Есть чувство такое — у края
скалы, где качается твердь,
вдруг сердце в тебе замирает,
и это — та самая смерть,
что в клиниках наших зовется
клинической смертью.
Вот-вот — и сердце в тебе разорвется.
И напрочь скалу разорвет.
И в жутком предчувствии взрыва
душой распрямляешься ты
и как-то легко и счастливо
на землю глядишь с, высоты.
Но это — одно лишь мгновенье.
И, может быть, именно в нем
весь смысл твоего восхожденья
и всей твоей жизни подъем.
...Меня всегда поражало, как трагично коротка жизнь, отпущенная поэтам великим. Пушкин, Лермонтов, Блок, Гумилев, Маяковский, Есенин, Рубцов. Кто из них дожил до сорока? Разве что Блок, едва переступивший эту роковую черту. Словно ангелы, ожидавшие зов неба, они отлетели, как лермонтовская «тучка золотая», оставившая родную землю, «утеса-великана», «задуматься глубоко» и оплакивать их.
Но относится это, разумеется, не только к великим.
В разладе и споре с бытовыми невзгодами, гражданским и общественным устройством (писатель должен быть скребущей песчинкой в отлаженном государственном механизме, сказал, помнится, Грэм Грин), наконец, с самой судьбой сгорали поэтические звездочки, освобождая участки неба для следующих жертв.
К ним с полным правом я могу отнести и Виктора Старкова (1931-1966), стихотворением которого, посвященном однокашнику по университету, ныне известному литературоведу Станиславу Лесневскому, открывается эта небольшая статья. Как немного он прожил, сколько успел он свершить, а сколько еще мог бы! Но вещая клюка судьбы беспощадна.
Можно сказать, что Виктор Старков сформировал себя, свою незаурядную личность, сам — во многом не благодаря, но вопреки жизненным обстоятельствам, находясь в непрерывном конфликте со временем, начиная с разбора его персонального дела на филфаке за подозрительную, на взгляд комсомольских долдонов, любовь к Есенину и заканчивая криком души — иначе не скажешь — в дневнике 1964 года, исполненном трагических признаний: «Слепая вера мешает думать самостоятельно. И это удобно коммунистам. Им не нужен свободомыслящий человек: чего доброго, он поставит под сомнение незыблемость доктрины марксизма-ленинизма...» и т. д.
Отказавшись вступить в ряды КПСС (единственный путь карьеры для журналиста), Старков мотается по отдаленным уголкам нашей страны великой, гордясь ею и ее тружениками. Неправдоподобно велик диапазон его поездок (что находит отражение и в его стихах): Урал промышленный, Урал геологический, Златоуст, Байкал, Дивногорск, Ангарск, Абакан-Тайшет, Алтай, Кольский полуостров, Кемь, Кижи, Белое море и т д. — все это не географические открытки из альбома путешественника, но голоскопические* картины, вобравшие в себя природу, историю родной страны и, конечно, ее людей, и драматические, часто трагические судьбы:
Заповедник людских страданий –
Соловецкие острова.
Здесь о мучениках стародавних
в каждом камне память жива.
Как шаги в переходах гулки...
Впечатление у меня –
будто разом былые муки
воскресают в седых камнях.
Так и кажется, что из стонов
в море выросли Соловки...
Как по капельке из растворов
образуется сталактит.
Кто считает, что камни немы?
Просто виденным потрясены:
все молчат они — как поэмы,
покамест не прочтены.
Надобно сказать тут и о подтексте, который проступает в стихах Старкова. Быть может, и благо, что он не прямолинейно мог высказаться о многих трагических явлениях отошедшей, в рубцах репрессий, жизни. Смысл уходит в подтека, соединяя седые святыни православия и древних страстотерпцев с новомучениками 20—30-х годов.
В своем очень точно написанном отзыве о посмертной книге стихов Старкова «Кубы и кубики» (рукопись, 1967), а также вышедшем в 1965 году сборнике «Горы не любят слабых» Борис Слуцкий размышлял:
«Разъездной журналист, изъездивший полстраны, Старков к концу своей недолгой жизни нашел слова, свежо и точно передавшие его немалый и своеобразный опыт. Первый раздел книги, пожалуй, лучший в ней, называется "Характер". ...Несколько стихотворений посвящено военному детству поэта, иные из них замечательны». (Слуцкий приводит «Пир во время чумы», «Рюкзаке галетами», «Дорога в школу», «Такие лыжи»)...
И еще одно профессиональное размышление Бориса Слуцкого о поэте:
«Старков упорно подчеркивает и убедительно доказывает, что черты его характера сформированы уже в детстве. Каков же этот характер? С моей точки зрения — хороший, чрезвычайно нужный и времени, и стране, и поэзии. Подумайте только о месте, где развертывается действие подобных характеров. Стихотворение "За полярным кругом" начинается так: "Полгода — день, полгода — ночь. На фабриках и на заводах ночная смена на полгода". Так, кажется, никто еще не говорил, а ведь как точно сказано... Тундра, тайга, новостройка где-нибудь в глубинке — вот обычное место действия стихотворений Старкова.
Эти места зачастую требуют героических характеров, и они в рукописи Старкова есть. Иногда это он сам, бродяга-газетчик, месящий болота по редакторскому заданию. И всего-то героизма, что по снежной каше он бредет и после того, как потерял подметки. И все же, когда в маленьком стихотворении без названия он пишет:
Завидовать птицам?..
Но, руки имея,
когда захочу, я и сам полечу.
А птицы это лишь и умеют
из всего, что мне по плечу...
видимо, есть право у него на эти строки»**.
Думаю, что Борис Слуцкий почувствовал нечто близкое себе в угловатых и упрямых стихах Виктора Старкова. Они впрямь сродни поколению поэтов-ифлийцев, которое в большинстве осталось там, на полях войны, близких к Москве. Вспомните манифест Павла Когана:
Я в детстве не любил овал,
Я с детства угол рисовал.
Это, безусловно, близко и признанию Виктора Старкова.
Я в детстве тоже кубики любил.
Потом кубы бетонные ворочал.
А если у тебя в руках кубы,
раз-два не гоже
и негож песочек...
Тут попыхтеть приходится, пока
кубы друг к дружке не подгонишь честно.
Но если уж поставишь — на века.
Но если уж стоят они — ни с места.
Стихи «Кубы и кубики» «завернули» в редакции журнала «Новый мир»: там почиталась совсем другого лада поэзия. Но нарочито огрубленные, с жесткими гранями стихи Старкова выявляли не только эстетику, эстетические пристрастия, хотя и эстетику тоже. Обратите внимание «вопрекизм» поэта проявляется во всем от несогласия с общественной системой и до эстетических вкусов, обращенных к ценностям запретным или полузапретным. Поэт по-детски радуется (запись в «Дневнике мыслящего человека», 1964), найдя в «буке» Марселя Пруста... Однако рядом со стихами о Пикассо, Матиссе, Петрове-Водкине, Рерихе, Борисове-Мусатове мы встречаем поэтические образы Андрея Рублева, Дионисия, Сарьяна, Боттичелли, Джорджоне, наконец, проникнутое чувством национальной гордости стихотворение о Сурикове:
Будто на детском рисунке —
очень простенький дом.
Василий Иванович Суриков
родился и вырос в нем.
В морозы домик из лиственниц,
как люстра, звенит слегка.
И сколько еще он вызвенит
и простоит! Века!
Недаром в сыром Петербурге
с нежданностью всякий раз
великий художник Суриков
вспоминал Красноярск
и домик с окнами синими,
с беленой печкой в углу
(проснешься — все стекла в инее,
завалинка вся в снегу).
И говорил не без гордости:
«— Мы, сибирский народ,
по крепости духа, по твердости –
из лиственничных пород».
Старкова можно назвать одним из самых ярких представителей поколения «шестидесятников». Несмотря на обилие драматических тонов, в его поэзии преобладает мажор, вера в конечную справедливость, И, может быть, самое главное. В отличие от большинства «шестидесятников», горожан-«вольнодумцев», родившихся на асфальте и воспринимавших «глубинку» из окон дачи или пассажирского вагона с удостоверением командированного, Старков сам вышел из этой «глубинки» и воспел ее в прекрасных стихах: «Русская печь», «Рубка капусты», «Миньярские бани», «На сенокосе»... Рожденный на Владимирской земле, он остро чувствует родство с великим русским искусством и русской поэзией, с бессмертными земляками («Холмогорская поэма», «На родине Сергея Есенина»). А какие пейзажи возникают под пером Старкова! Природа родной страны, в ее необыкновенном разнообразии, отражается не в стихотворных фотографиях, а в поэтических холстах:
Еще не вышло солнце из-за гор.
Роса на травах.
Холодно и сыро.
Еще заря в свой пионерский горн
победу света не провозгласила.
Еще туман над озером висит.
И выси гор закрыты облаками.
Но встанет солнце и в приливе сил
раздвинет их, как занавес, руками...
(«Утро на Телецком озере»)
Все это воспринимается как родное, «свое», будь то алтайская река Китбй или близкий, подмосковный лес Царицына Трудно найти поэта — современника Старкова, — у которого так тесно бы переплетались в некоей органике первородство русской природы и утонченное искусство французских импрессионистов, вечные темы — любовь и смерть и героика близких автору «простых людей», чьими руками преображалась великая страна.
Вальцовщики. Ах, чародеи!
И заглядение и страх:
проката огненные змеи
баранки вьют у них в руках.
Ах, ах!..
Как разъяренные питоны,
ползет прокат, шипит прокат.
И люди, как Лаокооны,
в объятьях огненных стоят.
Но ловко действуют клещами
и волевым движеньем рук
стальных питонов укрощают
и превращают в звонкий круг.
Ух!
Эти стихи — знак доблести труженикам страны Советов, будь то «Муравьишка-шахтер» или «Ребята с апатитовых»... И всегда, как аккорд судьбы — малая родина, Мещора, Гусь-Хрустальный.
Провинциальный русский город.
Столица юности моей.
Я снова у твоих дверей
я снова беспечально молод...
Отсюда идет отсчет личной, личностной, гражданственной и драматической, глубоко уязвимой тайны души поэта. Его любовная лирика по объему, может быть, и не велика, но в ней проходит када'нс безвозвратности и отчаяния — «И остался лишь след, лишь смех этот, пахнущий снегом». Лирико-трагическое настроение — лейтмотив и прозы, и драматургии Виктора Старкова: пьеса «Фонтанка — тихая вода» органично входит в роман «Жизнь и любовь Петра Лентулова».
И в этих жанрах царствует лирическое, поэтическое начало. Герой этих произведений, можно сказать, во власти сразу трех муз: жены Петра Лентулова Марии Штейнер (они расстались после десятилетней супружеской жизни), ленинградской студентки Политехнического института, 22-летней Веры Коростылевой из рабочей семьи, и студентки другой — факультета Промграфики Елены Каниной (тип красоты Боттичелли)... Все это сплетено в тугой лирико-драматический узел, который, кажется, невозможно разрубить. Петр Лентулов так же мотается по стране, как и автор. Он не только увлечен чувством к этим трем женщинам, он еще читает Вере и Елене стихи. Стихи Виктора Старкова.
Наверно, у каждого поэта
бывает в жизни болдинская осень.
Случается, что в середине лета
она приходит и дары приносит...
И встанет, золотая, на пороге.
И принесет тебе стихи и прозу,
в тугие гроздья собранные строки.
Она придет, но неизвестны сроки...
Это позволяет, с большой дозой определенности, отнести дилогию «Жизнь и любовь Петра Лентулова» к разряду произведений автобиографических. Нет, конечно, это не просто слепок, но жизнь, преображенная в искусство. И все-таки и драма «Фонтанка — тихая вода» (или, точнее, следуя автору, «Роман в диалогах, публицистических записках, письмах, отрывках из дневников»), и собственно роман «Люди тоже как реки» все-таки уступают поэтическому наследию Виктора Старкова. При всей трепетности чувств, какими обуреваем «новый Дон-Кихот» в поисках Дульсинеи, дилогия размыта, расплавлена в формате лирической прозы. Невольно возникает желание вернуться к главному, подлинному в наследии Виктора Старкова — к его стихам.
Лирический герой Виктора Старкова, полный огня и жизни, находится в непрестанном преодолении — преодолении социальных невзгод, суровой природы, наконец, в преодолении себя. И, несмотря на отрицание «системы», общества, построенного по принципу коммунистического муравейника, Виктор Старков не выглядит «внутренним эмигрантом», как некоторые диссиденты, охотно покинувшие Россию и уютно устроившиеся в заокеанских гнездышках. Да и не мог он этого позволить себе, даже если бы представился удобный случай.
Год от года Виктор Старков совершенствовал свой поэтический дар, все добавляя и добавляя новые краски к картинам цельного и органичного творчества. Но наступает уже не болдинская, а иная, ранняя трагическая осень, овладевшая душой поэта. И видятся завещанием строки, пронизанные горьким предчувствием и печалью.
Я хочу умереть так,
чтобы после меня на столе
остался бы рукописей кавардак и
рассвет — в оконном стекле.
Чтоб дымились горячие черновики,
как сукно, подпаленное утюгом,
на рабочем столе моем.
Я ведь тоже вкалывал, как портной.
Сам я мерку снимал.
Сам кроил и точал.
Не всегда получалось удачно.
Порой подводила рука
или материал.
И теперь вот дал маху:
заснул на заре
и утюг разогретый с изделья не снял.
Не хватило силенок...
Разогреть — разогрел...
не будите меня...
не вините меня...
Звездочка Виктора Старкова, которого давно нет с нами, доносит живой свет — кристально чистый свет его поэзии — и сегодня.
Олег Михайлов 31 марта 2007
* От греч. holos — весь, полный и skopeo— смотрю: полнота взгляда — как художественный образ.
** Из рецензии Бориса Слуцкого на рукопись Старкова «Кубы и кубики» (1967) для издательства «Молодая гвардия» ЦК ВЛКСМ. Книга эта так и не была издана и в издательстве «Современник».