно. Мы радовались нашим уцелевшим еще золотым березам. А ветер северный, и озеро было черное и сваренное. Прилетел целый караван лебедей. Слышал от Павловны, что лебеди дер­жатся очень долго: середка озера долго не замерзает, уже ездят на санях, а середина все еще не замерзла, и вот, когда ночью едешь, к утру, то слышно, будто люди разговаривают, а это лебеди.

     Вечером я пошел посмотреть на то место, где утром видел гусей, и оказалось, они тут все были, паслись. Я подобрался к ним довольно близко и сел на пень, ужался, затаился. Гуси изредка переговаривались между собой, и общество их было мне так приятно, что почти и забыл о своем плане: посидеть до мрака, подобраться еще ближе, на выстрел, и, когда они вздумают под­ниматься на ночевку на озеро, пальнуть картечью в огромную стаю.

     Вдруг все гуси разом снялись и полетели на озеро. Я тихонько стал подползать, чтобы узнать причину тревоги, и скоро увидел там лисицу. Я лег на землю и стал к ней ползти, и, когда выглянул, она стояла от меня в двадцати шагах. Еще можно было довольно скоро из-под горы, водя мушкой по свету неба, потерять ее на <1 нрзб.> зверя... Значит, я крался к гусям из Брусничного врага, а мой рыжий товарищ из Хахелева. Мы встретились как раз на середине овсянища, и я славно угостил его гусиной картечью: 24 штуки на заряд – все кучей всадил в рыжий бок.

 

     Гусь был невкусен и как добыча меня не прельщал, почему же за ними охотился? Неотступно меня преследовала сладостная картина, что я в кусту, а они летят низко на меня и я целюсь так, чтобы встретить и пустить картечь по линии, а там от выстрела все смешается в кучу, и я вторично ударю в кучу, после чего в моем воображении гуси сыпятся с поломанными крыльями, какие прячутся, какие бегут с поломанными крыльями, и я ловлю их за шеи... непременно за шеи, как написано у Соболева.

     Эта картина мерещится мне всю неделю, и сегодня, может быть, я и удовлетворил бы себя, но Петя сказал, что на болоте огромная высыпка гаршнепов. Я стал колебаться: на гусей идти или на гарш­непов. Когда я так думал ночью, стараясь выбрать и остановиться на чем-нибудь, перед засыпанием мне опять мелькнула соблазни­тельная картина расстрела гусей, а потом непосредственно за этим, как бывает перед засыпанием, представилось, что я присутствую

 

318

 

при казни молодой колдуньи,  ее будут сажать голую на кол,  и мы ждем  с наслаждением этого зрелища.

     ...Я вздрогнул от сердечного толчка так, что, кажется, меня с кровати подкинуло, и, очнувшись, ясно понял, что картина казни колдуньи явилась у меня психологическим продолжением картины расстрела гусей, что эта картина стала для меня уже нездоровой манией... И тут я решил непременно идти на гарш­непов и бросить гусей: ведь гуси невкусные.

 

Психология   охотника

 

     Мне трудно добывать материал для своего ремесла, и мастер­ство мое такое капризное, что едва только дает мне скудные средства существования и никакой уверенности в завтрашнем дне. Но одна из прелестей его,– что я могу весь год быть в природе и сколько угодно, без всякой помехи моим занятиям охотиться. Может быть, я мельник? Не все ли равно вам, важно только, что я живу у самого леса и на берегу большого озера, в трех верстах от города, такого заброшенного, что в нем охотники иногда по улицам гоняют зайцев, и даже раз такой случай был, что гонимый заяц напоролся правым глазом на железный прут и сослепу влетел в милицию.

Этот город: Переславль-Залесский. А я живу в трех верстах от него на берегу Плещеева озера, в музее-усадьбе, существующей для охраны Ботика Петра Великого: Плещееве озеро было ко­лыбелью русского флота.

Я живу один во дворце, устроенном для приема царей. Весной, в марте, когда я тут поселился, из подвала вылетел в окошко русак. В большом зале – подвешенные летучие мыши. В ста шагах токовал тетерев, и куропаток всяких множество. Налево за можжевельником лисьи норы, на склоне оврага Гремячей горы, на которой стоит дом,– норы барсучьи. С крыльца вид на все озеро, окруженное с левой стороны дремучими неисходимыми болотами и боровыми лесами. Гуси, лебеди летят через усадьбу. Скажите, охотники, кто из вас не позавидует мне и кто не поймет, из-за чего я довольствуюсь скромными своими доходами.

Знаете, я никогда бы не удовлетворился охотой наездами, как делают почти все, чтобы убить гаршнепа в Октябре, пустить заряд в маленькую птичку, взлетающую в целое облако, летящую парами, и получить от этого наслаждение; я должен встретить весной в лесу первого вальдшнепа: то начало, это конец. И не скрою того, что гаршнеп мне, несомненно, должен быть жирен: я позволяю себе убивать только тех птиц, которые служат подспорьем в моем хозяйстве. В общем, охота мне ничего не стоит, и если бы не чума, погубившая прошлую осень двух прекрасных гончих, и не укус бешеной собакой одной легавой, из-за чего при­шлось ей дать стрихнину, то охота моя бы давала не меньше доходу, чем, например, небольшая пасека. Теперь у меня две легавых и одна лисичка. Добыча с гончими оправдывает содержание всех собак.

319

Озеро было покрыто как будто снежными льдинами: так стран­но и сердито распределялись туманы.

Птичья душа, как вода в берегах, когда по ней бегут волны: волна умирает и тут же рядом опять появляется, и нам только это кажется, что волна бежит, это бежит только форма волны, сама же волна стоит на месте; так и в большом птичьем роду живут и умирают отдельные, как волны, сама же птичья душа, как вода в закрытых берегах. Был когда-то птице толчок, чтобы лететь от гибели на юг, толчок был, как камень, брошенный в воду: волны побежали, птицы полетели и так до сих пор летят только потому, что их далеким предкам был дан толчок. И может быть, глядя на птиц, Моисей для сохранения рода человеческого придумал и объявил свою заповедь: чти отца и матерь твою и долговечен будешь на земле. Я, глядя на перелет гусей, ставлю по линии летящих караванов стрелки компаса, и если выходит верно на юг, то, значит, эти гуси будут не у нас отдыхать, если же летят не прямо на юг, то слежу, не завернут ли еще и не остановятся ли у. нас отдыхать. И всегда я дивлюсь, между тем чем тут дивиться, если все это заведено так по отцам: отцы ро­дом с Новой Земли отдыхали всегда на Переславском озере, а с <2 нрзб.> на Ростовском.

8 Октября, Утренняя луна. Елочка. Я в овраге. Елочка упала.

Восток закрыт, из-под одеяла полоса зари. Возле луны голубые

поляны. Озеро черное в черных лугах. Петухи и лебеди. У лебедей

| крики гармонические: верхняя октава журавлиная – тот их крик,

1 когда они как будто вызывают свет, а нижняя гусиная – баском-

\ говорком.

Я разглядел, что не на одной голубой поляне грачи, а на другой и на третьей, и это непрерывно в полнеба, и с грачами галки. Почему галки всегда провожают грачей? Что-то вместе переживали, но грачи стали отлетать, а галки остались: не со­брались ли когда-нибудь и они отлетать с грачами, но одумались, и так пошло потом из века в век, а у птиц нет перерыва в роду: смерть им не перерыв, у них из рода в род передается, как движение волны.

С левой стороны от Урёва летела небольшая стая грачей и стала чернеть, расти,т- и вдруг это оказались гуси. Я проставил елочку, спрятался за ней (у2 6-го) и стал вертеться с ней. Гуси облетели и сели на той стороне оврага. Те, прежние 36, пролетели от Федоровского монастыря (ночевали на прудике), покружились и вернулись обратно.

Мороз на жнивье. Солнце. Представляю себе, как страшна, должно быть, растущая из-за куста на белом морозе тень человека. Но и кусты бросали тень, и тень моя слилась с тенью кустов. Я добрался и закурил. Вдруг загамели все гуси и полетели с шумом, и все ближе и ближе. Я успел хапнуть из папироски и швырнул ее. Они пролетели низко к самым кустам, так что в пяти шагах от себя я видел одну шею через прутик и не стрелял, потому

320

что, думал, вот-вот покажутся, но они не показались и вернулись, должно быть, назад и смело расселись. Стрельба мимо.

[Запись на полях]:

(И трудно же было гусиному хозяину справиться с таким большим кораблем на крутых поворотах.

8 минуту опасности взлетают без крика: разом! а потом уже и кричат.)

Мужик вез дрова, и за дровами я подошел близко...

Неправда-, если говорят про кого-нибудь: «Никогда не промахи­вается»,– не верю я, чтобы нашелся кто-нибудь, знающий все виды охоты. Я недурной охотник, но часто промахиваюсь, особенно в сидячую дичь. Лучше всего я стреляю, когда совсем навскидку и совсем бессознательно. Плёй стрелять не умею. Моя специальность: охота с легавой на птиц в лесу: могу и на болоте, а на поле у меня хуже.

Часто выслушиваю: «Не понимаю, как вы, такой (комплимен­ты), и можете убивать». Это говорят люди, лишенные охотничьей страсти, и объяснить все по правде им я не могу. Но я придумал удовлетворительный ответ, что убиваю только для пищи птиц, а по нужде раз даже сам убил быка и горжусь этим. «Вы,– говорю,– поручаете это мяснику и потом едите, а я могу обойтись без прислуги».

Но если говорить по всей правде, это не ответ. Разобрать на гусином примере: овладела страсть убить гуся, и дошел до болезни. 1) Бросить совсем гусей. Но если я брошу, то почему не думать, что болезнь заберется еще глубже.

9 Октября. Снег шел весь день и таял. От всего этого снега к вечеру остались только белыми половины древесных стволов с северной, подветренной стороны. Из-под нависших синих туч была видна узкая полоска строгой зари. Я шел к озеру проверить ночевку гусей и, если окажется верным мое утреннее наблюдение, встретить их там, подгородив ветки поближе к отмели. Но, верно, опять лисица их спугнула, они полетели раньше срока с поля, сломались над лесом и быстро спустились. Я издали увидел на том самом месте длинный темный мыс из гусей.

10 Октября. Ветер и снег. Выследил стоянку гусей на Куротне. Закончил рассказ «Гуси».

Дешевые анархисты – тип, очень^распространенный в России,   О особенно теперь (С. Клычков, <1 ирзб.> и множество). Надо быть    « самому личностью,  чтобы  отвергать  насилие государства над самим собой. Надо по крайней мере видеть путь личности чело­века. Я думаю, что поведение настоящего анархиста в отношении государства должно быть еще более покорное, чем рядового обы­вателя: ведь не тем он анархист, что не платит налога.

После крушения коммуны (последний этап – возвращение к ""ч винному бюджету) едва ли" кто-нибудь из самих государственных   /

21 Зак. 2381

321

/деятелей понимает пользу своего дела иначе как не ослаблением I злой необходимости вязать личности: словом, служить государству \для того, чтобы ослаблять силу необходимости.,.

Эти рассуждения явились у меня оттого, что явилось презрение

к М.,  между тем И.  Н.  занимал в отношении меня такое же

положение, как я теперь в отношении М., он был образованный,

/'честный, умный, но без таланта, я же был недоучка, беспорядоч-

I ный, неудачливый, но талантливый, в конце концов он как лич-

; ность исчез где-то в служении «Русским В.», и сам Р. В. исчезал

? в служении, я же существую и буду существовать еще порядочно

как личность. Вот нужно так же подумать и о революционерах

как о 2-м Адаме (мужик без земли, чиновник без службы).

Вопрос: она лежит, раскрытая для акта, а он отказывается от акта, потому что она хочет быть его женой. Как это объяснить?

Материал для ответа: Неудачник (а ищущий «призвания» – признания) ищет иногда в связи с женщиной восстановления своей общественно-нравственной самости (книгу написал – все равно что женился), она же ищет от него только супруга. Это и то у него смешалось: то он видит в этом, и, если она отказывает в том,– он отказывает ей в этом. Полное непонимание.

Природу я понимаю из себя – это все мое прошлое так процвело...

Детские рассказы:

1) Гуси-гуменники.

Дикие гуси во время перелета часто садятся у крестьян на гумна и там кормятся. За то и называются эти большие серые гуси гуменниками. Старуха жалела их: зерно подсыпала. Гуси гостили две недели, и свои гуси, домашние, тоже ходили и очень привыкли. Природа в это время. Гуси потому гостили долго, что молодые не окрепли и посвистывали. Отлет. Гуси домашние уле­тели. Через год прилетели и 12 молодых. Старуха узнала Под-мбшла. Крылышки подрезала. Вот отчего у всех в деревне гуси белые, а у Дарьи >серые.

2) Ветхая изба.

Под лавкой в углу поселился белый старик (мороз). Электри­чество проводили. Лампочка. Пуговку нажмешь – и потухнет. Раз я пуговку нажал, стало темно. Что-то мне показалось, какой-то огонек под лавкой, где старик, глянули туда: а там у него тоже светится лампочка: я зажгу – он погасит, я потушу – он зажжет. Мы долго так с ним занимались. Приходит отец.

– Что это ты балуешься! – говорит. А я отцу:

– У нас старик под лавкой тоже электричество провел, по­смотри.

И потушил огонь, у старика загорелось.

– А вот теперь посмотри. Зажгли – старик погасил.

– Значит,– говорю,– у него тоже есть пуговка.

322 \

Отец засмеялся, пошарил рукой под лавкой и вынул гнилое полено. Потом погасил огонь – полено засветилось. Оказалось, что гнилушки в темноте светятся сами от себя, и это называется мышкин огонь. •

3) Дурачки.

Курица-дурочка собак не боялась, к собаке водила дурочек. Дружба. Цыплят всех под собаку и там спят. Так всех хорек поел, а эта осталась цела. И так все куры теперь дурочки.

12 Октября. Утро, сильный мороз. Потом снег. К полудню солнце. В полдень снег еще в лесу не растаял. Гуси здесь.

13 Октября. Ночью был сильный мороз, и заволокло небо только по восходе, в лесах сохранились довольно большие пятна снега от вчерашнего, так что мы нашли на них следы белки, хорька и зайца. На поле еще встречались жаворонки, в лесу видели вальдшнепа. На озере забереги, не угнали ли они наших гусей?

Часто, бывает, сквозь пудру и одеколон пробьется запах тела N такой отвратительный, что уж и невозможно к этой женщине Ґ      подступиться. Так же, бывает, покажется отвратительной и натура *      самки, когда она вдруг покажется из-за идей современной обра­зованности. Вот почему ему казалось возможным для себя сойтись в минуту хотения с женщиной простой, даже немытой, и, может быть, даже лучше, что немытой, от которой пахнет животным, / как в цирке от слона.

Но есть такие же, как одеколон, пудра, идеи, ^заслоны пода в * высших  чувствах,   когда до  сближения  телом  он  ищет  в  ней "признания себя самого (брак), и если он этого не находит, то невозможно  ближе  сойтись.  Эта добрачная любовь  может  не разрешиться браком, если он (или она) «много думает о себе», » а она является ему только поводом, зеркалом, в котором он хочет увидеть себя (человеком  себя почувствовал) самого. Эта лю­бовь была, как отвеивание сора от зерна, или так, бывает, рас­ходится туман перед восходом солнца...

И опять туман! но не бывает дня самого даже пасмурного, когда солнце  не  влияет  на жизнь даже  через туман.  Солнце показалось на восходе во всей славе, но тучи скоро закрыли его... г Добрачная любовь.

15 Октября. Покров. В понедельник вечером приехал Лева из Москвы, с успехом выполнив все мои поручения. Разгром моих вещей и рукописей в Союзе писателей (Крысиный домик). Герои погрома: Свирский, Соболев и др.: это было, как жизнь в деревне (одновременно и кустари меня выгоняли из дома в де­ревне). И, несмотря на все, выписываются именно теперь <1 нрзб.> самые бодрые книги (Курымушка, Башмаки, Родники). Воистину я становлюсь каким-то рыцарем в серых латах. Да это все безобразие и не характерно для личности человека, о которой

323

приходится писать: личность шествует невидимо по развалинам общества.

Книга «Башмаки», к удивлению моему, вышла прекрасная книга, единственный в своем роде опыт художественного писания, сознательно выдвигаемый автором как исследование. Такое же исследование мной было сделано сектантское в книге «У стен града», но я не мог в ней показать, что это – исследование. А в «Башмаках» метод выпирает наружу. Вероятно, я наделал много ошибок в рассуждениях, но факт остается фактом: на трех листах изображен целый край.

Эта книга во исполнение мысли Курымушки, что «мечта есть вестник прекрасного мира» и этот мир находится в самой серой действительности, преодолеваемой в себе самом и преображае­мой: дело исследователя расставить людей и вещи, сдвинутые случаем, на свои места (вернуть их к своей самости).

Художник должен войти внутрь самой жизни, как бы в твор­ческий зародыш в глубине яйца, а не расписывать по белой известковой скорлупе красками.

Наши коммунисты думают это найти (зародыш творчества) в рабочем процессе: на их ложную идею отвечает фабрика своим бездушным явлением, * потому что рабочий процесс не зародыш жизни, а только механика роста зародыша: механику принимают за жизнь.

Нет, зародыш жизни и самая верная ее реальность – это божественная царапина, с которой рождается едва ли не каждый человек, и это есть радость жизни, жар ее als Realismus, это объявляется наверх иногда во время обыкновенной половой любви или прячется за спиною,серьезного дела как небольшое, иногда странное пристрастие, как будто бы остаток детства, вот этот прячущийся за настоящей серьезной деловой жизнью ребе­нок, собственно говоря, и есть жилец. Все искусства есть жизнь этого жильца в деловом человеке, но захвативший власть деловой человек считает искусство своим отдыхом и только его допускает.

[Запись на палях]:

( I) Дать всего человека в картине природы. 2) Обдумать письмо к Ней Алпатова. 3) Ввести в роман Германию и Париж.)

План 1. Звено Vita1. Жучка. Студенты. Маркс. Разгром публич­ных домов. 2. Звено. Любовь от тюрьмы до Парижа. 3. Звено. Муки творчества (Ток и золотая луговина). Петербург и декаденты. 4. Звено. Уника. Признание. Свержение царя. 5. Мирская чаша.

Кащеева цепь

Первое звено. Голубые бобры. Второе звено. Маленький Каин. Третье звено. Золотые горы.

Напечатано 73-93 гг.

Жизнь (лат,).

324

Четвертое звено. Марксизм. (СтарупцзУ&ш): 2!/2 л. Начато 93–98. Пятое звено. Любовь (между Мадонной и прачкой). 2]/2 л. 1900-1905.

Шестое звено. Муки творчества (Ток и золотая, ^луговина).– По­ловина написана. 1 лист. ^й -Седьмое звено. Декаденты и богоискатели. 2% л. 1917. Восьмое звено. Уника (признание). Свержение царя. Продвину­то 2.

Девятое звено. Мирская чаша. 3 листа.

Итого   надо   написать   13% листов + Написанное   8'/2 л.'= 22 листа. Зимой написать: 4-е, 5-е, 6-е, то есть 6!/2 листов – возможно!

17 Октября. Ночью выпала пороша в У4 аршина глубины. Лисицы ходили ночью, виднелись следы и пропорошенные, и свежие, и паром. Утром между облаками показывалось солнце. Одна золотая береза не успела облететь и все золотится даже через снег. Лес Засыпан снегом, как глубокой зимой. Сильно летят дрозды-рябинники. На поле вспорхнули два жаворонка. Надо проследить, как гуси – в эту же ночь улетели или дожидаются на озере.

Гусей, с десяток, пролетели над нашим домом куда-то.

18 Октября. Мороз с ветром. В лесу зверей невозможно под-стаивать, от слоя оледенелой и закрытой снегом листвы сильный шорох. На озере кольцо зеленых заберегов, а вода на озере в белых берегах – черная, страшная. Вчера над снегом вились последние (?) гуси, сегодня видел еще чаек.

[Запись на поляк]:

(К истории Алпатова: про него говорили, что он книжный, но сам себя он понимал и мучился, что он невежественный и что образованным никогда ему не сделаться: бесконечно! Когда же к жизни прикоснулся, то оказалось, что не это движет людьми и дает им силу.)

Углубляю мысль Розанова о духовном гермафродитизме детей \ I   и  талантов:  я думаю,   что  не  только  таланты,   но  даже  игры | взрослого человека, спорт, пристрастия всякого рода коренятся в самоудовлетворении и, как анархизм,– есть теория обществен- ч ного равновесия на основе самоудовлетворения личностей: это JcaK бы общественный гермафродитизм. Но и.половая любовь, и ' jt семья могут исходить из самоудовлетворения, если самость при j этом ставится не вся целиком в зависимость от другой самости (...смутно... см. ниже).

1) «...я жить не могу без нее!»

2) Я могу и без нее жить, но если она есть, то очень хорошо. Опять неясно. Продолжаю:

Я, помню, в юности хотел жениться, чтобы отделиться как-то, стать независимым, получить какую необходимую мне свободу, | «женюсь,– думал я,– и буду само-стоятельным».

325

Я помню еще, что когда нашел удовлетворение в писаниях, то страшно обрадовался, что могу оставаться с самим собой и не скучать, не стремиться куда-то и быть от этого зависимым (это было во время 1-й революции, когда я хотел ехать к Гер-ценштейну и предложить ему себя как работника по аграрной реформе), вдруг это оказалось ненужным и смешным: я могу не идти в работники к чужим людям, а быть у себя; и революция, и рабочее движение – все это оказалось вдруг для меня необя­зательным: я могу быть и без этого, я не обязан этому.

1-е было у меня: женщина, половой акт как 1-е само-удодпе-

творение (и когда мы совокупились, то решили купить ко-ро-ву!

" вот ведь какие соки-то пошли!). С этого момента пошла работа

| на себя, и тут навертелся на это (коровье) талант и с ним 2-е

5 достижение самости (я до сих пор ценю в своем писательстве

f свободу. N.B. Когда я сказал редактору «Журналиста», коммунисту,

\ р свободе художника, то он не мог понять меня и назвал кустарем).

/     Да, в этой ценности свободы, получаемой от самр-удовлетво-

v рения, и коренится отличие нас, спец-людей, от парт-людей.

Однако я думаю, что у вождей (как у пчелиных маток) душа само-удовлстворяющаяся, замечательно, что вождь бывает один (Робеспьер, Ленин): он один Сам, а другие все работники как бы бесполые, они сами быть не могут – это парт-люди, и супро­тивники им: спец-люди.

[Запись на палях]:

Процесс творчества есть прежде всего процесс само-удовле-творения, но никак не служения. Идея же служения является среди подданных творца, которые стерегут, чтобы кто-нибудь из товарищей не проскочил в самцы,– претензиям этих самцов они противопоставляют служение. Так и вырабатывается тип служа­щего.

Художник (спец-человек), писатель и всякий спец-человек (даже спортсмен) – это всё вожди, и у всякого есть своя партия (царство). (Хороший критик в лучшем случае – диакон, в худ­шем – паразит.)

Итак, талант это есть сохраненное детство.

Это узел жизни, когда он говорит ей:

– Я вас люблю!

Он в эту минуту переходит тонкую жердочку над пропастью, перейдет и будет, как все, будет человеком, у него будет счастье и ему раскроется мир под солнцем со всей возможностью радости на земле, на водах, звезды будут дышать, цветы кивать головками, пчелы петь – все, все будет у него, все, чем славится наша планета и на что с завистью смотрят иные существа из иных миров.

[Запись на полях]:

Люди или не хотят знать, что они счастливы, или хитрят и нарочно прибедняются. Это все так, для виду, а на самом де­ле – до чего хороша жизнь!

326

Если же свалится, то глубоко ему лететь! он будет несчастлив, измерит жизнь в глубину. Да, конечно, это неизбежно для чело­века – измерить и глубину жизни, но ведь это можно сделать после, спускаясь постепенно в Аид, как царь Соломон после своей Песни Песней сошел туда и устало сказал: суета сует!

Мир праху твоему, царь Соломон, хорошо было тебе говорить о суете, испытав все возможное счастье, а если, ничего не изведав, провалиться из рая даже не на землю, где все-таки можно дер­жаться исполнения заповеди: в поте лица обрабатывать землю и верой, что семя жены сотрет главу змия... А провалиться в мир, где земля уже вся занята первым Адамом, ходить по земле без­земельным, отверженным, дважды проклятым и как Адам, и как убийца брата Каин...

В эту минуту он в полной зависимости от другого: да или нет?

Она отвечает:

– Что это значит, чего вы хотите?

– Я хочу,– отвечает он,– просить вашей руки, просить быть моей женой, я вас люблю, вот и все, мне так нельзя больше быть, чтобы не сказать, я сказал это совсем.

– Совсем?

– Да, совсем!

– Rue d'Assos!   – крикнул кондуктор.

Моросит мелкий дождик. Они идут молча рядом до ворот. У калитки она еще раз спрашивает:

– Так совсем?

И обвивает его шею руками. И почему-то поцеловались, но без понимания, как-то авансом. Завтра! И расстались.

Юбилей охотника Охотничьи рассказы

Весна

1) Юбилей охотника

2) Ток

3) Щучий бой '/4

4) Плещееве озеро ]/4

5) Гусек

6) Крутоярский зверь

Лето

7) Ярик

8) Мои собаки !/4

9) Кроншнеп ]/8

Весна света */4 Крутоярский зверь 1 л.

Анчар

Осень

?рел  Ч.

Волки  /4

-  Улица Дассо! (фр.)

327

Гуси У4

Зима Смертный пробег

Всего: 43/4, скажем, 5 листов.

19 Октября

С рассветом начала лететь пороша и вскоре перестала. Над белым снегом взошло еще яркое, еще не зимнее солнце, и стало все блестеть и голубеть на снегу, совершенно, как ранней весной, а к полудню даже и капель с крыш была. И Так весь день было^ как постом, и только единственная не совсем облетевшая березка своими золотыми листиками выдавала позднюю осень. А когда наступил тихий вечер, ясный, с темными проталинами на южной стороне леса, то далеко и звучно слышался валовой пролет диких уток, гусей и, может быть, еще каких-нибудь поздно отлетающих птиц.

(Видели в лесу на снегу вальдшнепа.)

Я стою на горе перед озером, чувствую, улегаются волны моей жизни, и так просто, хорошо мне быть, знать, что я все пережил. Я ощупал свою старую рану, и мне было так даже очень приятно пощекотать на рубцах дикое мясо.

Да, я теперь стою на своих ногах, и вот, если бы можно было, как бы хорошо я написал ответ на то письмо. Я бы написал ей:

«Да, моя дорогая, вы правы: «Годы прбпасть!», и Ваши седею­щие волосы не для глаза, но у меня есть внутренний слух и глаз через пропасти, мне это дано, и вот это я считаю тем Вашим «лучшим», которое у Вас я не отнимал, а сами Вы мне его отдали в обмен на мое лучшее и написали мне тогда: «Вы взяли мое лучшее, да, да, это было во мне лучшее». Дорогая моя «полуде­вочка» (Варя, в кофточке из шотландки) воскресла в бюро анг­лийского банка, и Вы, почтенная женщина с седеющими волосами, согласитесь, что тот съеденный нами в Париже пополам апельсин невозможно Вам уже больше сравнить ни с чем в вашей жизни: это было лучшее Ваше, и не знаю, почему Вы несчастливы,Тчто это Ваше лучшее живет в удивительно верной моей душе в полной сохранности. Я написал на книге Ваши собственные слова в /надежде, что это воспоминание доставит Вам удовольствие; и Вы сохраните их как награду за мое лучшее, которое отдавал я Вам без счета. Знаете, подчас я думаю, что мое лучшее состояло в полном незнании мастерства любви... Верно, Вас еще мучит какая-то «злоба дня» и не дает Вам совершенно свободно, с улыбкой оглянуться назад и поблагодарить меня,.как я Вас благодарю всю жизнь свою за поцелуи, и розы, и письма, и такую доверчивость души, и преданность, что... помните, как улыбались нам белые статуи в Люксембургском парке, когда мы делили с Вами на лавочке тот апельсин? Может быть, Вы забыли этот апельсин, но всего забыть невозможно, помните, мы поделили с Вами великолепные розы в холодный вечер и очень удивлялись, что

328

роскошные цветы не пахли, а когда потом принесли их домой в тепло, неужели не помните, как они душили нас своим ароматом? Когда (мы расстались) я был молод, я страшно мучился ревностью к тому другому, который придет к Вам после меня и сотрет наше общее лучшее. Но теперь я хорошо понимаю, что это все непо­вторяемо и нестираемо и Вы любили меня не меньше, чем я Вас любил. Взрыв нашей молодой любви  (в первый раз!) был так \ силен, и так далеко нас разбросало в разные стороны, что так    > и не удалось больше встретиться, как ни хотелось! Я теряюсь в   \ догадках о Вашей натуре вне чувства, пережитого вместе, и до-4 пускаю  все,  даже  что  Вы  стали,  как  пищите  о'  себе,  просто работницей, которая даже не в силах настроить себя для воспо­минания: пережилось, перегорело и кончилось. Вот на этот-то^ случай я и берегу в себе то лучшее Ваше,  чтобы при случае воскресить его, и об этом я думал, когда писатмна^обложке своей книжки. Надо помнить, что от прошлого "н1ГлБзя~ отмахнуться и Самое"лучшее принять его..;

Помню MOHjBcoiHMapbi_neTep6yprcKHX белых ночей с электри- ~ ческими лампочками только в трамвае. Я стою на площадке. Летний сад. Мне, конечно, вспоминается, как мы в первый раз объясни- * лись тоже на площадке омнибуса. И вдруг я вижу в саду девушку, только не Вы. «А почему же это не она?» – Всматриваюсь. Она! f Выскакиваю из трамвая и вижу, как молодой человек с <1 ирзб.> подходит, и берет Вас под руку, и уводит в глубину аллеи».

Вы и теперь, как тогда, повторяете, что мы говорим на разных языках. Нет, это не языки виноваты, я видел в Вас только милую девушку в шотландской кофточке, и мне так подошло, что эта девушка будет моей женой и совсем: или эта одна и вся жизнь с ней, или же ничего. Словом, я так настроился, что Вы – это она, моя желанная и настоящая. Но я не разглядел (или не придал этому значения), что Вы прикрывали каштановыми волосами свой, немного для женщины слишком высокий лоб, стерегущий вольный порыв. Впрочем, может быть, лоб и не был так высок, а так время отметилось муками рождения и требованием недо­стижимо высоких достоинств в своем суженом? Вы скоро разгля­дели, что это тот Ваш высший, которого Вы ожидаете (он, впрочем, еще и не родился), и стали на все смотреть как на счастливый, честный случай для замужества. Мне предложено было создать положение. Но я понял, что я не тот. Моя настоящая единственная Марья Моревна мне отказала, и это был мне смерт­ный приговор. Одна единая мысль: «Я – маленький».

– Это не я, которую вы любите. Новая тема: о самолюбви и любви.

20 Октября. Никогда не забывать, что заутренняя запись, а в особенности если постоять лицом к заре перед этим, равняется молитве.

Как трогательно воспоминание из жизни Алпатова, когда он,

329

весь кипящий от желания женщины,  окруженный множеством

баб,  из  всех сил боролся с собой  (с ума сходил)  и сохранял

чистоту для невесты, даже не для невесты, а для возможности,

что она когда-нибудь будет его невестой. Казалось, что вот только

он соединится с одной из этих баб, так он сделается в отношении

ее таким,  что  и  невозможно будет уже к ней прийти.   (Этим

, ,     можно воспользоваться для описания лета практики на свеколыюм

^     заводе у Бобр^инского: тут он пусть и уверует в женщин/^удущего.)

"У Бобринского есть еще болота, и на практике может блеснуть

1-я мысль об осушении,  покажутся и Чурка и Паша,  которые

вновь появятся в главе «Ток».

Брак втроем: женщина и два мужчины, муж и любовник – лучше всего обнажает двойственную природу женщины (напри­мер, что наши понятия правда и ложь, как будто бы исключающие одно другое, здесь, в женщине, живут, проникая одно в другое так, что становятся естественными: «она и не дрогнет во лжи!»,

f и действительно не лжет). Хорошо бы изобразить деловую жен­щину, например хозяйку, исходя из двойственной природы. Эта , двойственность природы в естественной женщине, например, крестьянке, или у тетушки-хозяйки дают милых баб (которых

. ничего и побить, и нужно...), но ученье на первых порах делает ученую женщину (однобокую), и с ней невозможно совокупиться.

Такой же прекрасно-единственный день, как и вчера: осенне-весенний. Опять пороша. Чайки здесь и гуси.

/ Фауст, вернувший себе молодость,– выдумка, отвлеченно-не-I верная в психологическом смысле. Никогда человек пожилой и | мыслящий не пожелает вернуться в свою молодость и повторять свои ошибки, а в чужую молодость вернуться – все равно, что \ умереть: мы и так, умерев, скорей всего, начинаем новый путь \ жизни.

21 октября. Все валит пороша. Сегодня за время пороши мы убили уже 12-го зайца.

У меня давно нет в руках ни газет, ни книг: летом все писал

сам, потом отдохнул, а теперь отправился в путешествие по своей

жизни (под тропики) и на охоте чувствую себя так, будто меня

дома ожидает чтение какого-то необычайно интересного романа.

/      Я начинаю любить свою маленькую Варю в клетчатой кофточке

/ из шотландки той настоящей любовью, которая не осуществилась

:   в жизни из-за своих недостатков и из-за какой-то Варвары Пет-

с   у ровны. Мне теперь нужно сделать то, что провалилось у меня в

> I жизни: предоставить то, что есть у большинства людей (и рома-

%     нистов).

/       Читая в своей памяти подробности этого сумасшедшего рома­на, я наткнулся на одну сценку, которая объясняет мне самому происхождение и характер моих писаний. Вот как это было. В Париже, конечно. Мы с Варей сидим на лавочке где-то в парке,

330

но, скорее всего, на бульваре или в открытом ресторане с пали­садником, потому что мне виден только уголок природы: нижние части стволов не очень толстых деревьев и солнечный свет на цветах.  Она мучит  меня,  томит своей  нерешительностью,  все \ больше и больше охватывает  меня решимость уйти от нее и | заменить эту неудавшуюся любовь чем-то другим, и так наконец я ей говорю: «Ну, что же, расстанемся! мне кажется, у меня в ^ душе много-много всего, и я чем-нибудь займусь и заменю этим свое чувство».– «Чем же?» – спрашивает она. А я вот в этот! момент увидел солнечные зайчики на цветах и отвечаю: «Вот, например, как прекрасны цветы на земле, возьму и займусь бо- j таникой,  и так, чтобы уж совсем,  совсем,  этим одним на всю v жизнь!» .

Да так вот  оно  и  вышло  буквально:  занялся  ботаникой  в\ Петр.-Разум., а потом, когда научное изучение надоело, не удов- J летворяло, перешел к пейзажу. И сделался пейзажистом_роднои [ страны. Вот и ключ к моему писательству бе^Гч^ёловека («оез-че-"ловечий" писатель» – 3. Гиппиус). То, что есть «у всех» людей,– это середка жизни с цепью реальных будничных отношений с людьми в семейном доме за столом, на улице во время пути на службу, а там на службе, в собраниях и т. д.– все это решительно выпало из моей жизни. Эта нехватка в жизни мучительная, как \ операция, через всю жизнь сопровождалась почти физической | болью и оканчивалась радостью в слиянии души с природой и , людьми отдаленнейшего от нашего образа жизни, стихийными / людьми.  Жаль,  я утерял  адрес  этой  «женщины  с  седеющими \ волосами»,– вот бы хорошо было ответить ей на ее вопрос:        \

– Почему вы не пишете о ежедневном и близком? ^

– Потому, уважаемая Варвара Петровна, что маленькая Варя не стала моей женой, и близкое-ежедневное совершенно выпало , из меня, так что постигал я его только догадкой и скорее отри- ;! цательно: «то, чего не было». Вероятно, потому я и не мог до ' сих пор приобресть себе такого широкого среднего читателя, как Горький или Андреев. Я до сих пор считаю почти чудом, что имею все-таки читателей и могу даже существовать на их гроши  с  своей   семьей.   Вероятно,   это   «выпадение  середины» свойственно не мне одному. В этом отношении особенно чудесной я считаю  последнюю  свою .книжку. «Башмаки»,  которая  будет читаться людьми деловыми,  и рассказ о Марье Моревне будет цитироваться специалистами башмачного и кустарного дела. Зна­чит, есть в пустоте воздух,  в тоске радость и в мечте воля к преображению жизни! И это я доказал!

[Запись на палях]:

О раздвоении женщины на Варю и Варвару Петровну.

Ну вот же, Михаил, ты теперь довольно насытил свое само­любие и утвердил свою гордость, забудь обиду Варвары Петровны, склонись любовно к своей маленькой Варе, и вникни в ее женскую драму, и проследи весь ее жизненный путь от Смольного к Со-

331

V

w

/ рбонне и до положения незначительной работницы в бюро Анг-I лийского банка с возмущением на общественною несправёдли-} вость: «Мое несчастие в том, что я родилась женщиной и должна 1 потому быть ничтожеством под начальством мужчин, не стоящих

* и моего мизинца».

"       1) И вот со слезами просит она меня взять себя просто как

/жену: она будет мне верной хорошей женой, устроит мою жизнь

\ хорошо.   у^.чДд А*>5«Иц,;.у?<!^1

А раньше просила она же (почти просила) взять как любов­ницу, потому что женой быть она не может: она не выдержит критики своих родных меня как жениха.

Значит, просто-жена что-то низшее сравнительно с тем, чем

' она могла бы быть, если осознавала в себе полное чувство ко мне. Это полное чувство она же выразила после в письме; отка­зываясь от меня, освобождая меня от обязательства «создать положение»: «Живите сами для себя, бросьте создавать по-

; ложение,. поймите же, что если бы я Вас любила по-настоящему, то не посмотрела бы ни на что и пошла бы за Вами на край света. Я понимаю же, Вы этого ищете во мне, но я не такая, как Вы думаете, Вы меня не знаете, Вы создали себе из меня свой образ, чего нет у меня».

/•      После, стороной, я узнал, что у нее, когда мы разошлись, была еще попытка любить какого-то умного профессора и с положением, но в тот день, когда -назначена была свадьба, она не явилась к венцу. (Вскоре после этогс|^в^лес^^:врем_получил от нее записку: «Откликнитесь!» Мне кажется, эта записка

-   имела целью ликвидировать все серьезное каким-нибудь легким : концом. Мне только случайно не удалось jionacTb на этот пир,

•  и, вероятней всего, бьТГ~зам^н^н^ТсеТаЧшбудь другшГГТйюжет быть, третьим, но это уж, конечно, ликвидация.)

Значит, тут было три возможности:   1)  Быть женой такой, чтобы уйти на край света, 2) выйти замуж (необходимо положение мужа), 3) флирт (в виде опыта, конечно). Первое она пробовала ' испытать со мной: не отдалась. Второе с профессором: не отда­лась. Третье? ответ не важен. Конец: бюро, а у нас бы: срвба-рышня. """"*"" " Пункты для анализа:

1) Почему не может отдаться при вечной мечте именно от­даться и пойти на край света за ним.

2) Почему считает, что мужчины не стоят ее мизинца и что она ничтожество только потому, что – женщина.

3) Был ли я, ее первый, не настолько увлекателен, чтобы она отдалась, или же она по природе своей не могла отдаться.

Еще вот что вспомнил, ее слова: «Мы чем-то похожи друг на друга». Чем? У нее был застенок в отношении мужчин, застенок в Сорбонне, в учености; у меня был застенок в отношении к женщине: тоже ученость и усложненность. И только в страшном уединении и разобщенности на чужбине мы могли внутренне встретиться.

Надо заметить, что встреча для «пира» только случайно не состоялась (я перепутал число «завтра» и опоздал, она обиделась и уехала). Надо продумать, что бы произошло, если бы мы встре­тились.

23 Октября. Вчера после обеда и до ночи пять часов валил снег. Сегодня рано утром в темноте было нехолодно и так тихо, что слышался от моего дома непрерывный шорох от легкого волнения воды на озере у заберегов.

Вот   вспоминаю   о   Маше,   что,   когда  я   ей   сказал:   «Жен­щина в жизни распадается: одна – и другая»,– она мне ответила: f «А ты соедини». И если, как пишет критик, Марья Моревна есть в образ и символ мечты, то вот как удивительно приходятся слова *   „. действительной Марьи Моревны: это целая программа (в «Баш- ? маках» попытка соединить женщину «в рабочем виде» и «в гуля­щем»).

Очень возможно, что бессознательно я и выполнял ее завет.

Ю. Соболев пишет восторженные статьи о моих писаниях, а*, хранившиеся в его квартире мои рукописи и дневники,  когда '•       ~ выехал, бросил, и они попали в сарай к дворнику. Вот пример ?      с обыкновенного мечтателя-романтика и отчего у таких женщина j   n распадается на гулящую и рабочую: у них любви нет к человеку, ?     , «доброты». Но с любовью слепой и добротой тоже ничего Hei     ^ сделаешь. А ведь Марья Моревна (Маша) была вся насквозь BdL деле. *    *

24 Октября. Лед изо дня в день все больше и больше охватывает озеро, кольцом зажимает живую воду. В тишине слышно, как вода трепещется в шорохе, утром на рассвете долго все бывает закрыто туманом. Рыбаки говорят:

– Озеро зябнет, пареет!

У закрайков рассаживаются тяжелые кряквы, чайки все еще здесь.

Разговор у туземцев о зиме и спор, одни говорят, что все растает, другие – что это зима.

– Какая зима, если снег лег на талую землю.

– Вот то и верно – зима, что снег лег на талую землю.

Считают, что от 1-го снега (зазимка) до зимы проходит всегда шесть недель.

Лебедь – куда они делись?

Художник в тумане подкрался к лебедям с ружьем очень близко и стал целиться, но подумал: «Так близко, что можно и не картечью, а мелкою дробью и по головам, так больше убьешь». Переложил патрон, прицелился, и только бы спустить курок, вдруг ему стало так, будто он в человека стреляет. Опустил ружье, долго любовался и тихонечко, не спугнув, отошел.

Красота лебедя покоряет даже грубых охотников. Между тем"? лебедь злая птица, где лебедь, там ни гусям, ни уткам не вод, лебедь убивает их. А так, верно, и должно быть: это не злость, ! а власть красоты? "^

332

333

i       Власть  женщины.   Говорят  часто   «женственный»   в  смысле

робкого, покорного существа, между тем сущность женщины не-

f покорность, господство и властолюбие. Марья Моревна пленяет

^ красотой: высшая власть на земле – красота. Женщина – это

^носительница глубокого, стихийно-личного начала, а мужчина –

общественно-логического (прямой).

Явление стихии в личности – вот что значит женщина. Вот это и поставило Алпатова (сначала) в тупик и почти что с ума свело, растворило постепенно, как сахар в горячей воде (жизнь стала ему казаться движением не вперед прямо по рель­сам – прогресс, а кругом), вдруг стала понятна природа. Вдруг осияло, вдруг он понял: вот солнце, так вот красота истины, и мы не прямо идем на солнце, а вокруг. И это ничем не хуже прежнего понимания, но зато уж это верно, и этим все можно объяснить. И что вот теперь у них с Варей ничего не выходит, потому что он неверно думает: не прямо надо идти к выводу, чтобы вот непременно кончить и жениться, а надо вдумываться в мелочи ее существа, и это есть настоящая жизнь, то есть движение по кругу, или любовь. Тогда внезапно как сноп света осиял его и поверг на землю, и все стало зеленым, сияющим и мелодично звучало, как будто слышалось движение планет по вечному кругу.

/"*      Ничего теперь на свете больше нет такого, на что бы он, !   посмотрев, не понял в существе, и вот это с Варей теперь со­вершенно ясно: существо ее, маленькая Варя в шотландке, вся живая, вся душа, а вокруг нее Варвара Петровна, которая держит в плену Варю и мешает ей быть и жить, как она есть. Надо немедленно объяснить ей это, Варе, и просто увести ее от Варвары Петровны. Варя не может его не любить, Варя – сам он, и он ее вождь, он даст клятву посвятить, если понадобится для этого, ,_всю жизнь на освобождение Вари.

NB.   Дон-Кихот   и   Алпатов:   противоположная   психология, хотя   очень   сходственное   положение.   Дон-Кихот   ошибается в уме, а не в сердце: это зачитавшийся человек, книжный, тео­ретический и потому не может видеть живую жизнь. Алпатов похож на него в-главе «Женщина будущего» (потому он не берет и Жучку, что видит в ней просто какую-то случайность). Напротив, любовь к  Варе  это  противоядие Дульсинее:  это  как  если  бы / Дон-Кихот опамятовался и прозрел, что Дульсинея находится не [ вне его жизни, куда он стремится (и все), а внутри Альдонсы, и i  что надо извлечь Дульсинею изнутри жизни (себя самого и Аль-

чдонсы).

| Существо этой Вари оказывается стихия, и Алпатов сливается ,.со стихией: поняв там нечто, он учится презирать ученость и ' всякое мещанство с положением, учится понимать внутреннего | человека во всех внешних положениях (внешнее и есть Варвара ' Петровна).

Старушка Vita может статься превратится в тему всего романа; в Женщину будущего, в любовь, ток и т. д. ...

334 .'       •-•'.     .....   ,,. „...?

Это непременно должно войти в роман, что в Казачьем пер. один мудрец повел бунт против Христа и заявил, что Христос не спас мира, значит – не Спаситель.

Ну, так вот в тот момент, когда он вдруг понял весь мир, как он  живет,   как движется,   и  счастье  забило  светом,   цветом  и зеленью, ему захотелось сейчас же ее видеть и сказать все, и ему казалось в эту минуту, что как только он скажет ей то, что узнал, так она к нему и выйдет вся из Варвары Петровны, в этом нет I никакого  сомнения.  Он  идет  по дорожке  уверенно  к  киоску,^, покупает там письмо для пневматической почты и пишет: все | вдруг ^прнял^ и все решил, жду по крайне важному делу. J ""   Она приходит с:  <7 нрзб.>, следы работы не сошли с нее, у* нее деловой вид, и, когда они сели на лавочку, она сказала, что ' немного вообще успокоилась и сегодня могла заниматься и, если \ бы не его письмо, то и не пришла бы.                                                 •

– В чем же дело? .                                                                  I Он слушал ее рассеянно, ему казалось, что сидела с ним и !

говорила какая-то девушка чужая и чужая словами, а когда она \

спросила: «В чем же дело?» – очнулся.

– Дело, какое дело? v

– Я не знаю: ты меня вызывал по делу, ты чтч^ш^эешил.       *

В любовных письмах, если они пишутся не шутя, а как бы взамен свидания, есть страшная опасность...

Конечно: и письмо есть жизнь, но только если корреспон­дент владеет собой и может пользоваться словом, как орудием страсти.

Если же он мечет слова, не владея собой, и невозможно в это время любящей руке дотянуться до него и охладить разгоря­ченный лоб, то эти письма – погибель и только отдаляют воз­можность свидания и слияния напряженного чувства с другим.

Можно отдавать на почту письмо только такое ясное, чтобьп после, когда с ним расстался и оно пошло, в душе оставалось бы чувство, какое бывает от совершенно законченного и необходи-, мого дела.  Но  если  одно  письмо  послано,  а тут же явилось желание исправить нелепость, и через час посылается другое, » противоречащее первому, а еще через час телеграмма о том, что письма посланы и  надо непременно читать их вместе,  и еще * новое пишется письмо в ответ на полученное только что, и это новое опровергает и первое письмо, и второе, и телеграмму,– ! то вот и помешательство. «л                    /

~/W -f-t Ђ•*,

25 Октября. Вчера начался ветер с дождем, всю эту ночь за стеной гремело и ломало зиму.

Мне предстала сегодня во всем своем значении жизнь хрущев­ского Сизифа, работника Павла, с женой Фионой и жеребенком (записались в Золотую книгу).

Свою любовь к человеку (любишь его или только это кажется) лучше всего проверить, представляя себе, что вот он умер и надо

335

его обмыть тебе самому: так можешь ли ты без страха и брезг­ливости обмыть его?

Я работаю, ориентируясь на современного читателя почти исключительно в интересах своего материального существования (впрочем, почти не считаясь с этим), ориентируюсь на то, что останется от меня на будущее, и сужу свое дело лишь долготой существования. Значит, это все равно, как я был бы родоначальник и думал о продолжении своего рода.

/      Вот не помню, что именно Мейерша – эта торговка, ставшая

женой диакона от Мережковщины,– сказала о. Николаю, монаху,

о  своих надеждах,   возлагаемых ею  на детей.  Но  меня тогда

поразили слова монаха, в том смысле что дети – только продол-

Д жение нашего горького опыта жизни. И возмутило! и я увидел

в существе о. Николая Опоцкого отталкивающий от себя труп

(синева подкожная и темнота, запах монаха – не плохой, но...

ft как от сырой стены). Вот из этой ]^ра1в|д1и'''"*1^ств'"воз11ик' и у

1_ РдзаношГ весь" его бунт. И сила Розанова в этой близости к нам

? всем, кто, проводив одну весну, с радостью ожидает другую и

' знает, что никогда одна весна не бывает такой, как другая, и что

I переживание жизни мной и моим сыном, то есть в двух лицах,

а не  в  одном  моем,  то  есть,  положим,  тот же  один аршин,

f разделенный между мной и сыном пополам, даст в сумме не

г прежний аршин, а, например,  1 аршин У4 вершка. В этой 1/4

вершка, ускользающей от учета христианского разума и потому

являемой ему как зло, как черт, вся наша радость земная, тот

хвостик животного, постоянным движением которого сопровож-

дается жизнь. Не духовная жизнь, не плотская, а просто жизнь –

драгоценнейший поток (старуха 80 лет дорожит жизнью: имела

опыт! а юноша не дорожит – кто прав?).

Есть такие отношения к женщине – «святые», для этих отно-шений до конца оскорбительна и невозможна попытка к сово­куплению (иногда это равновесие дружбы нарушается похотливой попыткой с той или другой стороны). Отсюда и происходит у нас омерзение к акту. И еще, нельзя же чувствовать постоянно себя в состоянии полового напряжения: работа, дело, умственная жизнь и мало ли чего... День отодвигает это во мрак ночи, в тайну ночной личности. Появление днем ночных чувств – иногда омерзительно...

Но я это не к тому, а вот к дружбе или к какому-то особенному чувству к женщине как к нежному товарищу: я это чувство имею, и, если замечаю самым отдаленным образом в таком товарище движение пола,– он меня отталкивает. Налет культурности в женщине, образ жизни ее – с книгами... отталкивает мое половое чувство: я могу совокупиться только с женщиной-самкой, лучше всего, если это будет самая простая баба.

Наст, громкий такой, что мне кажется, от провала одной только моей ноги должен на версту вокруг разбежаться всякий

336

зверь из леса. Между тем лисица шла, проваливалась, трещала и все-таки шла. Спугнули зайца, и тот, махнув на ручей, провалился там совершенно, вероятно, даже и с головой скрывался. Каждая веточка в лесу в ледяном футляре, и лед падает непрерывно, часто с ветками, такая стукотня в лесу! и показаться туда невоз­можно: иная ледяшка падает фунтов на десять. Дороги ледяные, и уж лошади на ней не увидишь, что лошади, даже коров на водопой не гоняли. Ветер.

26 Октября. У него рот маленький и руки тонкие.

Ветер гудел всю ночь.

Женщина будущего.

Алпатов заводит дружбу с женщинами, разные курсистки, и у него они, как сестры. (Жучка выводит из равновесия: влюбляется, он же не понимает и наслаждается женским обществом: можно говорить, что угодно, смеяться, только если одна, подходит

гая – и у них начинается такое, что он уж исчезает, и как-то

даже обидно.) В то же самое время уличная женщина тянет его, \ и одну он избирает для того, чтобы сделаться мужчиной (танцует с латышкой), она в него влюбляется и дарит ему «Русское богат- ^ ство»: книжка выводит его опять к женщине-сестре, и он сидит ^ голый с ней на кровати и как-то не смеет (как с сестрой) думать о теле. Из всего этого (как?) психологический узел с выходом I души в мечту о женщине будущего.

Учится подходить на улице к женщинам (от Полины): как это ^ страшно! и так знакомится с «Русским богатством». Завидно каж- , дои старухе.

Конечно, первое условие для влюбленности (безумной) – «пус- * тота»: у Алпатова пустота получилась от потери веры во всемир- г ную катастрофу.

Сегодня определится наверно, пойдет ли дальше погода в сторону зимы или же совершенно все счистит: сильный ветер, все теплеет, наст размяк.

[Запись на Полях]: (– Чего же тефе надобно, Надя?

– Я бы хотела полюбить, Дмитрий, такого, какого уж и нельзя любить.)

Репетирую главу «Женщина Будущего». Старушка Vita. Жен­щины-сестры и вулканы. Подготовка «пустоты»: все это гордость (Vita), начитанность, книжность, а самый простой студент сделает! анализ (сюжетец) лучше его. Пустота половая (сюжетец: с двумя, \ образованной и публичной: публичная стала отталкивать, когда сделалась образованной, образованная, когда публичной). И вдруг " всему решение: химии не надо: ключ найден и женщины не надо: { женщина будущего. ,                                                            1

'

22 Зак. 2381

337

CXX.it

Растеплело и почти все счистило, ночью был теплый дождь, и, думаю, с рассветом не останется и Целого клочка.

[Запись на полях]: ? Два Бранда – один ведет людей, другой погиб.

Вечером Павел привел ко мне своего земляка Дмитрия Пав­ловича Коршунова, который вступил в борьбу с деревней за разум, против попов. Его не понимали и считали за безбожника (жена спать ложилась с ладаном), но потом раскусили, что он борется за настоящего Бога. Самое замечательное, что этот Коршунов – не сектант (всякий сектант – гордец) и не аскет (верит и хочет преображения материального мира).

,        Другой такой же из Городища только начинал, только-только что взялся было, и вдруг перед ним стал вопрос: идти ему на л \ всенощную службу или вот тут-то и начать борьбу и принять О   Голгофу. Да, он с этого начал... и этим кончил. Из тюрьмы он 'Л   вышел как умалишенный. На нем крест и ладанка;"в руках свя­щенные книги. Он уходит в лес, там ставит образа и читает книги, всюду роет колодцы: вода – доброе дело; выкопает ямку, побежит из болота вода – колодец. Был он первый гармонист и весельчак, теперь зарос, опал в лице, вши,– берет вошь и скажет, сажая на себя: «Живи!» А глаза детские и прекрасные. Так вернулся он к вере дедов и прадедов.

[Запись на полях]:

Учитель был человек нынешнего времени.

Я сказал:

– Рай и ад! а кто это видел? Он отвечает:

– А Париж ты видел? нет. А веришь, что есть Париж?

– Верю. В это нельзя не верить. Париж для всех, а про рай и ад говорят только попы.

Отец Дмитрия – чудак. Ну, такой же, как я, как все мы – чудаки, а мать, женщина, такая грамотуха!

Теперь Дмитрия и на сходе слушают.

Начало мысли, что церковь устроена на труд и это должно пойти бедным людям.

Картина: поп пьяный, дождался. У соседа горе: коровенку ведет продавать.

Дмитрия теперь уж за святого считают и не пропустят, что­бы не спросить что-нибудь. Раз шел Дмитрий мимо вязальщика, тот его спрашивает: «Для чего я, скажи мне, машину верчу?» – «Для жизни»,– ответил Дмитрий. «Какая тут жизнь! – сказал вязальщик.– Разве это жизнь! тяну нитку, вот и все. Нет, я думаю, живу я, только чтобы машину вертеть». Вернулся Дмитрий к себе и думает, думает, как бы ответить этому человеку, наконец, наду-

338

мал и написал вязальщику ответ: «Ты вертишь машину, чтобы нитку тянуть».

Пришли к бондарю Дмитрию двое маленьких ребят, братишка с сестренкой, ему семь лет, ей шесть, пришли босые и дрожат, а в избе холодно.

– Лезьте же скорее на печку,– сказал Дмитрий,– холодно, так помереть можете.

– Что же,– говорят,– помереть, нас бьют, бьют, лучше бы и помереть.

[Запись на полях]:

Замечательно, что человек восстал на красоту былого культа и объявил, продавая свою последнюю коровенку, что красота эта создана народным трудом и никому не нужна, что молиться можно везде.

Ехал на поле мужик, дядя Митроха, картошку сажать и с ним сынишка был, Мишка, мальчишка по пятому году.

– Тата,– спрашивал Мишка,– откуда картошка взялась?

– Из подвала,– ответил отец.

– А в подвал ее кто положил?

– Я положил.

– А ты откуда взял?

– Я с поля привез.

– А в поле кто ее положил?

– Я посадил ее, и она выросла: земля родила.

– Значит, ты ее посадил, а земля родила?

– Ну да.

– А откуда же ты ее посадить взял?

– Отвяжись ты от меня, я же тебе говорил, что взял из подвала.

«Детей от Прекрасной Дамы иметь никому не дано, но только Она Адамово заканчивает звено» (Мария Ш к а п с к а я ).

Романтическая любовь (и Алпатова тоже) и есть попытка иметь детей от Прекрасной Дамы: затея должна окончиться рас­падением Незнакомки на Прекрасную Даму (исчезающую) и на проститутку.

Романтизм и реализм: первое, это когда Дульсинея находится, как у Дон-Кихота, вне жизни, и рыцарь, выезжая за ней, выезжает из жизни; а реализм, когда эта Прекрасная Дама сама является просто живущему внутри – и серому рыцарю надо въехать в жизнь. Но это опять-таки не так, как у Иванова-Разумника, кото­рый, усвоив себе имманентность Прекрасной Дамы, заставил себя видеть ее в своей Варваре Николаевне, его слова: «Она и есть Прекрасная Дама». Это тоже Дульсинея, как и у Дон-Кихота, но уж с новыми этажами умственности. В этом же роде и психология одной консерваторки, которая, вообразив себя имманентною Пре-

339

красной Дамой, явилась к Леониду Андрееву и предложила ему родить гения.

Нет, это не смирение, если я надену на себя пудовые вериги и свинцовый крест, смирение – это значит жить просто, обык­новенно, «как все», то есть зарабатывать себе кусок хлеба и устраиваться, насколько позволяют средства, все-таки получше, почище, если же замутится вся душа от скуки, надо придумывать развлечения, ничего, если выпить иногда, сыграть в карты – или сходить в кинематограф или в театр. Да, больше нет этого сми­рения, чтобы жить, совершенно как все, не отказываясь даже от воскресных визитов и устраивая так, чтобы все считали тебя за самого обыкновенного, нашего человека. На свете нет никого, даже самого бездарного, кто, смирившись так, не нажил бы себе радости жизни, если даже ему не повезет совсем, затрепет лихо­радка, или дочка родится какой-нибудь кривобокой, или завих­рится жена – все равно! Будет человек болеть, страдать, но всегда с надеждой на счастье, а болезнь с надеждой на выздоровле­ние – не болезнь.

Но если, положим, кто-нибудь по природе своей нетерпелив и может,. работать только взрывами и как бы поэт, художник в существе своем и смирение окончательное ему смерти подобно,– он может в минуты упадка забавляться поэзией обыденности, как было у Льва Толстого: пахал! Да, было это: граф па-хал и писал великую книгу свою «Круг чтения».

Дождь идет мелкий, холодный, без всякой надежды, что пере­станет, потому что Октябрь, в это время неделями бывает пасмурно. Ничего не поделаешь! В комнате становится сыро и холодно, делать нечего, надо печку топить березовыми дровами,– вот еще хорошо, что запасся сухими хорошими дровами. Вот завернулась на одном полене береста, собрал ее, чтобы растопить, а на кусочке бересты этой показался какой-то причудливый рисунок природы,– отложил, взял другой кусок бересты, на нем дополнилось к тому рисунку, а третий кусок – нет ничего/зажег, вспыхнули дрова. Вот хорошо при свете печки зарисовать i бересты на бумагу... Зарисовал... (Про­исхождение Перунова Оррвва.)

28 Октября. Звездная и на редкость теплая для Октября ночь. В предрассветное время я вышел на крыльцо, и слышно было – только одна капля упала с крыши на землю. При первом свете заворошились туманы, и Ботик показался на берегу бескрайнего моря.

Я любовался узорами совершенно безлистных деревьев на ясном небе, березки были как будто расчесаны вниз, клены, осины – вверх. Драгоценное и самое таинственное это время от первого света и до солнца: мы были свидетелями, как в этот час родился легкий морозец, просушил и побелил на земле старую траву, позатянул лужи тончайшим стеклышком (развить: рождение мороза).

340

При восходе солнца в облаках показался Никитский монастырь и так надолго повис в воздухе. В солнечных лГучах явилось наконец из тумана и озеро. Так все было увеличено: длинный, ряд крякв казался фронтоном наступающих солдат, а лебеди были, как ска­зочный белокаменный город, выходящий из воды.

Показался один летящий с ночевки издалека тетерев и с другой стороны – другой, один за другим они полетели к озерному болоту, и, верно, в те же самые минуты еще летели из других мест в условленное место. Когда я пришел туда, они уже собрались большой стаей и токовали в болотах так же, как и весной.

Я долго думал, как различить этот позднеосенний день от раннеосеннего, и так установил, что узнать это можно только по ярко зеленеющей теперь осенью озими, да что вот земля нам теперь почему-то не пахнет, как весной. Еще, может быть, по себе, что не бродит внутри себя весеннее вино и радость не колет: радость теперь спокойная, как бывает, когда что-то отболит, радуешься, что отболело, и с грустью одумаешься: да ведь это не боль, а жизнь прошла!

[Запись на палях]: Чайки все еще здесь. Большой зазимок.

После большого зазимка на поле не осталось ни одного жа­воронка, только утки на воде, большие <1 нрзб.> и лебеди.

[Запись на полях]:

Было озеро черное в ледяном кольце, и кольцо все сжималось, и озеро все чернело. Теперь кольцо разжалось и <недопис.>.

Было озеро в большой зазимок совершенно черное в ледяном кольце, и каждый день кольцо его сжимало все сильней и все черней была вода в белых берегах. Теперь опять раскололось кольцо, и освобожденная вода сверкала, радовалась. С гор неслись потоки, шумели, как весной.

Но когда солнце закрылось облаками, оказалось, что только благодаря его лучам видимы были и вода, и фронт крякв, и город лебедей: оказалось, это был густой туман, как только закрылось солнце, туманом закрыло и озеро, и лебедей, остался только висящий в воздухе высоко над землей Никитский монастырь.

N.B. Надо непременно проследить все явления природы (не забыть позднюю радугу, гололедицу и прочее) осенью, вплоть до замерзания середки озера (там будто еще лебеди).

Сегодня, раздумывая об Алпатове, я себе представил момент его истории жизни, когда он странствует по России в поисках положения. Ему около 30 лет (1902–05 г.). Эпоха Японской войны, 1-й революции и декадентства. (Рязановский.) В это время он должен осознать себя художником и понять самостоятельное значение в жизни линий и красок.

341

Величайшее явление: восход солнца; заутренний час: стоять лицом к заре и думать; и вот это все великое сводится только к его восприятию линий и красок: это все! а где же то, отчего все это происходит? и что это? (декадент и это гонит в картину). Состояние духа, похожее на то, когда он думал твердо: «да или нет», и вдруг – женщина, и тут «сверх того да или нет» – от лукавого: какая-то жидкая психология, и становится от этого так, будто после долгой поездки по морю вышел на берег и земля качается, или когда думаешь о бесконечности и перейдешь" за какую-то черту в душе,– помешаешься и в страхе тогда скорее хватаешься за конечные вещи. Между тем они в этом жили и за то назывались декаденты, казалось, совершенно бесстрашные люди.

[Запись на полях]: Круглый год на охоте.

29 Октября.

Предрассветный час: тепло, ветер с юга.

Рассвет из-под серого неба.

Восход незаметен.

Розанов – гениальный и дал, вероятно, единственные в мире мысли о вопросах пола, но прием, которым он выделил вопросы пола и поставил их в фокус исключительного внима­ния, конечно же, парадокс. Совершенно так же, как выделил он как священное начало жизни человека – половой акт, можно выделить и пищеварительный процесс с его конечным выде­лением священного навоза, удобряющего землю для растений и прекраснейших цветов, и так же, как о браке, можно написать и о желудке.

Кащеева цепь.

Звено четвертое.

Мировая катастрофа. Женщина будущего.

Метафизик: старушка Vita, уверование в мировую катастрофу.

Эпоха: марксизм 1893 г.– 98 (девяностые годы).

Алпатову 20 лет – 25.

Лаборатория: профессор Вальден. Практика летняя и уверо­вание в марксизм. Пропаганда веры (письма в тюрьму) и тюрьма. Любит его девушка. Для него женщина или сестра, или то, чего надо бояться больше всего (тюремная невеста). Мировая катас­трофа кончается разгромом публичных домов (простит, с «Русским богатством»).

Звено пятое.

Женщина настоящего.

Европа (дуэль – перед этим: доктор). Последний этап потери веры в катастрофу и после того любовь, которая кончается со­глашением с ней создать в России положение. 25–28 лет.

Эпоха: 1899 г.- 1901-й и 2-й.

342

Звено шестое. 1903-й.

Положение. От агронома до декадента и конец: ток. Эпоха Японской войны и 1-й революции. Алпатову 28-38 лет - 40 лет.

Звено седьмое.

1916 г. (Алпатову 43 года).

30 Октября. Предрассветный час: совсем тепло, выхожу в рубашке, ветер небольшой. Звезд не видно.

Лева схватил прием моего изучения, заразился, и завтра – он литератор (19 лет!) Лев Катанский.

В «Красной Нови», где напечатаны «Родники», все серо: сов. граф Толстой пишет моторные романы, гонит монету, Пильняк, полетав на самолете, пустил фельетон под Розанова – такая обезьяна! Вообще – мель.

Рассвет.

Мягко рассветало и неуверенно, ветер ласковый.

Я думал об этом бондаре, узревшем Бога в «разуме»: что и у меня этот Бог, несомненно, гостит, и молюсь я Ему тоже посто­янно про себя, как и бондарь, но только я до того привык к Нему и так Он вошел в мой труд, в мою жизнь, во всю мою природу, что я совершенно не отделяю Его от себя самого.

Восход.

Солнце хотя было и не видно сначала, но дождевые облака были ласковые и разорванные. День определился необыкновенно теплый, дымчатый, приятный. Опять показались гуси: одинна­дцать штук, полетели на озеро. Явление гусей было страшно радостно. Птицы-бродяги.

N.B. Собрать дни осени (как у весны май – красивое и общее время: усвоили все от Пушкина, так у осени золотой сентябрь), а что не знают люди (большинство) – это первое предчувствие осени летом и потом октябрь-ноябрь до замерзания больших водоемов.

[Запись на палях]:

Добро – я думаю о нем так, что оно рождается у Творца, когда бесенята совершенно рассердили Его и Он уже готов их подавить всех сразу, но вдруг, схватившись, рассмеется, загребет их всех и, погладив каждого отдельно, начнет выпускать, приго­варивая: «Ну, пошел, пошел, лукавый, живи, только если будешь опять дурить...»

31 Октября

Предрассветный час: тепло, но ветер сильнее вчерашнего, все небо закрыто. Потом дождь. Середина дня неопределенная. К вечеру северный ветер и легкая пороша. Ночью луна.

Когда думаю о литературе,– что сделал для нее Андрей Белый,–! то чувствую себя совершенно ничтожным: какой я литератор! но ^ в то же самое время упор в жизнь у меня так велик, что в наше j

343

время равным себе считаю только Горького и Гамсуна. Вероятно, этот «упор в жизнь» и есть Бог, неназываемый товарищ, пред­ставитель мирового творчества (например, пишешь о поморе и чувствуешь все море,– это чувство моря, земли, человека – «хо­роший человек!», и, главное, что как-то «надо так, а не так», и еще, когда налезет мелочь на душу с делишками и людишками, то вдруг оглянуться вокруг себя на большее и стряхнуть с себя все мелкое так, что оно обращается в материал для веселости... вот в этом нутре своей самости (большой человек) и находится тот образ единого мирового творчества, который называется Богом. (Как хорошо, когда говорят: «Бога ты не боишься, бессо­вестный...») Бог – это сердцевина мира, которая идет со мной: все великие произведения Достоевского, Толстого и др. написаны в отношении к этой сердцевине. Да, конечно, об этом говорят все дела истории, и хорошо в минуту отдыха представить себе этот процесс лично («троичен в лицах» или, как Исаак у Гамсуна, у Толстого... и т. д.), но стоит ли заниматься этим (искательством) специально? (Вот интересный момент вспышки этого сознания Бога у Дмитрия, бондаря, когда он расставался с коровой и видел собирающего попа. Состав поступков, преобразующих жизнь; 1) не матерщинничать, 2) не пить, 3) не курить. Центральная идея: разрушение бесполезной красоты церкви и обращение ее на пользу трудящихся).

Цель художника – ввести как будто случайные моменты жизни в соотношение с общим процессом мирового творчества посред­ством особо сильного ощущения творчества, называемого чувст­вом красоты (эстетика). В этом и есть «выпрямляющая» (Успен­ский) сила художественных произведений: читатель, созерцая произведение, сам начинает из своей жизни творить легенду. Одни художники гибнут, сводя это свое дело к «полезному»: моралисты, богоискатели; другие, из опасения такого конца, де­лаются эстетами, ориентируясь на «бесполезное», и ужасно смеш­но, что для этого жертвуют своей природой (например, Кузмин, педераст, и «жена» его Лукомский, который, сделав через Кузмина карьеру,– женился!!!).

Михаил Иванович Смирнов – игумен от краеведения, лезет к власти, как жеребец на кобылу (порода жеребячья).Он очень наивен, и груб, и хитер. Воображает себя писателем, но он даже не культурный деятель, потому что не научился подчиняться высшему. Между тем у культурных деятелей, даже самых элемен­тарных, это подчинение себя до того обычно, что народился тип спекулянта смирения, хитреца,– выработалась даже манера куль­турного обхождения: проходя вдвоем по узенькой тропинке, более культурный так подстроит, что менее культурный идет по сухой тропинке, а он по росе (Михаил Иванович всегда прет по тропе). А спекулянты смирения (Андрей Белый в отношении д-ра Штей-нера) доходят [до] полного поглощения высшего (в последний момент д-р Штейнер, однако, поглотил у своего паразита жену и тем уничтожил противника).

«Это тема!» – современное богоборчество (например, Щети­нин-бог методически обирал у противников половую энергию: казалось Легкобытову, вот-вот вся «мудрость» Учителя будет у него, и он сам объявит себя Христом, как вдруг в последний момент жена ушла к Учителю.

Вот и надо богоискательство Алпатова представить, как борьбу царства (и среди этого крик искреннего человека: «А как же моя личность!»). Легкобытов и другие – рыскающие хищники, князья – искатели уделов и великий князь – царь! (Трагедия писателя, что кто-то у него отнимает жену: писатель хочет уста­новить свою высшую власть на своем духовном начале и не достигает, потому что у него отбирается жена, то есть, например, у Мережковского общество (земля).

[Запись на полях]:

Бог у художника всегда бессознательный его товарищ, к которо­му он до того привык, что и не знает, что это и есть сам Бог.

1 Ноября. Предрассветный час. Сильный северный ветер. Пол­нолуние. Озеро шумит. Рассвет. Восход. Озеро страшное. Сильный мороз.

Восход какой-то желтый, страшный.

Середина дня. Стихло, обогрелось. Сияние солнца над белой землей.

Вечерние сумерки. На несколько минут сильная пороша и потом звезды.

Ночь.

В один прекрасный день я соберусь с духом и отваляю «Кащееву цепь» так, что в неделю будет написано по целой повести (звену). Герой (Алпатов) будет похож на художника Михаила Николаевича (только с успехом), и творческий процесс его личности будет противопоставлен творчеству мира (выпрямление). V    \ О «Башмаках».                                                                                     \ Это лицемерная книжка. Я занимался «Башмаками», потому   \ что не хотел свое настоящее творчество ставить под удар крайней    ) нужды (не хотел продаваться); но, взявшись за предметное опи- / сание для  «чистого заработка», я не мог это делать,  как все просто описатели, а когда из этого получилось нечто, то я свой путь выхода из последнего рабства предлагаю как метод иссле­дования.  На самом деле же я верую,  что одна действительно прекрасная строчка,   получающаяся от свободного творчества, дороже всех башмаков на свете.

2 Ноября. Перечитывал «Курымушку», и 1-я часть – очень хорошо, но у читателей, может быть, и не явится желание читать 2-ю, а там 3-ю, 4-ю и так без конца. Словом, я сомневаюсь во всей затее: надо написать не ряд повестей, а роман. (Ну, так и пиши: оживи Курымушку, вычеркнув затяжные места, и продол­жай, как раньше.)

344

345

[Запись на полях]:

До обеда при хорошем морозе летела пороша. Подготовленная вода быстро намерзала, волны с севера прибивали намерзи, и так в одну ночь целые поля заберегов.

Павел – «читатель» из мужиков, такой же, как Баранов, Елизар Наумыч. Эти любители чтения все читают, и все как-то у них проваливается бесследно. Люди эти вначале очень завлекают, кажутся самородками, а потом, оказывается, это не умные люди ни по делу, ни по рассуждению.

3 Ноября. В предрассветный час было тихо, но озеро черное очень шумело, вероятно, о забереги. Не холодно. Лежит вчераш­няя пороша. Идут на охоту все (Петя явился по случаю похорон военн. комиссара).

Петя в отношении женщин по всем приметам должен бы выйти такой же застенчивый, как и я, между тем новое время совершенно .уничтожило у него этот недостаток. В его классе всего четыре юноши и сорок девушек, и эти сорок выбрали из четырех старостой Петю. Его обязанность вести заседания, а иногда наблюдать порядок, устраивать тишину для занятий.

– Как же ты управляешься? – спросил я Петю.

– Отлично! Если бы мальчики были, я бы не мог, я бы отказался, а девочек, будь, мне кажется, хоть сто, хоть сколько угодно,– сразу поверну, как мне нужно.

– Но ты их не стесняешься иногда, знаешь, все-таки девушки, это ведь мир не наш с тобой...

– Какой ты чудак, чего я буду их стесняться: ведь их же сорок, могли бы они из сорока-то выбрать себе женского старосту, а вот выбрали же все-таки меня, значит, они хотят слушаться.

А у нас женская гимназия была почти напротив через улицу, но встречались мы с девушками только два раза в год: один раз давала бал женская гимназия и другой – наша. На этих балах мы получали иногда в порядке танцев котильона (котильон – что-то вроде Большой энциклопедии, в 'основе кадриль, а между кадри­лями всё танцы) – небольшие разноцветные бантики. Эти бантики хранились от бала до бала, а у некоторых из года в год. И сейчас я, если увижу такой бантик, чувствую то же самое, как весной, понюхав ароматный цветок, фиалку или ландыш: во всем существе мелькнет вдруг тревожно-радостное жизнеощущение, и как-то по­чувствуешь, хватаешься поскорей опять понюхать, и уже созна­тельно, с целью точно вспомнить, когда это, где это было вот так, но когда сознательно нюхаешь, ни за что не вспомнишь, и так бьешься до тех пор, пока не вынюхаешь весь цветок и он не запахнет просто травой. Точно такое же бывает, когда вижу маленький бантик... в нем осталось какое-то таинственно-сладост­ное соприкосновение с миром иным, очень коротким, и потом грусть расставания, какого-то непременного расставания с празд­ником и возвращения к латинской грамматике. Из этих тончайших

346

чувств и вытекает потом поток романтизма. А Петя-староста теперь ежедневно видит их сорок, и они все его слушаются. У него сложится жизнь совершенно другая. Да, будь мне бы в юности сорок, едва ли стал бы я мучиться воспоминаниями и вынюхивать ландыши, пока не запахнет травой, будь мне бы в юности сорок девушек,- наверно, мне бы теперь, к старости, все ландыши пахли травой.

Дело в том, что Она должна быть непременно одна. Если Она встречается даже вдвоем со своей подругой, то это не Она, и он ждет момента, когда подруга удалится, чтобы узнать Ее: тогда вдруг все переменяется. Если же Она является сам-сорок, то какие же трудные условия создаются для возникновения романтики (вспомнил из биографии Пильняка: «Одно время я занимался романтикой»).

Я думаю, что и для живущего среди сорока не минует пора романтизма, только Она явится уже не туманом, а с определенным лицом: юноша выкует себе или, как гравер по меди, вырежет себе черты любимой девушки, единственные черты в борьбе с 39-ю, в защите любимого образа от наседающих на нее множества подобного (бес-подобные черты скроет в обычное, так, чтобы другие <1 нрзб.> не узнали его – не было бы стыдно). В этом и есть отличие реализма от романтизма (вот бы надо это знать Воронскому при решении вопроса: Горький - другой и проч.). Романтик носит длинные волосы и шляпу, реалист стрижется бобрик и носит котелок (эпоха 90-х годов, романтики в котелках).

Не от себя это, а так жизнь идет, что каждому непременно нужно спуститься в глубину Аида, а потом рекомендуется выход оттуда: в ширину, на вольный свет, один будто бы выход: любовью. Так просто говорят: любовь! а поди разбери, что такое любовь, и окажется, это очень не просто, и, в конце концов, любовь – это, оказывается, другое название борьбы двух: «я» и «ты» (Лидия и Маша вечно боролись между собой за столом, отказываясь каждая в пользу другой от лакомого кусочка; «я – это Ты в моем сердце, возлюбленный»), но если я – это Ты, с одной стороны; я < Ты, с другой, Ты должен чувствовать в отношении я то же самое и, как я = Ты, Ты останешься только Ты, а лакомый кусочек остается несъеденным. (Завела Дуничка, а умная Лидия это заме­тила и не поддалась: «Если ты хочешь, чтобы я была^для тебя Ты, ладно: с тем условием, что и Ты – это я: пожалуйте!)

4 Ноября. В предрассветный час умылся горстью свежего ноч­ного снега, и как это хорошо! Восход был красный. Вчера мы убили 4-х зайцев,- выйдя утром в 6 часов, вернулись в 6: еле дошли. Но какое снежное перерождение души!

[Запись на полях}:

Пороша только чтобы охотиться, а ездить и ходить по дорогам и полям - мученье, одни кочки. Муравьиные кочки застыли.

347

[Запись на полях]:

Имение у Алпатовых было 120 десятин заложено, и хутор 100 десятин – приданое: эти 100 десятин списаны, но Марья Ивановна определила их на приданое Лидии и ценила в 25 тысяч, так это пошло, что за Лидией 25 тысяч приданого.

Началось это в семье Алпатовых с тех пор, когда появилась у них Марья Моревна: конечно, и Мария Ивановна была удиви­тельно гостеприимная хозяйка, была от хороших гостей без на-мяти и все выставляла на стол, но гостеприимство такое обычно у нас везде; Марья Ивановна была просто хозяйка имения, а Марья Моревна – хозяйка своей вечно цветущей души; она умела так искусно подстроить, что всякий от нее что-нибудь получал, и это выходило совсем незаметно, так что и в голову никому не приходило отдарить. Я сам, помню раз, когда у Алпатовых была за столом жареная утка,– любил я уток! – прицелился к одному кусочку,– и вдруг этот самый кусочек Марья Ивановна положила прекрасной Марье Моревне. Тогда я не сообразил этого, но, конечно, она поймала мой вожделенный взгляд, и, когда мне попал на тарелку тот кусок, с виду большой, а на самом деле кости, обтянутые аппетитной кожицей, Марья Моревна вдруг сказала:

– Знаешь, Миша, давай переменимся, мне запрещено есть жирное...

Марья Ивановна встрепенулась, моргнула мне, чтобы я никак не смел брать. Но Марья Моревна сама переставила тарелки и говорила:

– Кушай, кушай, миленький, спасай мое здоровье!

Я ел, и мне казалось, правда, спасаю желудок прекрасной Марьи Моревны, и только теперь, вспоминая, понимаю, что, конечно, и она бы не прочь хорошо поесть, но заметила, что мне больше хочется, и так все подстроила. Она как будто этим жила – всем устраивать сюрпризы, в то же самое время пленяя нас до того, что мы только и ждали, как бы поймать ее маленькое желание и угодить ей и услужить: больше не могло быть счастья, как услужить прекрасной Марье Моревне.

Было это же самое и у Дунички, тоже и она всегда отказывалась от первого своего желания в пользу другого, но это у нее было так заметно, что часто Марья Ивановна успевала предупредить, и кусок возвращался на тарелку Дунички, а нам оставалась только мораль, нас учили вести себя в обществе вот именно, как Дуничка. Нет, как ни бились с нами, мы не могли принять ценного усилия Дунички в правило жизни, но Лидия все отлично поняла, как вела себя и Марья Моревна и Дуничка, и принялась подражать: и часто за обедом у Дунички с Лидией было что-то вроде торговли, и если Дуничка не уступала и не брала куска, то желанный обеим кусок оставался и возвращался обратно в общее блюдо.

Странные, темные вопросы вставали у Курымушки во время этих постоянных споров: почему у Марьи Моревны все выхо­дило само собой, у Дунички трудно, а Лидия всех мучила тем

348

самым,  что Марья Моревна устраивала всем на радость и на любовь?

– У Лидии все это напускное,– говорила Марья Ивановна вполголоса Софье Александровне,– Дуничка удовлетворяется школой, не совсем, но все-таки дело хорошее делает, но курсы... но какие курсы, Лидии непременно надо замуж выйти. Я только совсем теряюсь, как это сделать: у нас никто не бывает.

– Хотите, я посоветуюсь с батюшкой? – сказала Софья Алек­сандровна.

– Я сама об этом думала: поеду-ка я с ней будто бы прокатиться, покажу ему ее, а потом и спрошу.

– И очень хорошо будет, батюшка войдет. Непременно войдет во все...

Поехали. Но встретили аптекаршу и условились (батюшку не стали и спрашивать). Записи: встреча. Скандал.

Или так: Алпатов приехал из Сибири в родную обстановку, и за обедом сцена с уткой...

Надо передать особенности юноши Алпатова: внутренняя за­стенчивость и наружная необычайная откровенность.

Тальников очень хвалит «Родники» и называет меня «русским Гамсуном». Я думаю, едва ли можно сравнивать меня с Гамсуном по книгам (кроме, как в «Курымушке», я себя еще совершенно не раскрыл), но, несомненно, есть у меня в основах с ним какое-то родство: эта постоянная жизнь в природе и, главное, мучение всю жизнь одной и той же женщиной (которой нет лица): и это какого пришлось почти вроде какого-то родства (живет, и я так живу).

У Гамсуна есть книга любви и другая – «народ» – «Соки земли». У меня еще нет книги любви (но она будет), зато соков земли вытянуто, пожалуй, и больше, чем у Гамсуна. У меня еще есть «исследования», которые родились от боязни продавать свое святое: выходом была корреспонденция, а чтобы преодолеть кор­респонденцию, пустился в исследование (задорные книжки!). Если мне удастся написать книгу любви, то мой «исследовательский» путь будет спасен, и он будет поставлен мне в большой плюс, если же не удастся, то, конечно, эти исследования будут знаком слабости.

Тип Ильи Николаевича: спасается от себя самого общественно полезным делом (честная газета!). .

Общественная деятельность разлагается на элементы: я и ты, \ значит, сводится дело к «любви», которая есть – путь борьбы • за высшую власть на земле, предел которой самозабвение (Я это Ты).

Не понимаю, что же меня раздражает в этой «любви» как будто сознательное пользование тем, что должно быть бессозна­тельно, случайно и бесцельно. (Подумать!)

5 Ноября. 3-й день пороши. Сегодня в заутренний час все летит, но мокрое, боюсь, как бы не растаяло. И весь день валил

349

снег, а вечером дождь и туман. А закрайка озера за какие-нибудь день-два подалась так вперед, что снизу и воды не видно. Замер­зание озера подготовлено.

Пустота непременно входит в состав души поэта, все равно, как на мельничном колесе пустые ящики, в которые льется вода. Льется чужая жизнь в пустоты поэтического колеса и тут прини­мается на мгновение, как своя собственная, а этот миг пребывания чужого в своем дает не менее полезное движение, чем то же очень кратковременное наполнение пустой ячейки турбины. -

Душа поэта непременно должна быть пуста, как турбина.

Душа ребенка – душа поэта, и вся разница, что душа ребенка совершенно свободна, а у поэта вокруг нее передаточный ремень мастерства на рабочий шкиф.

А душа взрослого человека («Старшие», «средние» люди) – душа рабочего (долг, знание, дело) + жилец, то есть тот же «ребенок», проявляющий себя «пристрастием» к чему-нибудь. Во­обще у поэта больше ребенка, чем рабочего, а у «среднего» – больше рабочего, чем ребенка, в общем больше или меньше, и потому между теми и другими людьми возможно некоторое по­нимание друг друга.

Часто говорят и про седых людей: «ребенок!» (так говорила Дуничка о матери), а что это значит?

f      1) Ребенок мыслит, исходя из непосредственного чувства при-ятного и неприятного, и непременно образами, если же встре-\ чается с понятием, то спрашивает свое «почему?». х-    2) Ребенок работать может, только играя, то есть занима­ется.

3) Ребенок играет, взрослый работает.

Значит:     Игра

Свобода

Я – сам с собой Личность в космосе:

и  Работа

Долг

Я – с другим (я и ты)

Общество

Я > ты – (капитализм)

. индивидуалисты

Инстинкт Я = ты - товарищи Качество личности измеря-                           (социалисты) ется силой ее: то есть на-       Я < ты *= христиане сколько она может отстоять       Разум

самость свою при встрече с       Качество  общественности  из-\.Ты, которое в естественном       меряется степенью охраны ре-' развитии является в виде ре-       бенка (во всяком смысле), альной  женщины:  с  этого момента  ребенок делается взрослым.

Женщина обыкновенно отбирает у личности ее ребенка себе и воспроизводит ее (рождает), так что от личности остается только рабочая машина (в чистом виде: ребенок и рабочий).

А вот что же такое Прекрасная Дама у поэта (не то, что професс. поэта, а всякого, кто «влюбляется».

350

Требуется анализ личного опыта.

Я влюбился: 1-й этап: чувство космической радости. Она яви­лась, как весь мир.

2-й этап: Она раздвоилась на Варю – моя Варя! и на Варвару Петровну: чужая, мешающая особа.

Варвара Петровна говорила: «Варя – это ваша мечта, это вы себе ее создали сами, фантазия ваша!»

Сама же Варя говорила: «Ты взял все мое лучшее, да... лучшее».

Из этого я заключаю, что двойственность женщин есть в действительности и что «Варя» – это и есть Прекрасная Дама, на которой нельзя жениться. Варвара Петровна потому и сердится, что Алпатов избрал в ней Варю, так что ей, Варваре Петровне, нельзя за него выйти замуж.

И несомненно/эта Варя осталась со мной, и с ней вместе я создавал свои поэтические произведения. Мое презрение к ме­щанской жизни и есть презрение к Варваре Петровне, и, вероятно, даже избрание Ефросиньи Павловны в жены и эта моя семья – есть от Вари (помню: «Варя с народным лицом») и чувство природы – все от нее.

Таким образом, в моем опыте любовь была: 1) субъективно: сохранением в себе детства (самости) через творчество, 2) объ­ективно: разделением живой женщины, от которой взято «лучшее» (Варя), то есть Прекрасная Дама (весь мир со мной), и отброшено с презрением (невольным) ее «худшее»(?) в английский банк (феминизм и прочее), 3) после операции разделения с возвраще­нием к себе самому жениться стало возможным, и половой акт стал прост и хорош, как голодному хлеб.

После этого – что же такое Прекрасная Дама (то есть что такое состояние влюбленности)?

Говорили, что это абстракция полового чувства – какой вздор! напротив совершенно выходит в моем опыте: явление Прекрасной Дамы направило меня в духовное творчество и дало выход по­ловому чувству нормальным образом, здоровым, как у животных, и без всякой абстракции. Любовь была именно задержкой поло­вому чувству (на Прекрасной Даме нельзя жениться!).

Встает вопрос все-таки, вопрос, именно и породивший мысль об «абстракции»: почему же духовный, творческий процесс, реа­лизацией которого является Прекрасная Дама, сходится с момен­том наибольшего напряжения полового чувства, то есть почему бывает устремление к живой женщине, так что Прекрасная Дама смешивается, и женщина часто оскорбляется вдвойне как Пре­красная Дама, если от нее требуется пол, и как живородящая женщина, если от нее требуется Прекрасная Дама?

Я ставлю вопрос не в условиях времени, быта, а в условиях творческого процесса жизни во все времена (даже у современных пастухов-киргизов я сам наблюдал в их родовом строе любовь поэта, с избранной им самим, как свое личное в противополож­ность родовому сватовству – существует): Она своя личная (Пре­красная Дама значит: явление личности), но почему же в эту даму все-таки непременно и направлен fallus? – вот это порази-

351

тельно и страшно стыдно, когда это обнаруживается (поэ­мы – это маскировка, это уже выход: а перед поэмой-то ведь хотелось же эту явленную женщину схватить!!).

Проверка: если бы я не сделался поэтом, то есть вором «луч­шего» в женщине, а женился бы «по любви» (как бывает), то я бы непременно раз-очаровался, то есть Варвара Петровна отняла бы у меня мое дитя, и мое дитя со своим дитей, с Варей, пропущенное через родильный аппарат Варвары Петровны, яви­лось бы на свет отдельным живым существом: мы бы с ней остались бы только враждебными (может быть, и дружественны­ми) рабочими жизни.

Примечание 1-е – собственно говоря, если бы по правде, то на каждом произведении искусства должен бы быть отмечен не только отец его – сам художник, но и мать его, от которой оно родилось, а то в искусстве, как в обществе, почему-то одинако­во – патриархат («Богородица» – да, вот пример-то для меня: хлысты! вот где творческий процесс осознан до конца и вот где «грехопадение» наблюдается в чистом своем виде: когда пророки и христы доходят до плотского греха со своей звездой).

Но мы знаем, в чем беда хлыстовства: в их духовности, про­тивопоставленной грешной, проклятой плоти: в их разрушающей природу горделивости духа, в их самоверчении. Дух наш разный у всех, и не нашлось еще в истории мира бога, признаваемого всеми народами, а плоть у всех одинакова, так что универсальность церкви в противоположность сектантству основана на материаль­ности людей («се камень...»).

Так вот и в моем разборе психология художника отличается от психологии хлыста своей универсальностью (это для всех): ведь дело художника кончается вещью: его произведение – вещь, а у хлыста – идея. И тем не менее для уяснения творческого процесса чрезвычайно важны хлыстовские образы: cherchez la femme1 значит: ищите Богородицу, в каждом произведении ис­кусства ищите мать его.

Мать моего художества, конечно, Варя, совершенно духовное существо, однако продолженное как-то (я этого еще понять не .могу) в Павловне, которая мною теперь уже сознается совершенно как мать без всякой символики: она в семье мать, а сыновья мне как братья (каким образом все началось девой Варей и кончилось матерью Павловной – я не вполне сознаю, но это факт: Павловна играет бблыную роль в моей жизни, чем я думаю). N.B. Все очень похоже на историю Версилова в «Подростке»: у меня только происходит медленное разряжение,– но во всякий момент при первом движении с той стороны жизнь с Павловной и творчество разлетелось бы в пух (и даже раз не разлетелось только потому, что в письме я слово «завтра» не догадался пере-несть на сегодня).

Итак, начало творчества моего исходит от момента встречи

ищите женщину

352

Вари с Курымушкой, но самый процесс, то есть брак мой, осу­ществлялся через Павловну: если бы не было Павловны, то Ку-рымушка бы превратился или в хлыста, или в трагическое лицо «с неправильным умом»: через Павловну явилась материализация духовного процесса, воплощение его: «универсальность» (главное, ритм жизни и вместе с этим достаточное спокойствие и уверен­ность в деле: раньше я, например, если не мог овладеть какой-нибудь идеей, то рвал себя на части и вдруг являлся сам себе маленьким ничтожеством, теперь же всякую новую мысль я вынашиваю в себе, и она там у меня, как семя в земле, сама дозревает, и непременно так, что даже чем я меньше для этого употребляю усилий, то есть не утруждаю духом, тем отчет­ливее она предстает мне, когда приходит час. Павловна была мне, как безземельному мужику (2-му Адаму) – земля.

Новый вопрос: правильно ли я написал выше, что непременно «Варя» должна была быть отделена от Варвары Петровны и потом I воплотиться в Павловне, или же эта же Варя могла бы через мое посредство просиять в Варваре Петровне? (К этому справка: по правде говоря, Павловна была не матерью ребеночка моего,    Ч а кормилицей   ребеночка от Вари, и даже вид, весь облик она имела кормилицы: в этом, вероятно, и ответ на вопрос: у Варвары  Петровны  молока  не  хватило,   и  потому  произошло разделение; почему же она до сих пор не вышла замуж, стала конторщицей и потом суфражисткой! Образец полной женщины Софья Павловна Мстиславская,  богородицы – 3.  Н.  Гиппиус,    -промежуточное ^звено Серафима Павловна Ремизова.)

Меня увлекает этот анализ, потому что был у меня весь опыт жизни, и потом я встретился с соответствующим циклом идей и людей, которые явились мне, конечно, потому что их притягивали вопросы, поставленные моей личной жизнью, однако я не мог окунуть эти идеи в мою жизнь, потому что еще боялся трогать свою жизнь: как только тронешь, начиналось безумие. Я надеюсь, что после этого анализа мне покажутся отчетливые образы жизни, как это случилось с «Курымушкой» (там ведь тоже разные «тайны» казались просто продуктом болезненности мальчика).

[Запись на полях]:

1) Ввести в роман хозяйство Марьи Ивановны.

2) Чужие идеи и свои мысли в юности лежат друг над другом, как иногда в воздухе лежит один над другим холодный и теплый пласт до тех пор, пока не нарушит равновесия, и начнется буря. Мысли об игре.

3) Таинственный вождь: Алпатова допустили к нему, и только бы увидеть – сграбастали.

4) Пусть Земляк убьет: задор юности, из-за службы.

5) Истерика (генеральство), настроение: без быта.

6) Прекрасные немцы.

7) Марья Моревна – сказка, игра, сад, в котором в детстве все яблоки перепробовал, чтобы выбрать самое лучшее Марье Моревне.

23 Зак. 2381

353

8) Любовь бывает разная, вперед холодная с расчетом таким . же, как голодному хлеба наесться, потом теплая и выше горячая, безумная, и на самом верху все как снег, готовый каждое мгновение упасть на горячее и обратиться в пар.

9) «Круглый год» в ощущении Алпатова – годы проходят.

У Алпатовых умерла няня, и это маленькое событие вдруг перевернуло вверх дном все хозяйство и семейные условия семьи. Няня вела, вдруг оказалось, большое незаметное хозяйство... Мать – полевое, взрослая дочь Лидия занималась, как барыня, цветами в саду, <2 нрзб.>.

Когда умерла няня, Марья Ивановна в мелочах, а мелочи раньше все на няне, она теперь на Лидию: вдруг оказалось, что Лидия совершенно иная – сердитая...

Из Сибири получили письмо.

Разрешение.

6 Ноября. По слепой пороше в метель пошли все-таки на охоту, в лесу ветра почти не было, и оказалось, что молодые зайцы и в метель выходили ночью на короткий час, и след их разобрать все-таки можно. Убили 6 зайцев, и за этим делом прошел весь день: вышли в 5 утра, вернулись в 6 вечера.

7 Ноября. Как хорошо в предрассветный час полуодетому, прямо с постели открыть дверь, выйти во тьму, захватить при­горшню пушистого, только что вылетевшего с облаков снега, потереть им лицо, шею и вернуться в теплый дом: какой у снега в этот заутренний час бывает аромат! Да, если дома тепло и можно быть сытым и есть хорошая лампа, то зима куда интереснее лета.

Когда было "получено из Сибири письмо, что Миша отлично окончил и едет устраиваться в политехникум, значит, рассчитывает сделаться инженером, Марья Ива­новна Алпатова и обрадовалась, и чуть-чуть смутилась: в душе она была бы больше рада, если бы Миша остался служить у богатого дяди капитаном, и так хоть один из пятерых детей свалился бы с плеч. Но она успокоила себя тем, что уже немного осталось: старший, Николай, оканчивает земледельческую школу, Александр вот-вот будет доктором, Сергей, по натуре холодный и реши­тельный, на юридическом, и этот уж непременно выйдет в люди, и даже уже тот, кто мучил ее больше всех, самый неуравновешенный, Миша, становится на дорогу,– немного осталось дотянуть, все становятся на дорогу. Только вот горе было с Лидией: время переменилось, теперь не только исключительные девушки, вроде Ду-нички, ехали на курсы, а все ехали не за идеями, а чтобы устроиться кем-нибудь в жизни, даже и если кто призван был сделаться женой, матерью, легче было

354

выйти замуж, чем сидя на месте, потому что везде на местах женихи стали никуда. Как бы все это не знать Марье Ивановне, и знала она: ведь даже лакей Раменовых отправил свою Нюшу на фельдшерские курсы. Но вы­ходит так, что, если и Лидию учить, то придется трогать ее неприкосновенное приданое, ее собственный хутор, купленный на ее собственное приданое. Что же надежнее будет: дать Лидии образование или же оставить хорошее приданое?

Вот вопрос! Лидия была старшая, созрела, и даже слиш­ком, решать надо немедленно. Каждую ночь Марья Ива­новна об этом думала и, когда после многих ночей из дум не получалось решения, стала советоваться. Она не боялась чужого ума и советовалась только для возбуждения собст­венной мысли. И раз уж она постановила советоваться, то советовалась со всеми, с соседями, с родными, с гостями, даже с умными мужиками, даже когда заехал к ней один полуразрушенный князь, очень недалекий, по ее мнению, и то она от «нечего разговаривать» с ним тоже подошла к этому вопросу.

– Старею,– сказала она князю,– работаю, работаю, и все Банк съедает, всю жизнь на Банк! одно только, что все дети получат образование: ничего не оставляю им, а вот это образование – это успокаивает.

– Это не старость, а мудрость,– ответил князь,– образование мужчинам теперь дороже всего.

– Да и девушки,– сказала Марья Ивановна,– многие теперь на курсы едут...

Марья Ивановна отлично знала, что старый князь – враг женского образования, но именно и подводила раз­говор к тому, чтобы выслушать совершенно другую сто­рону.

– Я и сама все подумываю: не устроить ли мне свою Лидию на какие-нибудь курсы. Князь замахал руками.

– Вот уж я,– сказал он,– никогда бы не отдал свою дочь в курсистки.

И стал рассказывать долго и скучно, с подробностями, как однажды он в Москве был свидетелем студенческого бунта, и как казаки загоняли в манеж студентов и кур­систок нагайками, и как тут было все: «Студент верхом на курсистке, курсистка верхом на студенте».

– Что вы, что вы, князь!

– Ну да, конечно, я сам был свидетелем. Нет, нет, я ни за что бы не отдал свою дочь в курсистки.

«Совершенно отсталый человек,– подумала Марья Ивановна после отъезда князя,– и ужасно ограниченный, вероятнее всего, придется Лидию отправить на курсы, а хутор продать».

Прикинула все мысли в такой расчет,– и вдруг явилась

355

неожиданно новая, совершенно новая мысль: выходит так, что если продать одиннадцать десятин дубового леса за 11 тысяч, то это как раз будет детям, чтобы каждому окончить и устроиться, она купит у них отдельное име­ние, и так будет: сыновья – выделены и самостоятельны, а у Лидии хутор, значит, приданое в 25 тысяч – это очень завидная невеста, и она от сыновей не в зависи­мости, и они от нее... а это очень важно *на старость! Трудность была та - платить теперь проценты и на банк, и хотя не <1 нрзб.>, но думать о доле сыновьям... Но тут новая неожиданно и давно зревшая мысль: по­явились богатые мужики, у них страшная жажда земли, и арендные цены очень высокие, <4 нрзб,>, и если сдать весь хутор мужикам и тоже все имение <1 нрзб.> и оставить себе только 25 десятин, то выходит, что жить можно.

Теперь она стала советоваться с хозяйственными людьми, и выходило отлично, все так и выходило, что ей будет покой.

[Запись на полях]:

Переворот Семашки (безнравственно читать философию: дей­ствовать и заполнять себя этим).

Горбачев – пролетаризированный дворянин (раз так – так!). Мать и Лидия (мать хитрила, Лида честно).

Весь день дождь, так что от всей прекрасной пороши остался только тонкий белый слой. К вечеру расчистило, ветер стих, подморозило, был большой желтый закат, вечерняя звезда пока­залась, и стало совершенно так же, как Великим постом.

На озере забереги, покрытые белым снегом, вода черная, так что зубцы заберегов резко отделяются, и берег похож стал на берег географической карты – можно было найти и Апеннинский полуостров, и Скандинавский, всё.

8 Ноября. Весь день остался, как вчера к вечеру: с морозцем тонкий слой хрустящего снега, к вечеру чуть-чуть отпустило, но хрустеть не перестало.

Подметил тайну Лидии: краснеет при словах «Витеб­ский» и «Никифор...» Сопротивление Лидии: хутор, зачем мне хутор? я уеду и выстрою себе комнату... Противоречия не от логики, а с противоречием она уже приходила... Сад с садом, а проехать всего верст 10, и опять сад, и кто садами занимает­ся – всё сад, и через арендатора – все известно: флигель-адъю­тант... Женихи.

Липы: Маркиза, луна; Лидия ходит: «А счастье было так близ­ко!» Совпадающие ночи: Михаилу сад весь в Марье Моревне (вишни родительские). У Николая: баба Сизиф... Саша дивился тому, что раз в гимназиях не проходят анатомию и физиологию, то как же можно знать, что в сердце есть полулунные клапаны

356

и что кровь, проходя через легкие, обогащается кислородом, а Миша знал.

– Откуда ты это знаешь?

– Читал.

И с юристом он говорил об экономии.

Поздно легли, но в ранний час на родине Михаила Алпатова сама земля подняла: пели иволги на липах, и это показалось ему в полусне, как плеск воды с золотыми волнами,– до того хорошо!

Где-то на дворе в этот еще заутренний час слышался голос матери, как обыкновенно: та-та-та! В столовой страшно спешили собирать чай, было всем известно, что после первой чашки утреннего чая Марья Ивановна сразу добреет. И пока Михаил умывался, мать уже выпила эту чашку и ожидала его радостная. Она уже, сразу со страстью понизив голос и потом притворив дверь в коридор, начала было вводить Мишу в план раздела и, главное, в драму с Лидией, как вдруг с тревогой обернула лицо к двери в коридор: у нее было то шестое чувство к звукам в коридорах, которое имеют спящие матери к маленьким детям.

– Ты слышишь? – спросила она.

– Нет, нет, нет никого.

Она успокоилась, но стала шептать еще тише:

– С Лидией у нас происходит настоящая драма: с ней творится что-то невероятное.

За дверью явственно какие-то люди.

– Кто там?

– Я!

– Кто ты?

– Павел.

Услыхав, что Павел пришел, Марья Ивановна вдруг радостно просияла и крепко моргнула сыну. Михаил понял все.

– Ты один, Павел?

– Нет, Фиона со мной.

Мать еще крепче моргнула: теперь уже, наверно, клю­нуло и не сорвется. Последний вопрос, как взмах уди­лища, которым подсекают леща:

– А ты что, Фиона, пришла?

– К вашей милости, Марья Ивановна.

– Ну что, к милости?

– Да Павла записать.

Ах, мучительница эта Марья Ивановна, все отлично знает, а все спрашивает:

– Что записать, куда записать?

– Вам известно куда.

– В Золотую книгу,  <3 нрзб.>.

Эта заборная книга из мясной Багрова с золотым

357

штампом быка: издавна Марья Ивановна избрала именно эту книгу, чтобы записывать в нее договор с рабочими, все равно как в жестяной конфетной коробке «Абрикосов и Сыновья» всегда хранятся «квитки» – временные соб­ственные деньги в 10, 15 и 20 коп.

Дверь незаметно, как будто сама собой, все шире, шире открывалась из коридора в столовую, и теперь муж и жена, Павел и Фиона, стояли на пороге. Гигант, весь черный от загара, с голубыми глазами, увидав Мишу, улыбнулся, как самый нежный отец своему дитяти-ребен­ку: ведь это был тот самый детский Павел!

– С приездом!– сказал он.

– Ну, как жеребенок? – спросил Михаил.

Павел робко посмотрел на Фиону. Быстрая баба с горящими черными глазами метнулась туда-сюда, совер­шенно дикая и странная.

Мать помогла:

– Ну, конечно, продали.

Через каждые три года повторялась издавна, с тех пор как только помнит себя Михаил, одна и та же история: Фиона приводит Павла наниматься в работники. У Марьи Ивановны есть книга с золотым штампом быка и золотыми же буквами: Мясная лавка купца 2-й гильдии И. Л. Багрова, это обыкновенная заборная книжка, при­способленная почему-то к записи договоров с рабочими. Кроме этой записи, больше не бывает ничего: записались в Золотую книгу, и кончено. Записываясь, Павел ставит условие, что он может содержать при себе сосуна. Цель свою он не скрывает: когда через три года сосун сделается конем, он возвращается к себе в деревню и становится хозяином. Марья Ивановна знает, как Павел работает, за ним не надо смотреть, работает и всегда добрый, Марья Ивановна сама бесплатно дает ему своего хоро­шего поросенка-сосунка – только бы жил. И Павел живет, а когда конь готов, Фиона решает продать и, получив деньги, сразу всего накупает, у нее тут и ситцы, и баранки, и колбаса, и водка, Павел целый месяц дома живет, ничего не делает, а потом опять Фиона ведет его запи­сывать в Золотую книгу.

Теперь Марья Ивановна больше, чем прежде, раду­ется, что Павел записывается: если она будет хозяйст­вовать только на двадцати пяти десятинах, то Павел один все и сработает, за Павлом ведь и смотреть не надо, так само собой и пойдет.

На радостях Марья Ивановна дарит Павлу сосуна. Павел счастлив. Все уходят на двор смотреть сосуна.

Осматривали сосуна, а в другом <1 нрзо.> стоял бычок и жевал.

Странные мысли пробегают, когда смотришь на этого бычка, и слова:

358

Вык-вык, вык-вык. Бык-Вык и привык – Золотой бык, Вык – Век – человек Павел, работник.

– Какая -ерунда! – вскрикнул Михаил.

А между тем ему померещилась возможность какого-то усилия, и это уж не будет обыкновенно: бык – вык – век – человек, а совершенно другой, новый человек.

Померещилось и прошло. <2 строки нрзб.>

Провести через сватовство Лидии красоту возможностей: Марью Моревну и половое чувство (эрос и пол): и как-то через все это 2-го Адама и необходимость психологии революционера-марксиста (обрубив метафизику, остаться с одним делом).

9 Ноября. С обеда полетела пороша на оставшийся тонкий, осевший, хрустящий слой снега, к вечеру усилилась и валила всю ночь. Так, второй зазимок выдержал испытание дождем, и можно надеяться, что это уж будет зима.

Не успел Миша оглядеться.

Что-то^было в Марье Ивановне беспокойное, посто­янно она рвалась и всех торопила. Не успел Миша ог­лядеться, как она уже говорила ему:

– Ты бы, Миша, съездил к Дуничке.

– Я пойду к ней пешком,– ответил Михаил. И вышел с котомкой за ворота.

(Перед этим Дуничка говорит мысль:  что на этой земле осталась только женщина, мужчина выродился.) Покраснел и сказал:

– Мне, Дуничка, представляется, что как-то все объ­яснится через женщин у.

Дуничка посмотрела на него удивленно:

– А ты разве не замечаешь, Миша, какой у тетеньки, у Лиды, у всех женщин узкий круг? ты присмотрись.

– Я не про это...

– Да, да, я понимаю. Он задумался, вздохнул:

– Ты что думаешь, Дуничка?

– Я думаю, какое несчастье мне, что родилась жен­щиной, если бы я могла быть мужчиной!

– Дуничка, но ведь большинство мужчин твоего ми­зинца не стоят.

– Так это разве мужчины, я разве таким бы мужчиной была... Ну, как у вас Коля, Саша, Сережа, как они тебе показались?

– Я еще не успел с ними переговорить, но, Дуничка, я как-то не к тому стремлюсь, мне кажется, они учатся так же вот, как Павел работает: само выходит, а я не так, я хочу как-то скорей найти, ну, как это тебе сказать...

359

– Знаешь, Миша,– сказала Дуничка,– ты весь в маму вышел, они в отца, а ты в маму.

Проезжая жеребца, Саша увлекся и докатился до го­рода. Поставив жеребца в слободе, он пошел в город купить папирос и встретился с Маней Лопатиной. Он с четвертого класса гимназии танцевал с ней и ухаживал, но в восьмом она почему-то на одном вечере предпочла ему другого, Саша обиделся и сначала со злости, а потом и с удовольствием стал ухаживать за Наташей Ббговут. А когда поступил в университет, Наташа Боговут вышла замуж. Теперь Саша встретился с Маней на улице, по­смотрел на нее, и она, и вдруг сразу влюбились друг в друга. Маня позвала его в Дубки к себе, и события пошли с быстротой.

10 Ноября. Пороша такая, что тяжело ходить. Морозец – только что не тает снег. Проглядывало и солнце. День какой! и так тихо. Черная вода от солнца засверкала. Закрайки покрылись белым, а на самом краю темная полоска льда, темная, потому что снег у края обмыт волнами, и от этого все озеро в двойном трауре: белом и у воды с черной каемкой.

Мы пошли было на беляков, но в Дядькине сказали, что сегодня ночью у них волки разорвали собаку, и осталась от нее одна голова. Пустили в поле. Побоялись идти в лес по русакам.

Он учился в духовной семинарии, Алпатов спросил, верит ли , он в Бога. Осип сказал, что теперь редко найдешь верующего семинариста и он в Бога не верит, но философию признаёт.

Заключительный разговор с матерью:

– Почему ты хочешь инженером сделаться? Михаил хотел угодить матери:

– Ты знаешь, инженеру легче всего устроиться.

– Я не верю, что ты думаешь об устройстве: тебя это не может интересовать и едва ли когда-нибудь будет.

– Этб ближе к жизни – поживем.

– Нет, ты раздумаешь: для этого совсем не нужно учиться.

Мать задумалась и вдруг сказала:

– В жизни же и нет ничего: в жизни только хлопоты. Что это? Ушам своим не верил Михаил: это мать говорит!

– Да как же нет! – воскликнул он.– Павел у нас по три года живет для жеребенка, а потом пропивает его с женой и опять живет в надежде сделаться хозяином; он им не сделается: медленный и тупой человек, а я сделаюсь хозяином жизни, я буду инженер и буду жизнью управлять.

Мать вдруг чему-то обрадовалась, улыбнулась:

360

– Ну вот это хорошо, так и надо: а сама жизнь... ну, да это ты когда-нибудь сам поймешь.

В это время из глаз матери смотрело на него какое-то самое тайное существо, которое знало, что пусто и нет ничего, но вот он, юноша, жаждет это наполнить,– и я была так, а теперь он – и пусть! он это еще лучше сделает. Наполнит пустоту собой – так ли? Ну, выходи же, выходи, мой родной гладиатор! вон выпускают на тебя тигра.

После этого была минута, когда мать и сын говорили без слов. Мать знала, что арена пуста и по ней идет тигр: «Ну, выходи же, выходи, мой родной гладиатор!»

11 Ноября. В этой прекрасной квартире, высокой, светлой, сухой и теплой, какое наслаждение проводить зиму: зима лучше лета! Да, не бывает дня, чтобы я не сказал себе: как хорошо! А уединение! снег, и ни одного человека, если же и попадет, то какой он бывает хороший! И как жутко иногда бывает подумать о какой-то литературной общественности в Москве, где сами себя коронуют Демьян Бедный, Влад. Маяковский, Борис Пильняк. Таланты? очень может быть, да провались они с талантами, и разве я тоже не талантлив? Если бы талант не давал бы мне возможности жить почти свободным человеком, наслаждаться уединением, питающим любовь к человеку, зверю, цветку и всему, разве я стал бы заниматься и носиться с этим писательством?

Надо поставить на очередь вопрос о выработке формы общения, кажется, я могу теперь, наконец, подойти к этой роскоши, это, наверно, даст не меньше, чем хорошая квартира: да так вот и устроить себе полное счастье. Да, это возможно, потому что я знаю, что счастье рождается в предельных величи­нах: если я голоден, питаюсь корочками хлеба и кто-то вдруг подал мне фунт мягкого хлеба – я счастлив; если мне отказала невеста, единственная по красоте, и голодаю потом год, два, то приходит, наконец, к голодному обыкновенная женщина, и я счастлив с ней совершить просто половой акт... (Эту философию надо хорошенько развить: философия голодного человека, или жизнерадостность.)

У Дунички уже вырос большой прекрасный сад.

Сад Дунички был в цветах – май месяц, но Михаилу казалось, будто сад был в снегу, в Октябре, когда выпадает пушистая пороша и так холодно, только что не тает, а лужи, прикрытые снегом, трещат и проваливаются и порхают особенные птички <2 нрзб.>, снегири, синицы, щеглы, свиристели... А сама Дуничка представилась ему на озере в широких белых заберегах: середка, очень маленькая, еще не замерзла, и в ней трепещется живая вода, стоит и шумит...

А ребята поэтому чистые и вежливые, девочки все в

361

белых передничках, потому что частицы живой воды Дунички, замерзая, обращаются в белые кристаллы, и книжки, и учителя на полках: Успенский, Михайловский, Толстой – снег, снег!

«Дубки» – взять с Богдановых. Линейка. Солома. Дуб: два часа ждет, а все 27 человек терпеливо сидят за столом. Маня умеет сама делать галстухи из шелка, чинит велосипед... у няни она и за ней 24 и4над ним дуб. Музыкальная кружка. <1 ирзб.>

– Ну, чем же тебя кормили?

Коля с Сережей шкурят лес. Пьют. Баба. Михаилу нельзя: «У тебя искра».

– Брат ведь ты мне, ну, брат, а у тебя, брат,– искра!

Исповедь Сережи: как он не сошелся с Семашкой, и у них пошло, а потом землячество, и так вся жизнь без этого на отщепе.

Марья Григорьевна – кто это Марья Григорьевна?

[Без даты]:

Рассказ о памяти собак и о бекасином болоте «Ляхо-во».

Не помню ни числа, ни даже месяца, когда мне привели и отдали в натаску легавую Кэтт. Я не помню даже, какое сегодня число, без справки я никогда не могу теперь ответить на вопрос: «А что сегодня?» – «Сегодня четверг»,– отвечаю и потом смотрю в кален­дарь.

Память числа, отмечающего текущий день нашей жизни, я потерял в процессе борьбы старого с новым, мое охотничье сердце стояло за старый стиль, ум и воля боролись за новый, в результате этой борьбы я лишился памяти числа месяца и без справки никогда не могу ответить на вопрос: «А какое сегодня число?» или: «А какого числа это было?»

Так вот сейчас, желая вам рассказать кое-что о бека­сах, о натаске своей новой собаки Кэтт, я не могу вспомнить, когда же ее мне привели. Я только помню, что около этого времени на болотах начали разгуливать молодые чибисы и от шума замирать между кочками и так утягивать шею и подбирать ноги, что казалось, будто это лежали бурые лепешки от жидкого кала крупного животного. Кэтт – собака от известных Премированных производителей, хорошо известных Чумакову и всем вер­ховным знатокам собак, порода ее – немецкая легавая с двухцветной кофейно-белой, крапинкой рубашкой, воз­раст около двух лет, и все эти два года она жила на диване в Москве. Хозяева Кэтт,– и это я потом пере-

именовал ее в Кэтт, а настоящее имя ее было Китти – кличка, по которой сразу можно и всем догадаться, что хозяева собаки были интеллигентные молодожены, он инженер, она оперная певица,– в ожидании своих детей боготворили Кэтт и ни на одну минуту не выпускали ее из виду. Но случилось, что молодая женщина почувст­вовала прибавление семейства, и как раз к этому времени пришлось переехать с нижнего этажа на пятый. Прислуги не было, хозяин с утра до ночи на службе, молодой женщине в интересном положении невозможно стало по требованию собаки спускаться вниз на прогулку и потом подниматься. В это время я, недовольный своим ужасно горячим ирландцем, решился заняться этой со­бакой, уговорил хозяев, и они, всплакнув, отдали ее мне с просьбой никогда не бить.

В жизни своей я натаскал несколько собак, и все больше упрямых ирландцев, но каждый раз натаски был для меня каким-то совершенно новым творчеством, я делал это ощупью, все выходило случайно, и хотя ре­зультат получался недурной, но чего это мне стоило! Нет, я не очень верю в себя как в хорошего дрессиров­щика. Но я слышал от опытных охотников, что двухлет­ний возраст собаки не имеет значения, важно только, чтобы собака была не испорчена, и лучше всего, если с ней никто не проделывал никаких опытов дрессировки и натаски. «Если это правда,– думал я,– то лучше этой Кэтт не может быть материала: собака два года жила на диване».

Да, я неважный дрессировщик, но известно, что на­стоящие мастера плохо могут рассказать о своем мастер­стве, а я могу, мне кажется, могу и попробую в точности передать опыт мой этого лета.

Хорошо, что Кэтт – самка, сучки всегда понятливей. Все, что называется в руководствах «комнатной дресси­ровкой», я проделал всего в один день. Я положил на землю кусочек белого хлеба и, когда собака сунулась было к нему, дал ей ладонью по носу легкий толчок и громко крикнул: «Тубо!» Потом ее погладил и, сказав «пиль!», пригласил кушать. В четверть часа это было кончено. Потом я научил «вперед!» и «назад», действуя исключительно повышением голоса, и так же научил понимать: «ищи!», «сюда», «тише», «к ноге». На другой день я учил собаку в густых ореховых кустах, где, я знал, не было никакой дичи: я прятался, а она меня разыски­вала, и так в этот день я совершенно научил ее короткому лесному поиску, а в поле далось не сразу. Несколько дней я ходил по полю, как яхта против ветра, галсами и движением руки с легким посвистыванием заставляя собаку проделывать то же самое. В конце концов Кэтт и это очень скоро усвоила. Несколько дней я употребил

362

363

на то, чтобы ходила не прямо передо мной, а кругами, известно, как приучают к этому: сам повертываешь вне­запно, и, когда собака обернется, испуг...

Я слышал от опытных охотников, что двухлетний возраст для дрессировки и натаски не беда, лишь бы только собака была совершенно никем не тронута. А Кэтт была в таком девственном состоянии, что даже за птичками не гонялась, а, увидев слетевшую, только удив­лялась, она охотилась вначале только за цветами и на ходу любила скусить и высоко подбросить венчик ро­машки.

Не могу припомнить числа, когда я в первый раз вывел Кэтт на болото для натаски по живой дичи.

Бекасы и дупеля еще не выходили из крепей в от­крытые места, я не мог найти ни одного бекаса и, хотя это не рекомендуется, занялся чибисами.

В этот раз мне удалось сделать наблюдение и отметить это как совершенно новое, потому что я об этом нигде не читал: чибис не только не плохой, как сказано у Соболева, материал для натаски, а, по-моему, самый луч­ший, какой только может быть. Молодой чибис лежит такой плотной рыжей лепешкой между кочками, что сковырнуть его можно только прикосновением.

Кэтт поначалу не чуяла этих лепешек. Я сковырнул одного <недопис.>.

[Без даты]:

Левина поездка в Москву

1. Ответ Воронского.

2.. Экскурсбаза и Коноплянцев.

3. Починка   машины   (щиток, лента и защитная лента).

4. Собачьи дела.

5. Искорка.

6. Курымушка. Прибой. Тальников.

7. Длинное ухо.

8. Помор.

9. Объектив и фотография.

10. Книги: археология.

11. Башмаки.

12. Пирамидон.

13. Проверка рукописи и вещи.

14. Новый мир: предложить ро­ман.

      Невозможно любить себя таким, как показывает зер­кало и фотография, и свои несовершенные дела. Я люблю себя самого только маленьким, и когда мне удается так сойтись с «ближним», то я вижу в нем его маленького,– я люблю его, как самого себя. Любовь моя к такому ближнему, как материнская: вечная тревога за его жизнь и радость, когда он здоров. И самые простые люди, едва ли умеющие даже читать, воплощают себя самих в детях, а через своих детей учатся любить и других. Нечего тут много задумываться, все это мы видим каждый день: не

364

от идей и образования любят друг друга, а учатся этому в своей семье, потом жизнью, и не иначе, как через самого себя. Вот почему пуста заповедь «люби ближнего, как самого себя», если я не понимаю еще себя самого, и понять это можно, должно быть, ценою всей жизни.

Так я говорю крестной, она делает <недопис.>.

С покойной своей тетушкой Марьей Ивановной Ал­патовой я часто об этом беседовал и так учился у нее смотреть на людей больших, а она ценила их чисто по-женски: это значит видеть в больших людях детей...

Михаил Алпатов в то время детей уже не видел в людях, и ему представлялось, что люди, носящие вывеску своего большого дела,– в то же время и настоящие люди, Старшие, как в гимназии казались учителя, что они хранят какую-то важную тайну их дела.

Иногда женщина делает вид, что слушает умные рассуждения, и в то же время очень внимательно следит за чем-то другим: что это такое занимает ее в это время? Я знаю: это она заглядывает в родники человека, в его природу и следит, прислушиваясь, в каком соответствии находятся слова, идеи к вашей природной основе: в это время она вам мать и вы ее дитя.

...Разве небо достижимо даже аэроплану, только приблизил­ся–и нет его, а земля всегда под ногами. Значит, это уже и там, в большом мире, так, и я не исключение: я твердо чувствую свою землю – тут она! и, может быть, вся моя страшная ошиб­ка была в том, чтобы небо сделать землей, достигнуть твердого неба.

Я не могу писать о любви, потому что мне все еще больно думать об этом, мне еще очень больно! Только я знаю, что местами уже начинают зарастать озера моего счастья и горя, местами подсыхает земля, трескается, и дух мой носится над бездною и ждет...

Конечно, каждый чего-нибудь достигает – чего же? вернее всего, того самого трона, который определен ему природой еще при рождении, каждый родится маленьким будущим царем. Старший потому называется старшим, что уже сел на свой трон и безгранично распоряжается своими подданными, и там он у себя царь, абсолютный монарх... хотя называется, например, телеграфистом.

– Вот как эти троны расплавить? – спросил Алпатов.