Переписка В

Переписка В.А.Маклакова и В.В.Шульгина

Из книги ЕВРЕИ И РУССКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ - "ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС" В РУССКОМ ЗАРУБЕЖЬЕ
[стр.374-442]

ПРЕДИСЛОВИЕ

"ОСТАВИМ СВЯТОЧНЫЕ ТЕМЫ И ПЕРЕЙДЕМ К ЕВРЕЙСКОМУ ВОПРОСУ"
(Из переписки В.А.Маклакова и В.В.Шульгина)

Публикация, вступительная статья и примечания О.В.Будницкого

*

Переписка Василия Алексеевича Маклакова и Василия Витальевича Шульгина1 началась в 1921 году и продолжалась более или менее регулярно до начала 1930-х. В России их многое разъединяло; если Маклаков был правым кадетом, то Шульгин просто правым, убежденным монархистом, националистом и идейным антисемитом. Маклаков был думской "звездой"; его речи, как правило, становились событием. Шульгин также был не из последних думских ораторов; славился язвительностью и умением вывести противника из себя.

Много лет спустя, можно сказать, несколько эпох спустя, в 1970 году, Шульгин надиктовал воспоминания о 1917-1919 годах. Вспомнил он и о Маклакове, совершив экскурс в "думские" годы: '"Мне всегда нравилось в Маклакове отсутствие крайностей фанатизма. С ним можно было говорить по любому предмету, и он никогда не лез на стену, пытаясь что-либо доказать... между нами установилась манера спорить, которая устраивала нас обоих. Симпатия к противнику - одно из тех чувств, которое важно во все времена, но, может быть, никогда оно не было так нужно, как сейчас". "Маклаков был один из светлых умов, какие я знал, - замечал Шульгин. - Как очень умный человек, Маклаков не мог быть крайним. Когда ум побеждает страстность, то он видит и свет, и тени в каждом явлении":.

Временами их позиции сближались: например, в период "дела Бейлиса" Шульгин поначалу подписал в Думе запрос крайне правых от 29 апреля 1911 г. об убийстве Андрея Ющин-ского. Правые, разумеется, усматривали в случившемся ритуальное убийство. Однако, убедившись, что дело шито белыми нитками, Шульгин опубликовал в "Киевлянине" в первый же день процесса статью, в которой назвал сфабрикованными все улики против Бейлиса3. Номер был конфискован, впервые за 50-летнюю историю газеты, успевшие разойтись экземпляры перепродавались по 10 руб. Шульгин был приговорен к трехмесячному аресту "за клевету на лиц прокурорского надзора", но сидеть ему не пришлось: помиловал царь. Знал бы Николай П, что именно убежденный монархист Шульгин вместе с ненавистным царской семье А.И.Гучковым три с половиной года спустя приедет принимать его отречение... [375]

В годы первой мировой войны позиции либералов и части правых сблизились: и те и другие считали, что надо оставить партийные распри и совместно работать на дело зашиты отечества. Так Маклаков и Шульгин, каждый вместе со своими единомышленниками, оказались в составе Прогрессивного блока. Если Маклаков встретил Февральскую революцию без восторга, то что уж говорить о Шульгине! Лучше всего свое настроение изобразил он сам: "Пулеметов - вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя..."4

К этому времени личные отношения Маклакова и Шульгина стали, пожалуй, уже приятельскими. Во всяком случае, 26 февраля 1917 г. Шульгин вместе с П.Б.Струве "запросто" отправляется на квартиру Маклакова узнать, что происходит; происходила, как оказалось, революция. В августе того же года после Московского Государственного совещания Шульгин был зван в имение Маклакова под Москвой, где "очень уютно" провел день в обществе Василия Алексеевича и его сестры Марии Алексеевны. В сентябре Шульгин по телеграмме Маклакова приезжает в Петроград: назначенный послом во Францию Маклаков хотел перед отъездом повидаться и условиться о поддержании связи в будущем.

В годы гражданской войны Шульгин принимает активнейшее участие в белом движении; он - один из его идеологов и организаторов Добровольческой армии. Он же стал создателем и руководителем разведывательной организации "Азбука", действовавшей параллельно официальным структурам и, по-видимому, более эффективно5.

О взглядах Маклакова на "еврейский вопрос" - классически либеральных и вполне прагматических - свидетельствуют опубликованные выше его письма руководителям белого движения и послу в Вашингтоне Б.А.Бахметеву. Что же касается Шульгина - его антисемитизм еще более усилился в годы гражданской войны. Он не призывал к погромам. Более того, в первом же номере "Киевлянина", вышедшем после занятия Киева деникинцами, 21 августа 1919 г., в статье "Мне отмщение и аз воздам" проводил мысль, что "суд над злодеями должен быть суровым и будет таковым, но самосуд недопустим". Объективно это было предостережение против еврейского погрома, который, по словам Шульгина, "мог разыграться каждую минуту". Однако Шульгин "с пониманием" отнесся к погромам; он считал, что еврейство несет ответственность за преступления [376] большевиков, ибо евреи являются становым хребтом коммунистической партии. В дни "тихого погрома" в Киеве, осуществлявшегося по ночам неуправляемыми "добровольцами" Шульгин опубликовал знаменитую статью "Пытка страхом" ("Киевлянин", 8 октября 1919 г.), своеобразный манифест идейного антисемитизма. Выступая от лица русского населения, Шульгин задавался вопросом, "научатся ли в эти страшные ночи чему-нибудь евреи". С его точки зрения перед евреями было две дороги: одна - признать свою вину в разрушении государства, "не ими созданного", и покаяться; другая - "отрицать и обвинять всех, кроме самих себя". "От того, - заключал Шульгин, - какой дорогой они пойдут, будет зависеть их судьба, Ужели же и "пытка страхом" не укажет им верного пути?"6

Нет нужды ломиться в открытую дверь и доказывать, что сотни тысяч вырезанных, искалеченных, ограбленных петлюровцами и "добровольцами" местечковых, в основном, евреев, никакого понятия не имели о Марксе и его идеях и состояли с Троцким-Бронштейном примерно в таких же отношениях, как Шульгин - с Ульяновым-Лениным. В нашу задачу не входит подробный разбор взглядов Шульгина и критика его антисемитских построений. Тем более что в значительной степени это взял на себя его приятель и оппонент, блистательный стилист Маклаков.

Особый интерес публикуемой ниже переписке придает то, что спор между собой ведут заведомые русские патриоты: правый националист Шульгин и, если так можно выразиться, либеральный, просвещенный националист Маклаков. Важно, что дискуссия велась "не для печати", вполне откровенно. Наконец, весьма любопытен механизм "мономании" (выражение Маклакова), овладевшей Шульгиным, конечно, еше до 1917 года, но достигшей высшего накала после нее. "Мономания" заключалась в том, что причину всех бед России Шульгин видел в злой и разрушительной воле еврейства. Случай Шульгина любопытен тем, что человек он был искренний. Для него антисемитизм - не способ достижения тех или иных целей: это глубокое и "выстраданное" убеждение. Причем, как нередко бывает, Шульгин не был "зоологическим" антисемитом. Отдельно взятый еврей мог быть его приятелем; однако еврейство в целом представлялось ему угрожающей силой. Серьезные подозрения были у него и относительно масонства. Однако же один масон и, по его мнению, высокой степени (что соответствовало действительности)7, стал другом Шульгина - это был не кто иной, как Василий Алексеевич Маклаков. [377]

Переписка между Шульгиным и Маклаковым началась в 1920-е по инициативе последнего. Маклаков написал Шульгину "наудачу" в Константинополь 9 февраля 1921 г. Вскоре Маклаков получил ответ. Если Маклаков почти безвыездно жил в Париже, то Шульгина после Турции занесло в Германию, потом в Югославию. Временами переписка была регулярной и интенсивной, временами прекращалась на несколько месяцев. Обсуждали прошлое - революцию; настоящее - судьбу и задачи эмиграции; как водится, речь шла о том, кто виноват и что делать. В 1923 г. Шульгин гостил у Маклакова в Париже, жил в здании посольства на улице Гренель. Переписка насыщена информацией, шутливой пикировкой, нередко и серьезными дискуссиями - например, о Льве Толстом, к которому был в свое время вхож Маклаков и которого (точнее, его учение) терпеть не мог Шульгин.

"Еврейский вопрос" до поры не обсуждался. Видимо, оба старались не затрагивать проблему, по которой было немного шансов найти взаимопонимание. Первым не выдержал Шульгин. В ответ на статьи Маклакова в одном из французских журналов в 1925 году, посвященные предыстории русской революции, где автор ни словом не обмолвился о "еврейском факторе" революции, Шульгин предложил свою версию событий. Изложил он ее в не предназначавшейся для печати статье, отосланной Маклакову. В интерпретации Шульгина главными причинами революции оказались национальные противоречия, преимущественно — разрушительная деятельность еврейства. Маклаков, в присущей ему манере, вроде бы признал многие аргументы и наблюдения Шульгина справедливыми, но свои взгляды никак не откорректировал : "мне вовсе не нужно было говорить об еврейском вопросе; его роль настолько второстепенная, что я убежден, что если вычеркнуть даже всех евреев, то в главных чертах революция совершилась бы точно таким же способом, как она совершилась". На том обсуждение "еврейского вопроса" и застопорилось, чтобы возобновиться почти через пять лет.

В промежутке произошло многое. В 1925-1926 годах Шульгин съездил в Россию при помощи нелегальной антисоветской организации "Трест", как ему казалось (на деле же — под полным контролем ОГПУ); столь отчаянная поездка объяснялась не только политическими, но и личными мотивами: Шульгин надеялся отыскать пропавшего без вести сына. Сына он не нашел; но поездка внушила ему определенный оптимизм. Он усмотрел перерождение власти и общества; с удовлетворением [378] отметил массовые антисемитские настроения. Шульгин проницательно заметил, что "под жидами" формируется новый слой властителей, который истребит со временем нынешних. В этом он оказался прав; только говорить надо, видимо, не о размежевании по национальному принципу в большевистских верхах, а об отстранении от власти в недалеком будущем партийных "интеллигентов". Еврейское происхождение многих из них было умело использовано противниками, прежде всего Сталиным. Уже отмечалось, что в борьбе со своими оппонентами - Троцким (Бронштейном), Зиновьевым (Радомысльским) и Каменевым (Розенфельдом) - генсек опирался, в числе прочего, и на антисемитские настроения партийных низов8. Шульгин предвидел еврейские погромы; однако не был от этого в восторге. В разговоре с одним из руководителей "Треста", Якушевым, заявил, что считает "погромное разрешение еврейского вопроса великим бедствием для будущей России со многих точек зрения"9.

По итогам своей поездки Шульгин выпустил в 1927 году нашумевшую книгу "Три столицы". Каков же был конфуз, когда выяснилось, что текст книги предварительно побывал в Москве, где ее процензуровали "друзья" Шульгина по "Тресту". Много лет спустя он признавался, что «кроме подписи автора, т.е. "В.Шульгин", под этой книгой можно прочесть невидимую, но неизгладимую ремарку: "Печатать разрешаю" Ф.Дзержинский"»10.

Политическая репутация Шульгина оказалась сильно подмоченной. Только и оставалось, что написать книгу по "еврейскому вопросу". Такой книгой стал трактат, озаглавленный Шульгиным "Что нам в них не нравится" (1929), с подзаголовком "Об антисемитизме в России". Книга по меньшей мере дважды была переиздана его единомышленниками (или считающими себя таковыми) в России в 1992 и 1993 годах массовым тиражом и разошлась весьма быстро. Она доступна современному читателю, что освобождает нас от необходимости пересказывать ее содержание.

Скажем лишь о контексте, в котором эта книга появилась. Одной из главных тем эмигрантской печати в 1920-е был вопрос о причинах русской революции. Искали виноватых. Редко кто решался посмотреть критически на собственные действия. Либералы видели причину прихода к власти большевиков в неумной политике правых; социалисты - в коварстве большевистских заговорщиков; правые винили либералов, бездумно раскачивавших государство и дискредитировавших своей болтовней "историческую" власть, которая одна только и могла сдержать разрушительные силы, таившиеся в народе. Разумеется, со стороны правых и многих значительно "поправевших" за годы революции доставалось евреям. Выходили десятки антисемитских брошюр и книг, страницы многих газет и журналов буквально сочились ненавистью по отношению к [379] евреям.

Этой антисемитской пропаганде противостояла либеральная и демократическая печать. Против антисемитизма и сведения проблемы русской революции к "еврейскому вопросу" выступили П.Н.Милюков, Ф.И.Родичев, В.Л.Бурцев, С.Г.Сватиков, Б.И.Николаевский и многие другие русские публицисты, принадлежавшие к различным партиям и направлениям.

Но ведь революция вышибла из страны и тысячи евреев, в том числе принимавших активное участие в борьбе против большевиков, отведавших большевистских тюрем и лагерей. Как вели себя "пишущие" евреи, решавшиеся говорить от имени своего народа? Одни стали отмываться от чужих грехов, как, например, публицисты парижской "Еврейской трибуны", издававшейся М.М.Винавером11; другие - каяться в чужих грехах, подобно авторам сборника "Россия и евреи"12. Статьи из этого сборника с удовольствием цитировал Шульгин.

Самое любопытное, что возникла некая форма ранее немыслимого диалога между идейными антисемитами и той частью еврейства, которая связывала свое будущее с Россией. Другая часть, не собиравшаяся возвращаться и стремившаяся либо возродить еврейское государство, либо интегрироваться в жизнь принявших их стран, просто игнорировала эти дебаты.

В Париже 27 мая 1928 г. прошел даже диспут об антисемитизме, на который был приглашен Шульгин. Он не смог приехать, но в ответ на призыв "честным антисемитам" (прозвучавший в статье-отчете о диспуте) откровенно высказать, что же им не нравится в евреях, написал книгу.

Автор призыва, журналист С.Л.Поляков-Литовцев, надеялся, что такой диалог мог бы принести "действительную пользу и евреям, и русским - России..."13 Шульгин, в общем, считал так же и попытался объяснить евреям, чем же они так досадили ему и его единомышленникам. А также указать евреям путь к исправлению.

Вряд ли злобно-ерническая книга Шульгина могла заставить хоть одного еврея всерьез воспринимать аргументы ее автора. Между тем Шульгин на самом деле хотел что-то объяснить евреям и найти путь для цивилизованного разрешения еврейского [380] вопроса в России. Правда, обязанность "исправиться" он возлагал только на евреев. Замечательно его послесловие к своей книге, где Шульгин кратко характеризовал русских и евреев: "Хотя мы сами злы, как демоны, и слабы, как дети, но нравятся нам Сила и Добро. Мы и друг друга ненавидим именно за то, что во всех нас - бессильное зло. Вы - уже сильны; научитесь быть добрыми, и вы нам понравитесь..."14

Последнее пожелание свидетельствует, что антисемитизм политический у Шульгина вполне сочетался с антисемитизмом, по его же терминологии, трансцендентальным или иррациональным. Маклаков же подходил к еврейскому вопросу с вполне рационалистических позиций.

Это создавало необходимую разность потенциалов, обеспечивавшую напряженность спора. Это был именно спор, а не перебранка - каждый из корреспондентов хотел объяснить оппоненту свою позицию и если возможно - убедить в своей правоте. Принципиальность затронутых проблем и высокий литературный уровень эпистолярного диалога побудили Шульгина предложить Маклакову напечатать, после определенной переработки, их переписку отдельной книгой. Маклаков отказался, мотивируя, в частности, тем, что если это печатать, то получится не переписка, а просто публицистика; к тому же считал возможным говорить об еврейском вопросе "только в очень интимной и дружеской компании".

Получилась, действительно, публицистика, и публицистика весьма любопытная. Срок давности - сорок лет прошло после смерти Маклакова - позволяют опубликовать ту "интимную" переписку, которую он не хотел в 1930-м предавать гласности. Такова судьба "публичных" политиков - рано или поздно их письма и дневники становятся достоянием всех. Подозреваю, что они и сами понимали возможность и даже неизбежность этого - иначе зачем передавали свои материалы в архивы, в которых имеют обыкновение копаться любопытные историки? Публикуемые ниже тексты сохранились в личном фонде В.А.Маклакова, находящемся в архиве Гуверовского Института войны, революции и мира Стэнфордского университета (Калифорния, США). В подборку включены только те тексты из обширной переписки Маклакова и Шульгина, в которых затрагивается "еврейский вопрос". Письма Шульгина печатаются по машинописным подлинникам, Маклакова - по машинописным копиям. Публикатором исправлены очевидные описки.

Публикация подготовлена при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект 97-01-00197).

ПРИМЕЧАНИЯ К ПРЕДИСЛОВИЮ

1 О Маклакове и его отношении к еврейскому вопросу см. предисловие к публикации "Белые и евреи" в настоящем сборнике; Шульгин Василий Витальевич (1878-1976) - помещик, по образованию юрист; публицист, затем редактор газеты правонационалистического направления "Киевлянин"; депутат 2-4-й Государственных Дум. В 1918-1920 - один из идеологов и активный участник белого движения. С 1920 г. в эмиграции. В декабре 1944 г. арестован в Югославии советскими органами безопасности, в январе следующего года доставлен в Москву. Приговорен к 25 годам тюремного заключения, которые отбывал во Владимирской тюрьме. В 1956 г. освобожден. После освобождения жил во Владимире. Научная биография Шульгина до сих пор не написана. Некоторые сведения о его жизни и взглядах можно почерпнуть в "разоблачительной" книжке Д.О.Заславского "Рыцарь черной сотни В.В.Шульгин"(Л.,1925) и в апологетических текстах Дм.Жукова, сопровождавших републикации книг Шульгина "Дни; 1920" (М.,1989) и "Три столицы"(М.,1991).

2 Шульгин В.Б. 1917-1919/ Предисл. и публикация Р.Г.Краснюкова // Лица: Биографический альманах. М.-СПб.,1994. Т.5. С.172,169.

3 Шульгин, в частности, писал: "Обвинительный акт по делу Бейлиса является не обвинением этого человека, это есть обвинение целого народа в одном из самых тяжких преступлений, это есть обвинение целой религии в одном из самых позорных суеверий. При таких обстоятельствах, будучи под контролем миллионов умов, русская юстиция должна быть особенно осторожной и употребить все силы, чтобы оказаться на высоте своего положения... Не надо быть юристом, надо просто быть здравомыслящим человеком, чтобы понять, что обвинение против Бейлиса есть лепет, который любой защитник разобьет шутя..." (Цит. по: Шульгин В.В. Дни; 1920. М.,1989. С.26-27).

4 Шульгин В.В. Дни: 1920. С. 181-182.

5 О деятельности "Азбуки" см. подготовленную В.Г.Бортневским публикацию (Русское прошлое: Историко-документальный альманах. Спб.,1993. КнАС. 160-193).

6 Шульгин В.В. "Что НАМ в НИХ не нравится..." Спб.,1992. С.75, 81-82.

7 См.: Серков А.И. История русского масонства, 1845—1945. СПб., 1997 (по именному указателю).

8 См.: Агурский М. Идеология национал-большевизма. Рапз, 1980. С.224-227, 238-245.

9 Шульгин В.В. Три столицы. М., 1991. С.478.

10 Там же. С. 455.

11 Винавер Максим Моисеевич (1862 или 1863—1926) - один из лидеров партии кадетов; играл ведущую роль в ряде еврейских политических и просветительских организаций. В эмиграции основал [382] журнал "Еврейская трибуна" (Париж,1921-1924), посвященный в основном борьбе с антисемитизмом.

12 "Россия и евреи" - сборник статей, выпущенный в Берлине в 1923 году группой видных еврейских публицистов и философов И.М.Бикерманом, Д.С.Пасмаником, Г.А.Ландау, Д.О.Линским и др., в котором авторы признавали ответственность за участие евреев в русской революции и обвиняли евреев, не принявших революцию, в недостаточно активном участии в антибольшевистском движении.

13 С.Литовцев. Диспут об антисемитизме//"Последние новости". 1928. 29 мая.

14 Шульгин В.В. Что НАМ в НИХ не нравится. С.222.

ПО ПОВОДУ ОДНОЙ СТАТЬИ

В.В.Шульгин

В А. Маклаков написал большую статью, напечатанную в нескольких номерах парижского журнала "..."1

Статья посвящена событиям в России и представляет из себя опыт ознакомления французской публики с теми обстоятельствами, при которых, если так можно выразиться, Россия дошла до жизни такой. Эта статья является, по-видимому, началом большого труда, который будет иметь оригинальную хронологию, противоестественную, по выражению автора, а именно: сначала излагается конец, а потом начало. То, что напечатано до сих пор в журнале, есть изложение именно конца.

* * *

С внешней стороны статья написана блестяще. Ученик Плевако2, лучший в России парламентский оратор, В. А. Маклаков ничего не проигрывает, когда признанный свой дар красноречия променял на перо публициста. Не оказывает на него никакого ослабляющего влияния и французский язык, которым он, по-видимому, владеет в равной степени с русским,

Что же касается внутреннего своего содержания, то статья В. А. Маклакова вызывает на очень серьезные размышления.

Впрочем, в этой статье есть как бы две части. Одна касается изображения, она является непосредственным изображением событий 1917 года. Это изображение очень близко к действительности. Хотя автор, говоря вообще, избегает картинного способа передачи, но здесь некоторые личные впечатления оживляют рассказ политика до степени почти художественного изображения. Общий же процесс уловлен верно и в большой мере беспристрастно.

Вторая часть статьи как бы предвосхищает будущее изложение, ибо она как бы является ключом к происходящему, попутными объяснениями, ссылками на прошлое, комментариями и выводами.

Третий предмет статьи, это изложение всего того, что было после большевистского переворота. Здесь изложение переходит в схематичность, в так сказать чертежное изображение процесса развивавшегося в России. Это, впрочем, вполне понятно. Как известно, В.А.Маклаков был назначен Временным Правительством [384] послом в Париж и покинул Россию перед самым большевистским переворотом.

Я хочу говорить о том, в чем я чувствую свое крупное расхождение с В.А.Маклаковым. Мы положительно совершенно разно смотрим на основные причины, приведшие Россию к крушению.

В.А.Маклаков дает катастрофе исключительно политическое объяснение. Общее впечатление от его статьи остается такое, что если бы русское правительство было бы умнее, то крушения бы не произошло.

Это объяснение верно в том смысле, что если бы русское правительство выиграло бы войну, а способом выиграть войну были бы уступки так сказать серединной психологии русской мыслящей среды, то катастрофы бы не произошло. В числе всех орудий победить Германию могли бы быть всевозможные уступки, данные вовремя. Привели ли бы они к результатам или нет, судить сейчас трудно. Но переносить центр тяжести вопроса именно на эту сторону, является совершенно неправильным.

На мой взгляд, причины лежат гораздо глубже.

В.А.Маклаков воспитан в той школе, которая очень малое значение придает вопросам национальным и расовым. Это, впрочем, типичная особенность великорусской [народности].

По какой причине это происходит, углубляться не стоит. Несомненно одно, что, продвигаясь с Запада на Восток, по Европе и Азии, мы видим постепенно ослабление национальных чувств, черт и психологии. Национализм почти совершенно исчезает в Сибири, пока не утыкается в Японию, которая является огромным аккумулятором национальной энергии. Москва собственно никогда не знала внутренней национальной борьбы и потому оказалась совершенно неустойчивой в этих вопросах и очень легко поддающейся, подавляемой всяким чужим национализмом. Как это ни звучит дико и странно, но в период, предшествовавший катастрофе в России, самым денационализованным элементом были сами русские (главным образом великороссы).

Поэтому вопросы взаимного сожительства [385] их взаимоотношений, их борьбы, сознательной, а главным образом бессознательной, совершенно не входили в поле зрения нашей северной московско-петроградской политической школы. Если не считать славянофилов, скорее вредных, чем полезных для национального дела утопистов, к тому же очень быстро сданных в архив, и не имевших ровно никакого влияния на русское общество XX века, ни Москва, ни Петроград не дали никакого русского национального начинания, ни в виде политической партии, ни в виде ученой школы, ни в виде яитературного или художественного направления. И вот где лежит причина, почему вопросы национального свойства так совершенно неизучены и в поле зрения серьезных политических мыслителей совершенно не входят. Они любят толковать с кондачка в последнее время в эмиграции, но превращают серьезное дело в балаган, где кроме слова "жид" или тупых насмешек над украинцами ничего не услышишь.

По существу национальный вопрос в России еще не трактовался.

Я не имею ни малейшей претензии разрабатывать его в газетных статьях. Я пишу только по поводу статьи В.А.Маклакова, и моя единственная цель - обратить внимание как автора, так и интересующихся этим вопросом близких к нему кругов, какую громадную ошибку они делают, когда, излагая причины, приведшие Россию к катастрофе, совершенно замалчивают самые серьезные факторы российской действительности.

Так, например, в своей статье В.А.Маклаков ни разу не упоминает о евреях. Не только там, где он роняет отрывочные замечания, относительно предшествующей эпохи, например, о революции 1905 года, но даже излагая почти современный процесс, т. е. с 1917 года по 1924, он ни разу не указывает французскому читателю, что в России существует шесть миллионов евреев, которые сыграли огромную роль, как в самом возникновении, так в особенности в укреплении большевистского строя. У Маклакова фигурируют социалисты-большевики и меньшевики и коммунисты. Каков же национальный состав этих господ не дается никакого разъяснения. Но так как дело происходит в России и пишет об этом русский посол только что покинувший [,..]3 то у французского читателя непременно [386] останется впечатление, что все эти социалисты и коммунисты чистокровные русские. И если он не имеет добавочных сведений, то из статьи Маклакова французский читатель никогда не узнает, что Россия, которую французы упорно продолжают называет Россией, хотя она только СССР, находится совершенно в еврейских руках.

И это ошибка, большая ошибка, со стороны автора. Если... если не наоборот.

* * *

Я уже говорил выше, что северная русская интеллигенция, к концу ХIХ века совершенно утеряла русский национализм. Это сказалось с поразительной ясностью в Японскую войну, когда пораженчество, желание, чтобы Япония разбила Россию, было весьма распространенным явлением в Москве и Петрограде. Вследствие этих своих качеств северная русская интеллигенция страшно легко подпала под еврейское влияние.

Если бы я говорил для французских читателей, то здесь я должен был бы объяснить, что так называемая черта оседлости в России, сдерживавшая еврейство в южных и западных губерниях, существовала только для еврейских низов. Всякий еврей, окончивший университет, или даже зубоврачебные курсы и кроме того все крупное купечество, то есть купцы первой гильдии, имело право свободного жительства повсеместно. Существовали еше некоторые запреты относительно столиц, но их легко обходили. Таким образом, наиболее образованная и даровитая часть еврейства, осадила наши столицы, а также и другие выдающиеся пункты. В результате этого были постепенный захват части торговых предприятий, а в особенности либеральных профессий и печати. При помощи печати, еврейство навело форменный террор на северную русскую интеллигенцию.

Это сказывается и до сих пор. Я знаю многих людей, которые освободились от политических и социальных предрассудков, коими они были опутаны до революции, но которые до сих пор трепещут при одной мысли, как бы их не причислили к антисемитам. И знал других, которые, зажмурив глаза, перепрыгнули через этот Рубикон и, очутившись в непривычной для них обстановке, утеряли всякое чувство меры.

Одним словом, к еврейскому вопросу северному русскому интеллигенту отнестись спокойно, не воспевая евреев, как гонимое племя, не призывая их вырезать поголовно, почти [387] что невозможно. И даже более того. Есть слово, которое сильнее всего остального: говорить об евреях, объяснять что-нибудь евреями, считать их факторами во всем том, что произошло, происходит и будет происходить — просто неприлично. Неприлично и баста.

Не знаю. Руководился ли В.А.Маклаков этими чувствами или нет. Не думаю. Мне кажется, что если бы он писал по-русски и для русских он сделал бы соответствующий учет того, чего уже сейчас не замечать нельзя. В значительной мере русская интеллигенция освободилась от прежнего гипноза. По еврейскому вопросу стало возможно говорить в русской печати.

Если Маклаков этого не делает во французском журнале, то приходится предположить другое и, пожалуй горшее: говорить нельзя по еврейскому вопросу во французской печати.

Приходится предположить, что Франция находится сейчас под тем же запретом, под каким еще недавно была Россия. Какими силами это достигнуто недостаточно ясно. Влияние еврейства во Франции не сказывается на поверхности с такой очевидностью, как, например, в России. Но нельзя отрицать факт: какими-то мерами французская печать доведена до того состояния, что обвинять в чем-нибудь евреев считается неприличным. Это Прочно задолблено в сознание газетного французского мира и этим очевидно руководился Маклаков, когда, давая французскому читателю очерк обвала России, он ни одним словом не упомянул об одном из серьезнейших факторов этого крушения — о роли еврейства.

Может быть, В.А.Маклаков поступает весьма мудро. Если бы он затронул евреев, его статью французский журнал не поместил бы. А если бы он ее не поместил, то французский читатель не узнал бы и той полуправды, которую Маклаков рассказал ему о России. Между тем вдолбить в его сознание и эту полуправду в высшей степени полезно. Маклаков в высшей степени правильно рисует, что сделано. Он только избегает персонального вопроса: кто сделал. Но надо думать, что со временем под условным термином — коммунисты, будет подведен шифр, псевдонимы разоблачены. По схеме Маклакова это будет гораздо легче сделать, чем если бы ее не было. Чтобы это доказать, я позволю себе сделать маленькую передержку. Совсем крохотную — несколько ударов карандаша, едва заметную ретушь.[388]

В ниже следующей выдержке из В. А. Маклакова я сделаю только следующие изменения: везде, где Маклаков пишет коммунисты или коммунистический, я буду писать евреи и еврейский. И читатель убедится и при этом ничтожном изменении, Маклаковская схема может удовлетворить самых ярых антисемитов, глубоко убежденных, что крушение России есть дело рук исключительно евреев.

На странице 626 журнала [пропуск в тексте] Маклаков пишет следующее:

Все замененные мной слова в этой выдержке обозначены курсивом: "Применение к жизни социалистической программы по настоящий день привело только к одному: к созданию государства, в котором евреи стали паразитической аристократией, которая заставляет других работать на них.

Это положение совершенно противоположное социалистическому идеалу могло быть терпимо, пока мировая революция казалась близкой; русские крестьяне казалось страдали именно для этой цели. Можно было доказывать, что власть где-нибудь на земном шаре должна была быть в руках еврейства, для того, чтобы все силы и средства какого-нибудь государства были предоставлены в распоряжение мировой революции. Но с тех пор, как стало очевидно, что по крайней мере в настоящее время мировая революция не удалась, какое оправдание можно привести этому странному социализму, царящему в России? Не следовало ли бы вернуться к прежней большевистской концепции, т. е. к программе "демократической буржуазии"? Известные уступки в этом направлении и были сделаны. Но ошибки выбывают свои последствия; не всегда есть возможность их исправлять. Опыт еврейского владычества, навязанного силой, принес свои плоды. Если террор и насилие были бы применены только против известного меньшинства, только против богатых и знатных, это насилие могло бы быть прошено массами. Но еврейская власть своей политикой подняла против себя именно массы; это именно благосостояние масс, привычки масс были затронуты этой политикой. Эта власть, чтобы удержаться, должна была повсюду опереться на евреев, сделать из них не только новую аристократию, но инструмент господства и полицейскую организацию. И в свою очередь евреи теперь держат правительство в своих руках. Если бы народные комиссары захотели бы изменить свою политику, полицейская организация, аппарат принуждения, чека (или главное политическое управление) этого не допустило бы. А если бы чека и согласилось, [389] то еврейские массы возмутились бы. Всеобщая ненависть, которая окружает евреев, еще больше чем привилегии, которыми они пользуются, делают из них наивернейшую опору правительства в его борьбе со страной, над которой оно господствует. Но зато они не позволяют правительству переменить систему; они понимают, что они были бы все сметены всеобщей ненавистью. В этих условиях изменить программу и вместо гегемонии евреев поставить во главе буржуазную демократию, преклониться перед желаниями крестьянской массы, сделать их господами государства, это значило бы предать евреев; их вожди не смеют этого; они должны рискнуть своей головой, если хотели бы спасти страну.

Итак, им остается только продолжать в том же направлении. Это не является невозможным. Организованное и вооруженное меньшинство имеет много преимуществ в его борьбе с массами. Евреи прибегают к испытанным средствам всякой диктатуры; к этому они прибавляют собственный опыт бывших конспираторов; они знают как свергают режимы и как их защищают. Теперь они уничтожают не представителей прежних господствующих классов; они бьют по крестьянству, недовольство которого растет, по рабочим, которые делают стачки, по интеллигентам, которых они подозревают, вплоть до своих старых товарищей социалистов, осуждающих их. Зачем им стесняться, если их сторонники в Европе находят это вполне естественным. Но еврейское правительство не может быть сильнее, чем экономические законы. Его не удалось свергнуть, он погибает под результатами своей победы. Еврейское царство стоит слишком дорого. Его нельзя удержать исключительно на спине мужиков. Еврейский режим умеет потреблять, но не умеет производить. Он мог жить на сбережения страны; но всему приходит конец. Мировая революция заставляет себя слишком долго ждать. Принимаются предосторожности, чтобы еще продержаться: уменьшают расходы, закрывают школы, но этого недостаточно — разоренная страна больше не покупает. Промышленность работает в чистый убыток, безработица увеличивается с каждым днем. Остается последнее прибежище всех разоряющихся — кредит. В этом вся программа настоящей минуты. Еврейское правительство, находящееся в войне с капиталистами, не стесняется, однако, умолять последних о помощи; евреи столько раз были обслуживаемы своими противниками, что надежда благополучно выйти из положения и в этот раз не покидает их. Они пытаются соблазнять надеждами на преимущества; [390] они шантажируют и если это надо — они угрожают, их братья — евреи, рассеянные по всей Европе, помогают им в их усилиях",..

Из предыдущего ясно, как мало нужно, чтобы перевести Маклаковскую схему, в которой нет ни одного слова об евреях, на чисто антисемитские рельсы, где все объясняется исключительно евреями.

И может быть такая легкая передержка изображения происшедшего в России, как следствия только еврейских происков, и нужна в противовес другой крайности. Крайность же эта велика или, как теперь принято говорить, бескрайна. Она бескрайна потому, что как я указывал выше, Франция, а может быть и весь мир, находятся сейчас в том же духовном рабстве, в котором так еще недавно пребывала вся русская интеллигенция. Для нее высшим законом было искаженное изречение из священного писания: всякий грех может быть прощен, но хула на евреев не прощается.

Хотя о том, то я хочу сказать ниже, не следовало бы говорить "по поводу", но так как в этом лучшем из миров никогда не делается то, что следует, то я все-таки скажу.

Я тоже имею свою схему. Она очень проста и очень сложна. Если в нее углубиться, можно написать тома исследований. Если ее принять с кондачка — получится пошлость. Но ведь разве не все так. От великого до тошнительного только четверть шага. И будь что будет, я свою схему высказываю.

Когда разразилась японская война, в известной среде русского общества, которая раньше болела квасным патриотизмом и была еше при Тургеневе убеждена, что мы весь мир "шапками закидаем", в этой среде была распространена пошлая острота: "Ну что такое японцы — макаки". Для не знающих естественной истории поясняю, что макаки — это род обезьян.

На это будто бы однажды престарелый М. И.Драгомиров, киевский генерал-губернатор и командующий войсками округа , хорошо знавший русскую армию с ее достоинствами и недостатками, однажды сказал: "Они то макаки, да мы то — кое-каки".[391]

В этой фразе слишком много мысли для такого малого количества слов. Драгомиров как бы предсказал судьбу японской кампании. Огромная русская армия, которая казалось раздавит как комара маленькую Японию, была поведена в бой по всем принципам "кое-какства"... Нового способа ведения войны не знали. В первом бою под Тюринченом прорывались сомкнутыми колоннами с музыкантами впереди. Пулеметов не имели вовсе. Обо всяких разрывных снарядах, объединявшихся тогда под именем "шимозы", не имели понятия, почему тот же Драгомиров пробурчал однажды — они нас шимозами, а мы их молебнами; в бой шли в белых рубахах, не подозревая, что на свете существуют защитные цвета и что самое скверное, — перевооружали артиллерию во время войны. Начали же морскую войну тем, что в первый же день объявления войны, прозевали японские миноносцы и позволили им войти в свою собственную гавань, вывести из строя три больших корабля и безнаказанно уйти.

Впрочем, это пышно-расцветшее "кое-какство" сказалось во всей нашей дальневосточной политике. Неизвестно для чего мы влезли в Корею, кое-как, по небрежности затронули Японию, о которой не имели ни малейшего представления, ибо разведка велась тоже кое-как, и затем полезли в войну, хотя, как показал опыт, к войне были совершенно не готовы. Между тем войны ничего не стоило избежать, или по крайней мере оттянуть. Но ведь японцы с обезьяньей точностью, до последнего винтика скопировавшие лучшую армию в мире — немцев, конечно были макаки. В конце концов точные обезьяны разбили гениальных кое-каков.

Надо всегда отдавать себе отчет, что "кое-какство", т.е. небрежность, неточность, недобросовестность — есть один из основных факторов русского народа. Кто хочет ему добра, кто его любит, непременно должен с этим считаться и никогда этого не забывать.

Второй фактор тоже не из веселых. Среди русской интеллигенции, в силу причин, о которых не стоит сейчас говорить, огромный процент озлобленных. Эти люди ненавидят всех и вся. С огромной страстностью они втираются во всякое дело, но исключительно для того, чтобы его испортить. Они ненавидят всякое творчество и живут только разрушением. Недаром [392] Россия родина всяких анархических учений. Инстинкт разрушения глубоко сидит в значительной части русских и превращает [в] мартиролог жизнь всех людей, которые хотят что-то сделать полезное. Злобная оппозиция вырастает в России прямо из камней мостовой. Было бы слишком долго объяснять отчего это происходит, но это факт.

К этой категории злобно озлобленных, категории дающей фалангу бомбистов, террористов, а также всяких желчных господинчиков, вставляющих палки во все колеса, примыкают большие отряды зубоскалов, которые делают то же дело разрушения, но только в форме, казалось бы безобидной. Но это только кажется. В России высмеивают все и даже то, над чем ни один другой народ не смеется.

Об озлобленных и зубоскалах да памятует всякий, кто желал бы что-нибудь делать в России.

Я видел в своей жизни этому поразительный пример. Судьба послала последнему русскому Государю — Столыпина. И никогда в моей жизни не изгладится отвратительное впечатление, как вся свора озлобленных и зубоскалов набросилась на этого человека, который вел трагическую борьбу за спасение своего отечества.

Еще есть одна почтенная порода: утописты. Едва ли какая-нибудь страна страдала так от мечтателей, как родина Пушкина.

"Я вижу вы мечтательны ужасно" (Евгений Онегин).

Эти мечты о миропереустройстве от Бакунина до Льва Толстого зловещими хищными птицами кружили над Россией. Всякому реальному шагу вперед они противопоставляли химеры и разрушали творческую волю разлагающим действием миража. Волшебная палочка [—] это была необходимая принадлежность всех этих русских квази-философов. Примитивный рассудок всегда имеет наклонность все сводить к какой-нибудь одной идее. Одни воображают, что стоит появиться в России конституции и будет рай; другие Эдема ждали от социализма; третьи воображали, что стоит овладеть Константинополем и Россия процветет; четвертые, как Розанов, полагали, что все дело в разводе5: стоит облегчить развод — и все будет прекрасно; иные то же самое приписывали освобождению печати от цензуры; а некоторые были помешаны на еврейском вопросе — причем двояко: маньяки первого сорта полагали, что всеобщее блаженство воцарится как только отменят черту оседлости и процент [393]в университетах, а маньяки второго сорта были твердо убеждены, что счастье святой православной Руси, христианского государства и народа-Богоносца состоит в том, чтобы вырезать всех жидов начисто; славянофилы утопией самобытности русского народа, канонизировали поземельную общину, утвердив таким образом в России социализм высочайшего образца; в этом с ними сходились их противники, во всем остальном интернационалисты, социалисты, поклонники великого апостола Карла Маркса. Этот нестройный хор время от времени показывали дикие фанфары анархистов, которые предлагали сначала все сжечь, существующее в мире, а там видно будет. Один из декабристов еще предлагал пустить красного петуха со всех четырех сторон Петербурга и выкатить водку войскам, а там будет ясно, что делать дальше; но совершенно это же самое предлагал и Лев Толстой, но по неспособности продумать до конца свои теории не сознавал практических результатов своих поучений.

К этой огромной клике чистых утопистов постоянно примазывались озлобленные и союз мечтателя с желчью напоенным человеком вставал над Россией грозной тенью.

* * *

А кроме того было достаточное количество просто негодяев. Но еще больше было средних людей, которые могли пойти и за добром и за злом, куда так сказать легче, удобнее, моднее. Мода, т.е. психические эпидемии, для людей этого сорта являются категорическим императивом, которому сопротивляться они не в состоянии.

* * *

Разумеется все эти элементы есть в каждом народе. И весь вопрос только в пропорции. Вопрос не в большинстве или в меньшинстве, вопрос исключительно в том, чья психическая сила больше. Разумеется и в русском народе всегда было известное количество добросовестных порядочных людей, а также людей, которые умом или инстинктом понимали, что надо делать. Никакая нация, никакое человеческое общество не может существовать, если психическая сила этого рода людей оказывается меньше, чем психическая сила тех, кто работает на разрушение.

Но это именно и случилось в России.[394]

* * *

Однако весьма возможно, что русский народ пережил бы свою болезнь (болезнь, как я указал выше, состояла в непомерном развитии "кое-каков", озлобленных и утопистов) без катастрофы, если бы не два, сопутствующих этой болезни обстоятельства. Эти обстоятельства были: евреи и немцы. Главная ошибка тех, кто вел русскую нацию, состояла в том, что, не рассчитав своих сил, вели борьбу одновременно с этими двумя исключительной мощности расами.

Теперь можно сказать почти с уверенностью, что, объявив войну Германии, надо было помириться с еврейством. Или наоборот, продолжая борьбу с еврейством, надо было ни в коем случае не допускать войны с Германией. Для этого надо было пожертвовать нашими интересами на Балканах и может быть многими другими. Надо было пустить немцев в Азию, предоставив им Багдадскую дорогу6 и все то, что они хотели, или наоборот, надо было с самого начала войны, или даже гораздо раньше, когда выяснилась ее неизбежность, дать еврейству равноправие, которого оно добивалось, и использовать всю его огромную психическую силу на защиту России, которая с минуты объявления равноправия стала бы для евреев землей обетованной.

Но этого не поняли. Мы хотели объять необъятное, быть победителями на всех фронтах, совершенно не подсчитав своих сил. В этом, впрочем, сказалось только в высшей степени подчеркнутое наше обычное "кое-какство". Наиболее яркое проявление сего качества можно было наблюдать, когда военный министр Владимир Александрович Сухомлинов закатил перед самой войной ошеломляющую статью в "Биржевых Ведомостях" под заглавием "Мы готовы"7. Это в то самое время, когда он, по его собственным словам, твердо знал, что мы не только не готовы, но что самые элементарные реформы совершенно необходимые для русской армии могли быть закончены только в 1916 году.

Мы это твердо знали и все-таки полезли на "авось", "небось" и "ничего". Результат и был соответственный: ничего от России и не осталось.

Силу еврейства понимали плохо. Я отлично помню свой разговор с редактором-издателем "Нового Времени" Алексеем Алексеевичем Сувориным8, который имел место в 1907 или [395] 1908 году. Как известно Суворин не был заражен либеральными идеями, наоборот это был важнейший консервативный орган в России, имевший серьезнейшее влияние в правительственных кругах. Вернее даже сказать наоборот, "Новое Время" было рупором правительства.

Суворин принял меня ночью по своему обыкновению: он вставал в 8 часов вечера и ложился утром. Это был высокий, совершенно белый старик, производивший впечатление. Я говорил с ним по поводу одной своей полу-политической, полулитературной вещи под названием "Еврейка", которую я ему прислал для прочтения. Он сказал мне, что это не беллетристика, а передовая статья, в чем я был с ним вполне согласен. Но относительно самого существа предмета мы разошлись. Он не понимал силы еврейства и важности вопроса. Резюме его жидопонимания сводилось к следующему:

— Вы напрасно придаете такое значение еврейскому вопросу. В конце концов это вопросы чисто местные, ваши юго-западные. Это вопрос отнюдь не всероссийского масштаба.

Так были слепы люди. К этому надо прибавить, что в это же самое время "Новое Время" было наполнено статьями о Финляндии и финляндскому вопросу придавало сверхвсероссийское значение. А уж этот вопрос действительно был чисто местный и муссировался главным образом потому, что петербуржцы оскорблялись: как они, именитые петербуржцы, не пользуются правами в Финляндии, куда они привыкли ездить на дачу. Надо сказать, что по финляндским законам русские имели в Финляндии меньше прав, чем евреи в России9.

Впоследствии "Новое Время" занялось еврейским вопросом. Но сделало оно это так неумело, как обыкновенно бывает с неофитами и между прочим с большой страстностью ввязалось в Бейлисовский процесс. Последний же из всех антисемитских предприятий был самым глупым, ибо достиг совершенно обратной поставленной цели.

Меж тем не надо было особой вдумчивости, чтобы увидеть нарастающую силу еврейства. Для этого надо было только пристально рассмотреть процесс завоевания евреями русской печати. В Государственной Думе ложу журналистов называли не иначе, как "черта оседлости" и это отнюдь не было преувеличением. Оставляя для вывески несколько крупных русских имен, которым они крупно платили, евреи овладели русской печатью по всей линии. Против этого штурма держались "Новое Время" в столице и "Киевлянин" в Киеве. О "Московских Ведомостях" не стоит упоминать, ибо их никто не читал.[396]

Остальная же печать, влиятельная кадетская "Речь" в Петербурге, профессорская "Русские Ведомости" в Москве, Сытинское "Русское Слово" в Москве же было в полуплену еврейском в смысле персональном и в полном иудейском пленении в смысле духовном. Что же касается провинциальных изданий, как например очень сильная "Киевская Мысль", то, издаваясь поляком Лубковским, она была совершенно в еврейских руках. То же самое было в Харькове, то же самое было в Одессе, то же самое было в Ростове-на-Дону.

Во всей российской печати за исключением "Нового Времени" и "Киевлянина" нельзя было поместить ни одной строчки, которая бы трактовала еврейский вопрос по существу. Можно было только приплясывать маюфес с восхищением на лице и бия себя в грудь, плакать над бедствиями еврейского народа под игом самодержавия. Человека, который осмелился бы написать хоть что-нибудь приближающееся к истине, немедленно производили в погромщики. А это слово евреи сумели сделать таким страшным и непереносимым для русского интеллигента, что он готов был продать жену, детей и отречься от отца с матерью, лишь бы не подвергнуться позорному клеймению.

Дурацкий процесс Бейлиса мог бы, однако, послужить к просветлению мозгов. Мог ли какой бы то ни было другой народ собрать в залу киевского суда корреспондентов всего мира. Можно ли себе представить, чтобы сенсационнейший процесс, какой только можно себе вообразить, который касался бы какой угодно нации, мог привлечь на провинциальный русский город внимание всего земного шара. Это могли сделать только евреи. И для зрячих людей это была репетиция сплоченности и огромной мощи евреев во всех странах. Один за всех и все за одного.

К этому надо прибавить, что в России проживало от 6 до 8 миллионов евреев, т. е. большая половина евреев, имеющаяся на всем земном шаре. Преступно было с государственной точки зрения не отдавать себе отчета в том, что такое евреи.

Как я уже говорил выше, кое-кто уже начал понимать это и в столицах, но методы борьбы, вроде Бейлисовского процесса были нелепы. Только один Столыпин отдавал себе отчет в том, что такое еврейство и как с ним бороться. Он [понимал] что необходимы органические меры. Меры такого же масштаба и размаха, какой был осуществлен им в крестьянском, вернее земельном вопросе. Мысль его сосредотачивалась на двух предметах [397]: печать и кредит. Но относительно печати ему не удалось ничего почти сделать, в этом отношении недоставало творческой мысли, ибо субсидирование казной некоторых изданий ни к чему не приводило. Надо было создать плеяду русских писателей и издателей свободных от еврейского засилья, но это было не так просто. Этот вопрос тесно соприкасался с вопросом облегчения для русских государственного кредита, близкого по своей идее к мелиоративному кредиту10. Смерть от еврейской пули застала Столыпина именно в ту эпоху, когда он разрабатывал органические меры в этом направлении. По странному стечению обстоятельств эта идея называлась национализацией кредита. Впоследствии евреи, овладев Россией при большевиках, воспользовались этим же термином, национализировав в свою пользу все богатства России и русских.

* * *

Так докатились мы до войны. Горсточка людей добросовестных и творческих беспомощно боролась с лавиной бессовестности, озлобленности и мечтательности. Внутри России компактный, все за одного, один за всех, обладающий огромной психической силой, вытренированный нервной работой в течение тысячелетий, настойчивый и хищный, яростно озлобленный своим бесправным положением, сторожил Россию внутренний враг. А к этому прибавилась война с самым мощным в мире врагом внешним.

Россия не выдержала этого стечения обстоятельств, т. е. собственной глубокой болезни русского народа и столкновения с двумя сильнейшими противниками. И вот какова по-моему причина крушения.

В происшедшей борьбе Германия уничтожила Россию, но в свою очередь была побеждена французами и англичанами. Но в процессе войны был сломлен и побежден только русский народ, а вовсе не остальные племена, входившие в его состав и в особенности народ еврейский.

Поражение русского народа сказалось в том, что всеразрушительный элемент, т. е. недобросовестный и бессовестный, злобствующие и утописты получили огромную силу, какая всегда развивается при поражениях, и совершенно залили горсточку порядочных честных и способных к делу людей. Началась война [398] всех против всех, русский народ в братоубийственной войне стал истреблять друг друга. Но все это было следствием давно подготовлявшейся какого-то психического недуга, который под влиянием поражения дал взрыв.

Еврейский же народ, этим недугом не пораженный, совершенно не зная внутренней борьбы между собой, крепко объединенный сознательным и бессознательным стремлением к господству, выбился в этой каше на поверхность.

Иначе быть не могло. Компактное твердое тело непременно выплывет на поверхность мутной воды и будет господствовать над волнами, которые выталкивают его наверх, в силу законов природы.

Вот какова моя схема... Политические причины, на которые указывает Маклаков, были только мелочью, были только признаком, были только то, что высокая температура у больного. Причина же катастрофы в России состояла в столкновении трех рас: заболевшей русской, не сумевшей справиться со своими задачами на одной шестой части суши, деятельной германской, желавшей непременно продвинуться на восток и вытеснить ленивую и женственную славянскую расу с плодороднейшей в мире равнины и, наконец, еврейской, созревшей к гигантскому хищному прыжку, на хребет того народа, который изнемог бы в борьбе.

К великому нашему несчастью таким народом оказался народ русский.

Архив Гуверовского Института войны, революции и мира (далее - АГИ), Стэнфордский университет, Стэнфорд, Калифорния, США. Собрание В.А.Маклакова. Коробка 22. Папка 24. Машинопись. Подлинник.[399]

№1

В.А.МАКЛАКОВ - В.В.ШУЛЬГИНУ

Париж, 5-го марта 1925 г.

Дорогой Василий Витальевич,

Ваш вопрос к моей сестре11 меня устыдил; но я все-таки не виноват; я не хотел посылать Вам простой расписки в получении, а хотел написать на Вас анти-критику. Это не так легко сделать среди здешней суеты и Вы увидите, что я все-таки отвечаю скорее, чем это обыкновенно делаете Вы.

Раз Вы свою статью не печатаете, то я воздержусь от каких бы то ни было замечаний по ее форме. Совершенно соглашаюсь с Вами, что в этом, виде статья неприемлема; трудно даже представить себе, куда бы Вы ее поместили в газете или в журнале. Поэтому не буду смотреть на нее, как на статью, а просто как на несколько мыслей, которые Вы случайно обронили и на которые мне хочется Вам ответить.

Если бы мне нужно было защищаться и оправдываться, я сказал бы Вам, что Вы судите меня преждевременно. То, что Вы прочли, есть только введение; правда в этом введении я иногда делал исторические экскурсии, но делал это только для того, чтобы быть понятней. Но во всяком случае судить о моем понимании всего русского процесса по этому введению — преждевременно и думать, что я все свел к одной политической борьбе, не совеем основательно. Но это все замечания, которые я мог бы сделать; я их все-таки не делаю, потому что если только я напишу то, что собирался, Вы увидите все-таки, что подход к событиям у меня совсем иной, чем у Вас, что я от этого подхода не отказываюсь и более того я и не считаю его таким поверхностным, как Вы.

Не забегая вперед, я все-таки же скажу Вам, как я понимаю историю политического процесса в России. В России до сих пор был порядок просвещенной олигархии; мои друзья прокляли бы меня за такое определение, вернее за слово просвещенной. Но я все-таки же это определение поддерживаю. В России было более или менее образованное меньшинство, которое правило громадной необразованной и дикой массой. Все Центральное управление, т. е. вся большая политика сосредоточивалась в руках этого меньшинства. Никакого влияния на него наш мужик не оказывал. Может быть именно благодаря этому в некоторых отношениях наша политика была и мудрее и дальновидней чем та, до которой мог бы подняться мужик. В такой громадной стране, как Россия, с такой громадной дистанцией [400] между верхами и низами иное управление невозможно. Но только с Россией произошло то, что всегда происходит с олигархией. Олигархия расслаивается, разделяется на социальные классы и политические партии, которые грызутся между собой и, что самое главное, в помощь себе в своей маленькой борьбе приглашают эти молчаливые массы. Это делается тем легче, что сама олигархия не неподвижна и не замкнута, что в нее проникают те культурные элементы массы, которые в свою очередь успевают от нее отслоиться, словом, что в этой правящей олигархии создается такая рознь, что олигархия перестает сознавать свое единство, свою солидарность и свое общее привилегированное положение. Наша правая олигархия давно раскололась. Не только на Кривошеинских12 "мы" и "они", но и на представительство старого дворянства с его земельными воспоминаниями, новую буржуазию и вдобавок еще интеллигенцию. Так вот, когда эта олигархия передралась, то она начала для успеха своей внутренней борьбы привлекать массу. Левые элементы настаивали на всеобщем избирательном праве и раздразнивали мужика, суля ему помещичью землю, но и представители старого строя, уповая на мужицкий консерватизм, в избирательном законе 11-го декабря привлекли мужика к управлению всем государством13. Одним словом я хочу сказать, что основной характер русской политики был именно крах олигархии; когда олигархия кракнула, тогда русская необразованная деревня выступила на сцену и получилось то, что получилось. Для меня в этом был смысл процесса; а вина нашей олигархии в том, что она не сумела продолжать быть олигархией, разумно воспитывая массу и привлекая к самоуправлению только тех, кто для этого самоуправления был достаточно воспитан. Это вина олигархии, взятой в целом, но если мы посмотрим на нее в отдельности, то увидим, что среди этой олигархии были элементы, которые по своей глупости хотели сохранять монополию власти вместо того, чтобы делить ее с другими частями той же олигархии, а вместе с тем и другая ее часть, которая благодаря своему положению вечной оппозиции, находящейся не у дела, совершенно забывая о том, что она все-таки часть привилегированной олигархии, вела с монополистами беспощадную борьбу. Вот Вам схематическое изображение русского процесса, который в общих своих чертах совпадает с аналогичными процессами других стран, с крахом Римской Империи, с крахом греческих республик и т. п. Это бывает везде, где целая нация в совокупности еще не может собой [401] самоуправляться, а ее привилегированное и образованное меньшинство оказывается негодным для руководящей роли, прежде всего потому, что ведет борьбу в своей собственной среде.

Вы указываете на некоторые национальные свойства русского народа; я не буду их оспаривать, в них много правды; но для меня все эти свойства гораздо более производны, чем прирожденны; и производны как раз из того политического строя, который в России сложился. Вы указываете на кое-какство; но разве это не характерное свойство всех тех людей, которые не обязаны жить интенсивной жизнью, потому что в их распоряжении много дарового и дешевого труда. Этим свойством отличались и рабовладельцы древних республик и крепостные помещики и, как это ни покажется Вам странным, наши военачальники последнего времени. Я вспоминаю слова одного военного доктора, который говорил мне на войне: "там, где обыкновенному человеку нужно три или четыре человека рабочих, там в войсках наряжают 500 человек нижних чинов. Раз в распоряжении власти находится такое количество даровой силы, она не умеет ни считать гроши, ни экономить эти силы; к скупости и бережливости у нас относятся как к пороку; ее стыдятся. Все это элементы старого барства, свойственного вовсе не одним только барам, а просто целой стране, которая привыкла жить кое-как, потому что кто-то на нее работает. Возьмите другое свойство — озлобленность. Это уже прямое последствие ошибок правящей олигархии, которая относилась ревниво к своей власти, не желала ее делить с другими и элементы готовые для совместной государственной работы отгоняла в разряд никудышников, завистников и критиков. А наконец отсутствие положительной работы и состояние оппозиции развивает мечтательность и утопизм. Словом все национальные русские черты, которые вдобавок Вы приписываете только великорусам, я ставлю на счет не их характера, а исторически сложившегося режима. У активно правящего меньшинства кое-какство, а у большинства устраненного от дела озлобленность и утопизм. Задача 20-го века России была перевести ее на другие рельсы, на рельсы всей западной Европы, где в большей или меньшей степени, но все участвуют в строительстве государства, где если и существует правящая олигархия, то ее господство зависит только от того, в какой мере она сумеет обмануть громадную и невежественную массу. Но за этой массой остается всегда решающий голос.

Так я понимаю русский процесс. Вы ставите вместо всего национальный вопрос и упрекаете меня в том, что я об нем не [402] говорил. Национальному вопросу я придаю в России громадное значение, но совсем не в том смысле, как Вы. Я считаю, что одним из коренных грехов нашего великорусского правительства было небрежение к этому вопросу, непонимание того, что Россия страна разноязычная и разноплеменная. Национальный вопрос один из тех, и это Вы правильно указываете, который будет разрешен революцией. Будет ли Россия федерацией или централистическим государством с широкими автономиями — это деталь, но за национальностями будут ухаживать, а не будет с ними бороться. Но я не подвожу в эту схему того, что для Вас самое важное, т.е. вопроса еврейского. В этом отношении я, впрочем, не одинок; я помню, как, впрочем, вероятно и Вы, знаменитые статьи Чичерина, о польском и еврейском вопросе14; он признавал наличность вопроса польского, но не признавал вовсе вопроса еврейского. И это потому, что у Польши была территория, у евреев же ее нет; если такая территория как будто бы и была, то исключительно по нашей собственной вине — из-за черты оседлости. Еврейский вопрос не имел ничего общего с вопросом национальностей, да, впрочем, и Вы кажется его так не трактуете. В Вашей схеме Вы выводите евреев, как представителей озлобленности; тут Вы, конечно, правы; но этот вопрос не национальный, а неизбежное последствие нашей глупой политики. Черта оседлости с теми изъятиями, которые для нее делались в пользу образования и в пользу богатства, искусственно создавала чрезмерный процент богатых и образованных евреев среди всего еврейства, которые не могли не чувствовать очень больно и бесправие своих современников и свое собственное униженное положение. Поэтому нет ничего удивительного в том, что количество недовольных и озлобленных в еврействе было больше, чем где-либо и при этом среди них было больше всего интеллигентов. За это тоже спасибо черте оседлости. Я хорошо знаю, что евреи не очень ассимилируются с другими народностями, но, однако, я наблюдаю евреев во Франции и ничего подобного с психологией русского еврейства здесь нет. И еще меньше его в Англии. Таким образом, наблюдая развитие русской революции, я мог бы Вам сказать то, что сказал Лаплас Наполеону о Боге: "для объяснения того, что происходит в мире, я не нуждался в этой гипотезе", точно также, для того чтобы понять, как развилась революция в России, мне вовсе ненужно было говорить об еврейском вопросе; его роль настолько второстепенная, что я убежден, что если вычеркнуть даже всех евреев, то в главных [403] чертах революция совершилась бы точно таким же способом, как она совершилась.

С Вашей точки зрения причина революции — это еврейство и германство. Готов с этим согласиться, но вот в каком смысле. Столкновение с германством, т.е. война потребовала от России такого напряжения, которого при ее кое-какском устройстве и кое-какских привычках, она дать не могла. Столкновение германства с Россией, если бы оно совершилось в чистом виде, просто дало бы победу германству, как более культурному и совершенному режиму. Благодаря тому, что война была европейской и победительница Германия была разбита, с Россией случилось то, что случилось, т. е. что не более совершенный режим навел в ней порядок ценой утраты ею хотя бы и временно независимости, а Россия оказалась предоставленной самой себе, т.е. усмотрению своего негосударственного и некультурного большинства, которое как всякое большинство создает диктатора, который это же большинство притесняет. Что же касается до роли еврейства в этой борьбе, то она только символическая; по еврейству Вы могли судить о тех вредных антигосударственных настроениях, основанных и на злобе, и на отсутствии нужного патриотизма, и на фантазерстве, которое свойственно было вообще русской оппозиции, но которое может быть только резче выражалось или более привлекало внимание в еврействе. Россия в момент столкновения с Германией не имела сплоченного и солидарного правящего меньшинства, а передралась между собой, и в этой драке и Вы и я так же повинны, как Неселович и Фридман15. А наконец последнее слово: Вы находите, что побежденным оказалось одно великорусское племя, а все другие попали в победителей. Правы Вы только в том смысле, что все другие национальности приобретут нечто, как национальности. Великорусское же племя или вообще, как принято говорить, российский народ приобретет только то, что он станет демократией, что на горьком опыте он научится тому, чего у него не было — и государственному смыслу и сознательному отношению к власти. Россия завтрашнего дня будет страной менее культурной и менее интересной и симпатичной, чем Россия вчерашнего дня. Общий уровень ее понизится, ибо просвещенная олигархия в ней уже не будет олигархией. Господствовать в ней будет мужик, кулак, а не кое-какский барин и интеллигент. И она будет страной настолько нищей, что наши барские замашки сами собой от нас отвалятся. Словом, с Россией произойдет то же перерождение, которое было после эмансипации, когда вместо барских поместий появились [404] повсюду мужицкие общины, наделы, общая производительность пала, но социальный порядок стал прочнее. Вот Вам и все, что имею Вам возразить; если бы мы поглубже покопали этот вопрос, то разница между нами оказалась бы еще меньшей чем кажется.

АГИ. Собр. В.А.Маклакова. 13-11.

№2

В.В.ШУЛЬГИН - В.А.МАКЛАКОВУ

28 мая 1925

Дорогой Василий Алексеевич,

Пишу сам, а потому так скверно — простите не писал так долго вот по какой причине.

Последнее Ваше письмо затрагивало в коротких словах бесконечный еврейский вопрос. Когда я стал Вам отвечать, я почувствовал, что необходимо написать целое сочинение, какое, впрочем, в виде письма бесцельно, ибо если вас не убедили, или вернее не расшевелили в вас желание пересмотреть ту допотопную рутину, каковую кадеты выдавали за премудрость по еврейскому вопросу, не расшевелили русские события, то, разумеется, мое письмо не вырвет Вас из бездны, на дне которой Вы копошитесь... Погибайте, несчастный, ибо Вы хуже, чем Фома Неверный, Вы — Василий Темный. Кто-то Вас околдовал, пустил темной воды в светлые глаза, просите Марию Алексеевну, чтобы молилась за Вас Господу Богу, чтобы он вернул Вам зрение...

Как бы там ни было, Ваше письмо было толчком, которое было заставило меня взяться за работу... Ибо если нет надежды спасти Вас, то этого нельзя сказать о многих других, которые еще способны увидеть свет... Но немощен дух мой... Как только начинаешь заниматься чем-нибудь толковым, отвлекут на какую-нибудь ерунду... Надо бы уйти в пещеру да жена, дети... Так и идет день за днем, и великое произведение не может родиться.

Однако можете быть уверены, что как только иное явится, Вы его получите и тогда все Ваши страшные заблуждения отразятся перед Вами в беспощадном зеркале правды. Этот день будет для Вас ужасен. Живите же и пользуйтесь жизнью, пока Ваш час не пробил.

С антижидовским приветом

Ваш В. В.

АГИ. Собр. В.А.Маклакова. 13-11.[405]

№3

В.А.МАКЛАКОВ - В.В.ШУЛЬГИНУ

Париж, 5-го июня 1925 г.

Дорогой Василий Витальевич,

Получил Ваше письмо без подписи и даже не сразу догадался, что это Вы; наша переписка перешла в то состояние, когда уже никакого мысленного контакта не сохраняется; мне пришлось бы доставать мое письмо к Вам и перечитывать, чтобы дать себе отчет, какая Вас муха укусила. Но очевидно дело не в том, что я Вам написал, а в том, что Вы сейчас стали мономаном и находитесь под влиянием навязчивой идеи, которая исключает все остальное. Мне такие состояния мономании довольно понятны и, если хотите, они необходимы даже, чтобы какую-либо одну сторону дела передумать до конца и рассмотреть под умственным микроскопом. По-видимому, необходимо влюбиться в женщину, чтобы разглядеть ее как следует, и заметить в ней все, что стоит замечать. Но только этот вид мономании так же не обеспечивает справедливости, как и все остальное, как и Ваша теперешняя мономания. Даже не читая той Вашей книги, которой Вы грозитесь и которой Вы меня хватите по уху, как медведь, я заранее уверен, что в ней найду; я не найду в ней неправды и лжи, этого Вы не сумеете, ибо в этом отношении Вы подобны Валаамовой ослице и не сумеете заставить себя лгать. Но так как Ваша книга будет не полна, будет посвящена только одной стороне дела, только одной мысли, то она конечно исказит все перспективы; ведь это будет совершенно то ж самое, если бы мы неуспех нашей революции объяснили тем, что Князь Львов был слаб или Керенский16 болтлив, или даже неуспех нашей войны в 1915 г. приписали только отсутствию в данный момент нужных снарядов. Тот может быть делал плохое дело, кто в известный момент вопил о недостатке снарядов, забывая о других причинах, только потому его голос и услышали, но было бы все-таки совершенно ошибочно, если бы мы из-за недостатка снарядов и вооружения забыли о всех других ближайших и отдаленных причинах наших неудач.

Вы скорбите о моей неисправимости, если революция мне не открыла глаза. Она мне открыла глаза на очень многое; много из того, что казалось у нас здоровым и прочным в России, совсем не были ни прочно, ни здорово. Во многих наших [406] кадетских и не только кадетских близорукостях и легковесностях я раскаиваюсь, поскольку это слово уместно. Но именно потому, что в моих глазах становятся сейчас так ясно все те пропасти, которые были под нашими глазами, вся совокупность наших болезней, не только интеллигентских, но и чисто национальных, вскормленных веками ненормальных отношений в социальном организме, именно потому, что я вижу, как все части нашей машины были разлажены, мне представляется так непонятным и ошибочным Ваше желание свести все к еврейскому вопросу. А скажу Вам более того: я насмотрелся и на заграницу и здесь кое-чему научился. Готов признать, что и здесь в некоторых отношениях может стоять еврейский вопрос, или по крайней мере находятся люди, которые о нем говорят. Но когда я смотрю на то, как он здесь ставится и разрешается, вообще какое он имеет и может иметь влияние на здешнюю жизнь, и вспоминаю с этим черту оседлости и процент, то мне становится совершенно понятно, до какой степени, обвиняя еврейский вопрос за революцию, мы путаем следствие с причиной, Есть целый ряд вопросов, общих всем странам; но только в каждой стране его решают по-своему и с различными последствиями; к этому вопросу относятся и вопросы демократии вообще, и образования, и свободы рассуждения и национальности и многие другие; к ним относится еврейский вопрос, поскольку он был вопросом своеобразным в силу своеобразного положения этой нации. Мы одни ухитрились сделать из него такую сложную проблему и смотреть на него так трагически, как будто государство рушилось от того, что не соблюдалась черта оседлости или была превышена процентная норма. Но ведь в свое время нам казалось, что если в какой-либо газете была бы напечатана критика не то чтобы на государя, но министра, то от этого тоже потряслось бы государство. Насмотревшись на Европу, на то, чем государство может быть прочно и сильно и чем оно слабо, что для него опасно или нет, я никак не могу прийти к заключению, чтобы политика антисемитизма не только государственного, но даже общественного в какой-либо мере укрепляла государственную мощь. Все это у нас переживания старого, недалеко ушедшие от тех, кто искренне утверждал и в некоторых отношениях были правы, что образование развращает народ и что грамотный рабочий много хуже безграмотного. Во всем этом была доля правды, но когда мы подлаживали нашу политику к подобного рода правде, то мы довели государство до взрыва; и сейчас после того, что [407] произошло после той атмосферы, в которой живет Россия, этого рода правды подносить будет уже невозможно; они просто будут смешны; я охотно верю, что в будущем национальном правительстве не будет 80% евреев; и нисколько об этом жалеть не стану; но думать, что можно было бы сейчас свернуть Россию к неравноправию, как процентным запретам и гонениям и, что подобного рода теории можно было бы защищать даже перед антисемитской аудиторией — значит по-моему делать большую ошибку чем то, в которой Вы нас упрекаете, и проглядеть не урок до-, но урок после-революционного времени, и вообще я думаю, что Вы вашу мысль направили в переулок, который кончается тупиком. А затем я Вам никакой книгой не грожусь, но Вашу буду ждать с интересом.

АГИ. Собр. В.А.Маклакова.13-11.

№4

В.В.ШУЛЬГИН - В.А.МАКЛАКОВУ

17 дек[абря] 1929

Bouluris s/Mer (Var)

Дорогой Василий Алексеевич

Простите, что так долго не отвечал: причина — разные неурядицы жизненного характера, о чем не стоит Вас оповещать, ибо Вам это неинтересно.

На счет Коверды:17 Я думаю, что Вы правы если только ко времени ожидаемой главы Беседовский18 сам себя не похоронит в Последних Известиях19.

Ваши Труды: Конечно, я Вам во многом завидую. Вы пишете так же блестяще, как и говорите. Но не потому - то есть не из зависти, я Вас "замалчиваю" (Кстати "Из Прошлого"20, оттиски я получил, благодарил, своевременно прочел и перечел). А потому, что между нами, кроме несоизмеримости дарований (кондитерствую), есть существенное расхождение и такого сорта, что оно так сказать пророческое: если мы доживем до лучших времен, то эти времена будут испорчены этой трещиной, которая расколет будущую Россию сверху донизу. Увы. мы с Вами будем по разные стороны этого рва, хотя оба будем белыми воронами каждый в своем стане по принадлежности. Мы будем возмущаться неправдой своих единомышленников, но все же будем среди них оставаться, ибо другой берег будет нам казаться еще более уклоняющимся от истины. Ров этот вырыл [408] и будет расширять его с каждым новым днем еврейский вопрос. И именно по этой причине Вы меня тоже "замалчиваете" и даже больше, чем я Вас. Вы мне прислали "предисловие", я Вам преподнес целую книгу21, но ни одного слова по поводу оной из Вас не выцедилось.

Теперь скажу Вам следующее. Ваша работа будет, конечно, так же превосходна и захватывающе интересна, как и ее начало. И главная ее прелесть, что составляло тайну Вашего обаяния и в Думе, это поза, которая как нельзя более идет к стилю Вашей красоты и которая хорошо определяется изречением Сийеса, которое Вы цитируете. Ils veulent être libres et ne savent pas être justes²². Вы же именно всеми своими манерами в оценке событий и в квалификации своих политических противников и друзей неопровержимо доказываете слушателям и читателям своим, что умеете быть Juste и более того, что Veritas23 есть настоящая Ваша любовь, от которой Вы не откажетесь никогда и ни при каких условиях, единственная красивая женщина, которой Вы не изменяли и не измените. Препарированный такими Вашими конструкциями слушатель и читатель в высшей степени располагается Вам доверять: он незаметно для самого себя теряет по отношению к Вам всякий свой внутренний отпор и послушно идет туда, куда Вы его ведете. И это тем более опасно, что все это Вы делаете совершенно искренне. Вы и сами убеждены, что Вы сделали решительно все, чтобы быть беспристрастным и справедливым и что, следовательно, протиснутый через ущелья широчайшей терпимости вывод Ваш есть наибольшее из возможных приближение к истине. Но... но по существу дела весь этот упоительный аромат неподкупного анализа и тончайшего ума Вашего, есть только — наркоз. Анестезирующее средство, которым Вы усыпляете прежде всего себя самого, а потом и других. Да, это так и вот почему. Есть области, утверждения или верования, навыки, привычки, назовите, как хотите, которые в данное время живут в Вас, как некие категорические императивы. Их Вы никогда не подвергаете анализу острейшего ума Вашего, а стрелы противников, бьющие в эти области, Вы оставляете без ответа.

Так, во времена Думы, в Вас сидел такой категорический императив: все-таки, несмотря ни на что, надо бороться с существующим Строем. И Ваши стрелы в этом направлении были ничуть не слабее (а может, и действительнее) оттого, что Вы с превеликим беспристрастием наносили удары только именно в те места, которые побить следовало. Но самая мысль нанести [409] удар происходила из мотивов предрешенных. И вот эти Ваши, аксиомные для Вас в данное время, положения Вы никогда, при всем беспристрастии и анализировочности, не разбирали и не подвергали обсуждению - тогда.

Но зато Вы подвергаете эти основные вещи обсуждению теперь. Таким образом Вы и сами, оказывается, были подвержены тому закону войны, который Вы сейчас в Вашем очерке с таким искрометным талантом разоблачили. Вы воевали и в то время, как шел бой, не подвергали обсуждению, а тем паче сомнению, цели и причины войны. Вы только рекомендовали и тогда более гуманные способы обращения с противником, то есть Вы были против отрезания носов и ушей, но Вы никогда не произносили того, что пишите теперь и что обозначало бы: "вложите мечи в ножны и ищите других способов, ибо нужна не борьба, а сотрудничество с властью ".

Я это пишу вот к чему. Сейчас, мне кажется, Вы повторяете то, что уже было, но только в новом аспекте. По-прежнему Вы рассыпаете без счету жемчужины беспристрастия к противникам [и] строгого отношения к единомышленникам и к самому себе. И читать Вас — одно удовольствие, как в былое время — Вас слушать. Если Вы какой-нибудь предмет затронули, Вам даже не хочется возражать, — так неуязвимо дву- и даже многосторонне Вы его излагаете. Вы не способны сказать неправду или даже просто преувеличивать. Но... но относительно тех областей, где все еще по какой-то причине действует категорический императив... Вы молчите. Так, излагая перипетии всего того, что мы пережили, Вы совершенно обходите еврейский и за одно и другие национальные вопросы. У Вас Россия выходит какой-то совершенно русской. Были правые, либералы, революционеры. "При чем тут вероисповедание?"

По сей причине Ваше изложение, несмотря на всю его чарующую объективность, справедливость и правдивость в тысячи и одной области, все же по существу страдает крайней односторонностью, ибо в него совершенно не входит описание того, как действовали на русскую историю национальные факторы вообще и в частности наличие в России одной из могущественнейших по своим психическим качествам нации еврейской, которая русский исторический строй возненавидела ненавистью, совершенно не соответствовавшей "преследованиям", за каковое несоответствие злобы с "гонениями", она, то есть нация, теперь и наказуется.

Но, разумеется, если бы это мое скромное мнение, которое для Вас должно быть ясно, если Вы прочли мою книгу [410] (на что, впрочем, не очень надеюсь), было только моим мнением. Вы могли бы на него не обращать никакого внимания, как можете пренебрегать и пророчеством Достоевского24, потому что это было давно, хотя и вследствие сего оно тем более выразительно. Однако мое мировоззрение, при всей его, допустим, несостоятельности, никак нельзя считать мнением изолированным. Сейчас как будто все уже признают наличие грозного для евреев и для нас русских антисемитизма на пространстве "одной шестой", а следовательно возможность, которая была в былое время, считать или изображать этого рода настроения, как изуверство кучки людей, преимущественно южнорусского происхождения, ныне отпадает. Как я пишу в своей книге "малороссийские" настроения распространились на всю территорию россов. Если эти воззрения ошибочны, с Вашей точки зрения, то тем более смысла их опровергать и с ними бороться, так как они являются грозной опасностью завтрашнего дня. Чтобы быть с Вами искренним до конца, скажу, что я Ваше молчание (поговорка говорит: "молчание еще не есть знак согласия; но если кто молчит, когда он может и обязан говорить, консентире видетур (consentire videtur)25", Ваше молчание я толкую так: Василий Алексеевич отлично все знает и понимает; но так как "война продолжается", причем сейчас усыновленные и любимые дети либерализма подвергаются страшной опасности, то он не хочет увеличивать эту опасность признанием несомненных фактов; отрицать же их он тоже не желает по этой-то причине и обходит сей роковой вопрос.

Я сейчас не буду распространяться на тему, что выгоднее "признать и покаяться" (эту тактику Вы избрали для целого ряда областей) или же умалчивать. И вообще я не беру на себя смелости в чем-либо Вас убеждать, тем более, что, прислав Вам свою книгу, я тем самым изложил Вам свое мнение достаточно длинно, чтобы еще дольше Вас мучать своими домыслами. Но я только обращаю Ваше внимание; если есть область, о которой еще нельзя говорить, то значит время для истинно объективного изложения еще не приспело. Разумеется, это мое соображение отпадает, если я ошибаюсь в толковании Вашего умолчания, Ваше игнорирование еврейского вопроса в России есть следствие Вашего непреклонного убеждения, что этот вопрос играл в революционном процессе ничтожную роль. Если это так, то я должен буду признать, что Вы как и в [411] освободительную эпоху 1905-го, подчинены сейчас в своих верованиях некому категорическому императиву, некому аксиомическому гипнозу, для меня непонятному, ибо я также аксиомически убежден, что еврейский вопрос сыграл великую роль в событиях. Но в этом случае Вы останетесь неразгаданным иероглифом не только для меня, но и для великого множества русских и иностранцев (начиная с Ницше и кончая Черчилем26), которые одни предвидели, а другие констатировали огромную роль еврейства в мировом и специально русском масштабе. Ваша речь до сердца очень многих таких людей не дойдет, ибо каждый из них, читая Вас, будет задавать себе вопрос: "почему этот умнейший и даровитейший человек, зоркость которого может стать провербиальной27, равно как и мастерство и полнота изложения, почему этот многограннейший мозг не увидел той грани, которая можно сказать ясна была и полуслепым?" Вот почему я думаю, что Вам следовало бы поднять перчатку, брошенную мной евреям (по их же провокации), перчатку, которую они не посмели поднять, применив ко мне привычный им в таких случаях херим, то есть бойкот. Я думаю, что Вам следовало бы раскатать Шульгина так, чтобы и пера не осталось от нагроможденного им построения, и доказать урби эт орби28 то, что Вы как-то мне сказали или написали: "я не нуждаюсь в этой гипотезе для объяснения перипетий русской революции".

Вот, дорогой Василий Алексеевич, почему я Вас "замалчиваю". Это замалчивание пока что остается "между нами", потому что вследствие футбола, которому (от нечего делать, должно быть) предались Гукасов-Струве29, я выведен в безгласные. Я могу молчать, потому что не обязан говорить. Но, если бы я сейчас был бы в роли хотя бы редактора листка "Киевлянин в Париже", я обязан был бы печатно сказать в более ловкой форме, чем я это делаю в настоящем письме, мое посильное мнение о Маклакове-историке. Да минует меня чаша сия. А может быть, Вы подымете перчатку? Тогда я, может быть, если Вы меня убедите в особенности, отвечу новой книгой, и эта "томная" корреспонденция, быть может, внесет "атомную" долю света в вопрос.

Пока же кончаю, иначе Вы сами бросите читать.

Ваш В.В.

АГИ Собр.В.А.Маклакова. 13-15. [412]

№5

В.А.МАКЛАКОВ - В.В.ШУЛЬГИНУ

Париж, 23-го декабря 1929

Дорогой Василий Витальевич,

Вот это как раз то, что мне нужно. Вы очень ошибаетесь, предполагая, что я ждал от Вас печатного выступления, хотя в "России и Славянство"30 я иногда видел Ваши статьи. Но я хотел от Вас не печатной полемики, ни непечатных отзывов, а той дружеской беседы, которая гораздо интереснее публичной критики; это должно Вам кроме того показать насколько я Вашим мнением дорожу. Теперь, раз Вы мне ответили, исправлю и свои погрешности перед Вами, хотя они не так велики как Вы думаете.

Вы меня упрекнули за то, что я ничего не написал Вам о Вашей книге; во-первых, это неправда, я отлично помню, что я Вам написал, хотя кажется от руки, остается предположить, что либо Вы не получили письма, что возможно, либо в моем почерке прочли совсем не то, о чем я Вам писал. Как бы то ни было греха молчания за вами я не считаю, но охотно признаю, что написал я мимоходом, общее впечатление и потому воспользуюсь Вашим теперешним письмом, чтобы написать Вам побольше. Во всяком случае будет не для печати, совершенно конфиденциально и материалом, который я Вам дам, я Вам разрешаю воспользоваться разве для моего некролога, если Вам придет в голову его написать.

Я заодно буду писать Вам и об Вашей книге и о себе, так как оба вопроса тесно связаны с Вами самим и потому перехожу сразу к основной теме: потому я не говорю ничего об еврейском вопросе.

На это у меня есть два ответа, из которых один Вы проводите уже сами. Я имел случай Вам написать, и Вы это вспомнили, что для объяснения событий в России еврейский вопрос мне вовсе ненужен. Это я Вам повторю и сейчас. Это вовсе не значит, что он никакой роли в событиях не играл и притом роли отрицательной, а просто, что сравнительно с общими причинами катастрофы, эта причина была поистине квантитэ нэглижабль31. Представьте себе, что мы стали бы разбирать, почему человек заболел холерой, когда он жил в абсолютно гигиенических условиях. Помнится так было со смертью [413] П.И.Чайковского; и вот оказалось, что однажды он вычистил зубы некипяченой водой и все поняли, что именно в этом причина болезни; это может быть правда, но если заболел бы человек живущий в грязи, среди больных, систематически евший сырые фрукты и пивший сырую воду; стали бы мы указывать, что причина болезни то, что он чистит зубы некипяченой водой. Ясно, что наряду с другими причинами чистка зубов роли не играет, хотя это вовсе не означает, что ее можно было одобрить и разрешить. Продолжив сравнение, я скажу, что ведь и самый вред этой чистки объяснялся более всего общей гигиенической обстановкой, что этот вред только продукт этой обстановки. Так было и с еврейским вопросом в России. Опасность этого вопроса и вред еврейского влияния может быть только потому и сказывались, что он падал на такую подготовленную почву; да и самый его вред был в том, что он явился каналом, через который действовала общая зараза. И вот разбирая основные причины и глубокие причины, заложенные в главных действующих силах и в правительстве и в обществе и в консерваторах и в либералах, находя что именно они виноваты и что каждой из этих сил нужно исповедовать свои грехи, я просто считал бы диверсией, оптическим обманом, если бы мы наряду с ними говорили об еврейском вопросе. Это вот первая причина, о которой Вы уже слушали от меня. Но скажу Вам и другое.

Вторая причина характера тактического, но чтобы Вы ее лучше усвоили, расскажу Вам анекдот, который не безынтересен, так как он имеет некоторое касательство к Вашей книге. Года два тому назад, если не ошибаюсь, в одном очень закрытом обществе, предоставляю Вам догадываться, если хотите, в каком был прочитан одним очень хорошим, умным евреем доклад о еврейском вопросе в России с еврейской точки зрения32; он рассказывал очень убедительно еврейский мартиролог и все те мытарства, которым подвергался еврейский мальчик и юноша, сталкиваясь то с чертой оседлости, процентной нормой и т. п.; рассказывал и о том, что не наблюдая в русском обществе, по крайней мере в обществе простых людей, никакого фобства, это еврейское юношество приходило к заключению, что все напасти на них идут исключительно от правительства и потому учились этому роковому предположению — народ и власть, которое лежало в основе многих наших неудач. Этот еврей рассказывал и о позднейшем времени, когда русское общество подошло ближе к власти, когда антисемитизм стал замечаться в общественных настроениях, говорил о [414] тяжелых переживаниях и разочарованиях еврейства в эту эпоху. Повторяю, что доклад был очень благожелательный, разумный и правдивый. Я ушел перед началом прений, но во время перерыва, беседуя по поводу доклада, я высказал пожелание, чтобы наряду с этим докладом о еврейском вопросе с еврейском точки зрения в том же самом обществе был бы прочитан обратный доклад об еврейском вопросе с русской точки зрения и чтобы какой-либо русский не антисемит по профессии и по склонностям с откровенностью и честностью сказал бы, в чем русские люди упрекают еврейство. Я указывал, что если это сделать без демагогии, без прессы и публики, а в том замкнутом кружке, где происходил разговор, то это могло бы быть очень полезно, ибо вопреки Тютчеву, изреченная мысль есть не ложь, но напротив часто обличает то, что в ней есть ложного. При этом разговоре был и Поляков33, он стал просить меня пояснить, что я подразумеваю под нашим недовольством евреями. Я указывал тогда, как пример, на тот факт, что русские в громадном количестве работают здесь на самых отвратительных службах, начиная с Рено и кончая лакеями в ресторанах, что процент евреев на этих работах несравненно меньше, а напротив мы их видим на разных культурных должностях и службах; что приходя на какие-нибудь русские увеселения, балы и концерты, мы на каждую сотню евреев насчитываем 2-3 человека русских-христиан; такая превратность нашей судьбы в сравнение с ними вызывает и зависть и другие чувства того же характера. Конечно все это возможно объяснить их большой практичностью и поддержкой, которую они друг другу оказывают, настойчивостью и вообще многими свойствами, но факт недовольства все остается и его нельзя скрыть. На это Поляков отвечал мне необычайно пошлыми возражениями, которые показывали, что он просто не понимает никакой психологической законности нашего недовольства. Конечно, мы ни до чего не договорились. Но, как это часто бывает, мои замечания безрезультатно не остались; именно результатом этого был тот публичный вызов сделанный Поляковым, который породил Вашу книгу. Вызов был конечно не о книге, а о митинге и меня приходили тоже звать выступать на этом митинге, но митинг на эту тему был уже полным искажением моей мысли; для меня было очевидно, что из митинга ничего умного выйти не может и, что вопрос, который можно было поставить в интимной и друг другу верившей среде, был бы колоссальной ошибкой, если его ставить при публике; потому от митинга я отклонился.[415]

Вмешивание широкой публики в этот спор, происходит ли оно путем митинга или путем выпуска в свет такой книги как Ваша, имеет ту роковую сторону, что впутывают в этот спор людей и из того и из противоположного лагеря, разговаривать с которыми бесполезно; между тем всего больше именно это бесполезное препирательство между ними и создает еврейский вопрос в его настоящей форме.

Есть два сорта людей, с которыми я не могу разговаривать: это во-первых, те антисемиты, которых Вы по своей терминологии называете зоологическими. Я не могу разговаривать с ними, именно потому что отлично их понимаю и даже более того, в отличие от Вас, я пожалуй их настроение разделяю. Лично мне еврейский облик несимпатичен и думаю, что большинству из нас; недаром когда мы хотим похвалить еврея, мы говорим, что он на еврея не похож; еврейский облик даже физически часто смешон, а если не смешон, то неприятен. Я совершенно не знаю евреев, ни мужчин, ни женщин, которым , бы шло на пользу именно то, что они типичные евреи. Этот инстинкт такой же неразумный и такой же неотразимый, как и то, что белым не нравятся негры. Но что же из этого следует. Помните, в Думе я один раз отстаивал право каждого быть антисемитом34. Я это и сейчас признаю; нельзя заставить себя любить то, что не нравится. Нужно просто в этой нелюбви признаться, можно ею возмущаться, можно над ней пошутить и затем помнить о ней, так как она способна здравые и нормальные понятия затемнить. Но мы видим на деле другое: люди, которые страдают этой слабостью, на основании ее и только ее строят все свое мировоззрение. Опять-таки это свойственно человеческой слабости, мы по-разному относимся к людям, которые нам симпатичны и несимпатичны; то что в одних мы встречаем с добродушной насмешкой, в других злобно осуждаем. Все мы готтентоты; и это сказывается и в личных отношениях и в партийных; вспомните на минутку, как мы относились к убийству из-за угла Герценштейна и адмирала Чагина35, только потому что один был наш, а другой чужой. Мы не верим никакой клевете на любимого и приятного нам человека и наоборот с радостью подхватываем всякий вздор против того, кто нам несимпатичен. Добрая половина антисемитских аргументов вся выросла на этой почве; мы верим всякой клевете и всякому нареканию только потому, что они нам несимпатичны. Вот это меня не только раздражает, но глубоко возмущает; когда Вы покопаетесь, что лежит в основе и легковерия и [416] озлобленности, то находите это зоологией и затем, как часто бывает в споре, когда Вы это обнажили, то человек с необычайным добродушием и самодовольством признается: да это правда, но они мне несимпатичны и я ничего не могу поделать, я всему верю; но покуда он в этом признается, антисемит упорно стоит на своих утверждениях, отстаивает всякий вздор и спор с ним в этих условиях очевидно бесполезен, как всякий спор о чувствах и отвратителен так как он весь построен на неискренности. Вот Вам очень большая полоса людей, с которыми, если возможно, я больше не спорю.

Но и в семитическом, в еврейском лагере есть тоже категория людей, которые меня раздражают и с которыми спорить я не могу; это все те люди, которые приходят в искреннее негодование при малейшей нападке на евреев, которые видят оскорбление их национальности в предпочтении нами своей собственной, которые засчитывают в разряд антисемита всех тех, кто не разделяет их мнения о себе, а всякого антисемита считают погромщиком. Пусть это настроение создалось исторически на почве многовековых несправедливостей, которыми еврейство было окружено. Когда я вижу эту претензию, еврейский агрессивный национализм, в моих глазах вполне оправданный их историей и культурой и талантом, но который я не могу переваривать, когда его навязывают другим, то я испытываю такое же негодующее чувство, когда говорю с неискренним антисемитом. Я никогда не забуду одного интересного вечера в Петербурге, когда на квартире Винавера36 был, не помню по какому поводу, ужин и собеседование выдающихся евреев и заведомых русских не антисемитов. Я помню эту нетерпимость и требовательность еврейства, чтобы мы, русские-христиане, не смели предпочитать свою культуру и себя им. Калманович37, один из тех евреев, которого я глубоко любил и уважал, провоцировал меня говорить, хотя я не хотел и я оказался тогда белой вороной в этом лагере, так как вполне разошелся и с Шингаревым38 и другими ораторами. Но когда мы с этого ужина ушли, многие молчавшие мне выражали сочувствие. Вот это другая позиция, другая психология, которую я тоже не перевариваю, хотя и могу понять ее психологию.

Столкновение этих двух психологии, спор между ними, спор где аргументы не при чем, потому что все дело в одном настроении, и делает всякий публичный спор по еврейскому вопросу бесполезным и даже глубоко вредным. Вы знаете, что иногда люди в момент раздражения и спора должны перестать [417] говорить, ибо они ничего не скажут умного и даже честного, они непременно наговорят лишнее, в чем раскаются. Попытка разобрать объективно еврейский вопрос сейчас, вытянуть на авансцену представителей этих настроений, кроме взаимной горечи и раздражения о споре, в этих условиях ничего не оставит. А между тем и тут я совершенно согласен с Вами, что давно пора ввести еврейский вопрос в те настоящие рамки спокойного и объективного размежевания и формулировки, притязаний друг к другу, который никогда не делался.

Как пишут в серьезных книгах, после этих предварительных замечаний, я должен был бы перейти к Вашей книге; но я думаю, что после того, что я сказал, это можно сделать очень кратко. Ибо поскольку от Вашей книги я ожидал бы такой постановки вопроса, постольку она своей цели не достигла.

И тут дело не только в том, что раз Вы вынесли спор на улицу, Вы сейчас же столкнулись с этими крайностями, которых все равно Вы не в чем не убедите. Беда хуже. Хотели ли Вы этого или не хотели, говоря на публике, при всем желании объективности, Вы заразились ее настроениями. Я как адвокат и депутат замечал, что мы можем публику презирать и с ней не считаться, но ее молчаливое присутствие при спорах все же на нас влияет; и вот это вредное влияние улицы я вижу и на Вашей книге.

Если отнестись к ней совершенно беспристрастно, т. е. прощать отдельные словесные неловкости и ошибочные аргументы, то с очень многим я в Вашей книге согласен; потому что, как это ни странно, вопреки пословице, Вы начали за упокой, а кончили за здравие. Многие евреи и юдофилы не пойдут далее первых страниц и я их понимаю, но если почитать книгу до конца, взять те практические выводы, которые Вы в своей книге делаете, то я почти во всем с Вами согласен; я думаю, что Вы близко подошли к тому как нужно ставить вопрос. Но роковое значение улицы сказалось на том, что в половине книги совершенно произвольные и тенденциозные обобщения явно вопиющих несправедливостей; все они варианты на знаменитую Столыпинскую фразу: в политике нет мести, но есть последствия. И то, что нужно воспринимать как последствия и заслуженное, Вы выставляете, как дьявольский план отмщения. В этом масса несправедливости. А такая несправедливость при этом обобщении может законно возмущать. Помню Плевако сказал в одной из своих речей: на целую нацию клеветать — это богохульство. А самое дурное и вредное, что в этих Ваших [418] обобщениях, где Вы может только диалектически, для целей полемики заостряете вопрос, как принято говорить, в этих Ваших обобщениях все эти антисемиты, о которых я Вам раньше говорил, найдут не только моральную опору, и авторитетную ссылку, но и повод для самого отвратительного гоготания. Я бы взялся Вам, если бы было время вычеркнуть из Вашей книги всего несколько десятков страниц, чтобы вытравить эту дурную сторону без всякого ущерба для ее серьезного интереса. Правда, тогда она и не имела бы столько уличных поклонников, которые в ней только это и заметили; но ведь Вас я знаю и Вы их не ищете.

Но вот и другое последствие того же самого. Ведь по замыслу Ваша книга есть обращение к евреям, попытка их убедить, им открыть глаза на их же недостатки. Эта попытка и почтенная и своевременная. Но разве Вы не чувствуете, что когда Вы к ним обращаетесь, то вкладывать Ваши аргументы в такую рамку, значит как будто нарочно закрывать всякий доступ к их уму и сердцу. Ведь это и произошло, да иначе и быть не могло. Некоторые Ваши аргументы так [пропуск в тексте] своей несправедливостью и произвольностью, что люди не стали дальше читать. Должен Вам сказать, что я слышал с их стороны о Вашей книге самые идиотские и несправедливые отзывы. Но виню за эти отзывы Вас.

И вот последнее заключение, с которым заранее прошу извинения. Знаете, что меня лично помимо всего более коробило. Это умышленно вульгарный тон Вашей книги, все эти умышленные словечки, которыми обыкновенно не говорят серьезные, особенно трагические веши. А ведь Вы говорили о трагедии. То, что можно написать в дружеском письме, в веселой беседе, то не идет в летр дэ фер пар39, когда извещают о смерти, или где выражают соболезнование о покойнике. А ведь книга почему-то написана этим языком, как будто Вы нарочно говорите об этом вопросе по выражению французов пар дессю ля жамб40. Но что меня только коробит, как погрешность литературного вкуса, столь на Вас непохожего, то других оскорбляет. И я опять Вас спрошу: если Вашей целью было разъяснение и примирение — то зачем Вы так поступали.

На этом я кончаю; повторяю, что я в общем сочувствую цели этой книги и многим ее положениям; многое, что Вы сказали мне самому не приходило в голову и с чем я могу согласиться. Но эта цель была исполнена плохо; все что было в Вашей книге ценного и нового все заслонилось этим старым [419] и вредным. И тут я Вам скажу: именно Вам нужно было писать ее иначе. Если бы выводом Вашей книги была шмаковщизна или дрюмонщизна⁴¹, то я бы все понял, это было бы последовательно. Именно потому что Ваши выводы в общем для евреев благоприятны, приемлемы, во всяком случае могли бы быть тем, что называется базой для переговоров, то подход к этим выводам неудачен. Вот Вам мое искреннее мнение. Конечно я Вас ни в чем не убедил. Да конечно я и не мог бы высказать его печатно, ибо — я в этом не сомневаюсь — если бы мое теперешнее письмо стало достоянием гласности, то наши антисемиты нашли бы, что я куплен евреями, а евреи, что я ничем не отличаюсь от погромщиков. Ведь это сцилла и харибда еврейского вопроса и тот, кто хочет о нем говорить для дела, должен уметь проехать между двух крайностей или лучше тогда о нем вовсе не говорить. Я мог бы сказать еще очень многое, но полагаю, что этого совершенно достаточно, чтобы Вы от всей души меня обругали.

АГИ. Собр. В.А.Маклакова. 13-15.

№6

В.В.ШУЛЬГИН - В.А.МАКЛАКОВУ

15 января 1930 года

Булурис сюр Мер

Дорогой Василий Алексеевич.

Во-первых строках моего письма поздравляю Вас с Новым Годом Русским (с басурманским, кажись, уже поздравлял). По хитрости Вашей и увертливости так я из Вас и не выудил астрологического предсказания на 1930 год. Между тем есть очень удобная форма, которую именно к уже наступившему году применил некий ученый звездочет, настолько известный, что имя его я забыл, но проживающий у Вас там. в Париже, а значит Вы его должны знать. Он сказал: "Может быть звезды ошибаются. Но никогда они еще не предсказывали с такой определенностью некоторых событий, а именно великих потрясений в России в первые месяцы 1930 года. Звезды несомненно говорят. И если на этот раз они ошибутся, то это будет обозначать, что их предсказания вообще ничего не стоят". Так и Вы бы могли что-нибудь сказать с тем, чтобы если этого не [420] произошло, объяснить: "Я же Вам говорил, что и звезды могут ошибаться".

Но так как Вы этого не пожелали, то оставим святочные темы, гадальческие и перейдем к еврейскому вопросу.

Ваше письмо в высшей степени интересно. И не думайте, пожалуйста, что я настолько гиппопотам, что способен обидеться на Ваше суждение о моей книжке. Ваше мнение, что книга написана в несколько балаганном тоне, вполне обосновано. Я не могу сказать, чтобы я это сделал нарочно, что конечно еще хуже. Но зато теперь я могу, после Вашего указания, объяснить себе, почему так вышло.

Если хотите, балаган тут был, пожалуй, вполне натурален. Ибо он явился ответом на балаганное же выступление. Ну скажите, разве не балаган устраивать митинг по еврейскому вопросу при современных нам обстоятельствах? Вы отлично сами это почувствовали и на сей митинг не пошли, хотя он собственно, как оказывается нарочито для Вас и был устроен. Ваша историческая справка, как все это произошло, доставила мне несколько веселых минут. Так это значит — Вы, знаменитый честный антисемит, которого визировал и провоцировал Поляков-Литовцев. А я, как дурак, принял на свой счет не понимая, что до такой высокой чести, чтобы быть в еврейских глазах честным, мне еще далеко, как до рекордной высоты. И "обозвался казак на солодком меду". Впрочем Вы, как кацап, ничего не поймете в этой песенке, которая начинается так: "И шумытъ, и гуде, дрибный дождык иде; а кто ж мене, молодую, тай да дому доведе?" Вот я, галантный Пацюк, и обозвался, чтобы довести прекрасную Эсфирь. Но оказывается невпопад. Однако Вы сами виноваты. Как Вам известно, в известных случаях, когда молчат те, кому должно говорить, камни вопиют. Я и разыграл роль камня. Что же Вы хотите от булыжника? Чтобы он Вам говорил фаянсовым языком?

Итак дело началось с митинга, т. е. с балагана. Затем последовало балаганное же письмо Полякова-Литовцева, которое и было непосредственно причиной моей книги. Правильно или неправильно, но огромное количество людей основывает свой антисемитизм в настоящее время на том, что в морях пролитой крови и во всех прочих ужасах виновны де иудеи. Правильно или неправильно, но в душах этих людей скорбь и ад. И вот один из подозреваемых в убийствах отца, брата, матери, детей выходит перед строем одетых в траур людей и спрашивает с развязным видом: "Скажите, пожалуйста, что [421] вам собственно говоря в нас не нравится?" Как можно ответить на такой вопрос. Надо признать в нем шута (а шутам, как известно многое прощается даже при высочайших дворах); но тогда и приходится разговаривать с ним, как с шутом. Или же признать его за серьезного человека. Но тогда пришлось бы начать с окрика: "Измени сначала manière de parler⁴², пойми сначала, что ты стоишь у раскрытых могил; тогда мы будем с тобой разговаривать".

Я избрал первое, признал Литовцева-Полякова местечковым Митрофанушкой, и в таком тоне с ним разговаривал. Это причина; хотя, быть может и недостаточная. Быть может, надо было пренебречь бесчувствием Литовцева-Полякова и, раз взявшись за еврейский вопрос, отвечать не Полякову, и не Литов-цеву, а собирательному еврею и отвечать в стиле Исаи, Иезекеиля и прочих еврейских обличителей.

Вот это то, что касается тона книги. Вы правильно говорите, что, вероятно, многие евреи ее не дочитали. Но с другой стороны, примите во внимание altere pars43. Несомненно, что я писал для евреев. Но евреи от этой книжки отвернулись и мало того наложили на нее херим. Однако, природа не терпит пустоты. После того, как от нее отвернулись евреи, ее прочли русские. И до сих пор ее усиленно читают те, для кого она не предназначалась. И вот тут-то, если не вульгарный тон, то кое-что другое, что есть в этой книге и что так задевает евреев, пригодилось. Ведь русские тоже не дочитали бы этой книги, если бы они не почувствовали в авторе человека, который вместе с ними перестрадал вопрос. Может быть, этот человек, как начавший размышлять раньше некоторых других, прошел несколько дальше, а потому смотрит несколько мягче, но во всяком случае этим русским читателям ясно, что автор шел их путем; что ему знакомы их чувства и даже сокровенные извилины их мыслей и тысячу одно искушение этого пути. И почувствовавши это, этим русским читателям может быть было интересно узнать, до чего же этот близкий им человек в конце концов додумался. И даже далее того: быть может, эти "дочитавшие русские" отнеслись с некоторым доверием к заключительным мыслям автора, к той последней точке, до которой он дошел. Последняя же эта точка Вам совершенно ясна и как я вижу из всего Вашего письма, Вами разделяется. Она есть: посильное умягчение сердец.

Таким образом, помимо всякой ложной скромности, я вполне принимаю Ваше суждение, что книга написана неудачно, [422] так как она писалась для евреев, нахожу, что она написана правильно, если признать, что ее читателями оказались русские. Ибо, как я уже говорил выше, русские ее дочитывают до конца. И если вообще слово человеческое имеет какую-либо силу, то они и мои последние заключительные мысли воспринимают и, может быть, чуть-чуть смягчаются.

Теперь, значит, долг за Вами. Исходя приблизительно из одинаковых мыслей и полагая, что эти мысли могли бы быть какой-то базой для каких-то переговоров, для какой-то "третьей" Гаагской конференции44, Вы должны были бы теперь написать такую же книгу, но так, чтобы ее прочли евреи. Таким образом две тучи, столкновение которых сулит миру продолжительный период страшных потрясений, были бы тихонько и исподволь подталкиваемые друг к другу, с менее зверскими, несправедливыми и эгоистическими чувствами.

Ни один пророк не был понят своими современниками именно потому, что они все говорили на "пророчьем" языке, т. е. были страшно далеки от окружающей их стихии. Их понимали и оценивали через века, и в этом их непереходяшее значение. Но те люди, которые оказывали влияние на свое же поколение, те, хотя иногда внушали окружающей стихии мысли ей несвойственные, но всегда говорили с ней ее языком. И вот, быть может, раз нам приходится с Вами быть по разные стороны барьера, именно и надо говорить разными языками (хотя и то же самое, по существу), в зависимости от того, к какой публике обращаешься.

Это вообще. В частности у меня есть некоторые вопросы, на которые при случае Вы, может быть, ответите. Вы пишете: "И то, что нужно воспринимать, как последствия, и заслуженные, Вы выставляете, как дьявольский план отмщения. В этом много несправедливости. А такая несправедливость при этих обобщениях может законно возмущать. Помню Плевако сказал в одной из своих речей: "На целую нацию клеветать — богохульство".

Если бы Плевако жил в наши времена, то, вероятно, он должен был бы разразиться страстной филиппикой по адресу тех французов, которые называли всех немцев "бошами". Он должен был бы самым искренним образом возмущаться клеветой на целую нацию немцев. Но бедный Плевако попал бы при сем в совершенно порочный круг. Ибо называют немцев бошами, т. е. клевещут на целую нацию, все французы. Таким образом, Плевако приписав всем французам способность [423] клеветать на целую нацию, сам принужден был бы оклеветать нацию французскую, т. е. совершить богохульство. В такое точно положение он попал бы в Германии, только пожалуй еще в более неразбавленном виде. И таким образом, блуждая в мире, он не выходил бы из припадков обличения, а вместе с тем самому себе противореча. Ибо поставленный перед лицом факта, что целая нация совершает одно и то же плохое дело, он должен был бы такое поведение нации констатировать. А это по его определению было бы клеветой и богохульством.

С моей же точки зрения, что клеветать на одного человека, что на целую нацию, приблизительно безразлично. Вообще не следует клеветать. Но если можно высказывать неблагоприятные суждения об одном человеке, то можно высказывать его и о множестве людей, т.е. о нации. В Вас, как и в Плевако, все-таки сказывается какая-то демократическая подоплека. Короли по конституционной фикции признаются безответственными. Но каждый знает, что это есть только фикция, введенная для удобства. Относительно же его величества народа демократическая доктрина устанавливает непогрешимость вроде папской. т. е. по существу. Отдельные люди могут совершать преступления; но целый народ ничего дурного совершать не может.

Как Вам известно, есть совершенно противоположная доктрина, которая полагает, что опасности искушений существуют и для целого народа. И даже более того: целый народ очень часто преступнее отдельных его членов. И даже, собственно говоря, логически рассуждая, целый народ может иметь только некую среднюю мораль. Эта средняя мораль может быть выше поведения уголовных элементов, но ниже мировоззрения просто порядочных людей. Ибо порядочные люди именно потому и называются порядочными и выделяются из других, что их сравнительно немного. Вот эта средняя мораль народа и является мерилом его относительного достоинства. И потому могут быть народы лучше и хуже. Высказывать свое мнение, что этот народ хуже, а другой лучше, хотя бы таковое мнение и было бы совершенно неверным, не значит клеветать, если таковое мнение высказывается bona fide45.

Теперь у меня к Вам вопрос: по какому поводу Вы вспомнили Плевакинскую формулу? В чем Вы усматриваете мою клевету на еврейский народ, приравнимую к богохульству? (В скобках должен сказать, что в пылу ораторского красноречия сам Плевако несомненно совершил богохульство, когда он хулу на народ,[424] каков бы сей народ ни был, приравнял к хуле на Бога. Это хороший пример того, как опасно перегибать палку). По-видимому, моя клевета — в том, что я выставляю "как дьявольский план отмщения заслуженные последствия".

Тут у нас будет размолвка на тему: каковы были эти последствия и в какой мере они были заслуженные. Если в мере "око за око", то я все же остаюсь при том мнении, что за каждый еврейский зуб нам повыбивали "все тридцать два", как говорил Стахович про Плевицкую46, в некотором роде представляя ее своим друзьям. Таким образом боюсь, что при оценке того зла, которое причинила Россия евреям и, наоборот, евреи — России, пришлось бы очень долго и упорно торговаться с цифрами и всякими иными прочими доказательствами и оказательствами в руках.

Что же касается «дьявольского плана отмщения», то, насколько мне помнится, я избежал этой гипотезы "как таковой" (по бессмертному словоупотреблению Бадьяна47). Наоборот, на великом количестве страниц я беспомощно вопрошал и себя самого, и всех, кому не лень было меня читать, есть ли тайное еврейское правительство, как утверждают масонообличители, или же евреи действуют солидарно только потому, что они характеризуются песенкой: "Мы все брат на брат похожи, как две туфли с одной кожи..." Не получив ответа ни от кого, я так беспомощно и замолк. Не ответив же на этот вопрос, я естественно не мог говорить о дьявольском плане отмщения, ибо, для того чтобы говорить о нем, надо чтобы был бы кто-нибудь, кому можно его, т. е. план приписать. Приписать же дьявольский план отмщения целой нации, вот это было бы если бы не клевета, то во всяком случае нелепость. Ибо никакого плана, конечно, нация, "как таковая", составить не может.

А совсем другое дело, что целая нация горела чувствами мщения и что эти чувства вылились в целом ряде мстительных действий. Но эти действия (пока не будет доказано противного) предпринимались или отдельными евреями, или группами евреев, а не целой нацией. Целая нация только бешено злилась и готова была зубами терзать своих врагов. Вот это так. И на этом я стою. Евреи злились на русских точно так же, как французы на бошей, а боши на французов. Утверждение это мое может быть верно или неверно, но согласитесь, что ничего клеветнического в нем нет.

Но я иду дальше. Я утверждаю, что на этих мстительных чувствах воспитывали еврейскую массу евреи политики. Вот [425] почему я на них возлагаю главную ответственность. Ведомые иначе, все эти местечковые евреи, к которым мое сердце лежит, вероятно, больше, чем Ваше, чувствовали и действовали бы совершенно иначе.

Вот Вам свежее доказательство. В город Ригу за последнее время несколько раз приезжати казацкие хоры. Еврейская масса с восторгом ходила на эти концерты, слушала казаков и платила деньги за билеты. Тут было много естественного и благостного забвения с обеих сторон. Но этого не стерпели еврейские политики. Не угодно ли Вам прочесть следующую выдержку, которая мне прислана неизвестным мне лицом, указывающим однако, что он с интересом прочел мою книгу и что мне вероятно надлежит знать о нижеследующей статье.

В местной газете "Фриморген" "известный журналист" М.Герц пишет: "Казаки опять в Риге. Слишком частые гости они у нас. Вчера с Дона, сегодня с Кубани. Раньше, когда казаки появлялись в нашем городе, у населения застывала кровь в жилах. Сегодня бегут смотреть на них, как на "чудо". Латвийская пресса подняла свой голос против этих "героев". Кто бы раньше мог вообразить, что тех, которые так "'геройски отстаивали" Ригу против всех "врагов" Царя батюшки и Неделимой великой России, будут здесь встречать с таким "восхищением". Раньше, когда появлялись казаки, всюду закрывали окна, запирали болтами двери, дети прятались и в страхе жались к матерям. А сегодня, кажется, все это вдруг забыто. Сегодня этот самый казак сменил свою "нагайку" на ноты, и еврейская публика идет и платит дорого за билеты, чтобы взглянуть на кроваво-красные лампасы на их шароварах. Не было бы ли необходимо над всем этим еврейской публике задуматься?"

Я лично думаю, что если бы еврейская публика, не "задумываясь" устроила бы хорошенький погром своим Герцам и прочим набитым дуракам, которые пишут в еврейских и нееврейских газетах, то это сильно уменьшило бы опасность еврейских погромов со стороны "кроваво-красных лампасов" и прочих безлампасных штанов d'origine russe48.

Кончаю, потому что нет никакой возможности говорить об этом вопрос в одном письме и даже вообще в письмах. Поневоле приходится писать книги. И только напоминаю Вам еще раз, что как-то к этому вопросу подходить надо. Ибо бессловесное его обсуждение (безгласная злоба в тайниках душ человеческих) безусловно опаснее всяческих высказанных громко мыслей. [426] Ибо публично высказанная мысль всегда будет мягче и гуманнее смягчаемая чувством стыда за свою "звериностъ", которое чувство есть мощная сдерживающая сила жизни общественной. Ваш В.В.

АГИ. Собр. В.А.Маклакова 13-16.

№7

В.А.МАКЛАКОВ - В.В.ШУЛЬГИНУ

Париж, 25-го января 1930 г.

Дорогой Василий Витальевич,

Ваше письмо давно требовало ответа; но как это всегда бывает, я не отвечал потому что хотел ответить обстоятельней; а тут было много разных дел. Если Вы читаете русские газеты, то может быть до Вашего сведения дошло, что в жизни беженцев совершился некоторый переворот, значение которого конечно преувеличивают. Но этот переворот был все-таки достигнут нами, в том числе и мной; его осуществление требует еще много дополнительной работы, на которую уходит и время и внимание. Достаточно Вам сказать, что диктую Вам письмо утром, днем имею заседание Эмигрантского Комитета49, а вечером в зале Гаво должен буду представлять русскую эмиграцию и говорить торжественную речь по французскому адресу. Из всего этого может найти не только смягчающие вину обстоятельства, что я Вам долго не отвечал, но и тому что письмо будет недостаточно обстоятельным.

Меня с самого начала в Вашем письме задела не в дурном смысле одна Ваша фраза, которая и будет центром письма, но раньше все-таки же хочу сказать и о другом.

Вы с большой ловкостью почти адвокатски вывернулись из неприятного положения, т. е. дали ему очень благовидное оправдание; Вы говорите, "я балаганил поневоле, чтобы не разозлиться"; ибо не могу же я серьезно допустить, чтобы (цитирую Вас дословно) один из [подозреваемых в] убийствах отца, брата, матери, жены и детей выходит перед [строем] одетых в траур людей и спрашивает с развязным видом: скажите, пожалуйста, что Вам собственно говоря в нас не нравится". Это картинное изображение должно было объяснить, почему Вы [427] не могли говорить серьезно, а стали балаганить. Но посмотрите на вопрос несколько объективней. Почему Вы в чем-то подозреваете Полякова; за ним лично Вы никакой вины не признаете; если бы Вы подозревали его самого в убийстве жены, детей и т.п., то Вы не только не стали бы с ним балаганить, но вероятно не стали бы с ним разговаривать. Подозрение легло на него только в силу солидарной национальной ответственности; некоторые евреи убивали мою жену и детей, а следовательно и Вы в этом обвиняетесь. Вот Ваше рассуждение; не проводите эту мысль до конца; ведь некоторые люди не только во время погромов убивали и насиловали евреев, обвиняли их в ритуальных убийствах, но и завели такие правила, в государстве, которых Вы сами не можете не считать гнусными, и однако Вы бы возмутились, если бы во всех таких преступлениях обвиняли всякого русского. И вот тут и сказывается недостаток объективности; солидарность так солидарность, обобщение так обобщение. И если Вы понимаете, что мы можем возмущаться, когда нас называют погромщиками, то мы и не имеем права подозревать в убийстве наших всякого еврея. Все это я привожу только как образчик некоторой непоследовательности, которая все-таки многое объясняет.

Теперь второе предварительное замечание. Вы не без остроумия хотите возложить на меня обязанность, которую сами не исполнили, написать книгу для евреев. Вашу книгу, говорите Вы, прочтут русские, а не евреи. Но в результате Вы этим русским привьете некоторые здравые мысли, изложенные в конце книги, а потому Вы предлагаете мне написать книгу для евреев и чтобы она не была аналогична Вашей, я вначале должен был бы засвидетельствовать свое юдофильство, а в конце концов приподнести им спасительное нравоучение, объяснение, что мне в них не нравится. Я уже объяснял Вам почему я писание книги на эти темы не считаю полезным; и во всяком случае я такими проектами не увлекаюсь. Но в одном с Вами согласен, на евреев только такая книга и могла подействовать, и для того кто ставил бы своей задачей вызвать в евреях доброе чувство, а может быть и сознание вины, для этого нужно было идти именно этим путем. Но ведь, милый мой огурчик, Вы то сами, когда писали книгу, именно так и поставили свою задачу, ведь Вы-то писали ее для евреев в виде обращения к ним, почему же поставив задачу так, Вы исполнили ее таким образом, [428] что евреи не стали читать, как Вы и сами это признаете. Я вправе Вам тогда заметить, что поставленной цели Вы не достигли и что в этом Вы сами виноваты. Это ведь только и требовалось доказать моей критикой и Ваше предложение написать другую книгу только для меня есть признание, что Вы написали не то, что хотели, а это как говорят в учебниках схоластики [пропуск в тексте]. Но разрешите мне не покидать Вас на полдороги; я не согласен и с тем, чтобы Ваша книга была полезна для русских, ибо в первой половине книги, которая как раз достигала юдофобского сердца, Вы так польстили этому настроению и их оправдываете, что когда русские доходят до конца Вашей книги, то она на них никакого впечатления не производит. Ведь люди рассуждают упрощенно. Когда в былое время я в Думе, желая в чем-либо поколебать правые партии, начинал с нескольких комплиментов им, чтобы расположить в свою сторону (пользуюсь Вашей характеристикой моих выступлений), потом повести их за собой, то я должен был эту предварительную подготовку сделать в тех тесных пределах, которые нужны для того, чтобы найти общий язык. Иначе никто за Вами не пойдет, да и Вы сами с задачей не справитесь. Представьте себя, что кто-либо перед толпой полной погромного настроения выступил бы с речью, где перечислил все еврейские грехи и преступления до ритуальных убийств включительно, а затем бы прибавил, что несмотря на все это погром явление нежелательное; мог ли бы он рассчитывать этим приемом достигнуть желательных результатов. Вот почему и получилось в конце концов: евреи Вашей книги не прочитали, а русские сделали из нее совсем не те выводы, которые Вы бы хотели.

Но все это были предварительные замечания, которые предлагаю Вашему беспристрастному вниманию; задели же Вы меня совсем не тем, а своим рассуждением о фразе Плевако "на целую нацию клеветать богохульство".

И вот тут я должен представить Вам объяснение. И мое первое объяснение заключается в том, что острота Вашего зрения здесь Вас не покинула. Когда я диктовал эту фразу я очень хорошо понимал, что это фраза и неудачная, но я не мог ее изменить просто из добросовестности, она была сказана именно так: я помню то дело, в котором Плевако ее произнес. Это было убийство помещиком ростовщика еврея, по фамилии кажется Энгели. Плевако, говоря эту фразу, как будто снимал с себя подозрение, что он будет обвинять все еврейство, но тут же немедленно за этой фразой стал отмечать некоторые [429] еврейские черты, которые могли объяснить почему помещик разоренный евреем заимодавцем в конце концов не стерпел и его убил. И вот Плевако одобряя некоторые специальные еврейские черты, сами по себе неотрицательные, их любовь к деньгам, их жадность, их умение скапливать деньги, в то время как наши помещики их умеют только прокучивать, отмечая все эти черточки в общем неотрицательные, сам по себе Плевако хотел все-таки отмежеваться от слишком последовательных, беспощадных и прямолинейных юдофобов, которые видят в евреях соединение всех грехов и пороков. Когда Плевако говорил эту фразу, то в контексте его смысл — резон д'этр — был совершенно понятен. Но, если взять ее одну, то конечно выходит бессмыслица. И прежде всего самое слово: "клеветать", вопрос решает, как Вы правильно говорите: клеветать нельзя ни на целую нацию, ни на одного человека и может быть было бы точнее говорить не слово "клеветать", а слово обвинять, т.е. восстать против допущения, что целая нация может быть в чем-либо виновата. Пусть в Содоме и Гоморе не нашлось четырех праведников, но ведь даже мстительный Егова не только соглашался пощадить Гомору, если найдется там четыре праведника, но ведь вывел из нее Ноя. И Плевако мог бы сказать и мог бы развить мысль, что обвинение целой нации, как таковой, допускается только в те моменты отчаяния, когда, как Вы правильно говорите, поголовно подозревали и ругали всех бошей. Все Ваши рассуждения на эту тему совершенно справедливы и я Вам могу только повторить свое оправдание, что у меня даже было инстинктивно побуждение переиначить фразу Плевако и сказать ее: "целую нацию обвинять — богохульство". А богохульство это потому, что если верить в Бога, то нельзя допускать безразборчивой и солидарной ответственности одного за всех. Все это условности, которые мы больно чувствовали во время войны по отношению к немцам; и ведь мы же, и Вы в том числе, превосходно знаете, что среди евреев есть люди совершенно святые, стоящие вне какого бы то ни было упрека и которых с вашей стороны грешно забывать, когда мы говорим об еврействе вообще. Но тут уже я возвращаюсь к тому самому возражению, которое проводил когда говорил о Полякове.

И последнее слово, не потому чтобы я считал вопрос исчерпанным, а потому что нужно когда-нибудь кончать. В моей памяти осталось как я был в Ясной Поляне и туда приехали в день рождения Толстого А.А.Столыпин и Э.Ухтомский50 и привезли с собой как новинку статью Бориса Чичерина по польско-еврейскому вопросу, которая должна была быть [430] напечатана в Петербургских Ведомостях. Эти статьи там читались, обе они были письмом ректору Киевского университета Реннен-кампфу51. И статья Чичерина об евреях начиналась так: "Вы находите, писал Чичерин, что еврейский вопрос труднее Польского, я же думаю, как раз наоборот; в вопросе польском есть трудно разрешимая сторона, об уничтоженном когда-то Россией польском государстве, но вернуть Польше государство, разрешить этого вопроса нельзя, а какой же есть вопрос еврейский; я никакого вопроса не вижу; евреи не претендуют иметь особого государства в России и наоборот того тяготятся, что искусственными мерами создана какая-то иудея в Северо-Западном Крае. И что они собственными своими свойствами, трудолюбием и настойчивостью, самодеятельностью и солидарностью иногда побивают русские элементы и возбуждают их зависть, то с каких же пор государство может карать ту удачу, которая является в результате способности и труда. Никакого еврейского вопроса не существует, писал Чичерин, ибо он существует только в тех нелепых попытках государства, которыми оно хочет бороться ..естественным ходом жизни". Помните ли Вы, что и Катков52 в свое время был против каких бы то ни было ограничительных мер против евреев. Мы знаем к несчастью, что не только у нашего государства, но и у нашего народа была та примитивная психология, по которой выдающиеся возбуждали досаду и нам хотелось всех поравнять; из этой психологии выросла и наша анти-Финляндская политика и наша кадетская аграрная программа53. Ею, конечно, не исчерпывается все отношение к евреям, но доля в этом отношении принадлежит и этой психологии, а поскольку эта доля есть, эта психология настолько уродлива, что делать ей какие бы то ни было уступки не только нежелательно, но и опасно.

АГИ. Собр. В.А.Маклакова. 13-16.

№8

В.В.ШУЛЬГИН - В.А.МАКЛАКОВУ

3 февраля 1930 года.

Булурис сюр Мер

Дорогой Василий Алексеевич,

Ваше письмо от 25 января получил. Давайте условимся раз навсегда. Когда я Вам пишу пространное письмо по таким долгодействующим вопросам, как еврейский и тому подобные, [431] то я отнюдь не претендую на немедленный ответ. Нет ничего несноснее переписки, ставшей в тягость. Поэтому я от сего дня выдаю Вам индульгенцию на всевозможнейшие опоздания, вызываемые ходом дел, а не злокозненностью. И о таковом же отпущении грехов прошу и для себя, ибо, хотя это может показаться Вам странным, но и я, сидя в своей глуши, все же иногда становлюсь в тупик перед невозможностью сделать все то, что надо бы сделать, - я говорю в смысле чистописания.

Итак, чтобы сразу же создать прецедент, без которого Вы, парламентарии, не можете ступить ни шагу, я посылаю Вам при сем статью о Московском Университете, на которую не требуется с Вашей стороны никакого ответа, кроме одного: после прочтения или непрочтения вернуть ее мне. Я увидел Вашу речь в "Возрождении"54 и решил поделиться с Вами злобными мыслями относительно Вашей Alma Mater.

Пожалуйста, не отвечайте мне в спешном порядке и на дальнейшее. Я намерен продолжать дискуссию по еврейскому вопросу, потому что спорить с Вами весьма приятное удовольствие, тем более когда представляется случай как-нибудь поддеть обычно неуязвимую аргументацию Вашу.

Вы находите неправильным, что я, так сказать, применил к Полякову вины, в которых во всяком случае он лично не виноват. Но здесь, мне кажется, Вы делаете некоторое логическое упущение. Разве Поляков спрашивал, что в нем лично "нам" не нравится? Вы, конечно, помните, что он говорил о евреях вообще. А раз он говорил от лица вообще евреев, то я и ощутил: все то, что сделано евреями за истекшие годы, как будто их совершенно не касается. И не один Поляков, а все они устами Полякова спрашивают с младенческим видом: "Ну что же в нас плохого?" Если бы это была с их стороны действительно младенческая наивность, то, пожалуй, можно было бы отнестись к ним, как к малым сим. Но так как они не могут не знать всего, что наделали, то такой вопрос, или вернее сказать в такой форме вопрос, я и ощутил, как наглость. Вот почему и вышел такой тон.

То есть я думаю, что это так. Это мое предположение. А если не так, то почему? Какая причина? Я не могу сказать, чтобы у меня была вообще потребность разговаривать с людьми таким тоном. Но должен сказать, что у меня всегда было непреодолимое желание разговаривать самым презрительным тоном с наглецами. И это потому, что это единственный отпор, который они понимают. Это, впрочем, касается не только одних [432] евреев. Вы, может быть, припомните, что во второй, да и в третьей, Государственной Думе я имел несчастную особенность доводить своих политических противников до неописуемой ярости именно этим свойством. И если хотите, это прием правильный. Довести противника до бешенства, сохранив самому хладнокровие, есть один из методов борьбы. Вот откуда я думаю и происходит эта манера по существу.

Как Вы знаете, у евреев и у тех, кто вполне их тактику перенял, то есть у наших революционеров, один из основных способов достижения своей цели, есть психическое запугивание. Они набрасываются всей массой, все разом, и так оглушительно твердят что-нибудь одно "в ударном порядке", что действительно стены рушатся, как еще было при Иисусе Навине. В наше время это происходило таким образом, что люди без борьбы, просто оглушенные, потерявшиеся, сдают самые основные позиции. Сдав их, они затем беспомощно защищают какие-то мелочи. Когда человек находится в этом самуме и желает ему противостоять, то первое правило есть: тем, кто желает действовать психическим насилием, отвечать отпором на каждое утверждение, только потому, что оно от насильников исходит. Раз вы насильники, то ваше слово для нас не существует. Научитесь убеждать, потеряв надежду покорить нас гвалтом, тогда мы можем вас уважать. Но не раньше. Вот насколько я понимаю самые глубинные истоки моего действительно глубокого презрения ко всякой еврейской аргументации. Ибо они аргументируют только для виду. На самом деле их единственный аргумент это угрозы. На угрозу, как известно, есть только два ответа: 1) презрение; 2) предупредительный удар.

Но я забрался так глубоко, как собственно говоря не вынуждается вопросом. Мое поведение объяснимо и я уже его объяснял, оставаясь и в верхних слоях бурного моря. Итак, я отвечал Полякову, который меня спросил обо всех евреях. А ежели бы он меня спросил относительно самого себя, в чем я его считаю виновным, то я бы ему ответил. Я Вас считаю виновным, г.Поляков, в пособничестве и подстрекательстве. Ибо, разумеется, Поляков лично никого не убивал, но атмосферу свирепой ненависти к русской власти (а русская власть была не менее русским созданием, чем еврейские кагалы или, как они в старину назывались, синедрионами, еврейскими судилищами) создавал не хуже других. В этом смысле он разделяет в известной мере ответственность с остальными евреями. [433]

Вы скажете, что делали это не только евреи, но и другие национальности, в том числе и русские. Но ведь Поляков спрашивал, что нам в евреях не нравится. Если хотите, нам в евреях не нравится совершенно то же, что не нравится в русских революционерах. Если хотите, я скажу больше: мне русские революционеры больше не нравятся, чем еврейские. Их поведение я нахожу менее извинительным и кажется никогда этого не скрывал. Разница между евреями и русскими революционерами только та, что р[усские] революционеры] без евр[еев]-р[еволюционеров] были слабы. Они могли убить Александра II, но российской державы им перевернуть не удалось бы. В последнюю же эпоху, по крайней мере в наших краях, евреи так густо окрасили чека и прочие другие учреждения большевистские, что русская роль потускнела. Кроме того, при всей русской никчемности, на одного русского революционера приходилось все-таки большое количество русских, которые выполняли свой долг перед государством. И в неудачную Манчжурскую кампанию они десятками тысяч устилали Дальний Восток, и в мировую войну без счета отдавали свои жизни и принесли России кой-какие и славные страницы. Точно так же, когда разразилась революция, все-таки русские составили и ядро и массу белого движения, в том числе казачество, которое было его основой в смысле численности. Следовательно, совершенно уравнивая еврейских революционеров и русских и даже считая последних хуже первых, мы можем русским революционерам противопоставить русских не революционеров. Что же касается евреев, то, конечно, не все бросали бомбы и не все убивали. Но ненавидели нас (я говорю нас, потому что каждый, кто старался отстоять Россию, назывался ими погромщиком и подвергался свирепой травле) почти все.

Эту мысль я и старался провести в своей книге. И я думаю и по сю пору, что пока евреи не признают своей вины, подстрекательства и пособничества в полном объеме, до той поры трудно до чего-нибудь договориться. Потому что это правда. И запирательство в этой правде ужасно раздражает, как всякое отрицание истины.

Когда я говорю о еврействе, я, быть может, делаю большую ошибку, что каждый раз не прибавляю "политическое еврейство". Все эти местечковые жидочки, они только частично были захвачены и отравлены свирепой ненавистью. Они, конечно,[434] страдали от черты оседлости, от стеснений, от того, что полиции приходилось давать взятки и всего прочего, но так как это были люди практической жизни, то они отлично при всем том понимали, что все ж таки они при всех стеснениях "хлеб кушают". И так как они вместе с тем. как люди коммерческие, имели некоторые связи с заграницей, то они знали, что и без равноправия многим евреям жилось в России весьма недурно, не хуже, чем в других странах, равноправных. Эта толща еврейская, с нею кое-как можно было иметь дело. Постепенно, разумно можно было бы вводить их в общегражданскую жизнь. Когда я говорю об известной вине всего еврейства, то я говорю о политическом еврействе. И конечно в этом смысле всякие евреи типа Винавера, Гессена55 и других несут на себе очень серьезный груз ответственности. Им, несомненно, было бы выгодно это признать. По-моему, даже неизмеримо выгодно. Я думаю, что, запираясь, они поступают так же глупо, как Милюков, который твердит явный вздор, не признавая никаких вин за кадетской партией только потому, что он ею когда-то руководил. Вы избрали в этом отношении благую участь. Вы имели смелость сказать и признать, что все мы люди, все мы человеки, Единый Бог - без греха. И вот почему я считаю, что Ваша позиция была бы сильна, если бы Вы пожелали обратиться со словом увещания к нераскаянному жидовству. Они не могли бы бросить Вам упрек: "обличитель, прежде покайся сам". Вы уже покаялись56.

Уверяю Вас, что в покаянии гвоздь вопроса, как он стал сейчас.

Кончаю это письмо (и так уже слишком длинное) следующим предложением, на которое, конечно, тоже не жду немедленного ответа.

Вы упомянули о переписке Чичерина и Ренненкампфа. Я не помню, печатались ли письма Чичерина в "Киевлянине". Но отвечал ему Ренненкампф именно на страницах этой газеты. Во всяком случае я видел у нас в Киеве, в книжном шкафу, переплетенную брошюрку, в которой были напечатаны письма обоих профессоров57. Другими словами, "переписка", если не друзей, то политических противников, которые могли обменяться друг с другом по еврейскому вопросу членораздельной речью вместо звериного воя, в сих случаях обычно употребляемого.

В то время эта переписка не произвела большого впечатления, главным образом потому, что все были заранее согласны [435] с Чичериным, так как либерализм был в большом ходу. Теперь положение обратное: я думаю, что в России все были бы согласны с Ренненкампфом и даже далеко превзошли бы его в анти-чичеринских суждениях. Но здесь в эмиграции обе стороны были бы, пожалуй, выслушаны с одинаковым вниманием - по принадлежности. Теперь, прежде чем приступить к конкретному предложению, которое Вы может быть угадываете, позвольте Вас уличить в одной маленькой непоследовательности.

Вы мне пишете: может быть, русские и прочтут вас до конца, но они воспримут только первую часть книги, так сказать, поджигательную и останутся глухи ко второй части, успокоительной. Но затем Вы признаете, что если бы писать книгу вразумительную для евреев, то все же надо было бы придерживаться именно этого рецепта. Вызвать сначала в евреях доброе чувство, заговорив с ними на понятном для них языке, и тогда вторая часть книги могла бы на них подействовать и привести их к сознанию известной вины. Но, рассуждая вполне по Вашему, я мог бы возразить Вам, что евреи, прочтя первую часть, утвердились бы в уверенности, что они такие хорошие, и остались бы совершенно глухи к призывам второй части книги: "покайтесь, о грешники". Посему либо и моя проповедь подействует на кого-то из русских, и тогда аналогичная проповедь, допустим - Ваша, подействует на евреев; либо ни того, ни другого.

Итак, в виде вывода из всего вышеизложенного, не думаете ли Вы, что пожалуй было бы во благовремении возобновить дуэль "Чичерин-Ренненкампф" в подновленном виде "Маклаков - Шульгин"? Конечно, для сей цели совершенно не годятся те письма, которыми мы до сих пор обменивались, но если бы принципиально это было решено, то форму мы бы нашли. Разумеется, материал так велик, что из этого вышла бы книга. Но тем лучше. Мы бы ее издали, и надо думать, на этот раз, ее прочли бы обе стороны. Такой диспут, полагаю, был бы во много раз интереснее, а главное полезнее, того митинга, на который Вас звали.

Вуала. Разумеется я не жду на сие письмо скорого ответа.

Ваш [подпись]

Р.S. Кутепов, Кутепов...58

АГИ. Собр. В.А.Маклакова. 13-16. [436]

№9

В.А.МАКЛАКОВ - В.В.ШУЛЬГИНУ

Париж, 12-го февраля 1930 г.

Дорогой Василий Витальевич,

Во-первых, возвращаю Вам Вашу рукопись, содержание коей не одобряю59; скажу Вам то же, что и по еврейскому вопросу; крупица правды, которая в этой рукописи есть, вся утонула в преувеличениях, балаганстве, а крупица правды, конечно, есть и хотя бы по случаю юбилея едва ли своевременно выволакивать ее на свет, однако так как всякая правда интересна, а та, которая идет против общественного мнения, вдвое, то статья могла бы быть при других условиях и при другом исполнении очень любопытна [...]

Что же касается Вашего гнусного предложения о напечатаньи нашей корреспонденции, то от него мне уклониться очень легко; Вы впрочем и сами согласия не ждете. Поскольку я всегда рад обмениваться откровенными письмами со своими друзьями, особенно, если они люди умные, а главное честные, постольку же публичные выступления, которые читает вся публика, в том числе та, для которой переписка не предназначается, никогда меня не соблазняли; в данном же вопросе, как я Вам писал, я как раз Вам и указывал на то, что об еврейском вопросе можно говорить только в очень интимной и дружеской компании; Вы же предлагаете мне все это напечатать. Тогда будем говорить правду; если это печатается, то это не переписка, а это просто публицистика, в форме переписки; форма совершенно неважна, ведь и романы пишут в виде дневников и даже чужих писем; Вы просто меня стараетесь соблазнить идти по Вашей дорожке и написать свою книжку об еврейском вопросе; слуга копырнейший, как говорил Пушкин; если бы я жил в Булюрисе, не видел бы людей, не имел бы занятий, имел бы 24 часа в сутки и не знал бы на что их девать, я бы тогда может быть с горя или запил или написал книжку на еврейскую тему. Здесь же я могу найти занятия более подходящие к моим вкусам, я сказал бы также к моему возрасту, если бы в этом пункте не было как раз наоборот [...]

АГИ Собр. В.А.Маклакова. 13-16. [437]

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Название журнала пропущено в тексте. Очевидно, речь идет о статье Маклакова "Vers la Révolution / La Russie de 1900 à 1917", опубликованной в сентябре 1924 г. в журнале "La Revue de Paris".

2 Маклаков начинал свою адвокатскую карьеру в качестве помощника прославленного судебного оратора Федора Никифоровича Плевако (1843-1908).

3 Пропуск в тексте. Вероятно, следует читать "только что оставивший свой пост". Маклаков был вынужден покинуть посольский особняк на улице Гренелль после признания СССР Францией в 1924 г.

4 Драгомиров Михаил Иванович (1830—1905) — генерал, военный теоретик.

5 Розанов Василий Васильевич (1856—1919) — рус. писатель и философ; посвятил ряд работ проблемам семьи, в том числе проблеме развода, весьма актуальной для него лично; его первая жена не давала Розанову развода, со второй он был обвенчан тайно; таким образом, пятеро его детей от второго брака формально являлись незаконнорождёнными.

6 Багдадская железная дорога, соединяющая Босфор с Персидским заливом; в конце XIX — начале XX в. концессия на строительство этой стратегически важной дороги, которая должна была проходить по территории Османской империи, стала объектом острой борьбы между великими державами.

7 Сухомлинов Владимир Александрович (1848—1926) — военный министр в 1909— 1915 гг.: был смещен со своего поста, арестован и в 1917 г. приговорен к пожизненному заключению.

8 Суворин Алексей Алексеевич — журналист, был длительное время фактическим руководителем петербургской газеты "Новое время", наиболее популярного консервативного органа в России; похоже, однако, что Шульгин ошибся в отчестве и пишет на самом деле об отце А. А. Суворина — Алексее Сергеевиче Суворине (1834—1912) — издателе "Нового времени" с 1876 г., известном консервативном публицисте. В более поздних воспоминаниях о событиях 1917-1919 гг., Шульгин упомянул также о визите к «старику Суворину» нескольких членов Государственной Думы правой ориентации. Их интересовало, почему в отчетах «Нового времени» о заседаниях Государственной Думы «на первый план выпячиваются левые и левоватые ораторы». «Суворин ответил: — Я держу в Государственной Думе трех корреспондентов: профессора Пиленко, Ксюнина и Суходрева. Что же они там делают? Мы объяснили: — Пиленко пишет не отчеты о заседаниях, а интересные статьи по поводу заседаний. Ксюнин обычно приходит к концу заседаний, поэтому он спрашивает у «черты оседлости», что они написали, и оттуда что-то выкраивает для [438] «Нового Времени». Суходрев занимается исключительно интервью. Чтобы он не перепутал, мы сами пишем эти интервью. Вы их печатаете в «Новом времени», а Суходрев получает гонорар. Старик Суворин рассердился и стал браниться. — Что я поделаю. Вот они наши русские, — заключил он». «Евреи овладели печатью не благодаря своим порокам, а благодаря своим добродетелям, — говорил много лет спустя Шульгин. — Как работники пера они были неутомимы и добросовестны... русские журналисты, не лишенные даровитости, были лишены моральных качеств. А евреи, очень неприятные в некоторых отношениях, в делах были людьми дельными». (Лица: Биографический альманах. М; СПб., 1994. Вып.5. С.131, 130,133).

9 Финляндия входила в состав Российской империи на правах автономии; финляндские вольности" служили объектом постоянных посягательств со стороны правительства и, в еще большей степени, со стороны правых в Государственной Думе.

10 Здесь — кредит, даваемый с целью улучшения качества земель; Крестьянский банк выдавал по положению ссуды только православным.

11 Сестра Маклакова, Мария Алексеевна, жила вместе с братом и выполняла при нем
функции секретаря.

12 Кривошеий Александр Васильевич (1857—1921) — статс-секретарь, гофмейстер, член Государственного Совета. В 1908—1915 — главноуправляющий землеустройством и земледелием, один из ближайших сотрудников П.А.Столыпина.

13 Рассчитывая на консерватизм крестьянства, законом от 11 декабря 1905 г. правительство создало такую избирательную систему, при которой депутаты от крестьян получали решающую роль в Думе. Крестьяне же в основном отдали свои голоса кадетам и партиям левее их. 3 июня 1907 г. избирательный закон был изменен без одобрения этого Государственной Думой, т.е. фактически произошел государственный переворот.

14 Чичерин Борис Николаевич (1828 — 1904) — юрист, историк, философ и публицист. Маклаков имеет в виду его статьи "Польский и еврейский вопросы: Ответ на открытые письма Н.К.Ренненкампфа" (Берлин, 1899).

15 Фридман Нафталь Маркович (1863 — 1921) и Нисселович Лазарь Нисселевич (1858 — 1914) — кадеты, депутаты 3-й Государственной Думы.

16 Львов Георгий Евгеньевич (1861 — 1925) — князь, первый глава Временного правительства, которого в июле 1917 г. сменил А.Ф.Керенский.

17 Коверда Борис — русский эмигрант, застрелил в Варшаве 7 июня 1927 г. полпреда СССР П. Л. Войкова.

18 Беседовский Григорий 3. — сотрудник советского полпредства в Париже,
"невозвращенец". Выступил в эмигрантской печати с рядом разоблачительных статей; издавал недолгое время собственный журнал "Борьба".[439]

19 Так в тексте; вероятно, речь идет о наиболее популярной эмигрантской газете «Последние новости».

20 Под таким названием печатались в парижских "Современных записках" с 1929 по 1936 год воспоминания В. А.Маклакова. Впоследствии они вышли в дополненном виде отдельным изданием под названием "Власть и общественность на закате старой России" (Париж, 1936. Т. 1-3).

21 Имеется в виду книга "Что нам в них не нравится".

22 Ils veulent être libres et ne savent pas être justes - они хотят быть свободными, но не научились быть справедливыми (франц.): Сиейес Эмманюэль Жозеф (1748—1836) — аббат, деятель Великой французской революции. Один из основателей Якобинского клуба. Участвовал в выработке Декларации прав человека и гражданина.

23 ...что умеете быть справедливым и более того, что истина есть настоящая Ваша любовь (лат.: Juste — справедливость: Veritas — истина).

24 Вероятно, Шульгин имеет в виду статьи Достоевского из "Дневника писателя" за 1877 год "Еврейский вопрос", "Рrо и contra", "Status in statu. Сорок веков бытия", "Но да здравствует братство!"

25 Лат.: соглашается с очевидным.

26 Черчилль Уинстон (1874—1965) — британский политический деятель, ко времени, которому относится переписка, около 20 лет (1908—1929, с перерывами) занимал различные посты в правительстве Великобритании.

27 То есть вошедшей в поговорку (лат.: proverbium - поговорка).

28 Лат.: граду и миру, в значении "всем и каждому".

29 Гукасов Абрам Осипович (1872—1969) — нефтепромышленник и политический деятель. В эмиграции финансировал издание газеты (впоследствии журнал) правого направления "Возрождение". Струве Петр Бернгардович (1870—1944) — публицист, философ, экономист; в 1920 г. министр иностранных дел врангелевского правительства. В 1925—1927 гг. редактировал "Возрождение" и был вынужден оставить этот пост вследствие конфликта с Гукасовым.

30 Газета либерально-консервативного направления, издавалась в Париже в 1928-1934 гг. «при ближайшем участии» П.Б.Струве.

31 Франц.: пренебрежимо малая величина (математический термин).

32 Маклаков намекает на заседание масонской ложи; личность докладчика установить затруднительно, однако он с высокой степенью вероятности присутствует среди евреев- членов эмигрантских лож. См.: Серков А.И. История русского масонства, 1845-1945. СПб., 1997. С.410-411.

33 Поляков-Литовцев Соломон Львович (1875—1945) — журналист, в России — сотрудник "Речи" и "Русского слова", в эмиграции — "Последних новостей", "Еврейской трибуны" и др. изданий. Масон с 1925 г. [440]

34 Маклаков, несомненно, имеет в виду свою речь в 3-й Государственной думе по поводу законодательного предположения об отмене черты оседлости, произнесенную 9 февраля 1909 г. Выступая в поддержку законопроекта, Маклаков пытался убедить антисемитски настроенную часть Думы следующими аргументами: «Антисемитом может быть каждый, кому угодно, и каждый может свой антисемитизм проявлять, но он может проявлять его только в сфере личных и общественных отношений. Эта сфера очень широка. Пусть все враги еврейства чуждаются и бойкотируют евреев в личных деловых отношениях, пусть ничего у них не покупают и ничего им не продают... Все это право каждого антисемита. Можно провести свой пуританизм гораздо дальше: отойти от области экономических отношений, можно отворачиваться от статуй Антокольского и закрывать уши от музыки Рубинштейна. Это право каждого, но если каждый человек может быть антисемитом, то государство не имеет права им быть; ибо у государства есть свой долг, есть свои обязанности перед подданными, ибо государство может быть только правовым явлением... когда у нас жалуются, что русская национальность не дает достаточного отпора еврейству, я бы хотел сказать тем, кто жалуется, что для этого нужно уничтожить тот государственный антисемитизм, который сделал то, что быть антисемитом у нас так же удобно, как бить по лежащему, топтать того, кто уже связан. Я бы сказал антисемитам, что они первые должны настаивать на признании еврейского равноправия, чтобы этим приобрести моральное право быть антисемитами». (Стенографические отчеты. Государственная Дума, Третий созыв, сессия IV, заседание 54. 9 февраля 1911. Стлб. 1545-1546). Однако диалектические ухищрения Маклакова пропали втуне — думское большинство законопроект не поддержало.

35 Герценштейн Михаил Яковлевич (1859—1906) — экономист-аграрник, один из создателей и идеологов партии кадетов. Депутат 1-й Государственной думы, в которой выделялся яркими выступлениями по аграрному вопросу. Застрелен черносотенцем 18 июля 1906 г. недалеко от собственной дачи. Под Чагиным Маклаков явно имеет в виду адмирала Григория Павловича Чухнина, усмирителя восстания военных моряков в Севастополе в ноябре 1905 г., убитого 28 июля 1906 г. матросом Я.С.Акимовым.

36 Винавер Максим Моисеевич (1862 или 1863—1926) — юрист, один из лидеров партии
кадетов, активный участник еврейских общественных организаций; в эмиграции издавал журнал "Еврейская трибуна".

37 Калманович С.Е. — присяжный поверенный, кадет.

38 Шингарев Андрей Иванович (1869—1918) — врач, один из лидеров партии кадетов, с 1908 г. — член ее ЦК. Был близок к идейному антагонисту Маклакова - лидеру партии П.Н.Милюкову. Депутат 2— 4-й Государственных Дум. После Февральской революции — министр [441] земледелия, финансов Временного правительства. Арестован после большевистского переворота. Убит в тюремной больнице матросами в ночь разгона Учредительного собрания.

39 Уведомительное письмо, извещение (франц.).

40 Небрежно, кое-как (франц.).

41 Первый термин образован Маклаковым от имени Алексея Семеновича Шмакова (1852—1916) — одного из лидеров черносотенцев, автора многочисленных юдофобских произведений; среди них — книга «Международное тайное правительство» (М., 1912), перекликавшаяся с «Протоколами сионских мудрецов». Будучи юристом по образованию, Шмаков выступал защитником в судебных процессах по делам о Кишиневском и Гомельском погромах (1903), а также истцом (вместе с Г.Г.Замысловским) на процессе по делу Бейлиса (1913). Второй термин произведен от имени французского историка и публициста, автора антисемитских произведений Эдуарда Адольфа Дрюмона (1844-1917).

42 manière de parler - манера говорить, стиль речи (франц.).

43 altere pars - другую (вторую) сторону (лат.)

44 На двух Гаагских конференциях 1899 и 1907 гг. были приняты международные конвенции, устанавливающие законы и обычаи войны, права и обязанности нейтральных стран, а также мирного разрешения международных споров.

45 Чистосердечно, с чистой совестью (лат.).

40 Стахович - вероятно, речь идет о Михаиле Александровиче Стаховиче (1861 — 1928), предводителе дворянства Орловской губернии, одном из организаторов и лидеров партии октябристов, затем «мирно-обновленцев», депутате 1-й и 2-й Государственных Дум, члене Государственного Совета. С 1917 г. — посол в Испании, затем эмигрант. Плевицкая Надежда Васильевна (1884—1941) — знаменитая исполнительница народных песен. С 1920 г. — в эмиграции. Была замужем за генералом Н.В.Скоблиным. В эмиграции Скоблин начал сотрудничать с советской разведкой, в 1937 г. был участником похищения генерала Е.К.Миллера в Париже. Разоблаченный как советский агент, Скоблин скрылся, а Плевицкая, как пособница, была осуждена французским судом и умерла в тюрьме.

47 "Бадьян" — неустановленное лицо.

48 Русского происхождения (франц.).

49 Организация, занимавшаяся делами русских беженцев во Франции; комитет был создан при французском министерстве иностранных дел после признания Францией СССР и вынужденного ухода со своих постов прежних российских дипломатических представителей, однако руководство комитета избиралось самими эмигрантами. Маклаков был его бессменным председателем, за исключением периода нацистской оккупации Франции. [442]

50 Столыпин Александр Аркадьевич (1863—1925) — публицист, сотрудник газеты «Новое время»; брат П.А.Столыпина, корреспондент и адресат Л.Н.Толстого. Ухтомский Эспер Эсперович(1861—1921) — князь, публицист и поэт; с 1896 г. редактор-издатель газеты "Санкт-Петербургские ведомости".

51 См. прим. 14.

52 Катков Михаил Никифорович (1818—1887) — консервативный публицист, редактор-издатель журнала «Русский вестник» и газеты «Московские ведомости».

53 Имеются в виду требования правых «уравнять» Финляндию в правах, т.е. лишить ее привилегий, установленных еще Александром I; при этом всем был очевиден более высокий уровень культурного и политического развития Финляндии по сравнению с Великороссией; а также — включение в аграрную программу кадетов требования принудительного отчуждения части помещичьих земель на условиях выкупа.

54 «Возрождение» — эмигрантская газета правого направления: выходила в Париже в 1925—1940 гг.

55 Гессен Иосиф Владимирович(1866—1943) — один из лидеров партии кадетов и руководитель ее центрального органа газеты "Речь"; в эмиграции издавал газету "Руль".

56 "Вы уже покаялись" — Шульгин имеет в виду мемуарно-аналитические статьи Маклакова, опубликованные им в 1920-х на страницах русской и французской печати, где он признавал ответственность русских либералов, не сумевших найти общего языка с «исторической» властью, за крушение Российской империи. Особый резонанс имело предисловие Маклакова к опубликованным в 1927 г. на французском языке выдержкам из материалов Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства по расследованию преступлений должностных лиц старого режима, в котором он впервые столь отчетливо сформулировал эти идеи.

57 См. прим. 14.

58 Кутепов Александр Павлович (1882—1930) — генерал, с 1928 г. председатель эмигрантского Русского общевоинского союза. Сторонник активных методов борьбы против советской власти. 26 января 1930 г. был похищен в Париже агентами ОГПУ и умер от сердечного приступа при попытке переправить его в СССР на пароходе. Приписка Шульгина, очевидно, вызвана известием об исчезновении Кутепова, причины и последствия которого были понятны большинству эмигрантов.

59 Речь идет о статье Шульгина о Московском университете, упомянутой в предыдущем письме.