ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

(X ТОМ СОБРАНИЯ СОЧИНЕНИЙ, СОСТАВЛЯЮЩИЙ КНИЖКИ 15-32 ЗА 1853—1878 ГОДЫ)

Книжка 15. (1853)

Дрезден

Январь 1. Читал: Lex faux Demetrius, episode de I'histore de Russie — par Prosper Merimee (“Лже-Дмитрия” Проспера Мериме). В Париже говорил он мне, что занимается этим сочинением, недовольный решением загадки Самозванца русскими историками.

12-е. В первый раз выпал порядочный снег. Все кругом бело. С отвычки тяжело глазам. Гулял по большому саду в снегу.

14-е. Читал в Revue des Deux Mondes статью Vellemain о генерале Foy и Демосфене. Французы не могут утешиться, что они лишены трибуны и способности болтать всенародно.

17-е. В квартете Бетховена en E-moll поразила меня русская мелодия святочной песни “Слава!” Липинский сказал мне, что это точно русская мелодия и квартет посвящен Разумовскому.

21-е. Немцы не взыскательны. Шутка смешит их потому, что она шутка; умна ли, смешна ли, замысловата ли, до того дела нет.

27-е. Утром был у нас князь Михаил Радзивил из Парижа. Много подробностей об императрице, императорском романе. Во Франции им вообще недовольны, боятся власти ее над мужем, который в жену влюблен. В ней нет любви. Иные полагают, что она обратит его к блузам, если не к красным. Досада его на царей, отказавших ему в невесте. Salvandy говорит, что этот брак напоминает ему Лжедимитрия и Марину. Я тоже подумал.

Февраль 2-е. Настоящая зима. Довольно снега. Встретил санки.

6-е. Зима все здравствует. Известие телеграфическое о покушении на жизнь австрийского императора.

8-е. В утренней прогулке снег при солнце так и жег глаза. Вечером трагедия Шиллера Фиеско. Публика довольно республиканская, бросили венок Девриану. Выбор пьесы на Королевском театре довольно странен после миланской передряги и покушения на жизнь австрийского императора.

11-е. Слышно, что Меншиков отправлен в Константинополь.

19-е. Кончил свою Масляницу на чужбине.

21-е. Из письма Булгакова узнал о смерти графини Виельгорской. Сегодня и для нас черный день.

25-е. Вчера праздновали масляницу блинами, изготовленными русским поваром Гайдуковым.

Речь царя Иоанна Васильевича при открытии Стоглавого Собора. Обычаи, которые порасшатались.

Март 3-е. В адресе колоний, кажется Антильских, Наполеону III сказано, что дядюшка его разносил Французские знамена от Нила до Невы.

4-е. Переписывал “8 января” (стихотворение).

9-е. Все заняты константинопольскими известиями и призывом флотов английского, французского и русского.

10-е. Вечером у Репниной. Письмо к ней Балабина о торжественном приезде Меншикова, чего не видали подобного со времен приезда Репнина и Кутузова.

13-е. Прочел книгу Монталамбера о “католических интересах” в XIX веке. Дело в том, по мнению автора, что церковь может быть свободна и могущественна только при представительном правительстве; следовательно, до 1815 года церковь не жила. Хорошее заключение.

14-е. Церемония Христова Воскресения в Римском соборе, в четыре часа пополудни. Весьма не пышная. Прежде совершалась она ночью, но за беспорядками отменили.

21-е. У Бейста. Она сбивается на покойную графиню Виельгорскую в молодости.

22-е. Узнал о смерти Каратыгина. Прежде умерли Брянский и Гусева, и все трое от холеры. В Москве сгорел Большой театр. Слышно и о смерти Щепкина.

28-е. Сестра английского посланника Fordes, Аделаида (одна из страстей Байрона), говорила мне о каком-то английском романе Три Испанца, который будто бы служил основанием Гяура Байрона.

Апрель 9-е. Вечером были у Репниной. Видел у нее книгу: Письма миссионера Макария.

11-е. Полторацкий в Париже.

13-е. Начало нашей страстной недели. Гулял в сосновом лесу. Вспоминал о Лесном институте. Читал Полтаву Пушкина. Как дарование его созревало и совершенствовалось с годами и как Полтава выше Кавказского пленника, Цыганов, Бахчисарайского фонтана. Два стиха только тут слабы: “Иль выйдет следствие плохое”. Следствие тут тем хуже, что речь идет о следственном деле. И еще: “А волчьи — видишь: какова!” Явление Марии, сон ли Мазепы? Или сошла она с ума? Не ясно. Фантастические попытки неудачны у Пушкина. Например сон в Евгении Онегине. В первый раз Пушкин читал нам Полтаву в Москве у Сергея Киселева при Американце Толстом, сыне Башилова, который за обедом нарезался и которого во время чтения вырвало чуть ли не на Толстого.

17-е. Написал стихи к Вере Голицыной при отправлении моего портрета.

20-е. Получил письмо от Павла с известием, что жена его отправилась к сестре опасно больной в Берлин. Посылая стихи, я имел темное предчувствие, что могут придти они некстати.

21-е. Писал Булгакову с письмом Погодину о Ломоносове.

23-е. Вечером был у графини Динар, род дрезденской Марии Аполлоновны.

24-е. Кажется, наши турецкие дела плохо идут.

Май 8-е. Выехали из Дрездена утром. Обедали в Теплице, ночевали в Брюкене, Чешский Мосток. Говорят, что мы народ завоевательный, а мало ли мест, из коих вытеснены мы немцами.

9-е. Приехали в Карлсбад. Что скажешь ты мне, Карлсбад, в нынешний приезд?

28-е. По железной дороге отправился вчера в Прагу. Был у Ганки.

29-е. В 6 часов утра прибыли в Вену. Был у священника Раевского. Застал одну попадью. Видел место, где было покушение на жизнь императора.

30-е. Венский народ гуляка во всех слоях своих. Русская обедня. Раевский очень хорошо служит. С Парижа не слыхал обедни. Тут был и наш парижский священник Васильев. Едет, кажется, в Петербург для принятия посвящения в протопопы. Он был напоминанием живым того, как я слушал обедню в Париже. Познакомился у Раевского с Вуком Стефановичем.

Август. Плавание до Венеции покойное и прекрасное. Светлый день, море тихое, то синее, то зеленое. Плыли шесть часов и прибыли в Венецию в полдень. В разные поездки написал, т.е. не написал, а надумал: Зонненштейн, Фрейнберг, Прага, Ночью на железной дороге, Дрезден.

***

Вскоре после освобождения Вены польским королем Собиеским Венецианская республика заключила союз с империей, Польшей и Россией и объявила войну Турции. При доже Сильвестре Вальеро (1694—1700) заключен был новый союз между Венецией, Польшей, Австрией и Россией при Петре I. По его просьбе республика дала ему работников, которые построили много кораблей в наших портах. Мирным договором, заключенным в Пассаровитце, 21 июля 1718, Венеция отказалась от прав своих на Кандию и Морею, сохранив только острова Cerigo и Cerigotto и несколько укрепленных мест в Далмации и Албании. От сей эпохи начинается падение республики. Венеция имела многие торговые конторы в Азове и для охранения их заключила в 1281 г. договор с Чингис Ханом. Республика отправляла каждый год четыре большие торговые флота под прикрытием вооруженных галер. Один из этих флотов доходил Азовским морем до устьев Дона. Туда приходили русские и татарские караваны с товарами по Каспийскому морю и вверх по Волге. (Из “Краткой истории Венецианской”, сочинение A. Quadri.)

***

Венеция. Воскресенье 23 августа (4 сентября). С приезда заходил я почти каждый день в базилику Св. Марка. Не видел еще Pala d'oro, византийская икона: она закрыта.

Не знаю, почему не показывали нам Piombi, но видели Pozzi. Страшное имя. Подумаешь, что заключенные точно содержались под водою в каких-то колодцах, а в сущности тюрьма как тюрьма.

На карте мира fra Mauro 1460 года означен мыс Доброй Надежды, тогда еще не открытый.

Был в публичном саду. Скачка. Молодые Санхо-Панца на каких-то Росинантах. Скачка на двухколесных колесницах. Тут по крайней мере есть какая-то местная краска, воспоминание и карикатура древних ристалищ. В Венеции лошадь и гиппическое представление редкость, род лодки в песках Аравийских.

Мост Rialto, сооруженный в 1591 году дожем Pascual Cicogna (коего дом с резными окнами видел я сегодня на канале). Лидо с castello. S. Andrea. В крепость не входил, а видел море.

Остров св. Лазаря, Армянский монастырь Мекитаристов, от имени основателя Мекитара. Чисто и порядочно содержанный. Армяне отличаются между восточными племенами опрятностью и благочинием, по крайней мере в своих публичных и церковных зданиях. В Пере Армянская церковь, за исключением посольских дворцов, едва ли не единственное чистое место; в Иерусалиме Армянский монастырь — тоже. Большая Египетская мумия; редкие рукописи, между прочими Библия, писанная на армянском языке в Персии с прекрасными живописными изображениями. В рамке на пальмовых листьях вылощенных что-то писанное на бирманском языке. Стол, на котором Байрон учился армянскому языку.

С отцом Pascal Aucher, который ныне очень стар и разбит параличом. На приветствие мое ему, что он пользуется европейской известностью, отвечал он мне, что обязан тому путешественникам, которые слишком благосклонно о нем отзывались, особенно Байрону, напрасно преувеличившему трудность армянского языка. Aucher за старостью и дряхлостью не служит уже отцом cicerone, а другого младшего товарища его, Gregoire Alepson, нет теперь в Венеции; кажется, он в Парижском Армянском институте.

Московский Лазаревский институт здесь известен. Хорошо устроенная типография. Я купил в ней армяно-русскую грамматику, посвященную цесаревичу Александру Николаевичу. Посвятительное письмо изложено правильным и чистым языком; и молитву, изданную на 24 языках, и, между прочим, на иллирийском, русском и польском. Довольно дорого: грамматика стоит 10 франков, а полиглотное издание — 15. Впрочем, выручка этих книг идет на содержание учебного заведения, в котором воспитываются молодые армяне.

Путеводителем моим был молодой монах, уроженец Константинопольский. Довольно свободно изъясняется по-французски.

В близости монастыря проезжаешь, или правильнее, проплываешь мимо острова S. Servolo, на котором больница и дом умалишенных. Из решетчатых окон один из несчастных что-то кричал нам вслед.

Вчера лазил я на колокольню Св. Марка — всход солнца. Обширный вид. Городские каналы закрыты крышами домов, и тут не догадаешься, что город построен в царстве морском.

Сегодня, т.е. воскресенье, 23 августа, утром ходил я по набережной Giudecca, заходил я в церковь S. Sebastiano — особенно богата картинами Павла Веронеза. “Мучение Св. Севастьяна”, “Св. Николай” Тициана. Тут погребен Веронезе и поставлен бюст его. Стены и потолок им же росписаны. На месте, где покоятся останки его, нет памятника, но самая церковь — лучший и собственноручный ему памятник. Памятники особенно нужны тем, о которых следует напоминать.

Церковь S. Angelo Raffaele — мадонна del Carmine — колокольная башня угрожала падением в конце XVI века. Архитектор Иосиф Сарди выпрямил ее в 1688 г.

Маленькая церковь S. Barnada. Где-то на площади заметил я на камне вырезанное слово sacrum. Мой гондольер Джузеппе сказал мне, что преступник, за которым гнались, был в старину неприкосновенным, когда удавалось ему ступить на подобный камень. На мосту, где в старину совершались кулачные бои двух враждебных, или, по крайней мере, междоусобных артелей гондольеров Castellani Nicoletti (первые были особенно под покровительством правительства, другие принадлежали народной партии), втиснуты четыре ноги, на которые становились бойцы. Перил тогда на мосту не было и побежденный часто падал в канал.

Сегодня первый день отдыха или роздыха после томительных жаров. Всю ночь дул ветер и воздух освежился. В первый раз мог я немного ходить и приняться за свой журнал, не утопая в поту.

15 августа. В день Успения были мы у обедни в греческой церкви Св. Георгия, построенной в 1550 г., знаменитым архитектором Sansovino. Во время служения играла на церковной площадке полковая австрийская музыка к соблазну православных. Ход вокруг церкви также при музыке. Архиерей благовидный старец. Сказывают, что великий князь Константин Николаевич велел списать для себя портрет его. Меня не впустили в алтарь, сказав, что одни духовные лица и австрийский император допускаются.

Два раза был я в театре Gallo A.S. Benedetto. В Италии и театры, как церкви, окрещены во имя какого-нибудь святого. Дают оперу Верди Attila и довольно плохо; но Итальянская опера в Италии, как ни будь посредственна, имеет особенно свежий вкус доморощенного молодого вина, которое пьешь на месте.

Теперь следует описать La piazza di S. Marco и ежедневные вечерние ее рауты и поименовать венецианские мои знакомства. Площадь, обставленная великолепными зданиями, с базиликой Св. Марка в оконечном углублении своем, конечно, картина величавая и поразительная. Предпочитаю ее днем, нежели вечером, особенно когда не светит месяц. Она не довольно освещена, хотя венецианцы и жалуются, что газ испортил их площадь и разорвал покров темноты, на ней лежавший и столь благоприятный любовным и прочим тайнам. В Париже, в Лондоне, подобная площадь горела бы тысячами солнцев.

Другая невыгода: на площади летом и особенно в продолжение нынешних жаров — душно, как в законопаченной большой зале. Под открытым небом невольно думаешь: хорошо бы раскрыть окно. Жене вечерняя эта площадь напоминает залу Московского дворянского собрания с ступенями своими и галереями вокруг.

Третья невыгода — ужасная музыка вокальная и инструментальная, которая дерет уши по всем направлениям площади пред кофейнями, когда не играет полковая музыка. Странное дело, как музыкальная натура итальянцев производит подобных мучителей и выносит подобное мученичество. То ли дело, если раздавались бы тут звуки оркестров Карлсбадского Лабицкого, Дрезденского Гюперфюрста, Венского Штрауса.

Четвертая невыгода площади это стулья, на которых осуждены сидеть посетители. Эти стулья вроде каких-то пыточных козлов, на которые, вероятно, в старину Совет Трех сажал для допроса гостей своих. Впрочем, Тюльерийские стулья не лучше.

С изменением нравов эти площадные собрания потеряли свой характер поэтический и романтический. Сцена лучше и великолепнее, но действием это те же бульвары парижские. Мороженое — главный интерес. Теперь же высшее общество рассеяно и по большей части встречаешь среднее и низшее сословия и путешественников. Но и в многолюдные эпохи года, сказывают, все не то, что в старину. Тогда было несколько салонов в домах, окружающих площадь, и хозяйки и гости сходили на площадь как в свой сад, чтобы освежиться и прогуляться. После полуночи из театра все являлись на площадь. Теперь после 10 часов площадь пустеет. Венецианцы дуются на австрийцев, и нет никакого сообщения между ними. Они жалуются, что они убили их общежительную жизнь; кажется, жалобы не совсем справедливы. Эта жизнь отжила свой век, преобразовалась как и везде. Разве парижские салоны те же, что в конце XVIII века? Не австрийцы же лишили венецианок хваленой их красоты. А теперь не встречаешь красавиц — иначе как в рамках знаменитых прежних художников. Видно, и природа по эпохам истощается, и у нее бывают свои периоды либерализма и противодействия.

Напрасно клепаем мы на петербургский климат и на переменчивость его погоды, как будто ему исключительно свойственную. Третьего дня мы умирали от жара, днем жарились на солнце, а ночью разваривались в соку своем от духоты. Вчера было уже свежо, а сегодня (т.е. 24 августа/5 сентября) еще гораздо свежее, так что, может быть, и в Петербурге теплее. Со дня на день летнее платье заменяется суконными, поры сжимаются, и испарина обращается вспять.

Продолжаю, однако же, свои купания. Вчера в воде пополудни было 19° градусов тепла. Итальянцы уже перестали купаться, и вчера я один был на просторе, а то была настоящая толкотня в воде. Итальянцы очень возятся и забавляются в воде, как дети, иногда не очень вежливы и невнимательны к ближнему.

25 августа/6 сентября. Петербург продолжается: ветер свежий, дождь, вода из каналов выступает и заливает мостовую. Пред окнами нашими старуха остановилась пред этим разлитием: мужчина схватил ее в руки свои и перенес в сени ближайшего дома. Вчера в темноту, в 12-м часу ночи ходил я вдоль Canal della Giudecca: волны плескали на набережную. Все пусто, встретил только двух людей. Сказывают, здесь совершенно безопасно ходить ночью по узким переходам и перепутанным закоулкам. Но чужестранцу надо иметь проводника, чтобы на затеряться.

Сегодня утром ходил я в церковь S. Toma. Во многих местах стены и потолок пробиты ядрами во время осады в последнюю революцию. Собрание святынь. Есть и собрание исторических автографов; но я не видел его. Проходил мимо дома Goldoni, в Calle Centani № 2369. Над дверьми изображение его в медальоне.

Мост della Donna Onesta. Каждый мост имеет свое предание и родословие. На этом месте была содержательница кофейного дома и честно торговала, посетители прозвали ее donna Onesta, и прозвание ее перешло к мосту...

Был в Chiesa del Santa Varia de Frari — обширный и великолепный храм. Гробницы Тициана и Кановы — одна против другой. Памятник Фоскари (дожа) скоропостижно умершего, когда раздался звон колокола, возвещавший об избрании наследника его (1457 г.). Хоры (т.е. алтарь с местами, где сидит духовенство) прекрасной работы; резьба на дереве и штучная.

Памятник Кановы сооружен по его рисункам, которые он готовил для памятника Тициану. Это напоминает Requiem Моцарта, который, не угадывая того, сам себя отпел. Монумент сей сооружен по Европейской подписке и стоил 102 тысячи франков (не много в сравнении с тем, чего стоят наши памятники в России, которые к тому же не умножают собою наличного капитала всемирных изящных богатств). В числе подписчиков упоминаются русский император, Голицыны, Демидовы, Разумовские, Аникьевы (вероятно, наша Ольга Дмитриевна). Этот способ предавать имя свое бессмертию, говоря: “И моего тут меда капля есть”, гораздо понятнее и приличнее общей страсти путешественников пачкать стены скал и зданий уродливыми начертаниями имен своих. Иной с опасностью для жизни удовлетворяет этой страсти, карабкаясь Бог весть куда, чтобы только повыше и повиднее занести свою визитную карточку к бессмертию. Иному герою не нужно было более храбрости, чтобы пойти на приступ и водрузить на стене знамя победы.

При церкви есть здание для хранения государственных бумаг древних и новых; но архив этот, сказывают, недоступен посетителям. Тут, между прочим, и знаменитая Золотая книга.

26 августа/7 сентября. Годовщина Бородинской битвы. Надобно будет когда-нибудь записать мне этот оторванный листок моей жизни, который, как и многие другие листки, не вплетен в мою жизнь. Я часто замечал, что во многом я нравственно не доделан, а потому и действия мои какие-то обломки недостроенного здания.

Если декорация переменилась, и Венеция уже не смотрит Петербургом, то все еще крепко смотрит сентябрем. Утро было яснее и, казалось, вёдро восторжествует над ведрами — но опять пошел дождь, загремела гроза.

Сегодня заходил я в церковь S. Maria del Rosario. Она славится своим огромным алтарем и картиною Тинторета “Cristo in croce e la Maria” — статуями и барельефами ваятеля Morleiter. Вообще во всех церквах изобилие мраморов в статуях, в колоннах, в помостах, изумительные.

Palazzo Foscari— теперь Австрийская казарма (так ли?). Некоторые дворцы напоминают Родосские дворцы, которые сохранили на стенах своих гербы прежних своих благородных властителей, а ныне заняты турками. Ныне заходил я в подобный palazzo со знаменитым гербом свидетелем лабазной торговли. Вчера видел другой дворец, где ныне ликерное заведение. Со времен республики сохранились в саду его при входе две большие куклы, солдаты, — но кажется, мундиры на них перекрашены на австрийский цвет.

Вчера купался в ванне, 20 градусов тепла, в заведении. Очень чисто и хорошо устроено. Проходил мимо театра della Fenice. Жаль, что не откроется прежде зимы. Прочел с учителем первую песнь “Ада” и нахожу, что довольно свободно понимается; французский перевод Ратисбона близок, особенно для французского перевода.

29 августа/9 сентября. Вчера в праздник Рождества Богородицы был у обедни в церкви S. Maria del Rosario. Описал в письме к Тютчевой. Переписано в другую книгу. После ходили на Campo di marte, где бывают полковые учения и парады — и иногда до 12-ти штук конницы, говорил нам с некоторой самодовольной важностью наш гондольер. Тут же большая табачная фабрика, куда приходят на работу 1000 и более женщин, девиц и детей. Тут можно сделать смотр состояния женского венецианского пола, что и предлагал мне Брока.

Вечером был на piazza, где за дурной погодой не был несколько дней сряду. Сегодня Венеция принарядилась по-прежнему солнечным сиянием. Тепло, а не душно. Я уже три раза купался в ванне от 20 до 22 градусов тепла. Сижу в ванне 10—20 минут. Утром сделал пешком прогулку довольно значительную, особенно для Венеции не пешеходной, по riva degli Schiavoni; ходил и в Giardino Publico.

Наполеону во время своего беспредельного могущества захотелось посадить несколько волос на голове лысой Адриатической красавицы, и волоса принялись и уцелели лучше, нежели железная корона на собственной его голове. В этом саду есть зелень, есть тень, есть пригорки, все редкости и невидальщины в Венеции.

Дорогой заходил я в церковь S. Biagio, приход арсенала. Тут мраморный памятник великого адмирала Angelo Emo, работы Joseph Ferrari Torretti в 1792. В его мастерской учился Канова. В этой церкви есть греческий придел для матросов греческого исповедания, но, вероятно, униатского. В одном Иерусалиме сходятся под одной крышей разноверческие исповедания.

Проходил мимо арсенала на обратном пути, видел наружные украшения. Четыре греческие льва Гиметского мрамора (близ Афин). Много толков и споров о местопроие-хождении этих львов, но водворены они в Венеции Франческом Морозини Пелопонезским в 1687. На Венецианских площадях более львов, нежели в Парижских салонах.

В Albergo Reale Danieli (бывшем pallazzo Bernardo Mocenigo) был я у M.Nordin. Тут же стоял и general Changarnier. Хотелось идти к нему, но посовестился. Политические известности, если не знаменитости, не то, что литературные и артистические, к которым доступ всякому свободен. Впрочем, он в тот же день уехал. В гондоле ездили мы с женой к леди Соррес, к старухе Больвиллерс (сестра покойного Убри), к графине Туркул, и занес я карточку к comte de Dameto, камергеру de I'lnfant d'Espagne в палаццо Rezzonico, купленном или нанятом инфантом. Дон Карлос живет в Триесте.

30 августа/11 сентября. По воскресеньям маленький пароход отправляется в 9 часов утра в Chioggio, три часа плавания мимо множества островов: Malemoco, Pelestrina и проч., мимо здешней Китайской стены Murazzi. Все эти острова связаны с историей Венеции. Киожжио имеет также своих львенков, свою пиаццу, или большую, довольно широкую улицу, свои каналы и мосты.

Первое мое впечатление было удивление слышать хорошую музыку. Я думал, что это полковая, но привлекаемый звуками вошел я в большую залу della municipalita, где происходила проба вечернего концерта. Большой оркестр, составленный из городских дилетантов, разыгрывал на духовых инструментах с отменной стройностью и увлекательностью разные музыкальные пьесы.

Главная церковь славится своим baticterio и кафедрой. Не знаю, часто ли с пользой и назидательностью действует последняя, но крестильница в большом употреблении. Я имел случай проверить лукавые и эпиграматические отзывы Jules Lecomte (Venise) о плодородии киожжиоток. Менее нежели в полчаса принесли для окрещения трех младенцев в деревянных ящиках со стеклами. На замечание мое одна из молодых крестных матерей с улыбкой созналась, что нет опасения, чтобы киожжиотское народонаселение скоро перевелось.

Женский пол и мужской славятся здесь красотой. Женщины носят белые покровы, которые с поясницы подымают они на голову — вроде турчанок, но лица не закрывают. Тициан любил искать здесь свои подлинники, и несчастный Leopold Robert перенес отсюда на холстину прекрасные типы картины своей “Le depart du pecheur de 1'Adriatique”.

В лодке отправился я в Sutto Marina, где обыкновенно здоровые и красивые девы и жены служат гребцами, тогда как отцы и мужья их сидят себе или лежат в лодке. Прежде киожжиоты и сутто-маринцы, разделенные пространством версты, жили между собой во вражде, как добрые соседи, но последняя революция прекратила это междоусобие, как и то, которое существовало между Nicoletti и Castellani.

Ходил по Murazzi, устроенном тремя террасами. По одну сторону море плещет и воет, по другую молчание и спокойствие. Даже почти не слыхать, что за перегородкой делается. На улице в Chioggia нашел два народные сборища: в одном несколько человек сидя слушали чтение “Orlando Innamorato”. Чтец громогласно читал, с большим жаром и жестами, подкрепляя чтение объяснительными комментариями. В другой группе, менее многолюдной, чтец читал также с телодвижениями и словесными комментариями, историю Наполеона, и, между прочим, о назначении Фоу-ке (Фуке) министром полиции. Толпа, составленная преимущественно из рыбаков, здесь и там слушала, казалось, внимательно. Слушательниц не было. Они расхаживали по улице или сидели в церквах. Тут отыскал я Италию с ее красками и обычаями.

На обратном пути ветер довольно поднялся, и итальянцы надевали теплое пальто, подымали воротники и окутывали шею шарфами и платками, как у нас в зимнюю вьюгу. В стороне Виченских темных гор разлилось море огня, и на нем отделялось одно облако точно образующее корабль с пламенной хоругвью. Никогда не видал я подобной фантастической картины. Уже недалеко от Венеции возвышается из воды маленькая часовня с лампадой перед образом Богоматери, которая (т.е. лампада) служит, вероятно, и маяком для пловцов. Прекрасная мысль и умилительное сочетание! Piazzetta — красавица, убранная и украшенная для вечернего приема гостей своих ожерельем блестящих огней, которые ярко отражались в зеркальном лоне воды, красовались и пылали перед нами. Но я не поддался зазывам ее, возвратился домой к вечернему обеду и рано лег спать, потому что порядочно устал. На пароходе были с нами две гамбургские красавицы, вероятно, старозаветного происхождения с матерью. В конце плавания нашего обменялся я с ними несколькими словами.

31 августа, 1, 2, 3, 4 сентября. В эти дни я два раза был в Accademia di belle arti. Сей музей основан в 1807 и особенно содействием графа Leopold Cicognara (в здании прежней Scuole di Carieta). Картина “Успения Богородицы” Тициана. Находят, что Богоматерь слишком дородна. Копия с этой картины работы Schiavoni-сына должна быть в Петербурге. Картины Беллини и Vivarini. Списки с них, может быть, с некоторыми православными изменениями, очень прилично украшали бы наши храмы. Вообще жаль, что и в сооружении храмов наших не держатся строже рисунка и пропорций итальянских храмов, особенно венецианских, также приноравливаясь к требованиям нашего служения. У нас при каждом сооружении храма хотят что-нибудь выдумать нового или так устроить подражание старому, что обыкновенно выходит аляповатая и какая-то обрубленная нескладица. В архитектуре главное и необходимое условие: соблюдение размеров, т.е. стройность. Всякое отступление от надлежащего размера — то же, что фальшивые звуки в музыке. Видел церковь S. Antonia, где почивает Св. Савва Иерусалимский (Муравьев в письмах из Италии). В этой церкви происходила драма ворвавшегося слона.

Не пишется, — да и полно. Писал большое письмо Булгакову, отпечаток венецианских впечатлений.

10(22) сентября. Поехал после обеда в Lido. Царь-солнце великолепно лег на злато-багровом ложе, и темные Тирольские Альпы прекрасно рисовались из-за этого яркого грунта. Восхождение царицы-луны долго прождал я, прохаживаясь по уединенному песчаному берегу. У нас нет слова для plage (пляж) и greve. Мой Брока восхищался твердью, усеянною звездами, и припоминал стихи из Тасса. Море с известною и невыразимою мелодией своей разбивалось о берег и замирало в песке. Наконец взошла луна, несколько уже изувеченная и убывающая.

Возвратился и причалил к пиаццете около 10 часов вечера. На Лидо сторожа при купальных будках ожидали в полночь англичан, которые обещались приехать купаться, и рассказывали мне про житье-бытье, доброту и щедрость герцога Брауншвейского, который имеет летний дом на Лидо, но нынешнее лето не приезжал — к прискорбию бедных, сказал со вздохом старый сторож.

Вчера, в пятницу, был я в мастерской Nerly, пейзажиста. Картины его — венецианские виды; и одна, возвращение с уборки винограда, находится в петербургских дворцах. Он живет в Pallazzo Pizani, в тех же покоях, в которых несчастный Леопольд Роберт лишил себя жизни. Он женат на побочной дочери Муруцци, который, недовольный этим браком, по личной причине, говорит скандальная хроника, оставил все свое огромное богатство родственнице своей жены.

Был еще в ателье сына Schiavoni: дописывает копию с Белини — Богоматерь, апостол Петр, Захарий в красной одежде, Екатерина, а для нашего императора — прекрасную картину его композиции — портрет маленькой княжны Четвертинской. Знаменитого колена (в письме к Булгакову) не видал за отсутствием отца. Vogel, приятель Жуковского, фотографировал портрет Лизы (Валуевой). Нерли сделал для Жуковского вид из комнаты, которую занимал он в приезд свой в Венецию с цесаревичем.

На днях был в Pallazzo Pizani (другой Пизани), славящейся картиной Павла Веронеза: семейство Дария у ног молодого Александра. Признаюсь, сердце и глаза мои не лежат к этим картинам из Роллена и нашего московского Черепанова, вероятно, потому, что я в них толку не знаю. Тут же группа Дедала и Икара, одно из первых произведений резца Каковы, а в Pallazzo Treves (бывшему палаццо Emo, если верить Costode) последние произведения Кановы: две статуи Гектора и Аякса; но по другим сведениям, статуи 1808—11 годов, а только куплены были нынешним их хозяином после смерти Кановы.

Treves de Bonfil, банкир из евреев, славится благодетельностью своей к единоверцам и христианам. Тут же в кабинете его много маленьких картин новейших художников, между прочими вид пиаццы зимой, подсыпленной снегом. Видел палаццо герцогини Беррийской. Много исторических достопримечательностей старинных и современных, особенно семейных. Тут древность содержится со вкусом и блеском новейшего времени. Только в Венеции и жить этим пережившим себя величиям и властям. Вольтер в Кандиде своем давно и пророчески указал им этот ночлег. Старик на Schiavoni на свои заработанные деньги купил один из дворцов Giustiniani. В другом палаццо Giustiniani жил Шатобриан на пути в Иерусалим и строго отозвался о Венеции, на что отвечала m-me Renier Michiel, автор книги “Венецианские праздники”. Schiavoni-сын сказал мне, что все рассказаное Arsene Houssaye (в брошюрке Voyaqe a Venise) о посещении его в их мастерской, сущая небылица. Этим болтунам французам непременно нужно сочинять и лгать: одной истины для них недостаточно.

Галерея pallazzo Barbarigo (Barbarigo alia terazza) куплена нашим императором. Алексей Перовский также купил здесь богатые произведения, которые после перешли к Дмитрию Бутурлину.

13 сентября. Вчера был в театре S. Samuele. Опера Пуритане и между актами балет Gisella, которые мы сократили прогулкой и мороженым на piazza. Спектакль кончился около часа пополуночи. Едва ли слушать Рубини и смотреть на Тальони стало бы терпения, но слушать и видеть карикатуры их не по силам. Впрочем, prima-donna недурна.

Праздник в церкви S. Zassaria. Вечером музыка и освещение на Riva degli Schiavoni и в боковой улице. Много народа; венецианцы веселятся тихо и чинно: сидят за столиками или расхаживают мерным шагом.

14-е. Опоздал к обедне в греческой церкви. Праздник Воздвижения Креста. Были в храме Santi Giovanni e Paolo. Граф говорит, что это Венецианский пантеон. В одном окне живописные стекла — редкость в Венеции, работы Jerome Mocetto по рисункам B.Vivarini. Гробницы многих дожей: Michel Morosini, Leonard Loredano, Andrea Vendramini etc. Мавзолей Agnes Venier, супруги дожа Antoine Venier. Богатая capella del Rosario — мраморные барельефы. Рядом с храмом гражданская больница, бывшая прежде confrerie de S. Marc. На площадке конная статуя Barthelemi Colleoni, полководца, умершего в 1475 г.

Храм Dei Gesuiti, построенный в прошедшем столетии. Богатство и отделка мраморов изумительные, с инкрустациями. Словно занавесы и ковры, а все мрамор — мраморный ковер у алтаря так обманчив, что примешь его за клеенку, коими постилают у нас полы.

“Le Martyr de S. Laurent” Тициана имел честь служить военной добычей французам от 1797 до 1815 года всеобщей ликвидации. Монумент дожа Pasqual Cicogna, заживо воздвигнувшего себе лучший памятник построением моста di Rialto. Гид сказал мне, что тут похоронен последний дож Manini. Но в путеводителе я не нашел того. Во всяком случае, этот великолепный храм был бы достойной гробницей республики и ее последнего представителя.

Торетти, учитель Каковы, умер в нищете и просил милостыню. Канова ничего ему не завещал. Так, по крайней мере, сказал мне мой Брока. Был в Casa di Ricovero. Более 800 старцев обоего пола (женщин более, нежели мужчин) содержатся здесь на иждивении частных благотворении. Большие залы опрятные, воздух чистый. Капитал около 6 млн. австрийских лир. Жены и мужья, когда те и другие в числе призренных, имеют позволение сходиться только раз в неделю. Но нет опасности, чтобы народонаселение этого заведения размножалось вследствие таковых свиданий: бедные, принимаемые в нем, должны быть не моложе 60 лет. Раз в месяц имеют они позволение выходить со двора. Такой странноприимный дом и в подобном размере был бы везде весьма замечателен, и в особенности в павшей Венеции.

Для павшей Венеции еще очень примечательно, что она едва ли не одна во всей Австрийской империи не принимает в обращение австрийских ассигнаций, а платит все свои повинности чистоганом. Вследствие чего и казна должна рассчитываться с нею одной звонкой монетой. Вот особенное выражение и протест оппозиционного духа.

17-е. Вчера был в pallazzo графа Шамбора. Не так великолепен и богат убранством и художественными произведениями, как маменькин дворец. Есть картина, представляющая, кажется, римский монастырь и собрание монахов, писанная герцогиней Беррийской, и если нет тут участия кисти царедворческого учителя, то герцогиня имеет замечательный талант.

18-е. Был в Лидо на стороне крепости. Довольно древесно и зелено старое Английское кладбище. Надобно освежить память свою идиллиями — насчет Лидо (Карамзин не допускал галлицизма насчет).

22-е. Тезоименитство австрийского императора. Обедня с музыкой и с присутствием властей в церкви S. Marco. Полуторжество. Главный праздник — день рождения его. Не было парада и даже войска. На piazza мало народа.

23—25-е. Встреча и знакомство с отставным палачом, которого принимал я за нищего и которому давал милостыню. Впрочем, он точно беден, стар и дряхл. Надобно с ним короче ознакомиться и проведать его подноготную.

Видел я в S. Marco отпевание священника, которого после понесли в гробе на гондолу и отвезли на кладбище на остров. Последняя прогулка венецианцев в гондоле.

От Адлерберга получил я ответ из Ольмюца с разрешением государя остаться за границей. Говоря о вечном восточном вопросе, Стюрмер сказал мне, что Орлов, вероятно, лучше, нежели Меншиков, уладил бы дело. Он турок хорошо знает, говорил Стюрмер. Не знаю, как с англичанами и французами, но с турками я сам согласен, что лучшего полномочного, во всех смыслах полномочного, придумать нельзя, как Орлова. С турками должна быть у нас и дипломатика азиатская, которая, впрочем, нам очень сродни. А мы отказываемся от своей полуазиатской природы и дипломатизируем на французский и английский лад, отчего и действуем несвободно и вяло и уступаем первенство англичанам и французам. Недаром есть у нас татарщина, которая должна была бы сблизить нас с турками. Русская тонкость, лукавство, сметливость, сами собою из каждого умного русского делают дипломата. А мы свою дипломатию вверили совершенно антирусским началам. Что может быть противоположнее русскому какого-нибудь тщедушного Брунова? Ни капли русской крови, ни единого русского чувства нет у него в груди. Может быть, он не продаст Россию, но верно выдаст ее, частью ведением, частью неведением; неведением потому, что он не понимает России, что никакая русская струна не звучит в сердце его. Неведением, потому что где ему отгрызаться зуб за зуб с Пальмерстоном, который должен давить его и сгибать в три погибели своим барством и высокомерием. Ему ли... передавать звучный и богатырский голос русского царя, например, в настоящем восточном вопросе? Что поймет он в чувстве народного православия, которое может ополчить всю Россию. Все это для него тарабарская грамота. И во всем восточном вопросе неминуемо, невольно он, как маркизша Кастельбажак (в Карлсбаде), видит одно опасение лишиться своего посланнического места. Это натурально, и винить его в том было бы несправедливо... У Нессельроде, хотя и нельзя сказать Нессельрода, есть по крайней мере русские мериносы на Святой Руси. Стало быть, он прикреплен к русской земле. Но у этого... бобыля Брунова нет...

26-е. Читал La Conjuration centre Venise. Книга St. Real, пользуется классической известностью. Мне показалась она довольно вялым и сухим рассказом о драматическом событии.

30-е. Вчера был в Арсенале с Завадовскими. Модель Бучентора имеет десятую часть подлинника. Обманчивость глаз. Не верится, чтобы модель, помноженная и десятью, могла бы на деле быть такого размера. Вооружение (armire) Генриха IV, подаренное им республике. Орудия пытки, принадлежавшие Francesco Carrara, Падуанскому тирану. Щит, простреленный цесаревичем в 1838 г. одной из арбалет, которая служила в Лепантском сражении.

Вчера в S. Samuele “Цирюльник”. Что за молодость, за веселость, за увлекательность в этой музыке. Россини переживет в потомстве своих современных львов: Наполеона и Байрона. Было время, что наше поколение ими бредило. Мы все глядели в Наполеоны и в Байроны и многие довольно удачно их корчили. Но никто не попал в Россини.

1 октября. На днях прочитал книгу молодого Адлерберга: Из Рима в Иерусалим. Ничего. Я очень люблю это простосердечное русское выражение. Иван, какова погода? “Ничего-с!” Ямщик, какова дорога? “Ничего-с”. Что, каков ваш барин, хорошо ли вами управляет? “Ничего-с”.

2-е. Вечером был Строганов. Сегодня в церкви Maria del Rosario был я на отпевании 80-летнего священника, основателя, или одного из двух основателей Scuole di Carieta Marco. Во времена республики он принадлежал к магистратуре и после падения республики принял духовный сан. Он был очень любим в народе, и церковь была полна. Произнесенное в память ему надгробное слово, сколько мог я понять, не без достоинства, и во всяком случае красноречиво, ибо слова оратора часто прерываемы были слезами и рыданиями его. Кажется, упомянул он, что был его учеником.

Я присутствовал во второй раз на последней прогулке в гондоле венецианца. Здесь нет особенного экипажа для мертвецов. Они отъезжают домой на одном и том же извозчике, который служит и живым. Некоторые путешественники говорят о красных гондолах, которые здесь будто заменяют наши похоронные дроги. Но по моим справкам оказывается это ложным. При церемонии бывают церковнослужители в красных рясах, которые несут церковные фонари, но бывают они и при других обрядах.

4-е. Был у обедни в греческой церкви. Более порядка и благочиния, нежели на Востоке. Подходил к благословению архиерея, который промолвил мне невнятно несколько русских слов.

6-е. Венеция под дождем и в ненастье то же, что красавица с флюсом, который кривит ее рожу. Поневоле изменишь ей, как прежде ни любил ее. Вчера были у княгини Васильчиковой. Грустно видеть дочь ее. Заезжали к графине Эстергази.

7-е. Был у меня наш египетский генеральный консул Фок, на днях выехавший из Александрии. Между Александрией и Триестом четырехдневное плавание. Соблазнительно. Кажется, умный человек, обхождения приятного, но больной и довольно мрачного духа. Не любит Востока, в котором долго жил. Выехал он из Египта не по обстоятельством политическим, а по болезни. В Египте в самом деле фанатизм против нас, по словам его, довольно возбужден. Я не думал бы того. Стало быть, в Турции и подавно. Разумеется, фанатизм не внутренний, не самородный, а более внешний и взбитый революционными выходцами и бродягами, Фок говорит, что лучшая книга о Египте — Рафаловича. В книге Ковалевского много вздора и собственноручного шитья.

8-е. У Самуэля давали “Лучию”. Финал 2-го акта очень порядочно был исполнен. Правда, что у меня в душе пел Рубини, и я тронут был до слез более по памяти, нежели по слуху. Строгановы отправились чрез Триест в Петербург.

9-е. Был в библиотеке Дукального дворца. Рукопись Тассо. Писал широко, большими буквами и довольно неправильными; вместе с рукописью отца, который также был поэт. Рукопись Евангелия IX века, breviaire кардинала Гримани, сына дожа, с прекрасными картинами. В библиотеке видел словарь Татищева. Обещался подарить “Живописный Сборник” 1853 г. Еще раз осматривал дворец. После ездили в церковь Santi Giovanni e Paolo и в dei Gesuiti. Первая церковь — кладбище дожей; кажется, погребено в ней 18.

10-е. Вице-библиотекарь в Дукальной библиотеке православный грек. Доктор Намиас возил меня в свой госпиталь Ospitale civico. Прекрасное заведение. До тысячи кроватей, а в случае нужды есть место и на 2000. В Венеции все имеет вид грандиозный и артистический, потому что все эти помещения были в старину или палаццы, или храмы, или монастыри. Величина, высота зал такого обширного размера, везде такой простор, что нигде не пахнет госпиталем. Везде воздух свежий и чистый. Правда, и климат тому способствует. Здесь очищают воздух не можжевельным курением, а открывают окна, впуская солнце и воздух.

Госпиталь основан для бедных городских, и общин, которые и содержат его определенным ежегодным взносом. Есть отделение для мужчин и отделение для женщин, подразделенные на больных, требующих лечения, и больных, требующих хирургических операций. Есть отделение и для больных платящих (большая часть даром) по 2 цванзигера с половиной в комнатах, где несколько больных, и по 4 цв. для больного в особой комнате, с особой прислугой. Отделение еврейское и отделение детское, что, кажется, редко где встречаешь. Смертность умеренная. Около седьмой части болезней грудных.

Ныне больных привозят в гондолах на площадь церкви Santi Giovianni e Paolo и переносят в больницу в виду толпы народа, которая обыкновенно собирается глазеть на это зрелище, как на всякое другое. Есть проект прорыть новый канал, который войдет во внутренний двор здания.

Вместе с больницей есть дом умалишенных, для женского пола, до 300 человек. Все это помещается в большой зале Scuola di S. Marco и бывшем монастыре доминиканцев. Двенадцать подлекарей, из них одна часть получает по 600 цванзигера в год, а другая только квартиру в госпитале и обед в дни дежурства. Есть сады и дворы и большие крытые галереи для прогулки выздоравливающих. В Венеции до 40 000 бедных, записанных в приходах, а жителей всего до 110 тысяч. Намиас говорил мне, что доктор чем долее обходится с больными, чем долее практикует, тем менее делает, а содействует природе. Большая деятельность, большая медикаментация означает молодость науки и врача.

11-е. Был у обедни в греческой церкви. Архиерей из внимания к русским посетителям читал Верую и Отче наш по-русски. Предпочитаю чтение этих двух молитв пению их по нашему обряду. Был в хранилище церкви: три древние греческие Евангелия и хартии на папирусе на латинском языке — кажется, VI века. Содержание: запись в пользу Равенской церкви. Римский археолог Марини написал рассуждение о сей рукописи. Вице-библиотекарь Дукальной библиотеки грек Велудо. Заходил к архиерею, говорит немного по-русски. В церкви погребена Воронцова, урожденная Сенявина, мать нынешнего князя Воронцова.

Ездили в Армянский монастырь. На возвратном пути вода была так прозрачна и зеркальна, что небеса, деревья, дома отражались в ней, как живые. Больница умалишенных на острове S. Servolo висела вверх дном в водяном пространстве, как головы несчастных ее жильцов.

12-е. Всходил на самый верх Campanile di S. Marco. Горизонт был чист. Великолепная панорама Венеции с ее роскошным поясом островов. Вдали Падуя. Виченские горы — Тирольские с их снежными кокошниками. Не позволяют всходить на башню по одиночке, а не иначе как сам третей, или сам друг, и все отверстия разделены железной палкой, вследствие нескольких самоубийственных низвержений с высоты. На Вандомской колонне в Париже по той же причине приняты подобные же предосторожности. Видно, это чувство желания спуститься с высоты — довольно натуральное.

Радецкий приехал в Венецию. Стюрмер обещал представить меня ему.

13-е. В J. de Debats, 20 октября, фельетон какого-то Piere Douhaine (вероятно, псевдоним) о русском театре, извлеченный из Арапова, Милюкова, Зеленецкого, Греча, Кони. Нельзя тут сказать: ученье свет, а неученье тьма. Здесь тьма от учения. Был в Apollo. Давали “Итальянку в Алжире”. Так и обдавало меня московской стариной и первыми моими итальянскими музыкальными впечатлениями. После революции гауптвахты загорожены железной решеткой, за которой находятся солдаты. Неблаговидно.

14-е. Радецкий дал знать графине Стюрмер, что он будет к ней, а она о том уведомила меня и пригласила к себе. От часа до 5 ждали мы его, но не дождались. Вероятно, какое-нибудь недоразумение, потому что старик очень вежлив и точен. На днях минет ему 87 лет, а он еще очень подвижен и начал опять ездить верхом. Император дал ему близ Лайбаха поместье, которое он устраивает себе на старость, когда выйдет в отставку. Между тем он, перебирая со Стюрмером всех действователей великих войн наполеоновских и поминая всех умерших, сказал: “Мне стыдно, что я живу так долго”. У Стюрмера несколько замечательных автографов. Несколько строк к нему написанных султаном с французской собственноручной его подписью. Письмо Марии-Луизы к Наполеону за несколько дней до первого падения его, с переводом ее собственноручным немецкого письма ее к отцу, где говорит, что Наполеон не может согласиться на мир, если не оставят ему Антверпена, и мимоходом пугает папеньку, что если войска его побьют, что весьма вероятно, потому что император сильнее, нежели был когда-либо, и что весь народ одушевлен мужеством и патриотизмом, то это будет погибель Австрийской империи.

Стюрмеры были на Св. Елене в числе хранителей Наполеона. Она говорит, что много преувеличений и пристрастий в рассказах о притеснениях, терпимых Наполеоном, но что, впрочем, было много неприятного и оскорбительного по необходимости в надзоре за ним. Нашего комиссара Бальмена он, вероятно, допустил бы до себя охотно, но сэр Гудсон-Лоу не дозволил того, потому что Наполеон его видеть не хотел.

Наполеон пил одно шампанское, частью цельное, частью с водой. По примеру его и вся его французская свита, кроме шампанского, не пила ничего, так что по обыкновенному расчету вся заготовленная провизия скоро истощилась и Наполеон оставался без шампанского. Тогда сообщения были долговременны, и пока не выписали новой провизии, прошло несколько месяцев. Французы ужасно кричали против жестокости австрийского правительства, которое жаждой морит Наполеона.

Все черное белье и дамское тут же было перебираемо английскими офицерами. Новые крики и нарекания на дикость и варварство англичан.

Однажды Наполеону захотелось подшутить над сторожевым офицером, который следовал за ним в прогулках его верхом. Он уловил минуту, в которую тот с кем-то заговорился, пришпорил коня своего и скрылся в крутизнах и извилинах скалы. Не видя пред собой пленника своего, офицер обмер, пустился во все закоулки ущелий, но нигде не нашел и следов его. Тревога, повсеместные поиски, пальба пушек, чтобы возвестить, что пленник спасся; а между тем пленник благополучно возвратился домой, смеясь над погоней за ним. С той поры приняты новые предосторожности, которым Наполеон не поддался. Отказался от своих верховых прогулок и под конец ограничил выход свой из дома местом, прилежащим к дому.

15-е. Одни дожившие до нынешних дней потомки древней Венецианской республики — это голуби площади Сан-Марка, которые и теперь кормятся на иждивении правительства. Но эти республиканцы вовсе не дикие и не кичливые, а напротив, ручные и общительные. Они гуляют по площади и, встречаясь с вами, чуть-чуть отходят в сторону, чтобы дать вам пройти. Но не улетают и нимало не пугаются.

Вечером Радецкий был в S. Samuele. Сказывают, что когда вошел он в ложу, человек 20 в партере начали хлопать, и бедный старик раскланивался пред почтеннейшей публикой. Но почтеннейшая публика была весьма немногочисленна. Случайно ли или оппозиционно, но театр был пустее обыкновенного. Большею частью были австрийцы, дамы, проезжающие. Радеций казался довольно пасмурен. Впрочем, может быть, и усталость одолела его. Утром делал он смотр войскам в Тревизе. Возвратившись в Венецию, давал большой обед. Адъютант его граф Тунн, брат адъютанта эрц-герцога Фердинанда, обещал мне представить меня фельдмаршалу в проезд мой чрез Верону.

16-е. Был в музее Correr. Theodore Correr, любитель и собиратель редкостей и древностей, завещал собрание свое городу Венеции. Много любопытного и драгоценного во всех возможных родах: оружие, галлебарды, служившие в старину на праздниках духовных, обломки, принадлежности бученторо, картины известных мастеров, медали Кановы, резцы его, портрет несчастного дожа Francois Foscari, прекрасный портрет Гольдони, блюда по рисункам Рафаэля, выделанные по способу, ныне уже потерянному, стрелы, шкапы, баулы отличной древней работы. Нынешнее столярное художество имеет свою красивость, но оно не живуче и до потомства не дойдет. План Венеции 1500 года, не имевшей еще ни моста Вздохов, ни вершины колокольни, ни каменного моста Rialto, ни церквей della Salute и Redentore.

Был в церкви degli Scalzi. Построена архитектором Longhena, соорудившим и della Salute. Пуристы критикуют школу его и относят ее ко временам упадка. Но для нас, невежд, эта величавость не без достоинства и производит желанное действие и изумление. Внутреннее богатство мраморов во всех изделиях от колонн до дверей и канделябров и проч. неисчислимо. Несколько приделов один богаче другого, сооруженных знаменитыми фамилиями Венеции и, между прочими, семейством “последних римлян” или “последних венецианцев”, дожа Manin и проч.

Церковь на одном из побочных каналов Св. Иакова dall'Orios славится отличной вышины колонной de Vert antique и картинами Павла Веронеза, Bassano, Palma, Andre Schiavone etc.

Вечером был у Кассини и видел там Зайцевского, переселившего себя в Италию, когда, казалось бы, России почва совершенно по нем. В русской судьбе много таких странностей. Бедный Пушкин не выезжал из России, а Зайцевский не выезжает из Италии.

Тициан умер 99-ти лет от чумы 1575 года. Мертвых зарывали тогда в известку, но по особенному повелению сената останки его были спасены от общего поглощения.

17-е. Pallazzo Mocenigo, в котором жил Байрон: сохраняется письменный стол его. Тут же картина Тинторетти, служившая моделью большой его картины Рай, хранящейся в большой зале Дукальной библиотеки. Бюст сына графини Мочениго. Прекрасная голова и хорошая работа. После были в Ботаническом саду, я не

Князь Федора племянник,

Не химик, не ботаник!

и потому я не могу оценить богатств этого сада, но, кажется, в нем довольно много замечательных растений. Между прочими дерево смерти: дотронешься до него — опухнешь и умрешь; остановишься под ним — задохнешься до смерти. Под стать этому дереву хранятся в саду бомбы и ядра, которые долетали до него во время осады 1849 года. Ghetto старое, новое и новейшее; день был субботний и потому синагоги и лавки были заперты.

18-е. Обедня в греческой церкви. Евангелие читается с кафедры посредине церкви. Это гораздо лучше и слышнее, чем у нас, и к тому же диакон не ревет, не мычит, не рыкает, как у нас. Щегольское чтение Евангелия казалось мне всегда у нас совершенно неприличным — и гораздо менее внятным, чем обыкновенное и умеренное громогласное чтение. Вход в алтарь мирянам воспрещен канонами.

Вечером на площади совершенно пусто. Ужасно заживаюсь в Венеции. Я всегда и отовсюду тяжел на подъем, но отсюда особенно тяжело выплывать. Меня удерживает благодатный штиль. Эта бесплавная, бесколесная, бессуетная, бесшумная, бездейственная, но вовсе не бездушная жизнь Венеции имеет что-то очаровательное.

19-е. Были с графиней Орловой-Денисовой в лавках Ghetto (гетто). Много хламу, но, вероятно, есть кое-что и стоящее внимания, хотя, впрочем, туристы и антикварии давно уже обобрали Венецию. Некоторые старые зеркала, фарфоры, баульчики. Но надобно знать цену этим вещам, а то легко попасть в дураки.

Дом англичанина Williams с собранием редкостей, картин, старинных шкапов ets. Против дома — Pallazzo Taglioni, в котором живет она сама, когда бывает в Венеции. (Теперь женитьба Трубецкого с дочерью повредила положению ее в обществе, и она на зиму сюда не будет.) В одном из салонов картины во всю стену служат обоями. Архитектура внешняя очень красива.

Вечером был у Стюрмера.

Разнесся слух о стычке между нашими и турецкими войсками. Все явления этой восточной драмы с ее начала двусмысленны и двуличны. Союзный флот перешел Дарданеллы, но в Босфор не вошел, а остановился на половине дороги. И хочется и колется. И война и не война, с турками союз, но с нами не разрыв. Читая газеты, не знаешь, кто безалабернее: правительства или газетчики. Times двух дней сряду не говорит одного. День за турков и день против них. Кроме русского правительства, которое может ошибаться, ибо оно человек, все другие правительства ослабли и сбились с толку.

После был у Кассини. Утром был у нас греческий архиерей.

Книжка 16. (1853)

Венеция, 18 августа

Что вы нам поете про Баденский жар? Попробуйте Венецианского, и тогда вас дрожь проймет и вы велите затопить у себя камин. Днем жарко, а ночью душнее. И старожилы здешние не запомнят такой осени. Каково же нам, новичкам? У вас еще есть деревья, есть тень. И не забывайте, что Венеция, как она ни прекрасна собою, все-таки лысая красавица, и нам бедным некуда приютиться. Я только и делаю, что потею. Все мои способности телесные и душевные вытекают потом.

Вечером Piazza di S. Marco, душная зала, душный раут: невольно думаешь, нельзя ли как-нибудь раскрыть окно, чтоб освежить воздух. Признаться, раут этот довольно и скучноват. Одно мороженое меня туда привлекает. Площадь довольно плохо освещена, а впрочем, не на кого и смотреть — все по деревням. Женский пол очень некрасив. Музыка постыдная, особенно для музыкальной и поэтической Италии.

Со всем тем здесь хорошо и на жар не жалуюсь. Я еще не начинал похождений своих по здешним палаццам и церквам, ожидаю, чтобы жар спал. Видел я только кое-что мимоходом. Я наслаждаюсь этой независимостью от повинностей, которым подлежат обыкновенные путешественники.

Между тем почти каждый день захожу в базилику Св. Марка и каждый раз с новым наслаждением. Во-первых, там довольно прохладно, а во-вторых, и в десятых, и в сотых, там столько богатств, столько изящного и примечательного, что каждый раз любуешься чем-нибудь новым.

Физиономии площадок, рынков очень напоминают Константинополь. Крики торговцев зеленью, фруктами совершенно одни и те же.

Мы переехали на другую квартиру. Домик наш в саду, если можно назвать это садом, а киоск — на берегу здешнего Босфора, то есть Canal Grande.

***

25 августа 1853

Мы уже не в Венеции, а в полном Петербурге. Вот третий день, что совершилось это превращение. Со дня на день погода круто переменилась. Сегодня вода выступила из каналов на мостовую, ни дать, ни взять Черная речка.

Венеция не миловидна в ненастную погоду. Этой красавице нужно быть убранной и разодетой блеском солнечным или месячных лучей. Под дождем и под тучами она не гордая львица, а просто мокрая курица.

***

ГРАФУ БЛУДОВУ

Венеция, 1 сентября 1853

Приношу вам, почтеннейший и любезнейший граф Дмитрий Николаевич, мою живейшую благодарность за ваше обязательное письмо и за ваши дружеские хлопоты о моем Рекруте (Ратнике). Хотя он и завербован под знаменем Булгарина, которое не так чтобы совсем без пятна, но все-таки я рад, что его завербовали и что он успел явиться до распущения милиции. Как знать, мой константинопольский приятель лорд Редклиф, может быть, предчувствуя мое желание, загнул новый узел в восточном вопросе, чтобы дать мне время справиться, поставить и снарядить моего Ратника. Теперь мое дело сделано, и я могу спокойно ожидать развязки.

Ваше письмо от 7 августа только на днях дошло до меня. Оно бегало за мной по разным царствам и государствам и, наконец, отыскало меня в Венеции, куда отправил меня доктор Геденус. К сожалению, вследствие невольных задержек, приехали мы сюда несколько поздно. Я еще успел довольно воспользоваться морскими купаниями и теперь продолжаю их в ванне. Я вполне наслаждаюсь пребыванием своим в этой столице тишины и благодатного тунеядства. Чувствую, как нервы мои растягиваются и успокаиваются. И чтобы не растревожить себя и не разбудить засыпающей кошки (которая так долго царапала меня своими язвительными когтями), чтобы не уставать от лишних и многообразных впечатлений, я только исподволь знакомлюсь со здешними замечательностями и редкостями. Не рассыпаюсь мелким бесом или дородным англичанином по всем храмам и всем палаццам. Хожу или, вернее, плыву, куда глаза глядят, и всегда наткнусь на что-нибудь достойное внимания. Более глазею, чем пялю глаза, чтобы ничего не пропустить и не оставаться в долгу пред какою-нибудь картиной или статуей.

Совесть моя не столь щекотлива и боязлива. Кажется мне, даже грешно переносить в Венецию тревожное и задыхающееся любопытство обыкновенных путешественников. Этой молчаливой и спокойной красавицей должно и любоваться молча и созерцательно.

Мы здесь живем в одном доме с Пашковой-Барановой. На днях приехала и княгиня Васильчикова. Мы в Венеции не заживемся и в виду имеем еще недели три виноградного лечения в Швейцарии или в Германии, а там... а там...

Сердечно желаю возвратиться домой, хотя доктора опасаются за меня, после столь многих лечений, петербургской осени и зимы. Не знаю, право, на что и решиться.

Увольнение мое от управления банком несколько развязывает мне руки и совесть. Явка моя на службу теперь уже не такая повелительная обязанность и необходимость. Впрочем, что будет и что скажет мой оракул Геденус. Но в случае нужды, вы, надеюсь, позволите мне снова обратиться к вашему дружескому ходатайству, которое при добром содействия графа Киселева было уже для меня так действительно.

Кстати, при сей верной оказии потрудитесь передать графу мой усердный и признательный поклон. Охотно разделю с вами грустную обязанность изготовить новое издание творений нашего незабвенного друга (Жуковского). Но, вероятно, и последнее еще не раскуплено. Не лучше ли повременить? Желательно было бы собрать и напечатать письма его, в которых так живо запечатлелись ум и дух его, в разных их видоизменениях, от высокого до площадного, от умилительного и религиозного до буфонства и карикатуры. Жаль, что не сохранить полной физиономии характера его. Из Москвы пишут мне, что вдова его все нездорова. Признаюсь, грустно и страшно думать о позднем переселении ее на чужую сторону и в таких печальных обстоятельствах.

Замечаю, что я очень переступил за законную грань английского письма. Виноват. Впрочем, в нынешних обстоятельствах не грешно сделать что-нибудь и в пику Пальмерстону. А знаете ли вы, что мой Ратник не только в Северной Пчеле, но и в Times, разумеется, в переводе прозой.

ИЗ ПИСЬМА К СВЕРБЕЕВОЙ

Теперь Венеция опять смотрит Венецией, то есть ненаглядной красавицей, днем блистающей в золотой парче солнца, ночью в серебряной парче луны. И не знаешь, в каком наряде она красивее. “Во всех ты, душенька, нарядах хороша!” Но не буду говорить вам о Венеции. Вы ее знаете, и к тому же ненавижу les lieux communs, а говоря о ней, мудрено не впасть в избитую колею, которую все путешественники прорыли своими фразами об Адриатической Венере, о развенчанной царице и проч. и тысячу прочих. Только скажу вам, что почти каждый день захожу в базилику Св. Марка и всегда с новым удовольствием и всегда с новым удовлетворением любопытства и внимания.

***

ИЗ ПИСЬМА К ВОЕЙКОВОЙ В ЛОНДОН

Что вы изволите так спесивиться, гордая и коварная островитянка? Вам пишут милое и остроумное письмо, вам посылают прекрасные стихи (которые даже и Times ваш перевел и напечатал), а вы на все это ни ответа, ни привета. Ни головой не кивнете, ни плечом не тряхнете. На что это похоже? Завеселились вы, запировали, забылись в чаду. Пожалуй еще, чего доброго, сила крестная с нами, вы даже, может быть, кокетничаете с лордом Пальмерстоном и заразились его мерзким тоном, отказались от людей и от нас варваров православных.

Но сделайте милость, нечего вам с нами зазнаваться. И мы также почти соленые островитяне, не хуже вашего. Наш хотя и уснувший лев, право, стоит вашего жадного и лукавого кота, которого из тщеславия вы пожаловали в леопарды. Наше солнце посветлее вашего, наша луна почище вашей. И не отдам я моей гондолы, в которой в лунную ночь плыву мимо великолепнейших дворцов и храмов, за весь ваш флот, как он ни хорохорится в Безике и в Spithead. Но дело не в том, и чтобы не баловать вашу гордость, скажу вам откровенно, что пишу вам вовсе не для вас, а для себя. Не подумайте, что

Moi, qui Vous aime tendrement,

Je n'ecris, que pour Vous le dire,

(Любя вас, я пишу, чтоб сказать вам это)

тем более что уже никак нельзя мне сказать вам:

Vous n'ecrivez, que pour ecrire,

C'est pour Vous un amusement.

(Вы пишете не любя, а чтоб поиздеваться.)

Об этом нет ни речи, ни помышления, а я только обращаюсь к вашей совести, если она не совершенно опальмерстонилась, и убедительно прошу вас сказать мне: получили ли вы мое письмо из Дрездена.

Вот и все. А теперь Бог с вами и с Пальмерстоном. Будьте здоровы, торжествуйте, веселитесь, кушайте roast-beef и запивайте его стаканом ale (только берегитесь слишком растолстеть), но чтобы не поперхнуться от упрека совести, дайте мне знать.

Как я на вас ни сердит, а все-таки целую безграмотную ручку вашу.

***

5 сентября

Принц де-Конти (брат великого Конде) должен был жениться на одной из двух племянниц кардинала Мазарини и не хотел выбирать, говоря, что все равно для него, которая из них, потому что он женится на кардинале, а вовсе не на племяннице.

***

M-me de Sevigne говорила об аббате Cosnac (после епископа de Valence), что надобно подходить к нему, как к лошадям, которые лягаются.

Французы и англичане в своих дипломатических сношениях всегда двусмысленны и двуличны, потому что боятся они журнальных толков, биржи, политических партий. Наша дипломатика одна может говорить прямо, потому что она выражение личной воли, особенно в обстоятельствах, когда личная воля сходится с народным сочувствием, как то оказывается ныне в отношении к так называемому восточному вопросу.

***

БУЛГАКОВУ

Венеция 7 сентября.

Jo sudo — io ho sudato — io sudero! Вот все, что в первые две недели нашего здесь пребывания мог бы я тебе сказать, что, между прочим, доказало бы тебе, что кроме общего пота я еще особенно и в придачу потею над итальянской грамматикой. Я изнемогал под влиянием внешнего и внутреннего scirocco и del dolce far niente. He писал ни журнала своего, ни стихов, ни, словом сказать, даже писем к тебе. Я так потел днем и ночью, что боялся сделаться сам лагуною.

После того вдруг в одну ночь погода переменилась. Мы были уже не в Венеции, а в Питере, не на Canal Grand, a хотя бы на Мойке! И сыро, и свежо, и пасмурно, и ветрено. Венеция, как я говорил, уже была не красивый и стройный лебедь, а просто мокрая курица. Итальянцы перепугались, запрятались, сняли купальни, повязали свои cachenes, перестали есть мороженое и проч. и проч.

Перепугался и я и говорил себе: не стоило же выезжать из России, чтобы встретиться с суровой осенью в последних числах августа. Но страх мой недолго продолжался. Все пришло в надлежащий порядок. Жара поумерилась, но погода прекрасная.

Что сказать тебе о Венеции, чего бы ты не знал, чего не знал бы каждый? Мне она нравится. Я наслаждаюсь тишиной ее, болезненным видом, унылостью. Пышная, здоровая, могучая, шумная, может быть, менее нравилась бы она мне. На праздник можно заглянуть мимоходом и порадоваться, но вечно праздновать — скука смертельная. Я почти благодарен австрийцам, которые угомонили этого льва и эту львицу. Париж несносен мне своим ежедневным тезоименитством, вечным именинным пирогом и вечными шкаликами в изъявление всеобщей радости. Там нет будней, а будни нужны моим нервам, нужен отдых, полусвет. Здесь есть праздник, но праздник природы: небеса и море, живые картины, а для охотников — и мертвые, которые стоят живых. Для меня они не очень доступны, потому что я близорук глазами и художественным чутьем живописи. Она меня вообще мало удовлетворяет, предпочитаю ей скульптуру и зодчество. Тут глазам моим есть за что ухватиться.

Каждый день захожу в базилику Св. Марка и любуюсь ею. И что за богатство во всех других церквах. Можно бы вымостить весь мир их мраморами и драгоценными камнями. Как я ни плох по части живописи, а советую тебе, если будешь в Венеции, сходить в мастерскую Schiavoni-отца (и сын отличный художник, но, как это часто встречаешь: молодой гораздо степеннее и строже старика. Не подумай, что я говорю это обиняком о тебе и о Косте).

Старик Schiavoni большой охотник и большой мастер представлять женщин au naturel. Между прочим, есть у него нагая красавица, только с необходимым виноградным листком, т.е. слегка накинутым легким покровом, чтобы не застудить и не застыдить (что, впрочем, одно и то же: студ и стыд) нежную часть тела. Особенно рекомендую тебе лядвею и колено этой красавицы. Я ничего подобного не видал. Так и выходит, так и округляется, так и дотрагивается до тебя из рамы своей. Мне, право, было совестно, и я все пятился и отходил в сторону, чтобы как-нибудь неосторожно не столкнуться коленом с коленом. Но проклятое колено так и подвигалось на меня, так меня и задевало нагостью и наглостью своей. Уж я говорил ему: “Да сгинь, окаянное, что ты привязалось ко мне, что ты меня приводишь в смущение и в соблазн! Оставь меня в покое! Вот я тебе пришлю приятеля своего Булгакова, его не испугаешь, он, пожалуй, готов сыграть коленце с тобой, но я никуда не гожусь”. Ничто не помогало, и я наконец опрометью выбежал из дома. Во всю ночь, во сне, это колено, как домовой, упирало меня в грудь и теперь еще, наяву, мерещится мне.

Нельзя же не сказать словечка о знаменитой Piazza, сборном вечернем месте венецианского народонаселения. Об этом салоне, которому, по словам Наполеона (не поддельного, а настоящего), одно небо достойно служить потолком. Жена моя нашла, что Piazza напоминает залу Московского благородного собрания, со своими галереями кругом. Мне она более нравится днем, нежели вечером, когда съезжаются, или сплываются и сходятся гости на всенародный раут. Особенно люблю ее часу в пятом и шестом после обеда, т.е. до обеда, когда все уже подернуто тенью, а фасад Базилики, со своими мозаиками, статуями, мраморными шитьем и узорами, блещет, горит, отливается, разливается огромными изящными и стройными калейдоскопами. Почти ежедневно, между купаньем и обедом, захожу любоваться этой невыразимой и выше всякого понятия картиной.

Вечером также, почти каждый день, являюсь на Piazza, но более по привычке, по обязанности, нежели по влечению сердца. Она освещена газом, на досаду кровным венецианцам, которые говорят, что во всяком случае она слишком мало освещена. Уж если не оставлять ее в темноте, то следовало бы залить ее блеском, как залили бы подобную площадь в Лондоне или в Париже. А теперь ни то, ни се.

Музыкальная часть также очень жалка. Надобно быть в музыкальной и мелодической Италии, чтобы иметь понятие о том, что могут выдержать уши. Кажется, Карачиоли говорил, что уши французов обиты сафьяном. В таком случае, уши итальянцев вымощены камнем. Как вспомнишь дрезденские, венские и другие немецкие оркестры, которые слушаешь за пару грошей, и слышишь на Piazza, пред кофейными, нестройные и дикие раззвучия голосов и инструментов, то мороз продирает по ушам и по коже. Только и отдыхают уши в те дни, когда играет австрийская полковая музыка, которая отлично хороша. Но венецианские патриоты предпочитают ей свои доморощенные кошечьи оркестры.

Вообще Венеция дуется на своих военных постояльцев, да и они как-то не умеют ладить с нею. Власти не живут открытыми домами, не дают праздников и ничего не делают, чтобы привлечь и слить разнородные стихии. Я уверен, что несколько балов смягчили бы ожесточенные сердца здешних львиц, а за ними и львов. Вообще город опустел, но в нынешнее вилежиатурное время года город не только пустой, но и пустейший. На Piazza не видишь аристократических кружков, все чернь, mezzo stato, — иностранцы. Там, где в старину завязывались и развязывались драмы и романы, теперь просто едят мороженое и отталкивают от себя мальчиков-тунеядцев, которые обступают тебя и просят qualche cosa per carita, торговцев башмаками, зажигательными спичками и всякой возможной дрянью.

В старину, сказывают, до утра площадь кипела народом, теперь в десять часов вечера толпа уплывает и площадь очищается. Мы одни, залетные гости, засиживаемся или загуливаемся иногда до 12-го часа, среди нескольких искателей счастья, которые подбирают на площади разный сор, лоскутки бумаги и догоревших сигар, на завтрашнее дневное пропитание, или людей, нашедших уже счастье и спящих крепким сном на стульях и на камнях лестницы и подножий колонн.

Вообще много бедных и все очень вздорожало. Для окончательной характеристики Piazza нельзя не упомянуть о скамьях и соломенных стульях, на которых следует сидеть. Вспомни слова Карачиоли: должно полагать, что у итальянцев и итальянок некоторая часть тела также туго обита сафьяном, а для нас эти седалища — настоящие орудия пытки, вероятно, остатки древней мебели, на которой инквизиция усаживала гостей своих в приемные дни.

Теперь с площади отправимся домой. Гондола ждет нас у Piazzatta.

Ночь лунная, небо и море как зеркало, освещенное огнями. Грешно не сказать им спасибо и не воспользоваться праздником, которым они тебя угощают. Прежде чем воротиться домой, поплывем мимо великолепного и темного Георгиевского Маиора, т.е. S. Giorgio Maggiore in isola, в сторону публичного сада, которым Наполеон (опять-таки настоящий, а не фиглярный) осенил голову немного лысой адриатической красавицы. Очаровательно!

Вдали, за Лидо и за Murazzi, кипит, бушует море, и грохот его до нас доходит, а нас даже нисколько не укачивает, не убаюкивает лодка, которая молчаливо скользит по голубой, серебряными узорами вышитой скатерти. Мы повернули к храму Maria della Salute, вплываем в Canal Grande и причаливает к Cale Barbier, которая родилась с тем, чтобы быть Palazzo Venier, но не достигла своего великого назначения. Тут мы живем. И как судьба сочетала с именем Пашковых. Тут живет с дочерьми и Мери Пашкова, урожденная Баранова, и мы живем дружно и семейно.

Для Венеции у нас две редкости: терраса над каналом с двумя павильонами и сад между ними и домом нашим. Дамы пьют чай, барышни поют итальянские и русские песни, я курю сигару и, разучившись волочиться за земными красавицами, волочусь за небесной и в любви объясняюсь с луной, пока еще прозою, но рифмы уже бурчат во мне и скоро будет извержение, чтобы не сказать испражнение.

Впрочем, трудно воспевать Венецию. Она сама песня. И как ни пой ее, она все-таки тебя перепоет. Я думаю, и Паганини не взялся бы аккомпанировать на скрипке своей соловью. Он заслушался бы его, да и баста.

Как я говорил тебе, теперь здесь мертвый сезон. Театр della Fenice закрыт, и, вероятно, не дождусь открытия его. Для необходимого продовольствия публики дают оперы на театрах Galla a S. Benedetto и S. Samuel (здесь и окаянные театры под опекой святых). На последнем бывают и балеты, но пение и пляска довольно посредственны. Танцовщицы здесь имеют дворцы, но не имеют ног. У нашей знакомки Тальони здесь четыре палаццо на большом канале, одно другого лучше, и между ними знаменитое La Doro (а не 1а d'oro, как прежде думали и писали, до открытия свидетельства, что этот дом принадлежал древнему семейству Doro). Один из этих дворцов Тальони подарила приемышу своему князю Трубецкому, который, сказывают, женитьбой своей с ее дочерью много повредил себе в здешнем обществе. Итальянцы очень снисходительны и доброжелательны к любовным слабостям, но эта родовая и наследственная любовь уже пересолила.

Баста! Довольно толковать про Венецию, в которую окунул я тебя и продержал в ней довольно долго. У меня перед глазами три письма твои от 29 июля, 5 и 19 августа. Не помню, все ли три остались без ответа. На всякий случай

Пред тобой, моя икона,

Положу я три поклона.

А знаешь ли ты, что в Times напечатана моя песня в переводе прозою? Скажи это Полторацкому. Он поедет в Англию, чтобы приобрести эту библиографическую курьезность.

Здесь княгиня Васильчикова с больной дочерью и другие русские мелькают. Была здесь ваша приятельница Болдырева, которая тебе и сыну твоему приказала кланяться. Что она за синьора? Я разгадать не умел, но, грешный человек, окрестил ее Тамбовской венецианкой. Кажется, борются в ней два начала: Самойловское и Болдыревское.

Нам обещали Радецкого. Хотелось бы мне посмотреть на этот итальянский перевод нашего Суворова.

Здесь нет теперь ни герцогини Беррийской, ни сына ее. Венецианский ужин Вольтера не налицо. Мы осматривали ее дворец, бывший Vendramini. Редко о котором дворце не прибавишь бывший. Это еще не грустно, а то: Albergo Real, бывший palazzo Mocenigo, Albergo dell'Europa — бывший palazzo Giustiniani, и так далее, ни дать, ни взять, как в нашей белокаменной. Теперь прости и обнимаю, если только есть место распростереть объятья.

***

Mery Beck писала Лизе (Валуевой), что я не был ее любимым поэтом как “слишком глубокий”; она предпочитала мне Жуковского. Я отвечал ей: “И таким образом вы, матушка Мария Ивановна, жалуете меня в немцы и проваливаетесь в моей глубокомысленности. Покорнейше благодарю за одолжение. Впрочем, не смущайтесь и не берите обратно слова своего. Вы отчасти правы. Вы в стихах любите то, что надобно в них любить, что составляет их главную прелесть: звуки, краски, простоту. Этого всего у меня мало, а у Жуковского много. Только в стихах моих порок не тот, который вы им изволите приписывать. Это было бы еще не беда, а беда та, что я в стихах моих часто умничаю и вследствие того сбиваюсь с прямого поэтического пути, что вы и принимаете за глубокомысленность. Вот вам моя исповедь и ваше оправдание. Только прошу не передавать ее Булгарину и прочим врагам моим. А то они меня засудят, в силу собственного моего признания”.

***

Венеция, 19 сентября

Эта безколесная жизнь, эта тишина убаюкивают душу и тело. И у нас было несколько дней ненастных, дождливых и ветреных, нагрянувших на нас со дня на день после сильных жаров, но все скоро опять пришло в прежний порядок. Дни уже не так горячи, но ночи теплые, а когда они и месячные, то баснословно хороши.

Я в Булоньи был только несколько часов, потому и не упорствую в впечатлении, которое город этот во мне оставил. Он, может быть, и не так гадок, как мне показался, — хотя мудрено, чтобы французский город не был гадким, — но во всяком случае это не Венеция. Впрочем, не стану говорить вам о ней. Каждый, даже и не бывавший в ней, знает ее наизусть, знает вдоль и поперек. Предоставляю описывать ее Сухтелену, ему, который так удачно и оригинально говорил об Авроре, об аромате роз, и о том, что число гостей за обедом не должно быть менее числа граций и выше числа муз (за дополнительной информацией обращайтесь к Софье Карамзиной).

Говорить о Венеции и о физиономии ее, отличающейся от физиономий всех возможных городов во всем мире, — то же, что, говоря о железной дороге, заметить, как смело заметил, помнится мне, тот же Сухтелен, что железные дороги удивительно сокращают расстояния. Воля ваша, я в эти дерзости никак пускаться не могу. Ни язык мой, ни перо мое не поворотятся, чтобы занестись в эти превыспренности. Одним словом, не пускаясь в фразы и в описательную прозу, скажу вам, что по мне Венеция прелестна и жизнь в ней имеет невыразимую сладость. И во всяком случае, если лукавый дернул бы руку мою и стал бы я нанизывать прилагательные и эпитеты, читая письмо мое в шумном, пестром, тревожном Париже, в Париже, в этом море, воздвигнутом вечными бурями, вечной суматохой, вы не поняли бы ни меня, ни милых моих лагун. Нужно истрезвиться и утишить все чувствия, чтобы оценить и вкусить эту чистую негу.

Когда погода хороша, жена моя не сходит с террасы, а о прочих частях и редкостях Венеции знает понаслышке. Имеем иногда вести от Тютчевой. Она у брата своего в Lindau в Баварии. В конце октября думает она быть в Петербурге.

***

Отец Фридриха Великого был гуляка, любил вино, но не любил учености. Однажды вздумалось ему дать решить Берлинскому обществу наук, основанному Лейбницем, задачу: отчего происходит пена шампанского вина, которая очень ему нравилась. Академия попросила 60 бутылок для добросовестного исследования задачи и нужных испытаний. “Убирайся они к черту, — сказал король, — лучше не знать мне никогда, в чем дело, пить шампанское могу и без них”.

***

Книжка 17. (1853)

Карлсбад, 12 мая 1853

Мы выехали из Дрездена 8 мая, приехали сюда 9-го.

Я встал в 6 часов. В 6 1/2 был на водах и ходил там до 8. После отправился на Hirschensprung. На дороге где-то вырезано на камне: “plutot etre, que paraitre”. По-русски можно так перевести этот девиз: “не слыть, а быть”.

Был у молодого князя Otto v. Schonburg и у Дрезденского старика Konnerits. У него встретился с г. Kalm, мужем Брунсвигской красавицы, с которой обедал я в Дрездене; у графа Kleist. Вечером приехала княгиня Репнина.

Дорогой из Дрездена в Карлсбад доделал я куплеты, которые уже давно вертелись в голове моей и должны быть вставлены в мое стихотворение Полтава.

13-е. Хотя на водах и запрещено заниматься делами, но все не худо иметь всегда при себе в кармане нужные бумаги. Эта глупость напоминает мне анекдот Крылова, им самим мне рассказанный. Он гулял или, вероятнее, сидел на лавочке в Летнем саду. Вдруг ... его. Он в карман, а бумаги нет. Есть где укрыться, а нет, чем ... На его счастье, видит он в аллее приближающегося к нему графа Хвостова. Крылов к нему кидается: “Здравствуйте, граф. Нет ли у вас чего новенького?” — “Есть, вот сейчас прислали мне из типографии вновь отпечатанное мое стихотворение”, — и дает ему листок. “Не скупитесь, граф, а дайте мне 2—3 экземпляра”. Обрадованный такой неожиданной жадностью, Хвостов исполняет его просьбу, и Крылов со своей добычей спешит за своим делом.

Кстати о Крылове... Крылов написал трагическую фарсу “Трумпф”, которую в старину разыгрывали на домашних театрах и между прочими у Олениных. Старик камергер Ржевский написал эпиграмму... Крылов отвечал ему:

Мой критик, ты чутьем прославиться хотел,

Но ты и тут впросак попался:

Ты говоришь, что мой герой ...

Ан нет, брат, он ...

Этот старик камергер Ржевский — не наш московский Павел Ржевский, а родственник фельдмаршала графа Каменского. Он написал стихи на свадьбу Блудова, на которые очень забавно жаловался мне Блудов и требовал от меня, чтобы я его отомстил. Более всего Ржевский прославился тем, что имел крепостной балет, кажется, в Рязанской деревне, который после продал дирекции Московского театра. Грибоедов в Горе от ума упоминает об этой продаже.

14-е. Сегодня праздник Frohnleichnamsfest. Духовная процессия с музыкой и пальбой. Брак герцога Брабантского с австрийской герцогиней, вероятно, не очень будет приятен в Дрездене. Там надеялись выдать за него одну из прирнцесс.

Заходил к D-r de Carro, нашел его так же, как оставил прошлого года, без ног и в постели. Ему за 80 лет. Хвалится сном своим и аппетитом, голова совершенно свежа, но после падения своего все еще не может справиться со своими ногами. Он издал на нынешний год свой Карлсбадский Альманах, в котором есть замечательная статья о Петре I и о сношениях его с Лейбницем на здешних водах. Он готовит новую книгу о своем 27-летнем пребывании в Карлсбаде. Он в постели своей завален книгами и бумагами, беспрестанно читает или пишет. Он сказывал мне, что фамилия de Carro, которую мы знавали в Москве, побочная отрасль его фамилии и что генерал Филипп Карро, который служил, кажется, при императрице Анне, не оставил после себя законных наследников.

Дивлюсь, что у нас не учредят ордена гражданской шпаги за храбрость, или гражданского Георгия, для вознаграждения смельчаков, подобных, например, Норову, который, никогда не занимавшись финансовой частью, пошел прямо в товарищи министра финансов. Это, по мне, еще смелее, чем первому пойти на приступ. У нас обыкновенно все пересолят. Мы слыхали, что в Англии, по обычаю, исстари заведенному, никогда не назначают моряка в первые лорды Адмиралтейства. На этом основании почти на все места назначаются у нас люди посторонние. Понимаю еще, что Канкрин мог бы взять Норова себе в товарищи. Он любил пиликать на скрипке, а Норов большой пианист. Но не могу придумать, на что он будет годен Броку. Одоевскому должно быть обидно повышение Норова. Они всегда разыгрывали в четыре руки ученую немецкую музыку.

16-е. Вечером ходили через горы за Hammer. Дорогой разговорился я с плотником, который живет в деревне, за час от Карлсбада, и каждый день оттуда отправляется в 5 часов утра, а в 7 вечера к себе возвращается. Зарабатывает он в день 40 крон, из которых он 3 крейцера платит подрядчику. Днем ест он только хлеб и выпивает рюмку водки, а возвратившись домой, ужинает молочным или водяным супом с картофелем и другими овощами. Редко, редко, когда зимой ест он немного свинины. Наши работники не довольствуются такой скудной пищей.

Вечер был прекрасный. Ярко и разноцветно оттенялась зелень по уступам гор и зелень лесов. Ничто так не украшает и не одушевляет сельской картины, как речка, которая с шумом перекидывается через камни. Тогда сценическое представление в полном совершенстве: кругом обстановка декораций, а речка-оркестр разыгрывает свои свежие мелодии. Актер — каждый из нас, и молча разыгрывается в душе таинственная драма, веселая или грустная, смотря по содержанию и по минутному вдохновению...

17-е. Ходил с княгиней Репниной к D-r Carro. Он все и всех обращает к своему Карлсбаду и в нем сосредотачивает весь мир. Такие люди и нужны, чтобы ничто не пропадало на свете.

18-е. Писали к Павлу. В 4 часа отправились с князем Шенбургом к Neuberg в Giesshtubel, за час от Карлсбада, по Пражской дороге, мимо развалин замка Engelhaus. Все горы, и очень живописные. Источник Giesshtubel за час от помещичьего дома. Ничего не могли видеть, потому что пошел дождь и поднялась гроза. Neuberg продал прошлого года 140 000 кувшинов этой воды, которая, после прошлогоднего посещения греческим королем, названа die Konig Otto-Quelle. Neuberg получил от короля за это посвящение орден Спасителя. И можно поручиться, что во всем греческом королевстве нет ни одного верноподданного, более преданного королю, чем Neuberg.

Вечером узнал из газет о смерти Шихматова. Вероятно, истомило и уморило его министерство. Канкрин также жаловался на огненный стул министерства финансов. Впрочем, Шихматова, вероятно, заели более бумаги, нежели дела. Неужели после него будет министерствовать Норов? А почему же нет? Была пословица: что город, то норов. Теперь можно сказать: что министерство, то Норов. Не говорю о министерствах, которые хотя и без Норовых, а с норовом.

19-е. Вечером полил потопный дождь и расшумелась страшная гроза. Гром, многократно повторяемый эхами гор, не умолкал. Я однако же немножко гулял под этими батарейными огнями. Жители Карлсбада и лавочники были ночью встревожены и боялись наводнения (что здесь дело нешуточное, потому что воды не раз доходили до первого этажа), но, впрочем, все обошлось благополучно.

20-е. Сегодня боялись повторения вчерашней грозы, но весь день обошелся довольно хорошо. Вечером ходил я к храму и обелиску Финдлатер (der Mylordstempel). Искал Schiessaal, прославленный Петром I, попал на Jagersaal, Klein-Versailles, а не нашел того, чего искал.

Приехал граф Кушелев с женой. Ничего особенного из Петербурга нет. Холера гораздо уменьшилась. В последнее время молоко было любимым и употребительнейшим питьем выздоравливающих.

23-е. Граф Кушелев говорил о междоусобной войне Греча и Булгарина в Северной Пчеле. Слепцы спорят о красках. Замечательно, что в нашем высшем обществе многие, может быть, никогда ничего не читали Державина, Жуковского, Пушкина и сосредоточивают всю русскую литературу в лице братьев сиамцев, которые показываются в Северной Пчеле. Вот что значит постоянное действие ежедневной газеты. Попадись она в другие, чистые руки, и влияние ее на русскую литературу и на русскую публику было бы весьма благодетельно.

24-е. Я полагал, что наши альманачники совершенно перевелись. Но, нет, на беду еще живы курилки. Третьего дня получил я письмо из Москвы от Сушкова, который просит стихов в свой Раут. Вчера из Петербурга от воскресшего Владиславлева, который того же просит в Утреннюю Зарю.

25-е. J. de Debats, кажется, начинает склоняться на нашу сторону в восточном вопросе. Зато La Press врет и беснуется. Журналы не имеют никакого понятия о России и Турции, а расправляются ими, как своей собственностью.

26-е. Писал в Страсбург книгопродавцу Шмиду, который публиковал каталог русских книг. Вообще старые.

Приехал князь Анатолий Барятинский с женой. В дипломатических переговорах с Турцией мы будем всегда один против трех, если не более, т.е. будем иметь противниками турков, англичан и французов. Между тем Австрия и Пруссия, как с нами ни дружны, но будут нам исподтишка перечить, и вся мелкотравчатая европейская дипломатия и все революционные бродяги, которые гнездятся в Пере, будут подбивать Порту нам не поддаваться. В случае войны — дело другое, и предстоит еще вопрос: будут ли французы и англичане сильно помогать туркам войсками и кораблями. Весьма ошибочно мнение, что мы можем озадачить турков словесными требованиями. На словах они ничего нам не уступят, и наши попытки будут всегда безуспешны. Нам нужно негоциировать не с пером в руках, а с дубинкой Петра Великого. Если не пришло время вытащить ее из кунсткамеры, то лучше молчать и выжидать удобного случая.

Мне сказывали, что в 1812 г., при Ртищеве, Кавказское наше войско состояло из 25 000 человек, а теперь простирается оно до 180 000. Если не Меншиков, то Веригин при нем удачно покончил свой восточный вопрос. Говорят, что он обыграл молодого Нессельроде на 150 000 р. Наши сановники не слишком разборчивы и совестливы в выборе людей, коими они себя окружают.

Приехал князь Николай Васильевич Долгорукий. Он сказывал, что граф Воронцов переехал в подмосковную и приезжает в Петербург по понедельникам, чтобы заседать в Совете. Мог ли Петр I предвидеть такие чудеса. Молодой Адлерберг издал путешествие свое в Иерусалим.

28-е. Сегодня наш праздник Вознесения. Вечером взлез я по крутой и узкой тропинке на Бельведер-зиц. Дикая и живописная природа! С вершины горы видны развалины замка Engelhaus, т.е. говорят, что видны, а я их своими глазами не видал. Высота горы 274 венских Klafter над морем и 86 над Spradel. Назад возвратились по другой дороге, более удобной, мимо Friedrich Wilhelmsplatz. С этого места прекрасный вид на город.

Во французских газетах 7 июня напечатали взятые из Times две ноты Меншикова на имя Рейс-Ефенди и проект договора. В них решительно нет никаких особенных притязаний со стороны русского правительства на господство в Турции, а только требования, чтобы права, уже дарованные грекам, были снова утверждены султаном для предупреждения недоразумений и злоупотреблений турецких местных властей. Дело совершенно чистое, а между тем те же журналы, которые печатают эти официальные документы, все еще вопиют и беснуются против так называемых самовластных и неслыханных требований России. Дура политика не обращает внимания на официальные документы и увлекается криками журнальных крикунов.

31-е. Приехали Мещерские и Лиза Карамзина. Я был у Бибеско. Говорили о турецких делах. И он того же мнения, что напрасно затянулись в длинные переговоры. Надобно было с приезда Меншикова дать дней 8 или 10 сроку туркам на ответ изложенным требованиям. Если есть возможность с успехом действовать на турков, то разве внезапно и решительно, чтобы не дать им времени опомниться и обнюхаться с другими.

Про одного губернатора с губернаторшей говорили, что это круговая порука: муж берет, а жена дает. Тютчев говорил о молодой княгине Т., которая очень манерилась, не имея, впрочем, поклонников: “Она кокетничает перед пустотой”.

1 июня. Водил Николая Мещерского на Hirschenspring. Вечером водил Лизу Карамзину на Drie Kreutze и на Otto's Hohe, что прежде было Orientirungs-Hohe. Это высший пункт близ города: 304 Wiener Klafter (сажень) над морем и 107 над Спруделем.

2-е. Сегодня день рождения Павла. Празднует ли он его вместе с женой?

3-е. Праздновали вчерашний день рождения обедом в Posthof с Мещерскими. Журналы уморительны своей нелепостью. В Presse 13 июня сказано, впрочем, взято из какой-то немецкой газеты, что великий князь Константин Николаевич так обременен занятиями, что вместо его председательствовал в географическом обществе генерал Муравьев и что это служит доказательством, как деятельны военные приготовления России против Турции.

4-е. Князь Мещерский отправился в Виши. Сегодня узнал я о смерти Льва Пушкина. С ним, можно сказать, погребены многие неизданные стихотворения брата его, которые он один знал наизусть.

5-е. Журналы начинают немного утихать, хотя все еще врут. Приезд графа Панина в Париж, вероятно, за женой, связывается ими также с восточным вопросом.

7-е. Наш Троицын день. Первый день совершенно летний. Приехал князь Алексей Трубецкой с увечной головой. На дороге опрокинулась коляска его. Приехали граф Петр Пален с братом его Николаем.

В первом приказе по армиям, писанном Шишковым 13-го июня 1812 г., между прочим, сказано: в них издревле течет громкая победами кровь славян. Что за ералаш? Громкая кровь течет победами. Но в рескрипте фельдмаршалу Салтыкову бессмертные слова: “Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве моем”. Эти слова тем прекраснее, что они оправданы были на деле.

9-е. Представлялся эрцгерцогу Карлу-Фердинанду, сыну знаменитого эрцгерцога Карла и шефу нашего уланского Белогородского полка. Продолжаю читать записки Шишкова, которые привез сюда Завадовский. Добрый Шишков удивительно забавен своим простодушием, чтобы не сказать простоумием. Он рассказывает, что на дороге от Твери в Петербург видел он на небе два облака, из которых одно имело вид рака, а другое — дракона, и что рак победил дракона. “Сидя один в коляске, — говорит он, — долго размышлял я: кто в эту войну будет рак и кто дракон?” Другому пришло бы в голову, что рак означает Россию, потому что армия наша все ретируется; но добрый Шишков чистый израильтянин, в нем нет лести, и ему пришло, что рак означает Россию, поскольку оба эти слова начинаются буквой Р. И эта мысль, заключает он, утешала меня во всю дорогу.

10-е. Утром был у баронессы Stolzenberg, морганатической супруги принца Wilhelm von Angalt-Dessau.

Я очень люблю в прогулках отыскивать безымянные тропинки, удаляясь от больших трактов, из которых каждый носит здесь свой ярлык zum- или zur- что-нибудь. Познакомился с австрийским генералом Кудрявским, братом нашего старика Кудрявского. Он долго служил на Востоке.

Это что-то не к добру: Булгарин в Северной Пчеле, 30 мая, ужасно меня расхваливает по поводу моей “Масляницы”. Неизвестно, кто прислал мне этот листок из Петербурга.

12—14-е. Приехала Пашкова со своей крылатой дружиной,со своим мужем и сыном. Они из Парижа, а сын из Петербурга. Она сказывала, что там холера сильно и скоро действует. Недавно умерла от нее Шереметева, урожденная княжна Горчакова.

Недаром я говорил, что Булгарин хвалил меня не перед добром. Я получил известие, что в Банке случилась неприятность: раскрали около 2000 старых дел, Бог знает, для какой цели.

Были у нас князь Лобковиц, граф Путбус и Пехлин, которого знавали мы во Франкфурте, где он был датским посланником. Он переводчик “Лалла-Рук” на немецкий язык, издал недавно том своих стихотворений и занимается теперь историей эпической поэзии. Из Бадена получено известие о смерти кн. Горчаковой. Можно ли было думать, что две развалины, отец и мать ее, переживут свою дочь.

15-е. Вчера узнал я о другой печальной смерти. Бедная княгиня Вера Голицына скончалась в Берлине. Когда я из Дрездена послал к ней, перед Светлым Воскресением, свой портрет со стихами, я имел какое-то минутное чувство, что все это дойдет до нее не вовремя. И в самом деле, все это пришло в Берлин, когда она была уже отчаянно больна, и, кажется, она ни портрета, ни стихов моих не видала. Давно ли была она в Константинополе в полном цвете здоровья, силы и красоты? Умер в Берлине и наш русский священник, и к княгине Голицыной приезжал священник из Парижа.

16-е. Человеческое тщеславие всюду прокрадывается: я заметил, что многие, которые пьют Sprudel, гордятся пред нами, смиренно пьющими Schlossbrunn.

17-е. Восточный вопрос все еще всех занимает. Все ждут на него ответа. Журналы кричат и шумят, а ничего не объясняют. Циркуляр графа Нессельроде, по-моему, очень хорошо и дельно изложен. Я уверен, что все сказанное в нем сущая правда, но правда ничего не проучит там, где действуют страсти; а против нас в Европе враждуют страсти: зависти, ненависти и страха.

Иногда самые, по-видимому, маловажные приметы убедительнее значительнейших явлений. Когда я думаю об участи Наполеона III и о продолжительности настоящего порядка дел во Франции, две приметы удостоверяют меня, что все это ненадежно и непрочно. Нельзя веровать в положение, в котором негодяй Дантес-Гекерен — сенатор, а негодяйка Матильда Демидова разыгрывает роль императорской принцессы. Случай часто проказит, но проказы его непродолжительны. Рано или поздно Промысел берет свое и приводит дела и лица в надлежащий порядок. Вечером ездили с Трубецкими в Elbogen.

Сегодня здешнее Петра и Павла. По дороге встречали богомольцев и перед селениями кукольные изображения святых именинников с распущенными хоругвями и проч.

Местоположение Эльбогена очень живописно: цепной мост, древний рыцарский замок, обращенный ныне в тюремный замок. О времена! О нравы! Впрочем, вероятно, и прежние жильцы, благородные рыцари, были такие же разбойники, как и нынешние жильцы.

18-е. Писали к Павлу. Вечером на Wiese музыка праздновала приезд князя Эстергази, бывшего посла в Лондоне. Приехал также граф Красинский, варшавская развалина, и рыжий Голицын, тоже обломок прежнего варшавского житья.

19-е. Приехала из Петербурга маркизша Castelbajac. Заходил к нам граф Красинский. Он очень слаб и плох.

20-е. Вчера получил я письмо от Валуева, он назначен Курляндским губернатором, и письмо от Брока, который извещает меня, что я переименован в члена совета министерства финансов, вероятно, вследствие беспорядка, случившегося в Банке, хотя он о том ничего и не говорит. Я и не воображал, что я такой бдительный начальник, и что без меня дела пойдут хуже. А шутки в сторону — особенное счастье, что я в разные управления свои имел на руках и в руках многие миллионы таможенные и банковские, и что все обошлось исправно.

21-е. Старик Радзивил, помещик славной Аркадии, когда пеняли ему, что мало дает он денег сыновьям своим на прожиток, отвечал, что довольно и того, что дает он им свое имя, которое им не следует. В глубокой старости своей потерял он память и часто спрашивает жену свою: “А кто бишь отец Валентина, я никак не могу вспомнить?” Один из Радзивилов был сын нашего варшавского посла Стакельберга, другой — сын герцога Lauzun и т.д.

Государь Павел Петрович обещал однажды быть на бале у князя Куракина, вероятно, Алексея Борисовича. Перед самым балом за что-то прогневался он на князя, раздумал к нему ехать и отправил вместо себя Константина Павловича с поручением к хозяину. Тот к нему явился и говорит: “Государь император приказал мне сказать вашему сиятельству, что вы, сударь, ж.., ж... и ж...” С этими словами поворотился он направо кругом и уехал.

***

ПИСЬМО ТОЛСТОМУ

Карлсбад, 4 июля 1853 г.

Здесь не до чтения. Здесь надобно жить жизнью животного, а не умственно. Со всем тем Цареградские дела и нас озабочивают, и ждем с нетерпением развязки крупного вопроса. В самом начале мало надеялся на успех. Когда все радовались блестящему и торжественному приему Меншикова на Босфоре, я кому-то писал: “Хорошо он приехал, посмотрим, каково он уедет”.

Я имел случай несколько ознакомиться с Востоком и с некоторыми в нем действующими лицами и убедился, что там с переговорами нам делать нечего. Мы всегда будем одни против трех, т.е. против нас будет одна глупая нация и две шельмы нации, как вы говорите, не говоря уже о тех, которые будут, хотя и скрытно, но все-таки нам недоброжелательствовать и исподтишка подбивать турков нам не поддаваться. И сами единоверцы, за которых мы хлопочем, из трусости и подлости будут показывать, что боятся и не хотят нашего покровительства.

Все это так ясно и достоверно, что не понимаю, как те, которым ведать о том надлежит, того не ведают. Наше дело до поры и до времени сидеть у моря и ждать погоды. Погода, рано или поздно, придет непременно и пригонит, как древле, наши ладьи к Цареградским стенам; но самим преждевременно погоды поднимать нам не следует. Впрочем, и я скажу с вами: “Увидим”.

А пока мы здесь читаем кузину вашу “La dame aux perles”. Автор ее успел одним разом сделать и подлый поступок, и пошлую книгу.

В бытность мою в Париже, я видел в канцелярии посольства маленькую французскую брошюру о Святых Местах, писанную, помнится, духовным лицом в нашу пользу. Нельзя ли мне прислать ее? У меня также чешется рука написать что-нибудь об этом, в ответ на брошюрку Пужула. Скоро кончу свой водопой и тогда принялся бы я за работу. Слышу также о какой-то брошюрке или статье нашего иезуита Гагарина о восточном вопросе. Нельзя ли и ею одолжить меня? Здесь бывший ваш посол граф Пален, и брат его космополит, и много других русских. Погода не очень нас балует, но мы не унываем и пьем да гуляем во всю Ивановскую.

***

22-е. Вечером в курзале концерт Rudolph Willmers, скандинавского пианиста. Игра бойкая и приятная, но великие пианисты так размножились, что и высшее превосходство в этом искусстве сделалось почти ремеслом и пошлостью. Он, между прочим, играл Nordische National-Hymn aus den Scandinavischen Liedern, есть что-то похожее и на английский гимн, и на Боже Царя храни. Willmers собирается в Россию. Нам обещают сюда и Листа, или по крайней мере княгиню Wittgenstein. Перед концертом ходил я с Ленским в Hammer и припоминали наше варшавское и петербургское житье-бытье. На днях заходил я к Lady Гренвиль.

23-е. Меня и случайная бессонница пугает как начало и возобновление прежних бессонниц. Тогда минувшие мои страдальческие ночи и ночи будущие колоссально восстают и каменеют передо мною, и кажется мне, не пробью никогда этой ужасной громады. Утром девица Лазарева-Станищева начала писать портрет мой карандашом. Она несколько лет училась живописи в Италии и пожалована в члены нашей Академии Художеств, под этим титулом и поименована она здесь. Приехала из Варшавы m-me Сухозанет со своей красавицей племянницей.

24-е. Может быть, я уже перепил. Костя Булгаков, заболев, говорил о себе: я уже не человек, а перепел.

Третьего дня, иди правильнее, третьей ночи, во время бессонницы принялся я за записки Шишкова. Что за дичь в манифестах своих заставлял он подписывать бедного императора Александра. Особенно замечателен манифест 1-го января 1816 года. Что-то похожее на китайские манифесты. Добрый Шишков не силен был в натуральной истории. В книге своей о Старом и Новом слове говорил он: “Чай, китайская трава”. В Записках своих говорит он: “Находил на меня в этой пустоте комнат, в этой тишине, прерываемой одним только криком сих насекомых, некий ужас и уныние”. Что это за насекомые? Лягушки!

Вечером ходил по берегу Эгера через деревню Drachowitz мимо Modens-Hof на панораму. Дорога очень приятная, полями и огородами, и совершенно сельская. Хотя бы в Остафьеве с той только разницей, что Остафьевские картины не окаймлены горами подобно здешним.

25-е. Опять тревожная ночь со всеми припадками и взрывами прежних бессонниц. Опять принялся я за ночного товарища своего Шишкова. Несмотря на тоску свою, мне почти забавно было видеть, как бедный моряк с трудом уживался с военными тревогами главной квартиры. То объезжает он большие дороги, чтобы не попасться в плен французам, то по проселочным дорогам боится, чтобы не опрокинули его с коляской. И все это рассказывает он с каким-то ребяческим простосердечием. Вообще все его путевые впечатления и замечания совершенно детские. А между тем на досуге сочиняет он манифесты не только по заказу императора, но иногда и для своего собственного удовольствия на всякий случай. Как государь ни безразлично и слепо подписывал подобные его бумаги, но случалось, что и он догадывался иногда о неприличии и невозможности говорить то, что заставлял его говорить Шишков. Один из таких несостоявшихся манифестов, после Лейпцигского сражения, Шишков кончает следующими словами: Сего ради повелеваем: да отворятся во всем пространстве области нашей все Божественные храмы, etc.etc, да прольются от всего народа горячие слезы благодарности и проч. и проч. Довольно забавно заставлять государя говорить: повелеваем плакать.

26-е. Здесь получен русский манифест. Он очень хорошо принят здешней нашей колонией и шевелит струнами русского сердца. Я подумал бы, что он писан Блудовым, но одно выражение меня сбивает: юрист Блудов не позволил бы себе сказать: вручить престол. Вручается то, что принимаешь в руки.

Вечером ездил я в коляске с Трубецким в Schlackenwert — первую станцию от Карлсбада, и поместье герцога Тосканского, которое дает ему до 35 000 франков доходов. Все в упадке и запущении, но старинный сад прекрасен и очень тенист. Писали к Павлу.

Давно не принимался я за свой дневник. Постараюсь хотя наскоро собрать свои воспоминания.

Немножко от жаров, немножко от бессонниц, которые начинали меня тревожить, немножко от Карлсбада, который начинал мне надоедать, немножко от именин своих, чтобы не разыгрывать здесь торжественную и праздничную роль именинника (Алексей Лобанов говорил о племяннике своем графе Воронцове, что он похож на вечного именинника), решился я съездить в Мариенбад.

28 числа, около 5-ти часов после обеда, сели мы с женой в свою коляску, запряженную четверкой почтовых лошадей, и пустились в путь. Только успели мы доехать до Гамера, как погода переменилась, воздух охладел и полил дождь. Можно сказать, что дорога слишком живописна для проезжающих. Все горы да горы. Шагом или въезжаешь на гору или с горы съезжаешь. Тормоз наш был в таком употреблении, что скоро прорвался, надели запасный крючок, да и он протер колесо до дерева, и хорошо еще что без беды доехали. Мы проехали станцию Petschau с замком, принадлежащим герцогу Бофору и купленным у Кауница.

Нам говорили, что до Мариенбада не более пяти часов езды, но надобно всегда придать несколько часов к сказанному, и доехали мы не ранее полуночи. Разумеется, весь Мариенбад давно уже спал. Долго стучались мы в дверях нескольких гостиниц, но никуда нас не впускали и говорили, что все занято. Наконец нашли мы гостеприимную гостиницу zur Stadt Weimar, где и приютились в трех хороших комнатах.

Ночь провел я очень хорошо. Мариенбад мне очень понравился своей красивостью, миловидностью и опрятностью. Тут все свежо. Все с иголки: дома, галереи, прогулки, источники с красивыми навесами и пр. Вообще более простору и дышишь свободнее. Природа не так грандиозна, как в Карлсбаде, но зато более удобна для ежедневного употребления. В Карлсбаде все ущелья, все взбираешься или слезаешь по длинным коридорам с некоторыми отверстиями для зрения на живописную даль.

29-е. Ходил я по городу и близким окрестностям. Видел Kreuzbrunn, который более всех употребляют, Karolinen-brunnen и пр. Ездили мы на Flaschenhutte, где выделываются глиняные кувшины для отправления воды в разные края. Выделка очень легка и скоро изготовляется. Работник кладет на маленький станок кусок глины и в две минуты ручной работы кувшин готов. Тут их выделывают до 700 000 в год.

Мариенбад, собственность духовенства, в медицинском отношении слывет холодным Карлсбадом (das kalte Karlsbad). Тут я нашел из русских московского Боде с петербургской дочерью, которой удаление из Петербурга толкуют различным образом, Ивана Фундуклея, которого знал губернатором в Киеве и который ныне сенатор в Варшаве, Ломоносова с женой, урожденной Щербатовой (он оправляется от своего паралича, начал ходить, двигать рукой и говорить довольно внятно), Абрамовых, которых мы знали в Дрездене, и сестру ее, молоденькую и хорошенькую вдову. Есть и другие русские, но я их не знаю; между прочими сибирский генерал-губернатор Муравьев.

30-е. Часу в 3-м, после обеда, оставили мы Мариенбад и отправились в Konigswart, замок и летнее пребывание князя Меттерниха. Довольно красивое и лесистое местоположение. Парк и дом очень хорошо содержаны. В доме много картин, фамильных и царских портретов, мраморная статуя Каковы, изображающая историю. При замке Museum с разными древностями, редкостями естественными и современными знаменитостями, как то: рукомойник Наполеона на острове Эльба и другие принадлежавшие ему вещи и разные другие принадлежности и памятники многих знаменитых лиц. Также показывают тут две египетские мумии в их гробах. И сам бедный хозяин не такая ли же политическая мумия, заживо пережившая свою деятельность, свою славу и свою эпоху. Самого его в замке не было, а были два сына его, которых, впрочем, я не видал.

Из Konigswart отправились мы в Эгер через Sandau, где угостили нас по-русски, т.е. продержали на станции более 3-х часов, хотя на глазах наших отправлялись дилижансы, и не знаю, каким образом, но верно с грехом пополам, дали пару лошадей графу Стадиону, который приехал после нас. Граф Стадион говорил мне, что ни к чему не поведет жаловаться на неисправность почты, потому что держит ее князь Меттерних. Это также по-русски.

Переменили лошадей в Эгере, поехали ночевать в Franzensbad на квартиру Абрамовых, которые нам ее предложили. Приехали туда к полночи и кое-как улеглись спать, и я спал хорошо.

1 июля. Утром походил я немножко по городу и по проулкам около источников и отведал Salzquelle, которую я пил в Петербурге, и довольно безуспешно, при начале болезни моей. О Franzensbad нечего сказать особенного: довольно опрятно, площадки, обсаженные деревьями, где гуляют и пьют кофе, укрываются от зноя солнца.

В Эгер приехали мы в полдень. Пошел я смотреть в доме бургомистра комнату, в которой Wallenstein был убит. Тут сохраняется оружие, которым он был убит, и некоторые резные шкафы, ему принадлежавшие. Теперь комната завалена канцелярскими бумагами. Осмотрел я развалины старого замка, в котором церковь с красивыми мраморными колоннами и одно окно, также с маленькими мраморными колоннами, хорошо сохранились.

Чрез Schiessgaus возвратились мы к почтовому двору и отправились обратно в Карлсбад чрез Elbogen, где мы обедали на террасе, любуясь прелестями окрестной картины.

Жаль мне, что я поздно узнал в Карлсбаде от графа Палена о существовании в Эгере знаменитого палача, который, оставив ремесло свое, посвятил себя собранию различных древних и новых орудий казни и вообще всяких древностей, как то: монет и проч. Сказывают, что он участвовал в приведении в порядок и устройстве Konigswart-Museum.

При въезде нашем в Карлсбад торжественно проехали мы по Wiese шагом при музыке и сквозь толпу гуляющего народа. Вообще я очень доволен своей поездкой и ночами своими, которые пришли в порядок.

2-е. Обедал я в Posthof с русской колонией: с Палеными, Пашковыми, Кушелевыми, Барятинскими и проч.

Во все эти дни, т.е. до нынешнего числа, ничего особенного не было, кроме приезда Лизы Валуевой с отцом. Пробыв с нами двое суток, отправился он обратно в свое Митавское воеводство. Много чувств и грустных воспоминаний возбудило во мне свидание с ними, но, впрочем, вынес я их без большого волнения. Дорогой в Мариенбад кончил я свою песню Русского Ратника, которой начало было уже наброшено в голове моей еще в Карлсбаде, и дописал я другую песню, которая уже давно была мной начата:

Ножкой чудной, легкокрылой

К башмачку прильнула ты, и проч.

На этих днях писал я к Павлу.

После обеда подходили мы к благословению сербского патриарха Иосифа. Старик почтенной и привлекательной наружности и, кажется, отличающийся славянским простодушием. Он порядочно изъясняется по-русски или, по крайней мере, по-славянски, и мы друг друга свободно понимали.

8-е. Утром был я у патриарха австрийских сербов. Он сказывал мне, что получает из России много пособий для своих православных церквей, как то: церковные книги, утвари и платья для духовенства, особенно из Москвы. Он хвалится покровительством молодого императора Австрийского в пользу православной церкви. По журналам все идет к миру и восточный вопрос приближается к развязке. Даже и маркиза Castelbajac гораздо спокойнее, а доныне восточный вопрос, т.е. страх лишиться посольского места в Петербурге, гораздо более тревожил ее внутренность, чем Карлсбадские воды.

10-е. Вечером все наши знакомые русские и немецкие, а некоторые и незнакомые, были у нас на прощальном чае и кофе. Все изъявляли большое сожаление о нашем отъезде. Всех гостей заставил я записать свои имена в книге. Charles Rothschild, вероятно, опасаясь, чтобы как-нибудь не воспользовались и не употребили во зло его подписи, теснился насилу между двумя уже готовыми подписями.

11-го утром, в 7-м часу выехали мы из Карлсбада и приехали в Прагу и остановились в гостинице Zum Englischen Hoh. Первый раз ехали мы довольно хорошо, безостановочно и даже скоро, по немецкому покрою. Природа по дороге довольно красива, но уже не так величава, как в Карлсбаде.

Прага. 12 июля. Не думал я дожить до нынешнего дня. Сегодня день моего рождения и стукнул на меня 61-й год. Был я у Ганки и у баронессы Kotz. Ошибкой попал я к президенту здешней полиции Sachar, вместо того, чтобы попасть к майору и коменданту пражской военной полиции Альбинскому, к которому имел я письмо от Фридланда. Президент сказал мне, что открыты заговоры в Париже, Вене и Берлине и что одна надежда на императора Николая, чтобы установить порядок.

Обедали мы в гостинице довольно порядочно. После обеда ездили мы с комендантом и с женой его в Waldgarten и на Josephineninsel. Везде очень хорошая полковая музыка, венгерская и итальянская. Нельзя не подумать, с грустью глядя на это: неужели Бог все так устроил, чтобы венгерцы и итальянцы должны быть не дома, а в Богемии. Город прекрасный и древними и новыми зданиями своими. Мосты на Молдаве очень красивы и живописны. Вечером был я в театре. Венская певица Wildauer в опере Цыганка.

13-е. В 10 часов утра отправились мы с Ганкой в университет. Шафарик показывал нам библиотеку. Особенных редкостей, кажется мне, нет. Впрочем, я в этом деле профан и смотрю на все только из приличия и для очистки совести. Я обещал Шафарику прислать из Петербурга полную историю Карамзина, которой у них только 8 томов, подаренных императрицей Марией Федоровной или Елизаветой Алексеевной.

После отправились мы в Stift Strahow и бегло осмотрели библиотеку, потому что было уже около 12 часов и Pater Adolph Fischer, добрый и веселый старичок, боялся опоздать к трапезе. Несколько раз с хохотом повторял он мне, что помнит Суворова.

Осмотрели церковь. Отправились в St. Veils Kathedrale в Градшине. Серебряная гробница Св. Непомуцена и проч. и проч., подсвечник из храма Соломонова. Во дворце древняя зала Wrati'слава, заново подготовленная и устроенная, с трибунами и лавками, в силу и в ожидании конституции, которая при рождении своем умерла. Испанская и немецкая залы. Замок Валленштейна с садом и с гротом, в котором купался Валленштейн. В летнем дворце королевы Анны расписывают залу картинами из чешской истории. Обедали в Cafe Francais с Ганкой и комендантом. После обеда осматривали Museum, находящийся под ведением Ганки. В отделении естественной истории, между прочим, собрание 30000 разнородных жуков. Митрополит Амвросий мог бы остаться довольным. Когда Александр Тургенев представлял ему Жуковского, он приветствовал его желанием: “Дай нам Бог поболее таких жучков”.

Ездили в сад князя Кинского. Вечером в театре.

14-е. Ездил я с Ганкой осматривать разные храмы и, между прочими, die Teynkirche (от слова тына, забор), вероятно, древнейшую церковь в Праге. Жаль, что теперь загорожена она не тыном, а домами. Ездили в мастерские ваятелей братьев Максов. Эммануил Макс работает теперь над колоссальной статуей Радецкого, которая будет воздвигнута в городе. Надгробный камень (памятник), представляющий спящую женщину (кажется, графиню Мико), также очень замечателен. Были и у третьего ваятеля, молодого чеха, которого имя я, к сожалению, забыл. Он был пастухом и для забавы занимался резьбой из дерева. Эти опыты попались в руки Schwanthaler, который их оценил и призрел и образовал молодого художника. Мало заказывают ему работы потому (по словам Ганки), что он чех, а не немец. Те же жалобы, что и у нас.

Были в типографии Haase, одной из величайших на твердой земле. Работают до 700 человек. Русские и славянские шрифты очень хороши. После с женой и с Лизой ездили в Градшин. Обедали дома с Ганкой. Показывали нам окно, в котором убита была княгиня Виндишгрец.

Вечером в театре, в ложе баронессы Kotz. Певица Wildauer в опере Дочь полка. После театра ездили на Sophieninsel, где была музыка и освещение по случаю Anna-Fest. В числе городских украшений замечателен памятник императору Францу II, сооруженный одним из братьев Мах. Тут представлены, в виде фигур, разные области в Богемии, каждая со своей особенной принадлежностью. Мало трех суток для осмотрения Праги, которая прекрасна и любопытна во многих отношениях. Лучшего путеводителя не мог я иметь. Ганка был неразлучно со мной во все это время.

15-е. В начале 11-го часа утра отправились мы по железной дороге и благополучно прибыли в Дрезден в 5 часов пополудни. Эта поездка — лучшее доказательство, что мое здоровье поправилось и что я духом ободрился. В прошлом году не мог я без ужаса думать о железной дороге и всюду разъезжал в допотопной карете, на удивление почтарям и лошадям, которые уже отвыкли возить проезжающих. Сторона от Праги по берегу Молдавы почти вплоть до Боденбаха довольно плоская и мало живописная. Но после природа оживляется, а Саксонская Швейцария развивает картины чудесной красоты, которыми любуешься на лету. Остановились мы в Britisch Hotel. Писал Лизе Карамзиной. А вот что я вписал и Ганке в его памятную книжку: “Слово дано от Бога человеку на благо и с тем, чтобы люди друг друга разумели и вследствие того друг другу сочувствовали и помогали. Слово должно быть орудием мира и братского дружелюбия между народами и между правительствами. Горе тем, которые употребляют этот дар во зло и обращают его в орудие вражды, ненависти, зависти и междоусобий. Мы, славяне, дети слова, расторгнутые ошибкой, чтобы не сказать преступлением истории, все еще родные братья по крови, по слову. Этой живоначальной и неистребимой силе обязан я за наслаждение, которое здесь встретил и с которым беседовал на родном языке с просвещенным и добродушным хозяином этой книги, в которую с радостью и благодарностью вписываю имя свое. На добрую память P.W.”

21-е. С Дрезденом уживаюсь я как с старым приятелем. С удовольствием вижу снова знакомые лица и знакомые места. Почти каждый день, часу в 8 утра, начинаю прогулкой в Grosse-Garten, который великолепно зелен и тенист. 20-го отправился я с Видертом, в 7-м часу утра, в Freiberg, за отысканием следов Ломоносова. Но и эта моя франклинская экспедиция, кажется, останется безуспешной. Ледяные горы немецкой флегмы загородили путь к желаемой цели, хотя и обещали мне порыться еще в старых бумагах покойного профессора Henkel, на которого указал мне Погодин.

Дело в том, что во время Ломоносова Горная Академия еще не была устроена и, следовательно, в официальном архиве ничего отыскать нельзя. Странно, что имя Виноградова, товарища Ломоносова, осталось в памяти, а следы Ломоносова совершенно простыли. Вот тебе и слава!

Главным начальником в Фрейберге — v. Beust, брат министра, который мне дал письмо к нему. Горный Музей показывал мне August Breithaupt, директор его и профессор минералогии, который недавно был в Петербурге и с большой похвалой отзывается о нашем Горном Корпусе. На Фрейбергских заводах около 8000 работников, а чистого дохода, за вычетом издержек, выручается, кажется, до 80000 талеров.

В Фрейберге жил недавно служивший по горной части Гердер, сын знаменитого писателя, и оставил по себе прекрасную память. На дороге из Дрездена в Фрейберг воздвигнут ему памятник, а сам, по собственному желанию своему, похоронен он вблизи одного из заводов. Сын Шиллера также где-то каким-то ратом (Rath), но говорят, вовсе не в отца.

Книжка 18. (1853, 1854, 1856)

Венеция, 25 октября 1853

Продолжаю прерванный мой дневник. Первую книжку кончил я 19-го октября. В течение этих дней был я с Стюрмерами в Palazzo Albrizzi. Замечательны потолки с изваяниями гениев и амуров во весь рост (из terra cotta), которые в разнообразных положениях поддерживают, развертывают draperies, также из штукатурки. Работа очень художественная и грациозная. Удивительно, как эта штукатурка не обваливается. Вероятно, стоило больших денег. Из комнаты перекинут мостик через узкий канал в сад. Дворец не на большом канале. Хозяйка дома славилась своей красотой и любовными похождениями и ныне еще, говорят, красавица. Дочь ее, графиню Галвани, которая пошла в матушку, показывают иностранцам на piazza, как первую венецианскую львицу. В литературных и светских преданиях Венеции хранится имя другой графини Albrizzi (“Venise” par Jules Le Comte, page 616).

После пошел я через разные мытарства на знакомые мне Zattera. Один из нищих спросил меня: не был ли я болен, что давно не видать меня. Теперь, что переехали мы на полканала, прогулки и нищие мои переменились.

Напрасно полагают, что Венеция вовсе не пешеходный город, не экипажный, там и ходить есть где: улицы преоригинальны, иногда узки, как ружейный ствол, площади, площадки, кое-где довольно широкие набережные. Я очень люблю проникать в эти кишки, в эту довольно животрепещущую внутренность Венеции, где жизнь простонародная круговращается во всей своей деятельности и простоте. В Венеции, как и в прочих городах Италии и Востока, люди разве только ночуют в домах и то не все и не всегда, а все домашние дела, упражнения и испражнения производятся обыкновенно на улице.

Дурасов, сын петербургского сенатора, давал вечером серенаду. Одни чужестранцы и проезжие возобновляют этот старинный обычай и оглашают и освещают струи канала давно умолкшими песнями и погасшими фонарями. Певцы не очень хороши, но все есть какое-то наслаждение лежать в гондоле под сводами Ponte-Rialto, особенно для русского, в ноябрьскую ночь, и слушать созвучия итальянского языка, который уже сам по себе пение и мелодия.

Проезжая мимо дома бывшей г-жи Bensoni (умершей в 1839 г.), певцы неминуемо затягивают известную и знаменитую баркароллу: La biondina in gondoletta, которая в честь ее была сочинена. Вот также бессмертие! Впрочем, она оставила по себе и предание умной и любезной женщины.

Кажется, не вынесу из Венеции никакого личного воспоминания, заслуживающего особенной отметки в записной книжке собственных имен. Смерть и революция последних годов все очистили; тем чище и любовь моя к Венеции. В любовь мою не вмешивается никакое личное пристрастие. Любил бы я ее и живую, но люблю ее, голубушку, и мертвую.

Рядом с Ботаническим садом церковь S. Giobbe (Fonda-mente Sestriere di Cannertgio). В ней богатый памятник надгробный графа Argenson, картины Bordone, Bellini. В каждой из церквей есть какое-нибудь богатство. Нет сомнений, что Римская церковь была вдохновительницей искусств.

Боюсь, что дела наши на Востоке портятся. Греческий архиерей, который обыкновенно, в честь русских богомольцев, читал Верую, или Отче наш по-русски, сегодня прочел их на одном греческом языке, чтоб не компрометироваться. Да простит мне Господь мое прегрешение, если несправедливо клеплю на доброго старца. Но греки все-таки греки. Они за нас, когда Бог за нас. Но сила перейдет ли на сторону турков, они — полумагометане. Каша и бестолковщина продолжается пуще прежнего. Дошло уже до драки, но не поймешь, война ли это или фантасмагория; облако, как в битвах Гомера, объемлет ратующих, и не знаешь, кто побил и кто побит. Политика, разумеется, особенная наука, и со стороны, незнающему всю подноготную, трудно судить о явлениях ее. А простым рассудком никак не поймешь, как остается наш посланник в Англии, когда не журналы одни, но и члены правительства явно говорят при всяком случае, что русский царь поступает несправедливо, хищнически. Какие же это мирные и дружелюбные сношения? И частному лицу не следует пропускать такие речи о себе, а представителю могущественного государства и подавно. Франция также действует. Все это, может быть, очень тонкая политика, но не надобно забывать, что где тонко, тут и рвется.

Журналы все дивятся, что восточный вопрос ежедневно видоизменяется. Но не сами ли они пустыми и лживыми известиями путают его? Биржа и журналы ловят рыбу в мутной воде и не хотят, чтобы она устоялась и очистилась так, чтобы видно было в ней насквозь. Я уверен, что французское правительство имеет большое участие в лихорадочном треволнении биржи и Жилблаз-Наполеон делает тут свои жирные капусты.

Французы и англичане беспрестанно сваливают на нашего царя ответственность за Европейскую войну и все гибельные последствия для общественного порядка, которые влечет за собой возбуждение восточного вопроса. Но кто, если не они, обратил в общий Европейский вопрос, вопрос исключительно частный, кто дает поединку между двумя спорными противниками обширные размеры всенародной, всеевропейской битвы? Они подняли гвалт, да они же говорят, что мы зачинщики. О лондонских и парижских ротозеях речи нет, но правительства очень хорошо знают, что Россия не хочет завладеть Царьградом, по крайней мере в настоящее время. Россия не хочет покорить Турции, но не хочет, чтобы нравственно Франция и Англия владели ею. О независимости, о самостоятельности Турции толкуют одни дураки или недобросовестные публицисты.

Турция стоять сама собою не может: она может только падать. В ней одна сила тяготения. И видимое назначение Провидения — когда пробьет ее роковой час — пасть в объятия России. А до того времени — лучший ее союзник, вернейший страж ее — Россия. Но для этого нужно, чтобы другие не мешались в ее сношения. Вмешательством своим они только раздражают Россию и ускоряют день падения Турции, собирая на ее голову горячие уголья.

Свидетели спора, возникшего между двумя противниками, западные державы, т.е. Франция и Англия, могли сказать под рукой России: кончайте спор свой как хотите, но знайте, что мы добровольно не согласимся на новые завоевания и Царьграда без боя вам не отдадим, если сами турки не будут уметь отстоять себя.

Да и чего бояться нам, если дело на то пойдет, передряги, которую могут поднять недовольные при разгаре Европейской войны? Французам она опаснее, нежели нам. Могут вспыхнуть частные беспорядки в Польше, но Польша теперь не восстанет, как в 1830 году. Мятеж в Россию не проникнет. Революционные начала могут возмутить существующий порядок, но установить враждебного порядка не могут. Мы видели на опыте в 1848 году, какова зиждительная сила революции. О гибельных последствиях войны думать не нам, а им, и в особенности французам. Красные страшны более им, а не нам, и если из глупого самолюбия и из зависти к нам они вооружатся за турок и, ослабив внутреннюю вооруженную силу, очистят место для Ledru-Rollin, то можно будет сказать Наполеончику: tu 1'as voulu, George Dandin (ты сам этого хотел, Жорж Даунден).

Для России, впрочем, не знаю, что лучше: торжество революции в лице Наполеона, или в лице какого-нибудь Ledru-Rolli, или Коссидьера. Нельзя же назвать порядком то, что теперь господствует во Франции: c'est un ordre subversif; примером своим этот порядок беззаконный гораздо опаснее судорожного беспорядка торжествующей черни. Чернь опасна дома, а если захочет она разлиться за границы, то благоустроенное, твердое правительство всегда совладает с нею. Пока Франция не возвратится к прежнему порядку, дореволюционному, она всегда будет враждебной всем другим законным правительствам. Пускай же ее бесится и сама поглощает она силы и достоинства свои. Нельзя же не убедиться, что нравственно она упала. Народы, или, по крайней мере, здравомыслящие в народах, согласны в этом мнении. Одни кабинеты из страха все еще обходятся с ней почтительно. Еще две-три революции, которые неминуемо ожидают ее впереди, и она вся расслабнет и обвалится.

27-е. Вчера были с Schiavoni, много хорошего, много подлинников, но много и посредственного и поддельного. Портрет кипрской царицы Корнаро Тициана, картины Giorgione, картина Рембрандта, которого произведения редко встречаются в Венеции, Schiavoni говорит, что он знает одни те картины, которые ему особенно нравятся, другие известны ему только мимоходом, и с самого детства он был исключителен в выборе своих сочувствий.

Наш двор был бессовестно обманут и ограблен в покупке галереи Барбариго alia terazza. Картины, не стоящие золотого наполеона, были заплачены по 100 наполеонов. Во всем собрании только несколько хороших подлинников. В подобных заочных покупках как не обратиться правительству к лучшим художникам и составить из них подобие присяжного суда. Бруни был прислан в Венецию для укладки картин, когда покупка была уже совершена. И по книгам.

Картины в галереи Mantrini так дурно развешены, залы такие темные, что большей части картин разглядеть невозможно. После были с Schiavoni в академии и наскоро обежали некоторые залы. Schiavoni отправил к великому князю Михаилу Павловичу портрет (в подарок) великой княгини и никогда не имел известия о получении портрета, хотя другая картина, вместе с ним отправленная, кажется, к графу Толстому, — дошла до своего назначения. Об отправлении портрета известно адъютанту великого князя, бывшему в Венеции. Не Путята ли? Справиться в Петербурге.

28-е. Меншиков подлинно на первую аудиенцию великого визиря в Порте ездил в пальто. Но более всего раздражило визиря и министров, что в назначенный день для переговоров, когда все высшие лица ожидали Меншикова, он мимо их на пароходе своем пронесся и отправился неожиданно к султану. Все это хорошо, когда имеешь за собой армию и флот, которые при первом несогласии готовы заступить место несостоявшихся негоциации. Но пристать с пистолетом к горлу, требуя кошелька или жизни, и говорить при этом: “Впрочем, делайте как хотите, призовите на помощь своих друзей, а мы готовы обождать и дать вам время справиться с силами”, — это уже чересчур рыцарски и простодушно. С самого начала этой проделки я говорил и писал, что если мы надеемся на успех своих негоциаций, то останемся в дураках. Наши негоциации с турками: после первого слова, не получившего удовлетворительного ответа, хвать в рожу и за бороду. Вот наша дипломатика. А не то сиди смирно и выжидай верного случая. С турками и Европой у нас один общий язык: штыки. На этом языке еще неизвестно, чья речь будет впереди. А на всяком другом нас переговорят, заговорят, оговорят и, по несчастью, уговорят.

29-е. Вчера был в мастерских ваятелей Zandomeneghi Ferrari, сын умершего скульптора. Известнейшие произведения сына: надгробный памятник доктору Aglietti — группа Лаокона, еще недоконченный, — не копия с древнего, а собственное изобретение, — один из сыновей уже лежит мертвый; “Меланхолия” — памятник отцу семейства: две дочери оплакивают его, в одежде нынешнего покроя. У Zandomeneghi колоссальные статуи для какой-то церкви, изображающие разные христианские добродетели.

Вообще не люблю аллегорических изображений: например, гений поэзии, ваяния, живописи? Почему живописи? Потому что держит в руках альбом. Почему та же фигура не будет изображением музыки, математики и проч.?

Вечером был у Стюрмера. Нашел у них венецианца кавалера Scarella, кажется, так, много рассказывал о нашем министре Mocenigo, не здешней знаменитой фамилии Mocenigo, а грек, кажется, Ионических островов. Имел какую-то неприятную историю в Неаполе, вышел в отставку и поселился в Венеции. Нажил большое богатство. После смерти его и жены, бывшей красавицы, вся фортуна, по назначению его, перешла в собственность воспитательным заведениям, кажется, в Корфу. Всегда повязан был огромным галстуком, вероятно, вроде приятеля Вьельгорского. Многие полагали, что он этим скрывает какой-нибудь недостаток: нарост на шее или тому подобное, но дело в том, что изъяна не было, а кутался он просто из удовольствия. Вообще был очень странен и смешон. Прозвали его Monsieur Nigaud (Mocenigo).

Помнится, по поводу его какой-то англичанин спрашивал Александра Булгакова, есть ли у нас дураки в России? И на ответ его, что, как везде, и у нас, вероятно, сыщутся дураки, — “А зачем тогда, — возразил он, — ваш император прибегает к услугам иностранных?” Scarella, кажется, хороший знаток в искусствах, подтвердил мне, что продажа русскому правительству галереи Barberigo — неслыханное воровство.

Любопытно быть на Piazzetta перед зданием Lorrietta, когда в ней разыгрывается лотерея. Народ всех званий и всех возрастов толпится, лица озабоченные, ожидание, надежда выигрыша, страх проиграть; на других лицах зрителей, не участвующих в лотерее, одно любопытство; все с бумажкой в руке для записывания провозглашаемых номеров, друг друга ссужают карандашом, а за неумением грамоты иной просит записать на его клочке счастливый номер, потому что после по улицам разносят эти клочки и собирают деньги за сообщение прохожим вышедших номеров. На час или на два площадь оживает, как в блаженные времена: Sotto San-Marco, то есть Sotto 1'antica republica. У кровных венецианцев это слово republica звучит особенным образом, например, у custode, который показывает темницы Pozzi.

Ни Вимпфен, ни Горшковский не отплатили мне карточками за мои визиты. Не в силу ли осадного положения? Или просто от сродной им невежливости? Эту отметку хоть бы Вигелю вписать в свой дневник. Сегодня были в palazzo графини Вимпфен. Много богатства и вкуса. Она в нем почти никогда не живет. Вечером был у графини Воронцовой.

31. Сегодня в 10-м часу утра отправился в Torcello. Утро свежее, но прекрасное и светозарное, вода блестит, а вдали, в тумане, Тирольские горы, под снежными шапками, напомнили мне Ливанские горы со своими снежными нахлобучками; или, правильнее, здесь нахлобучки, а там венцы. Собор, или Dome, начатый при епископе Orso Orseolo, в 1008 г., удивительное богатство мраморов, мозаик, лучше сохранившихся, нежели в S. Marco, le benitier — остаток идолопоклонства — мраморная эстрада со ступенями и посреди епископальным седалищем, в окнах мраморные ставни. Рядом церковь S. Fosca, составленная из развалин и обломков Римских зданий. Sansovino и Scarpagnino любовались этим храмом и, по мнению Cicognara, частью подражали ему. На площадке пред церквами кресла каменные, — по народному преданию, престол Атиллы, который был в Торчелло. В городе было, сказывают, до 80 000 жителей. Теперь нет и ста. Трава растет по площадям и улицам. Жители рыболовы и охотники — егеря.

После — в Murano, известное своими бусами, стеклянными и зеркальными изделиями. Производство не то, что в старину, когда бусы, фальшивый жемчуг были общим женским нарядом, но для бездеятельной и праздной Венеции оно и ныне довольно значительно. Церковь св. Петра и Павла с картинами Виварини, Palma, Тинторетта. Церковь св. Доната, известная под названием Le dome de Murano, архитектуры греко-арабского 12 века. Пол мозаичный, колонны греческого мрамора, деревянный резной и раскрашенный образ (l'ancone en bois), изображающий епископа св. Доната, с двумя фигурами podesta Memmo и жены его — образ 1310 года.

Остров San-Cristoforo della pace, соединенный впоследствии времени с островом S. Michel — общее Венецианское кладбище. В середине нет надгробных памятников, а просто кресты над прахом простонародных покойников. Могилы отборные в крытых галереях с надписями по стенам и редко где барельефами. В протестантском отделении поразила меня надпись: “Да будет воля твоя!” Тут покоится бывший наш генеральный консул в Венеции Фрейганг. В стороне видишь остров Бурано, который годится только разве для рифмы Мурано (славившийся некогда кружевной промышленностью), и остров S. Francesco in deserto, в самом деле пустыня после разорения бывшего монастыря, но привлекает он взоры несколькими деревьями, на нем возвышающимися.

1 ноября. Греческая обедня. Ныне опять русские молитвы, хотя по газетам дела наши идут нехорошо. Если им верить, то мы до того финтим или рыцарствуем, что даем бить себя туркам. Над днях я занес ногу в бессмертие: я дал в Св. Марковскую библиотеку собранные в одном переплете: Маслянииу, Песнь Русского Ратника, 8 января и Венецию и Живописное обозрение Плюшара с описанием Венеции и статью Давыдова о Гоголе.

3-е. На днях графиня Эстергази показывала мне свои автографы: письмо Екатерины II к мужу ее, когда он был еще ребенком (она дала мне копию с этого письма), письма императора Павла к ее beau pere (тестю), письма к нему Людовика XVI, Марии-Антуанетты, великой княгини Александры Иосифовны к ней.

Вчера был вечером у Стюрмера. La biondina in gondoletta славилась долголетними своими любовными похождениями, а под старость была лысая и безобразная старуха с претензиями. Оригинально и забавно выражалась на венецианском диалекте. Сегодня был я в Zecca, готовится новая монета флоринт, т.е. 3 цванзигера. Всего около 20 работников, довольно все неопрятно и более походит на кузницу, чем на монетный двор.

4-е. Княгиня Изабелла Гагарина рассказывала чудеса о вертящихся, говорящих и пишущих столах дочери ее. Николай Муханов спрашивал стол о выигрышном номере рулетки, о дне и часе, когда им играть, и согласно с полученными указаниями выиграл в Гамбурге несколько тысяч франков. Она же сказывала, что Софья Киселева, по совету пророческого стола, совершенно обратилась на истинный путь: перестала играть, оплакивает прежнюю жизнь, каждый день бывает у обедни, часто у исповеди и причастии. Не знаешь, чему тут верить и чему нет.

5-е. В манифесте 20 октября не желал бы я видеть следующих слов: “Тщетно даже главные европейские державы (следовательно, подразумевается здесь Англия и Франция) старались своими увещеваниями поколебать закоснелое упорство турецкого правительства. На миролюбивые усилия Европы, на наше долготерпение оно ответствовало объявлением войны и прокламацией, исполненной изветов против России”.

К чему это лицемерие слов? Не одни журналы, но и министры Англии и Франции гласно и явно обвиняют в упорстве не султана, а царя. Кому неизвестно, что Франция и Англия подбивали и подбивают Турцию нам не уступать, восхищаются с умилением ее великодушием, самоотвержением и повторяют за Турцией, или, правильнее, Турция повторяет за ними все изветы, на кои жалуется манифест. Все действия, особенно Франции, не только недоброжелательны для нас, но оскорбительны. Нет тут достоинства хвалится содействием людей, которые явно строят нам преграды и козни. В отношении к Европе это малодушно, в отношении к России бесполезно. К чему ее обманывать, да к тому же и не обманешь. Напротив, если объявить бы чистую правду и вывести на чистую воду действия Франции и Англии, то еще вернее можно бы возбудить в русском народе рвение защитить оружием свою оскорбленную честь.

Мы должны быть сильны правдой. И правительство наше, когда обращается к орудию слова, обязано говорить правду; не то молчать. Другие правительства, связанные многими путами, могут и должны лукавить и лгать. Более или менее конституционные державы, имея многосложные и частью лживые или фиктивные начала, осуждены на вечную репрезентацию, то есть, попросту, комедию. Не люблю я также этой необходимой библейской заплаты, которой клеймят у нас все манифесты. Хорошо раз, да и будет...

7-е. Последствия не замедлили оправдать мои замечания: Moniteur опровергает слова манифеста: Наполеон говорит, что император Николай лжет. Moniteur не простой журнал, а официальный орган французского правительства. Опровергается здесь не нота, не депеша Нессельроде, а манифест, то есть собственные слова государя. Тут нет обиняков, двусмысленности, а просто ответ одного царя другому царю: неправда! И после того Киселев остается в Париже и еще, может быть, поедет охотиться в Фонтенебло. До чего мы дожили?

Я всегда был того мнения, что грамота нам не далась. На письме мы всегда будем в дураках. Недаром Moniteur над нами смеется. Между тем и действия наши что-то не лучше нашей логики и нашей риторики. Мы действуем слабо. Неужели мы подняли всю эту передрягу и сунулись вперед так опрометчиво, не уверившись заранее, что при первом движении турок мы не только устоим, но еще и сокрушим их совершенно. По всему оказывается, что подготовленные силы наши недостаточны.

9-е. На днях с балкона Дукального дворца смотрел я на извозчичью биржу внизу, т.е. на tragetto или, пожалуй, ряд черных гондол, точно галоши в сенях какого-нибудь бюргер-клуба.

Иностранные журналы, английские и французские, продолжают критиковать манифест в моем смысле, т.е. в здравом смысле; ибо неосновательность и неловкость известной фразы каждому кидается в глаза. Талейран, не знаю в каком случае, говорил в ответ товарищам своим, которые полагали, что нужно обстоятельно рассмотреть и обсудить дело, подлежащее их рассмотрению: “Начнем с удара; разберемся позже”. Этому правилу должны мы следовать, особенно в сношениях наших с турками. Допустив переговоры, европейское посредничество, третейский суд, поистине Шемякин суд, чего мы достигли? Попасть под опеку Европы наравне с Турцией.

Европа смотрит на нашу ссору, как на ссору детей, которых нужно развести и унять. Это положение для России неприлично и унизительно. Призвание России оставаться в стороне или решать европейские тяжбы, когда дело дойдет до ее участия. Из судьи сделалась она ныне подсудимой. По письму Убри видно, что турки ретировались на правый берег Дуная, не дождавшись сражения. Жаль. Вопрос таким образом остается нерешенный и в прежнем положении. Надобно было прогнать турок киселями и штыками в задницу. Теперь французы и англичане скажут, что Омер-паша ретировался по их убеждению, чтобы унять кровопролитие и дать средство завязать новые мирные переговоры.

Сегодня festa per la Madonna della Salute праздник, в память избавления Венеции от чумы 1631 г. На канале построены два моста на барках, один, чтобы пройти к храму, другой для обратного пути. Ход духовенства, городских властей. Весь город на ногах. Разумеется, все это торжество ныне бедная тень того, что бывало во время оно. В книге г-жи Renter- Michiel “Origine delle Feste Veneziane” описание того празднества.

Княгиня Клари Фикельмонт приехала в Венецию.

Le docteur Veron, в своих Memoires d'un bourgeois de Paris (“Мемуарах одного парижского буржуа”), говорит о немецких врачах, что они-то есть многорецептники. Хороши же и французские доктора. У них всегда два-три модных лекарства в ходу, и без разбора применяют они их всем болезням, всем больным, всем темпераментам и всем возрастам. Теперь яды в чести... Верон говорит: “il faut depenser son diner”, а не садиться тотчас после лакомого обеда за карточный стол или в ложу душной театральной залы. Дружеская, живая беседа лучшее вспомогательное средство для хорошего пищеварения.

В этих Мемуарах приводятся письма Бальзака, Жорж Санд, Дюма, Евгения Сю. Нет в них ничего литературного, а одно цеховое ремесло, поденщина или нахальная спесь баричей, которые вчера еще были холопами. Дюма, Жорж Санд доносят подрядчику о работе своей, как столяры, которым сделаны заказы к такому-то дню. Санд говорит о собаках своих, теплицах, Бальзак о дорогих покупках своих в Дрездене. Вообще первый том этих Мемуаров не очень любопытен: от Верона нельзя было ожидать ничего возвышенного и назидательного, по крайней мере, много остроумной болтовни, скандалезных нескромностей — и того нет. Он напоминает мне иногда Сергея Глинку сбивчивостью своих рассказов — кидает его из одной стороны, из одной эпохи в другую.

Вчера отправил я свою официальную переписку: Броку, Мейендорфу, Бибикову. 10-го ездил я с египетским Фок в Тревизу по железной дороге. Скажу как дож, что более всего в Тревизе удивило меня видеть себя в коляске, запряженной парой лошадей. После плавной и рыбной жизни венецианской странно очутиться посреди колесной и четвероногой жизни даже и малого городка, но на твердой земле. Древний собор Св. Петра (duomo), церковь Св. Николая и здесь и там картины Тициана, Порденона. В одной из них вырезана была голова, неизвестно кем и как, но подозревают в том англичанина туриста. Театр, библиотека. Ездили в виллу Mantrini, ныне не помню чью; сад. Возвратились к обеду.

12-е. Вечер у Стюрмер. Первый в Венеции. Разыгрывали в лотерее акварель бедного немецкого художника. Выиграла графиня Адлерберг.

Принцесса Клари белоплечная с успехом поддерживает плечистую славу бабушки своей Елизы Хитровой. Красива и мила.

На днях была у нас графиня Пизани с мужем. Красавица черноглазая и белозубая. Много живости, веселости и простодушия. Она говорил мне, что отец ее, когда она нездорова, никакого лекарства ей не прописывает. “Да вы лечите же других”, — замечает она. “Других поневоле, — отвечает он, — потому что я доктор, но дочь свою обманывать не хочу”.

Французы допускают возможность, что флот их будет в Одесской гавани. А мы все еще великодушничаем и любезничаем с Францией. Никогда дипломатия не доходила до такого евангельского смирения. Генералу Гюону Наполеон приказывает отказаться от приглашения в Варшаву, а наш Киселев отправляется охотиться в Фонтенебло. Вот охота! На месте Киселева я ни за что не поехал бы. Хоть в отставку, а не поехал бы.

Киселев умный малый и русский чувством, не сомневаюсь, но, по несчастью, он прежде и выше всего парижанин. Для него вне Парижа нет спасения. В обстоятельствах, подобных нынешним, представители России перед Европой должны бы быть другого роста и другого покроя.

Грустно встречать в военных бюллетенях название Туртукай. Поневоле вспомнишь Суворова. Но Горчаков не поэт и не дождешься от него стихов: “Слава Богу! Слава Вам” и проч. Видно, что у нас все надеются на голод Франции, на соперничество, на враждолюбие англичан и французов. Все это может быть, но вражда против России сильнее всего, по крайней мере на настоящий час. Когда пришлось бы делиться барышами, то старый антагонизм явится налицо. Но теперь идет дело о обессилении общего врага, и братья-разбойники действуют заодно. Голод тоже не помеха. Напротив: войска пойдут есть чужой хлеб.

Дорогой часто приходило мне желание расспросить Фока о том, что он обо мне знает. Он, верно, знает многое, чего я сам о себе не знаю. Он четыре года был при Бенкендорфе и именно, кажется, во время Турецкой кампании, когда сделан был донос на меня и князь Дмитрий Голицын так честно и благородно отстаивал меня, а добрый Жуковский шел за меня на приступ в Зимнем дворце.

Дрезден также мирный город и спокойная опочивальня, но там засыпаешь несколько тяжелым, пивным сном: здесь в Венеции сон или сновидение, которым очарованы были Олимпийские боги после нектарной попойки. На днях был я на вечере у доктора Намиаса. Венецианская стихотворница Вордони читала два стихотворения: “Кометы” и “Видение Сафы”. Сдается мне, что наша Бунина должна походить на нее. Все, что другим могло бы казаться преувеличенным, театральным, итальянцам сходит с рук. Вордони, читая стихи свои на диване пред пятью или шестью слушателями, вопила, трепетала, как Пифия на треножнике, и заметно было, что слушатели находили это совершено приличным.

15-е. Забавно читать в газетах, что есть надежда, что зимой, когда невольно последует перемирие между двумя враждебными армиями, дипломатия опять примется за переговоры для удовлетворительного разрешения восточного вопроса. Это напоминает квартет Крылова: “Пересядем теперь так, возьмемся с этого конца...” Несколько месяцев дипломатия путала и запутывала и ни до какого конца дойти не умела. Кажется, можно было бы образумиться. Нет, хотят приняться за то же пустословие и бестолковщину.

16-е. По несчастью, победы иначе не покупаются, как ценою людей. Цель наша не та, чтобы препятствовать туркам занять такое-то или другое положение, а разбить турок сокрушительным ударом и на спине их за один раз поколотить друзей их, англичан и французов. Мы растратили много времени в пустых негоциациях. Теперь тратим его в слабых военных действиях. Сказывают, что Кутузов, отправляясь в армию, говорил государю о Наполеоне: “Побьет-то, может, побьет, но обмануть не обманет”. Того и смотри, что теперь мы будем и побиты, и обмануты.

Если Венеция лысая красавица, то зато венецианки заросли тучными и дремучими волосами. Глаза и волосы — отличительное их украшение. А старухи со своими седыми и взъерошенными волосами — настоящие макбетовские ведьмы. Вообще встречаешь здесь более красивых мужчин, нежели женщин.

Фок рассказывал мне, что он встретился за границей со стариком Хрептовичем, который разъезжал без камердинера, но с картиной Корреджио и виолончелью.

Он же: “Солдат загляделся на улице на попугая, который сидел на балконе. Попугай закричал: “Дурак!” Солдат торопливо снял фуражку, вытянулся и сказал: “Извините, ваше благородие, я думал, что вы птица”.

Нынешний египетский паша — большой проказник и тысячеодноночник в своих забавах. Большую беломраморную залу дворца своего освещает он вечером множеством огней и впускает в нее стаю голубей с бриллиантовыми ожерельями на шее и тешится светозарным их полетом.

17-е. На днях был у меня восточный Залеман. Ничего особенно нового о Цареградских делах и миссии Меншикова не сказал, но подтвердил и частью объяснил уже известные подробности.

Главная беда, что мы скоры и круты в приступе к делу, а медленны, слишком опасливы в исполнении. Это тем объясняется, что хочет и решит всемогущая воля, а приведение в действие зависит от внешних орудий, по-видимому, всепокорных, но, не менее того, повинующихся иногда неохотно и с тайной оговоркой. Нет сомнения, что граф Нессельроде честный человек и государственный человек, с отличными способностями; но не подлежит также сомнению и то, что возбуждение восточного вопроса и вся обстановка этого дела и способ, которым вели его, совершенно противоречат его понятиям, правилам и убеждениям. Как же ожидать успеха от руководства его, как же ожидать хороших вдохновений в деле, которое не может иметь хорошего окончания. Второстепенные орудия, подчиненные ему, также в фальшивом положении. И потому нет единства в поле головы и в исполнении рук. Это явление натуральное...

Французская литература все нахальнее и безобразнее. Французы давно утратили чувство политического достоинства: оно истерлось и сокрушилось в беспрерывном трении шестидесятилетних революций. Чувство литературного достоинства и приличия еще более исказилось и опозорилось. Что остается французам, чтобы иметь еще голос в Европейском капитуле (Voix au chapitre)? Сила преданий и суеверие других в эту силу. Разумеется, французы еще подерутся за себя, но против большинства храбрость их устоять не может, а в 1814 году мы видели, как они сговорчивы, когда их раз побьют.

Канкрин говаривал, что дипломаты должны быть по необходимости более или менее пустыми людьми, по привычке и по обязанности придавать часто важность пустякам. Никогда дипломатия, как в нынешних событиях, не оказывала во всей силе своей ничтожности. Да и как было ей успеть? Она хотела невозможного. Желание Европы и выгода ее, как она ее ныне понимает, — ссорить Турцию с Россией, ибо в ладах войны, в случае разрыва их, ставить ей в обязанность поддерживать мир между ними. Нельзя же достигать этих двух целей противоположных в одно время. Англия и Франция, а частью и Австрия, готовы допустить лады между Россией и Турцией, но с тем, чтобы эти лады не приносили никакой пользы России, а только им. Вот тут и весь восточный вопрос.

Напрасно некоторые угрюмые и желчные умы утверждают, что успех в свете есть достояние глупцов и злых. Нет, глупцы и злые не всегда торжествуют. Баловень успехов в свете есть человек дрянь. Это особенный тип: он и не умен и не глуп, не добр и не зол: все не то, а он просто и выше всего дрянь. Между прочими качествами, которые утверждают за ним успех, удачу, есть то, что каждому с ним ловко. Природа его сгибается на все стороны, он подается на все руки. Глупец может, наконец, надоесть или втянуть в беду товарища, или хозяина своего. Злой человек всегда отвратителен и может при удобном случае обмануть вас и против вас обратиться. Человек-дрянь не пугает ни злостью, ни глупостью. Чтобы ясно и вполне выразить мне мысль мою, нужно было бы собственное имя. Оно у меня на языке и под пером, но избегаю личности. Пускай каждый даст себе труд отыскать объяснение в списке своих приятелей.

19-е. Когда встречаю людей, которые, затвердив старые политические аксиомы, надеются в нынешних неблагоприятных обстоятельствах на вековечную вражду Англии и Франции, вижу в них человека, который ожидал бы спасения своего от того, что с двух сторон две шайки разбойников напали на него. Такой конфликт очень хорош в басне Лафонтена, но в действительности это плохая подмога. Только и выгода ему в том, что ограбят и поколотят его посильнее. Единомыслие в добром деле — явление редкое. Но чтобы напасть на третьего, каждый готов действовать с противником руку в руку и душа в душу.

20-е. Графиня Эстергази показывала мне вчера серебряный карандаш, принадлежавший Екатерине II. Она употребляла его, когда была еще великой княгиней, и лежал он всегда на ее чернильнице. Подарила она его маленькому Эстергази, который имел большую наклонность к рисованию. Вот любопытно было бы магнетическим способом (ныне в употреблении) заставить этот карандаш написать свою исповедь и разведать от него все, что случилось ему написать.

Темпоризация в исполнительной власти может быть очень полезна и спасительна, когда она вовремя успевает затормозить стремление безответственной воли. Но когда эта воля уже приступила к делу и высказала во всеуслышанье, чего она хочет, исполнительная темпоризация только что нарушает достоинство верховной власти и компрометирует ее. Тут тоже выходит: traduttore traditore (переводчик предатель). Исполнители-переводчики с умыслом ослабляют, изменяют положительный смысл подлинника. Наша дипломатия обыкновенно неверный перевод высочайшего текста. Он кажется ей слишком резок и она — добросовестно, верю, но часто неловко — старается смягчить выражение. Представьте себе, например, каков может быть перевод Брунова, это — текст Тацита в переводе Шаликова. Какой-нибудь Ермолов, вот настоящий в нынешних обстоятельствах переводчик русского царя на английский язык, или французский. Газеты рассказывают, что Наполеон был очень внимателен к Киселеву в Фонтенебло. Еще бы нет! Довольно и того унижения, что Киселев был в Фонтенебло. Лежащего не бьют.

21-е. Вчера минуло два года парижской передряге и бивакам под окнами на Елисейских полях.

Вечером был у Стюрмер. Лакур, в проезд свой чрез Венецию, говорил, что Каннинг заварил всю кашу, убедил Порту не согласиться на Венскую ноту. А теперь он и старается угомонить турок и сделать их сговорчивыми, но они его не слушают и возражают ему, что он же вовлек их в войну, что все усилия, все издержки ими сделаны, и уступить то, что отвергали они прежде, теперь уже не время. И вот что называется независимостью и самобытностью Турции, о которых так хлопочут! Никогда Турция не действует от себя, а все ее действия направляются то в ту, то в другую сторону, тем и другим. Турция на то только и существует, чтобы периодически ссорить Европу между собой. Вечером в Apollo опера “Parisina”, которую в 1835 году слушал я в Риме с таким удовольствием... Нынешнее представление не отвечало римским воспоминаниям. Певица София Перуцци, которая недурна была в Сафо, совершенно убила роль Паризины. Она мне так не понравилась, что отбила у меня желание разведать: не дочь ли она наших московских Перуцци.

22-е. Обедня. Прогулка в giardini public! — воспоминание осенних прогулок на Петербургских островах; шорох поблекших листьев под ногами. Обед у Свистуновой, с Клейстом. Вечер у Кассини. Говорили о потомках некоторых дожей и знаменитых венецианских фамилий.

Девицы Фоскари получали до кончины от австрийского правительства по несколько цванцигеров в месяц на пропитание, и брали по цванцигеру на водку от путешественников, показывая им дворец своих предков. Другой потомок какого-то дожа и теперь торгует зажигательными спичками на Piazza. Впрочем, многие богатые фамилии раздают ежегодно богатые милостыни. Тревес, еврейский банкир, несколько лет тому назад выиграл в лотерее 200 000 цванцигеров, и все их раздал по неимущим своим единоверцам и христианам. Венециане вообще худые хозяева и немногие и из богатейших не кончают разорением.

Миллионщик Маруцци, брат генеральши Сумароковой, имел богатые поместья, рыбные ловли, за которые случалось ему иногда приплачивать ежегодно значительные суммы, вследствие беспечного управления. Этот Маруцци был краснобаем флорианского кафе, где проводил все ночи, окруженный многолюдными слушателями. И теперь встречаются в кофейных домах говоруны, но, по общим отзывам, далеко не стоящие Маруцци.

В России переводятся эти типы. Последний из них был сенатор Павел Никитич Каверин. Встречаешь болтунов, но говорунов уж нет.

Ничего нет глупее этого разрыва в обществе между венецианцами и австрийцами. До последней революции его не было. Около 60 лет, с падения республики, были они всегда под чужим владением. Несколько месяцев подурачились, бесновались — и очутились после в первобытном положении. Не совсем приятно, согласен. Но как ни дуйся, а покориться необходимости должно.

Хорошо наше положение. Если мы будем биты турками, то французы и англичане будут смотреть на это со стороны и с особенным удовольствием, не трогаясь с места, пока турки останутся победителями. Начнем ли мы турок бить — англичане и французы скажут, что это никуда не годится и что если мы не уймемся, они пойдут выручать турок.

24-е. Екатеринин день. Хоть бы в этот день поколотили турок по-екатеринински и по-суворовски.

Вот уже и ноябрь уплывает, а мы все еще не можем оторваться от обольстительной адриатической русалки. Впрочем, сегодня принимаюсь укладываться.

25-е. И другая моя догадка сбылась: отступление Омер-паши за Дунай начали приписывать наступательным требованиям послов французского и английского.

***

А.Я.БУЛГАКОВУ

Карлсруэ, 29 декабря 1853

После многих странствований по суше и морям, по озерам и по горам, и, в особенности, по снегам, которым и вы могли бы завидовать, вот, наконец, мы дома, то есть в Carlsrahe, или в Paulsruhe, у сына в гостях.

С самого Милана провожала нас зима со снегом, морозами и метелью. Там познакомился я с живописным и поэтическим Комским озером. О переходе через Сплюген и говорить нечего. Впрочем, день был тихий, и мы благополучно совершили свое вознесение и сошествие в маленьких санках гуськом, и могли еще любоваться этой дикой и величественной природой.

В Мюнхене промерзли мы около двух недель и согревались только у нашего приятеля Северина, который отапливает свои комнаты, как подобает полномочному министру Российского двора. Экс-король Баварский так обстроил свою столицу греческими зданиями, что добрые баварцы думают, что они в самом деле согреваются аттическим солнцем, и не оберегают себя от стужи, которая при нас доходила до 17 и 19 градусов мороза.

В Стутгарте провел я сутки у Горчакова, слушал там с особенным удовольствием давно неслыханную мной русскую обедню; много говорил о Москве, о тебе, о прекрасной Ольге с Любовью Голицыной и познакомился с нашим священником, который напутствовал Жуковского в последний путь и так хорошо описал предсмертные дни его. Вот тебе короткий, но верный отчет в моих деяниях и движениях с отъезда моего из Венеции и после моего письма тебе от 25 ноября.

Да, забыл я сказать, что в Вероне познакомился я с Радецким, который на 85 году кажется так изумительно бодр, свеж и жив. Он принял меня очень радушно и, кажется, от чистой души желает нам успехов в нашем новом 1812 годе.

Здесь надеялся найти письмо от тебя, но надежда не сбылась. Боюсь, не затерялось ли оно где-нибудь, бегая за мной по разным царствам и мытарствам.

О здешнем житье-бытье еще ничего сказать не могу: не успел оглядеться. Да мне же нужно немного прирасти к месту, чтобы полюбить его. Конечно, после Венеции Карлсруэ несколько сухая материя. Но зато есть семейная жизнь: детки Павла очень милы, и мне нужны дети, чтобы раскрасить и оживить грунт житейской картины. Впрочем, город мне нравится, хотя и смотрит опахалом. Улицы широкие и все ведут к городским воротам, во все направления, и к загородным прогулкам, а мне, отчаянному пешеходцу, то и любо, и надобно.

Больших развлечений нет, но с меня довольно. Я представлялся герцогской фамилии. Они все очень приветливы и простого обхождения. Регент, кажется, умен и деятельно занимается управлением своей вотчины. По мнению некоторых, даже слишком деятельно, мало времени оставляя себе для отдыха и развлечений, нужных в его молодые лета.

Его мать герцогиня София очень мила. В кабинете ее портреты Александра и Елизаветы. Она указала мне на одну даму, которая была при императрице еще до ее императорства и живой архив воспоминаний. Хочу ее эксплуатировать.

Зима начинает сходить, и снежные валы, которые баррикадами возвышались вдоль улиц, мало-помалу тают. Воздух имеет в себе что-то весеннее, наше апрельское. Но, впрочем, уверяют, что мы с зимой еще не окончательно разделались.

Русских здесь, кроме нас, Озерова и словаря Рейфа, нет. Кстати о нем. Он сказывал мне, что из Турции требуют от него много русских словарей и грамматик. Турки, вероятно, надеются, что с тобой, земляком своим, будут говорить по-русски, когда овладеют они Москвой. Хорошо, что старик Кутайсов умер, а то пришлось бы Закревскому выслать его из Москвы, как Растопчин выслал Кузнецкий мост.

А вот и 54-й год стучит в двери. Милости просим! Только принеси нам победоносный ответ на дерзкий циркуляр мсье Droyn de Lhuys. А пока желаю тебе и всем твоим доброго здравия и Божией благодати.

***

КНЯЗЮ ДОЛГОРУКОВУ

Карлсруэ, 31 декабря 1853

Позвольте мне представить на благоусмотрение и цензуру вашего сиятельства стихи, которые по вашей части. Осмеливаюсь покорнейше просить вас приказать напечатать их в Инвалиде, если будут они удостоены надлежащего одобрения. Во всяком случае, не откажите мне в отправлении прилагаемых у сего пакетов по принадлежности, как слабой, но искренней дани русского сочувствия и русской благодарности, приносимой двум воспетым мною героям. Простите мне, что так нескромно и бессовестно докучаю вам моими просьбами посреди ваших великих забот и многочисленных трудов.

В заключение примите, ваше сиятельство, поздравление мое с наступающим новым годом и желание, чтобы, назло г-ну Droyn de Lhuys с братьями, этот год был годом новой славы для нашего Царя и для христолюбивого и победоносного его воинства и порадовал нас еще чем-нибудь, вроде du desastre du Sinope (синопского краха), как называют они победу нашу, подобно тому, как во время оно и вследствие той же фразеологии, отцы их прозвали свое поражение в России: le desastre de Moscou. В этом общем желании вмещается и частное и усердное желание мое лично вам, почтеннейший князь, лучшей награды за все ваши попечения и труды.

***

П.С. НАХИМОВУ

Карлсруэ, 31 декабря 1853

Позвольте незнакомому вам лицу, но русскому и, следовательно, благодарною душой вам и славе вашей сочувствующему, принести вашему превосходительству дань слабую и подвига вашего недостойную, но, по крайней мере, искренно выражающую, как сумелось выразить чувства, коими порадовали и ободрили вы меня на чужой стороне. Покорнейше прошу ваше превосходительство принять уверение в моем глубочайшем почтении и в душевной и неизменной преданности.

Князь Петр Вяземский.

***

КНЯЗЮ В.О. БЕБУТОВУ

Карлсруэ, 31 декабря 1853

Хорошо русским победоносным громам долетать из-за гор Кавказских до Рейна и раздаваться по всему белому свету, но суетно и высокомерно откликаться им издалека слабыми стихами. Несмотря на то, не умею противиться желанию принести вашему сиятельству посильную дань русского сочувствия и русской благодарности, которую прошу принять благосклонно, вместе с уверением в моем глубочайшем почтении и душевной преданности.

Князь Петр Вяземский.

***

ГРАФУ П.Д. КИСЕЛЕВУ

Карлсруэ, 9 января 1954

Не умею выразить вам, почтеннейший и любезнейший граф Павел Дмитриевич, как неожиданно был я порадован новым доказательством вашего благосклонного и дружеского обо мне попечения, и как глубоко отозвалось в душе моей благоволение государя императора к старому, а ныне заочному и бесполезному слуге его. Но вы, надеюсь, отдадите мне справедливость и без слов моих поймите, что в душе моей умею ценить и всегда помнить оказанное мне добро.

Здоровье мое, благодаря Бога, мало-помалу приходит в надлежащий порядок. Может быть, в апреле и в мае придется мне в третий раз обратиться к Карлсбадским водам, чтобы к вам явиться в июне совершенно очищенному от прежних недугов и дури. Теперь, после нескольких поэтических месяцев, проведенных в Венеции, нахожусь в скромном и прозаическом Карлсруэ. Но здесь сын мой с милым семейством и, следовательно, есть другого рода наслаждение в этой тихой семейной жизни.

Знаю, что вы до стихов не охотники, и помню, что в старину смеялись над моими, но, несмотря на то, позвольте мне сообщить вам стихи, которые могут служить доказательством, что если грешное мое тело скитается по разным немецким мытарствам, то душа моя, более нежели когда-нибудь, в России.

Жена моя благодарит вас за добрую о ней память и передает вам сердечное свое приветствие.

Позвольте мне еще раз поблагодарить Вас от души и примите, почтеннейший и любезнейший граф, уверение в моей глубочайшей и неизменной преданности.

***

ИЗ ПИСЬМА НЕССЕЛЬРОДУ В ВАРШАВУ

Карлсруэ, 16 января 1854

Мы друг другу не писали, но, без сомнения, часто думали с тобой об одном и том же. Хорош твой восстановитель и блюститель общего спокойствия. Как мог ты со своим монархическим чутьем и монархическим исповеданием не разнюхать тотчас этого негодяя, лже-Дмитрия, лже-Наполеона. Он вас всех напугал красным спектром и за этим пугалом воровски взлез на престол? И что воцарил он с собой на престол. То же революционное начало, но тем еще опаснее, что оно прикрыто некоторой благовидностью порядка.

Престол его, добытый пронырством, есть в виду других законных престолов европейских живое нарушение правил и явное торжество революции. Не говорите мне, ради Бога, о 8 миллионах голосов, провозгласивших законность этого престола. Начать с того, что во Франции все ложь, цифры, как и все прочее, и что французы, храбрые на поле сражения, не имеют вовсе гражданского мужества и готовы на всякую подлость политическую, чтобы только обеспечить обед свой в привычном им cafe и вечер свой в привычном театре.

Не знаю, что из этого будет, не ослепляю себя, в виду трудностей, пожертвований и тяжких испытаний, предстоящих России, но надеюсь на благость провидения. И едва ли, по воле его, не суждено России еще раз очистить французский престол от засевшей на нем саранчи. В этом безумном озлоблении, которое пихает племянника (хорош племянник, курвин сын) на Россию, есть какое-то предзнаменование, что если не в славе, то в паденьи, Провидение готовит ему участь дяди.

19 января

Каждый раз, что мы прибегаем к дипломатической уловке, есть всегда в поступке нашем что-то ребяческое и неловкое. Наш вопрос, в ответ появлению союзных флотов в Черном море с целью, объявленной и циркуляром французского министерства, и посланниками в Царьград, и адмиралами, командующими этими флотами, — совершенно неуместен и в противоположности с характером государя, который любит и привык делать дела на чистоту. Нам дали пощечину на Черном море, с угрозой, что если не уймемся, то будут нас бить, а мы после того спрашиваем Англию и Францию, каков характер и размах обоих правительств. Разумеется, все журналы подняли на смех этот простодушный вопрос. Да к чему же у нас Брунновы и Киселевы, если они не только не объясняют меры, принимаемые правительствами, но данными объяснениями не предваряют нашего правительства о значении и силе, которые чуждые правительства придают этим мерам. Одно средство выйти из этой путаницы есть — вызвать наших посланников из Лондона и Парижа и прекратить все дипломатические сношения. Тогда дела заговорят: а теперь слова действуют и все и всех сбивают с толку.

Мы около года не только потеряли, но проиграли в пустых переговорах, которые дали время противникам нашим осмотреться, стакнуться и собраться с силами. Если через 24 часа после решительного отказа, сделанного Портою Меншикову, мы приступили бы с флотом своим к Царьграду, одним этим появлением, без малейшего кровопролития, мы предписали бы закон султану и после, отступив, доказали бы Европе вернее, нежели словами, которым никто верить не хочет, что мы не посягаем на целость Турции, а только отстаиваем права свои.

***

ПИСЬМО ГРАФУ А.О. ОРЛОВУ В ВЕНУ

Карлсруэ, 21 января 1854

Вашему Сиятельству теперь не до меня и не до стихов. Но вы читали такое множество скучной болтовни о восточном вопросе и, вероятно, осуждены прочесть еще столько же, что одной глупостью более или менее — все равно. А потому осмелюсь представить вам и мой голос по этому делу.

Вы же, почтеннейший и любезнейший граф, ветеран 1812 года и были в числе наших смелых и бойких банщиков. Может быть, ради этого и примите благосклонно воспоминание мое о русской бане, приноровленное к нынешним обстоятельствам.

Как бы то ни было, позвольте от глубины души пожелать вам успеха и счастья, то есть вам и нам. Не совсем легкий подвиг вам предстоит: образумить и навести на истинный путь людей, которые одурели и сбились с толку. Надеемся, что богатырская, орловская сила и тут перетянет на свою сторону.

***

За неимением материалов в Карлсруэ для продолжения своего дневника, вношу в него некоторые из моих писем, особенно те, которые касаются восточного вопроса. Мне здесь не скучно, но пусто. Жизнь здесь, как и почва, ровная, плоская. В прогулках за городом ни на что не набредешь. В салонах ни на какую оригинальность или возвышенность не наткнешься. Люди, кажется, добрые, но бесцветные.

Ближе всех сошелся я с m-me Schonau. Разговорчивая, веселая и милая женщина. К тому же глаза прелестные...

В Петербурге в течение нескольких лет не облачался я в мундир и не воздевал ленты так часто, как здесь в течение месяца, на балах придворных и частных, даваемых для двора. Принцесса Мария очень мила. Дрезден новый Вавилон, Содом и Гомор в сравнении с Карлсруэ.

***

Журналы извещают о смерти Silvio Pellico в Турине, 31 января 1861 года. Помнится еще не так давно пронесся слух о смерти его. Авось и нынешний окажется лживым. Проездом через Турин в 1835 г. познакомился я с Пеллико. После того получал я от него по временам письма. В бумагах моих в Петербурге должны быть два, три письма его, довольно интересных. В одном защищает он смертную казнь. Теперь, в проезд мой через Милан, возобновил я знакомство с Манзони, которого узнал в том же 1835 г. Он вовсе оставил литературу, т.е. деятельную, текущую. Вообще, кажется, ко всему довольно охладел, не сочувствуя ни понятиями, ни чувствами, ни убеждениями со всем тем, что ныне делается и пишется.

***

Д.Г. БИБИКОВУ

Карлсруэ, 28 января 1854

Сколько мне помнится, почтеннейший и любезнейший Дмитрий Гаврилович, ваше высокопревосходительство никогда не очень жаловали стихов. И, вероятно, министерство внутренних дел вас с поэзией не более сблизило. Но вы, как и я, и гораздо более меня грешного и недостойного, ветеран 1812 года. Вы так усердно и себя не жалея парили дорогих наших гостей, что пожертвовали им рукой своей. А потому, не ради стихов моих, а ради воспоминания, прочтете, может быть, мои современные заметки, которые при сем имею честь вам представить.

Один заграничный мой приятель, которому я сообщал их, отвечал мне, что если бы от него зависело, он разослал бы мои стихи во все армейские штабы и всем губернским предводителям и уездным исправникам.

А шутки в сторону. Не только в Европе забыли, но боюсь, что и в России мало или худо помнят наш православный 12-й год. Надеюсь на вас, что вы будете для всех живым и красноречивым преданием. Надеюсь и на левшу вашу, которую оторвало французское ядро, и на ваш французский девиз: fais ce que dois, advienne que pourra (делай, что следует, и пусть будет, что будет). Робеть нечего: увечье не стыд и не смерть. Потерпим и напоследок свое возьмем.

А крепко начинает попахивать двенадцатым годом. Вместо теплого местечка, которого просил я у вас в последнем письме моем, не придется ли вам опять ссудить меня конем, как под Бородином? Жаль очень было выехать из Венеции.

Не знаю, напечатаны ли в Инвалиде стихи мои на Синоп и на Кадык-Лар. Посылаю и их кстати, или некстати. По принадлежности, отправил я их военному министру, но ни слуху ни духу о них не имею. Авось министр Безрукий примет их милостивее министра Долгорукого.

***

ГРАФИНЕ БЛУДОВОЙ

Карлсруэ, 1 февраля 1854

В одно время узнал я от нашей приятельницы Эрнестины Федоровны Тютчевой о вашей сердечной тревоге и о вашем успокоении, то есть о болезни и, благодаря Бога, о выздоровлении почтеннейшего графа Дмитрия Николаевича... Спешу, любезнейшая графиня, от души поздравить вас, что вы благополучно перешли тяжкие дни испытания и, надеюсь, наслаждаетесь ныне ясным спокойствием, которое оправдали и подтвердили мои надежды и сердечные желания.

Вот и мы теперь, хотя иногда со скукой пополам, вкушаем тихое спокойствие в мирном Карлсруэ. Здесь даже и восточный вопрос, на который нельзя добиться ответа, мало волнует умы, или, по крайней мере, гораздо менее, нежели в других местах. Вся политика немцев заключается в одном страхе, чтобы как-нибудь французы их не побили. Далее и выше этого они ничего не видят. Этот страх их привычка и, следовательно, их вторая натура, если, впрочем, не первая. Пока французы не грозятся перейти через Рейн, они на все смотрят хладнокровно.

Впрочем, не подумайте, что я здесь скучаю. Грустно было мне расстаться с Венецией, в которую влюбился я по уши, но рад, что зажил здесь несколько семейной жизнью. К тому же я так часто бешусь на события, на газеты, что и при других условиях не смел бы я времени скучать. Изливаю желчь мою русскими и французскими чернилами, прозой и стихами. Пишу статьи для иностранных журналов и стихи для Инвалида, которые, не знаю какой судьбой, попадают всегда в Северную Пчелу. Жду случая воспеть и князя Горчакова, но он что-то не напрашивается на мои стихи. Я готов, но, кажется, он не готов. Грешный человек, часто вспоминаю известные стихи отца его и, применяя их к сыну, говорю:

И наконец я зрю в Валахии родной

Движений тысячу, а битвы ни одной.

Но вот и я неправ и попутал меня лукавый. Сержусь на журналы, которые врут ахинею, толкуя о том, чего не знают, а сам делаю то же. При первом случае готов я принести повинную голову и рад буду доказательству, что мое нетерпение было неблагоразумное и несправедливое. Но войдите и в наше положение. Мы здесь не знаем ничего о том, что делается в России. Какое дается там направление событиям, как там судят о них. Иностранным газетам не верим, а все-таки они смущают нас. Дорого дал бы я послушать графа Дмитрия Николаевича Тютчева. Мы здесь с сыном толкуем до упаду, переворачиваем эту материю на все стороны и все не можем добиться толку и узнать положительно, что лицо и что изнанка.

Последние стихи мои, вероятно, уже вам известны. Но несмотря на то, позвольте мне поднести их вам. Я с большим удовольствием читал петербургские стихи о русской машине. Не Мальцева ли? Подбейте Тютчева подать голос в этом деле и написать опровержение по-французски всех бредней не только журналистики, но и Кларендона, и г-на Дрянь-да-и-лыс, как парижский Яков Толстой переводил на русские нравы имя Droyn de Lhuys.

Простите мне, что я так заговорился. Прошу передать мое душевное почтение графу принять уверение в моей особенной и неизменной преданности.

***

6-е. Вчера был я у гоф-дамы Freystedt. Она была при маркграфине, матери императрицы Елисаветы Алексеевны, и помнит отъезд ее в Петербург. Елисавете Алексеевне было тогда 13 с небольшим лет, а сестре ее, которая была вместе с ней отправлена, менее 12.

Она читала мне несколько выписок из писем ее из Таганрога к матери, после кончины императора. Они чрезвычайно трогательны выражением скорби, покорности. Упоминая, как особенно в последнее время душа его прояснилась, возвысилась, еще более умягчилась любовью и благостью, она говорит, между прочим, что его душа просилась в вечность. Буду просить копии с этих выписок.

Старушка Фрейштедт знавала и помнит Шишкова, с которым игрывала она в бостон в Карлсруэ. Шишков, в записках своих о 1812 г. и о следующих годах, говорит о пребывании своем в Карлсруэ.

По одному из писем императрицы видно, что она не соглашалась возвратиться в Петербург и отклонила предложение императрицы Марии Федоровны занять прежние покои свои в Зимнем дворце. Из Карлсруэ выехала она в Стутгарт, но, подъезжая к городу, встретила посланного ей от короля, который просил ее не ехать далее. Она не могла постигнуть причины тому и только позднее узнала, что в этот самый день скончалась королева Екатерина Павловна, к которой ехала она для свидания. Я в то время приезжал из Варшавы в Петербург, и при представлении моем императору говорил он мне с благодарностью о сердечном участии, принятом Карамзиным в скорби его. Для характеристики времени и общества можно заметить, что по случаю траура, наложенного при дворе, в городе не давали балов, но на вечерах танцевали без музыки, между прочим у князя Федора Сергеевича Голицына.

***

13 (25) февраля. Представлялся сегодня маркграфу Вильгельму. Добродушный и благоразумный старик.

Он взят был в плен в Лейпцигском сражении и тогда в первый раз видел императора Александра. Он признался мне, что это знакомство в подобных обстоятельствах было для него довольно затруднительно и неприятно; но император ласковым приемом своим тотчас ободрил его, оценил справедливо критическое положение Баденского герцогства, которое не могло уже действовать независимо, имея Францию на плечах своих.

После был он под командой Витгенштейна, против которого сражался в России. В 1816—1819 годах был он в Петербурге. Благодарно предан памяти Александра и глубоко уважает императора Николая, которому, по словам его, не прощают, что в 1848 и следующих годах был он оплотом против революционного потока и что он в Венгрии нанес смертельный удар революции. Я обещал сообщить ему брошюрку Базили.

Первая статья моя из J. de Francfort перепечатана в J de St.-Petersbourg и в Independance. Вчера отправил Independance перевод в прозе петербургских стихов: “Вот в воинственном азарте”. Разумеется, перевода не напечатают, а все-таки лучше подразнить этих негодяев.

15-е. Получил милый, скромный ответ Нахимова на письмо и стихи мои. Получил ответ от Дмитрия Бибикова. Он, между прочим, говорит, что оба мои стихотворения напечатаны по повелению государя. В Independance Beige, 2 марта, напечатан мой перевод песни Вот в воинственном азарте. Удивляюсь храбрости редакции. Песня подымает на смех лже-Наполеона; а во Франции смех сильнее и опаснее рассуждения. Но, право, и я заслуживаю георгиевский бумажный крест за мои партизанские наезды в журналы.

***

СЕВЕРИНУ

Карлсруэ, 13 (25) марта 1854

Горчаков сообщил тебе, любезнейший друг, стихи мои на 1854 год и К Ружью! А вот еще четыре новинки, ему неизвестные, которыми можешь поделиться с ним. Ты видишь, что я по примеру твоему не унываю. Из газет знаю, что и ты в пользу православных наших воинов принес богатые и звонкие рифмы. Спасибо! Надеюсь, что и этому примеру, тобой данному, последуют твои собратья.

Не знаю, оттого ли, что придаю себе бодрость рукопашными стихами моими, или от чего другого, но plus j'approche du terme et moins je le redoute. Хотя мы с тобой новых французов не любим, а все-таки воспитанием и памятью мы старые французы, а потому не удивишься ты цитате моей из Chaulieu.

Но в самом деле, нельзя отвергать руки Провидения в событиях, которые готовы совершиться перед нами. Как люди ни страшны, ни злы, ни безумны, а тут действует сила свыше человеческой. Он гонит, стремит противников наших. Куда? Вероятно, в бездну, если только Бог поможет нам устоять и ни на какие уступки не поддаваться.

Разумеется, надобно нам будет терпеть; если вытерпим до конца, то неминуемо оттерпимся. Я говорю: русский человек и задним умом, и задним оружием крепок. Мы никогда сразу не управимся. Дело французов вершки хватать. Наше выжидать и у моря ждать погоды.

А читали ли вы, ваше превосходительство, статьи Ветерана 1812 года в Journal de Francfort и угадали ли, что это аз грешный и недостойный кидаюсь в борьбу не на живот, а на смерть с вашими политическими и кабинетными знаменитостями; у меня еще изготовлено несколько подобных статей и начаты другие, которые хочу все вместе отпечатать особой книжечкой. Жаль, что из того прока не будет и никого не вразумлю. Но каждому дан здесь свой удел и свое орудие, мне дано перо — и валяй!

21 марта (2 апреля). Вчера был я в первый раз в жизни в Баден-Бадене. Познакомился с могилой Наденьки, и был в комнатах, где жил и скончался Жуковский. Ездили на развалины древнего замка.

***

Карлсбад, 16 июня. Сегодня Карлсбад мне опостылел. Утром на водах видел я князя Воронцова, сидящего между двумя леди. Ланскоронский сказал Бибеско, что пишут из Вены, что Россия принимает предложения Австрии и выводит войска свои из княжества. Сам Бибеско, завидя старую курву княгиню Эстергази, подбежал к ней с приветствиями: vorte altesse и проч. Хорошо, что я уже перестал пить воды, а то все нынешнее питье бросилось бы мне кровью к сердцу. По мне лучше проиграть три сражения, чем уступить Австрии. Надеюсь еще, что это ложный слух.

***

Князь Воронцов дал мне на прочтение биографию Котляревского, написанную Сологубом. Больно читать в нынешних обстоятельствах. Что за время! Разумеется, и ныне не менее храбрости, самоотвержения, но все это жертвы, а тогда и счастье венчало неустрашимые подвиги. Какой-то дух уверенности, удачи, победы носился в воздухе и всех одушевлял.

***

Граф Александр Иванович Апраксин приехал однажды ко мне с просьбой замолвить о нем доброе слово Дашкову, тогдашнему министру юстиции, для назначения его сенатором, по ходатайству, кажется, графа Бенкендорфа. Апраксин числился тогда где-то по министерству финансов.

Дашков отвечал мне, что он точно спрошен был по приказанию государя о возможности удовлетворить желанию Апраксина и дал поэтому ответ стереотипный, даваемый им всегда в подобных случаях, а именно, что он Апраксина лично не знает и потому не может судить о способностях его, но долгом считает повторить, что для возвышения Сената, как того желает государь, должно иметь постоянно в виду, что сколько определение в Сенате людей способных и того звания достойных может привести к сей цели, столько назначение людей, несоответствующих этому званию, должно неминуемо отклонять от предложенной цели и содействовать упадку Сената.

На этот раз желание Апраксина не состоялось. Но после, не знаю уж ни кем, ни как, но, кажется, уже после Дашкова, Апраксин назначен был в Сенат, украшен лентами и звездами. Вероятно, частью способствовало тому появление в свете дочери его, которая красотой своей очень понравилась honny soit qui mal y pense (обладателю высшего британского Ордена Бани, т.е. монарху).

По этому же случаю Дашков сказал мне, что напрасно приписывают ему назначение сенатором по его усмотрению, что он, например, представлял в сенаторы Д.П. Бутурлина, которого полагал он весьма способным занять место в межевом департаменте, и получил отказ на том основании, что Бутурлин никогда не будет принят вновь на службу в нынешнее царствование. Кажется, недовольны были личностью его во время последней Турецкой кампании. Несмотря на то, Бутурлин вскоре после того был определен в Сенат, потом в Совет, произведен в действительные тайные советники. Тут решительно помогли ему жена и Аничковские балы, на которые он не пускал ее без себя, а его не приглашали, как отставного.

Впрочем, успехи его по службе и по другим отношениям небезосновательны. Он человек был умный и со способностями, с большими предубеждениями; сердца, полагаю, довольно жесткого и честолюбия на многое готового, но вообще одаренный тем, что выводит людей везде и всегда. Мало кто имел бы столько прозвищ, как он. Сперва был он Бутурлин-Жомини, потому что стал известен военными сочинениями; там Бутурлин-Трокадеро, потому что находился при главной квартире герцога Ангулемского во время Испанской войны; там Бутурлин-доктринер, по сгибу ума его и мнениям, цельным и порешенным однажды навсегда. Под конец прозвали его барыней 17-го столетия, по поводу драмы, которую представляли на Александрийском театре, и вследствие понятий его отсталых. Это последнее прозвание придал ему, кажется, граф Николай Гурьев; по крайней мере, от него первого услышал я о нем. Еще можно было бы прозвать его Бутурлиным-цензором, потому что, вероятно, ему обязаны учреждением той высшей и ретроспективной цензуры, которой назначен он был председателем.

***

Вообще у нас замечается, что люди умные мало способны к службе, а люди к ней не способные, когда и бывают они умны, как-то отрекаются от ума. Первые заносятся в превыспренние, затевают меры и преобразования неудобоприменяемые; другие тащатся в колее формальностей и канцелярской очистки бумаг. Выбор правительства очень затрудняется в тех и других. Но это доказывает, что должно изменить самый состав и дух службы нашей и найти среднюю дорогу, по которой могли бы идти рядом умственная деятельность и порядок, или предание.

***

“В деле не был, а Георгия получил” (приписывают Меншикову).

***

Мы слишком уже начали промышлять чудесами. И в официальных донесениях, и объявлениях, и в частных известиях все сбивается на этот лад. И в спасении Одессы чудо, и в крушении Тигра, и в Соловецком монастыре — все то же. Мы должны благодарить Бога за милосердие Его и за каждую нашу удачу и за каждое наше избавление от предстоящей беды, но не имеем права по собственному нашему произволу провозглашать чудеса.

Если на то пойдет, то как же не спросить: почему же в Бомарзунде не явилось чудо и наш тысячный гарнизон не мог устоять против неприятеля, в десятеро его сильнее, а если считать и флот, в 30, в 40 раз его сильнее.

Теперь уж и в Измайловском пожаре не обошлось без маленького, но неминуемого чуда. Полицейские Ведомости доносят, что между лесами, окружавшими строящийся дом, стояла мачта, на верхней части которой был крест, обыкновенно водружаемый при закладке строения, и, продолжают они: “Тут излишни всякие рассуждения, всякие объяснения: все сгорело, крест уцелел. Этот замечательный случай, — говорит донесение полиции, — имеет глубокий смысл, который будет понятен каждому христианину”. Дело в том, что и Галахов по своей полицейской части хотел тоже иметь свое маленькое чудо. Статья Погодина о нападении на Соловецкий монастырь — сущая проповедь, но как нет в нем апостольского призвания, то и выходит, что проповедь его совершенно неуместна.

***

29 августа 1854. Вчера проезжал через Стутгарт Гакстгаузен, и я провел с ним вечер у Титова. Он говорил, между прочим, что беда в том, что демагоги считают все возможным, а консерваторы находят во всем невозможность. Те все разрушают, полагая, что ничего легче, как все сызнова перестроить, а те боятся до чего-нибудь дотронуться, чтобы все тут же не рушилось. Он упоминал об отзыве Гримма во время Германского парламента: когда сойдутся для рассуждения три профессора, то неминуемо окажется четыре мнения.

***

В донесении о вышесказанном пожаре объявляют, что до ста домов сделались жертвой огня и в числе их до 20 каменных, а казенные здания, за исключением нескольких деревянных навесов, все спасены. Признаюсь, желал бы я, чтобы хотя один сгорел, а то невольно приходит на мысль, что за спасением казенных зданий несколько пренебрегли частными собственностями.

***

Канштат, 30 августа 1854

В Revue des deux mondes, 15 августа, преглупая статья Saint Rene Taillandier о немцах в России. Говорится тут, между прочим, о Чашникове, директоре Митавской гимназии, который ставил Ломоносова выше Шиллера, потому что этот сын капитана, в ранге майора, едва ли был выше отца своего чином, а Ломоносов сын рыбака, дослужился до статских советников и имел пять знаков отличия.

***

Неудивительно, что император австрийский поспешил побрататься с нынешним Наполеошкой. Это согласно с политическими австрийскими преданиями. В 1756 г., после Версальского мира, Мария-Терезия не назвала ли в письме г-же Помпадур: ma cousine.

***

Silhouette, министр финансов, в царствование Людовика XV, начал некоторыми экономическими реформами (например, белье короля и царской фамилии возобновлялось каждые три года; он установил пятилетний срок, позднее Неккер — семилетний), но после года напрасных усилий он оставил свое место. Мода и карикатура овладели его именем: узкие штаны, узкие сюртуки именовались а 1а Silhouette; профильные портреты черной краской — силуэтами, и это имя за ними осталось.

***

Странная участь, может быть, ожидает Меншикова: он, управляющий морским министерством и строитель нашего флота, мерами своими может содействовать уничтожению его перед Севастополем.

***

Пишут из Петербурга принцу Ольденбургскому: “Смерть Корнилова всех крайне поразила и огорчила. Он ранен ядром в левый пах и жил после того малое время. Последним словом его было к солдатам предсмертное завещание защищать отечество и умереть за него, ибо не всем дается утешение умереть за отечество. Государь много пролил слез о нем”. Один из его сыновей находится юнкером в эскадре адмирала Путятина, еще есть два сына меньшие.

***

Меншиков в своем донесении от 15 октября пишет: “потеря с нашей стороны едва ли значительна, но, к истинному сожалению, велика тем, что генерал-адъютант Корнилов, раненый ядром в ногу, вскоре умер”.

Довольно сухо и холодно. Впрочем, ни в каком отношении официальная грамота нам не далась. Это бы еще не беда, только делалось бы дело, да и то как-то идет плохо. По всему видно, что у нас мало сил, — и это непростительно. Россия истощается для содержания войска, а когда и где войско нужно, тогда и там его нет. Вот более года, что журналы толкуют о нападении на Крым, а подмоги наши подходят туда только теперь, когда неприятель уже занял часть Крыма.

***

Здешние пруссаки так довольны моей брошюрой, что послали экземпляр прусскому королю. Я не обольщаюсь достоинством своей брошюрки и не придаю ей цены, которой иметь она не может, но я твердо убежден и вижу тому доказательства, что подобные публикации действуют на умы сильнее и успешнее, нежели многие дипломатические ноты.

У нас должны бы всячески поддерживать такого рода вылазки против неприятеля. Но наши дипломаты держатся одного правила: быть ниже травы, тише воды, и заботятся об одном: как бы покойнее и долее просидеть на своем месте. Это миролюбие, эта уступчивость и накликали на нас войну. Будь наша дипломатия зубастее, и неприятельские штыки и ядра не губили бы тысячи и тысячи наших братьев, которых кровь вопиет против водяных и сахарных чернил наших дипломатов.

Очень мило, что жалуются на русский Кобленц, а что же сказать о революционном Кобленце, который Англия питает и согревает за пазухой своей? О русской типографии в Лондоне, в которой печатаются возмутительные сочинения против России и где русские призываются соединиться с неприятелями и восстать против царя? Вот что должно бы отвечать на нелепые требования какого-нибудь Брукера. Наш царь, спасибо ему, умеет говорить за себя и за Россию, но глашатаи его тщедушны, малодушны и дуют в соломинку. Пора бы всех их, или почти всех, на покой, благо они так любят покой, а поставить людей плечистых и грудистых, людей, от которых пахнет Русью и которые по-русски мыслят, чувствуют и говорят.

Простите и простите или, кстати сказать здесь, как говорят наши купцы: просим прощения. А знаете ли, что соединение двух смыслов в одном и том же слове очень трогательно и имеет глубокое человеческое значение. Прощаясь с кем-нибудь, просим у него прощения за все вольные и невольные оскорбления, неприятности.

***

25 ноября 1854. Пишу Якову Толстому по случаю союза, заключенного Австрией с Францией и Англией, о котором говорят газеты. “А что выкинула Австрия? Нельзя еще из газет добиться настоящего толка. Впрочем, во всяком случае, должно полагать, что она точно выкинула и ничего не родила”.

***

Генерал Пиллер-Пильхау — длинный сухой мужчина. Прежде писал он фамилию свою Пиллер-Пильшау.

Кто-то спросил Остен-Сакена, когда сделал он эту перемену? “С тех пор, — отвечал он, — что стали писать не дон-Кишот, а дон-Кихот”.

***

Великая княгиня Елена Павловна дает по четвергам вечера под именем и приглашением княгини Одоевской. Кто-то назвал их des soirees morganatiques (вечера морганатические). Я было прозвал их вечера псевдонимов — des soirees preudonymes, но то название лучше.

На обеде, данном в честь Тотлебена в клубе шахматных игроков, нашего академика Якоби поколотили. Веневитинов говорит, что он слышал, что на этом обеде якобы били.

***

А.С. ХОМЯКОВУ

С.-Петербург, 16 апреля 1856

Юрий Александрович Нелединский рассказывал мне, что, отправившись когда-то во внутренние губернии, заехал он по дороге к приятелю своему в деревню. Оба были страстные игроки и, разумеется, за картами дело не стало. Хозяин начал метать банк, а гость понтировать, и с таким счастьем, что вскоре выиграл 20 000 рублей и, имея правилом никогда не отгибать и не отписывать, поставил он новую карту на 40000 рублей. Банкомет отказался бить; они разочлись, и Нелединский отправился, куда следовало.

На возвратном пути заехал он опять к приятелю, который предложил дать ему случай отыграться. Нелединский согласился; спокойно вынул из кармана сохраненную им колоду карт и также спокойно поставил на прежнюю карту те же 20 000 на 40 000 рублей. Испуганный банкомет раскричался, уверял, что это дело неслыханное, что нельзя начинать игры с такого значительного куша, и проч. и проч. “Да я и не начинаю, — отвечал Нелединский, — а продолжаю”.

Признайтесь, любезнейший Алексей Степанович, что вы поступили с цензурой, как Нелединский поступил со своим банкометом. Но разница та, что цензура не свободный банкомет и что, в настоящем случае, не была она властна дать вам поставленную вами карту, а обязана была ее побить, добить и убить. Она сама находилась под высшим запретительным приговором, которого отменить была не в силах, которого отменить были не вправе ни министр, ни главное управление цензуры.

По поручению А.С. Норова я прочел вашу статью, отозвался о ней, что по сущности своей, что сама по себе может она быть напечатана. Но когда дело дошло до справок, то оказалось, что печатать нельзя. По совести скажу вам, что тут никого обвинить не можете. Не в оправдание свое, или наше, скажу более: вам и жалеть о том не следует. Не говорю уже о цензурном неприличии и даже совершенном неудобстве приводить выписки с пояснениями и частью с одобрением, из статьи, которая, правильно или нет, но была запрещена верховной властью, а, воля ваша, как-то, и чисто в литературном отношении, странно начинать новый журнал ответом на статью, несколько лет перед сим напечатанную.

А у меня и на это есть для вас анекдот. У Карамзина был камердинер Матвей, заика. Однажды зовет он его из кабинета, ответа нет. Зовет в другой, в третий — все нет ответа. Занятый своим делом, Карамзин уже успел забыть и Матвея, и то, что он хотел ему сказать, как вдруг слышит из передней, словно пистолетный выстрел: “с...с...с...сейчас”.

Все это обязан я был написать вам ранее, но это последнее время я хворал и сидел дома. Позднее узнал я, что Аврам Сергеевич писал о том со всеми объяснениями Кошелеву. Надеюсь, что эта первоначальная неудача не охладит вас к журнальному делу. Мы рады вам помогать, но и вы помогайте нам, не ставьте нас между двух огней и не требуйте от нас невозможного. Христос Воскресе!

Обнимаю вас, душевно и неизменно вам преданный.

***

Книжка 19. (1854)

ГРАФИНЕ БЛУДОВОЙ

Баден-Баден, 16 апреля 1854

Сердечно благодарю вас, любезнейшая графиня, за ваше милое и занимательное письмо. Теперь более нежели когда-нибудь кстати сказать:

Мила нам добра весть о нашей стороне,

Отечества и дым нам сладок и приятен!

Особенно когда это дым пороховой! Радуюсь, что здоровье графа поправляется. Мы было приехали сюда погостить на несколько дней и на прощание со своими и нашли все ужасы природы в этом благорастворенном и прославленном Баден-Бадене. Снег, град, дождь, мороз, буря. Мерзнем в комнатах и только молим Бога, чтобы такая погода и втрое хуже угостила наших черноморских и балтийских заезжих приятелей. Нельзя не злобствовать и не жестокосердствовать в нынешних обстоятельствах. Тут уже не до филантропии и не до милых ближних.

Я очень рад, что Письма Ветерана вам понравились, хотя и критикуете в них кое-что. Но, помилуйте, как же не имеем мы исторического права на Восточное наследство, когда оно сделается выморочным. Не говорю уже о семейных отношениях царей наших с восточными царевнами, о гербе нашем, но главное дело: церковь. Из Восточной империи она одна уцелела, и душа этой церкви к нам перешла. Там остается один ее труп. Знаю, что правительство наше не хочет присвоения Царьграда. И, может быть, оно и право. Но история хочет, чтобы со временем Царьград был русский. И воля ваша, она права.

Неужели, когда поганая феска слетит с головы Востока, мы отдадим эту голову немецкому бумажному колпаку какого-нибудь немецкого принца, как отдали возродившуюся Грецию нашему Карлсбадскому приятелю, царю Афанасию. Нет, этому не бывать. Греки братья наши. Как же не иметь нам исторических прав? Да вся история наша не что иное, как развитие этого права. Это не только наше историческое право: еще более, это наша историческая обязанность.

Я не говорю, что следует зарезать пожизненного владельца, чтобы скорее завладеть имением его. Но если и когда владелец этот честным манером околеет, то не можем допустить, чтобы кто другой сел на его место, а чтобы не дать другому сесть, одно средство: сесть самому. Другого, воля ваша, ничего не придумаешь.

А пока, вот вам мои последние стихи, долг мой князю Горчакову. Я послал Плетневу много других стихов, чтобы отпечатали их особенной книжечкой в пользу нижних наших дунайских чинов. Поручаю их вашему милостивому попечительству.

Через несколько дней отправимся в Дрезден, где должны мы съехаться с Тютчевой и передать ей Лизу Валуеву.

***

Баден-Баден 13 апреля. Писал Горчакову. Послал стихи Ганке.

16-е. Приезжала Столыпина из Карлсруэ. Холод, дождь, ветер.

20-е. Пишу Булгакову: “Второстепенные и маленькие немецкие державы вообще за нас. Зато две большие державы ставят себе за честь стоять гайдуками на запятках кареты, в которой изволят прогуливаться их величества Гришка Отрепьев и Виктория-Марина”.

Смешение теней и сияний на горах меня всегда восхищает.

Май 1. Писал Булгакову с веткой Жуковской.

5-е. Вчера выехали из Бадена и приехали в четверг ночевать в Гейдельберг. Видел графиню Гурьеву, княгиню Бутера, у нее сына и графа Григория Шувалова.

6-е. Вчера приехали в Франкфурт. Видел Глинку. Был у Баденского генерала Krieg, который перевел стихи мои Баварскому королю. В Гейдельберге встретил у Гурьевой парижского священника.

30-е. Карлсбад. Писали Анне Тютчевой. Получили вчера письмо от Павла с известием о рождении сына.

Июнь 1. Прусский король давал обед в честь и в день рождения английской королевы. Очень нужно. А она празднует ли его рождение?..

4-е. Бельгард говорил мне, что Растопчин в Париже ел один рис.

6-е. Со многих сторон доходит, что австрийская армия вовсе не желает войны против нас, и в том числе и генерал граф Schlik.

7-е. Приехало семейство принца Schaumburg-Lippe. С 1787 года наследовал он отцу (трех лет), родившемуся 1723 года. Долее 130 годов в двух поколениях.

11-е. Писал Плетневу со стихами Блюхер и Веллингтон, которые ради осторожности перекрестил в Лженародным витиям.

12-е. Силистрия и прочее ядром засели мне в душу. Тяжело.

13-е. Здесь проездом Цареградский Пурталес. Он хорошо знает Турцию и уверен, что ей ни в каком случае несдобровать; но он, кажется, принадлежит той партии, которая при этом случае хочет ослабить и Россию.

14-е. Писал Ганке с Трубецким. Говорят, что англичане и французы обещают Австрии протекторат Дунайских княжеств.

15-е. Дундас в донесении своем адмиралтейским лордам говорит, что русским корпусом, осаждающим Силистрию, командует великий князь Константин!!!

17-е. Грустно читать газеты. Знаешь, что мы не можем наносить скорые и решительные удары, а все-таки больно видеть, что дела наши не подвигаются, а многое и раздвигается.

21-е. Газеты говорят о ранах, полученных Паскевичем и Шильдером. Что-то нет нам счастья. Большая неустрашимость, примерное самоотвержение, но нет блистательных ударов. После Синопа и Баш-Кадык-Лара мы заговелись; а в нашем положении нужно поражать мнение блестящими успехами.

23-е. Письмом Александрины Толстой подтвердилось печальное известие о смерти милого Андрея Карамзина. Я был зловещим поэтом. Бог не благословил моей песни. Грустно и тяжело. Приехали князь Воронцов и графиня Шоазель.

25-е. Бедный Андрей! В донесении о деле, в котором он был убит, заключается род посмертного выговора ему.

26-е. Вечером был у князя Воронцова.

Июля 7 (25 июня). Вчера Воронцов получил известие о новой победе Андроникова. День рождения императора. Был у обедни в латинской церкви.

11-е (29 июня). Сегодня Петра и Павла. Вечером у Воронцовых.

19-е. Выехали из Карлсбада.

20-е. Приехали в Лейпциг. Прогулка в Розенталь, о коем упоминает Карамзин. Читал его письма из Лейпцига. В Лейпциге греческая церковь в частном доме. Церковь заведена, сказывают, лет за 70 двумя русскими князьями братьями, которые обучались в Лейпцигском университете. Не Голицыными ли? Искал голубого ангела, о котором упоминает Карамзин. И слуху нет. Выехали после обеда в Дрезден.

24-е. День моего рождения. Стукнуло 62 года. Дело идет к развязке.

25-е. Выехали из Дрездена.

26-е. Вечером приехали в Баден-Баден. Павел с женой в Штуттгардте.

28-е. Был представлен принцу Карлу Прусскому. У Титовой встретился с принцессой Эмилией Гессенской. Говорил он мне о моих франкфуртских письмах. Баден для меня слишком фашьонебелен, я обмещанился в Карлсбаде и в Дрездене. Никто в политических делах толку добраться не может. Для всех тьма кромешная.

Август 1. Буль на аудиенции у государя сказал ему: “Я представляю мое правительство”. — “Чье правительство?” — прервал государь. “Моего августейшего государя!” — спохватился Буль, который злопамятен и недоволен пребыванием своим в России.

3-е. Был у профессора Щепкина (сын актера). Судя по слухам, я нашел его, относительно к здоровью, в лучшем положении, нежели полагал. Встретил у него баронессу Шепинг.

7-е. Был у Щепкина. Он занимается большим творением об объяснении всех наших древностей, мифических, общежитных, песней, сказок, поговорок. Боится, что смерть не даст ему кончить.

13-е. Отправился из Бадена в Карлсруэ.

15-е. Канштат. Провел вечер у великой княгини на вилле.

18-е. Спас.

23-е. “Невозможно есть не прийти соблазном: горе же, его же ради приходят” (Евангелие от Луки, 17, 1).

26-е. Был в церкви, что в Ротенберге. Тут венчался Жуковский. При панихиде в память Екатерины Павловны и сами отслужили панихиду по Машеньке и Андрее Карамзине.

27-е. Дмитрий Княжевич умер и погребен в деревне Багревой, Полтавской губернии.

30-е. Вечером Титов читал у нас Записки Охотника, отца Аксакова. Очень мило. Свежее и глубокое чувство природы. Степь. Мастерское описание.

31-е. Ездили с Титовым и Княжевичами в Лудвигсбург.” Дворец с галереей семейных портретов. В портрете матери Марии Федоровны много сходства с дочерью.

Сентябрь 2 (21 августа). Сегодня день коронации. Был у обедни.

9-е. Великая княгиня (Ольга Николаевна) прислала мне на прочтение записку о смерти Андрея Карамзина, писанную на французском языке, присланную из Вены от Анатолия Демидова.

10-е. Обедня с панихидой по православным воинам, павшим во брани. Очень умилительно, и бедный Андрей так и носился пред глазами моими. Вечером читал Титову последние стихотворения.

11-е (30 августа). День св. Александра. Рождение великой княгини Ольги. Обедня, после обедни поздравление. Принц в мундире Нижегородского полка. Ездили на виллу смотреть подарки. От государя браслет с бриллиантовыми словами: Веруй и надейся.

13-е. Выехали из Канштата.

14-е. Баден-Баден все тот же маленький Париж, и, вероятно, потому мне и нравится.

15-е. Был у принца Ольденбургского, у герцогини Нассаусской.

20-е. Принцесса Прусская изъявила желание со мной познакомиться. Я был представлен ей на гулянии. Говорила мне с чувством о своей матери, о Жуковском, о жене его.

26-е. Получил телеграфическую депешу Титова с уведомлением, что по ходатайству великой княгини Ольги Николаевны и цесаревича продолжен отпуск мой до 1-го марта, т.е. опять с невозможностью возвратиться к сроку.

27-е. Отправился в Штуттгардт. День рождения короля. Вечером в театре. Выбор пьесы неприличен для родственного двора и в присутствии великой княгини.

28-е. Утром народный праздник, выставка сельских произведений, скачка. В мундире в королевской трибуне. Представлен был королю, королеве, нидерландской королеве, веймарскому герцогу, принцессам.

30-е. Выехал из Штуттгардта. Возвратился в Баден.

Октябрь 1. Грянула на нас Севастопольская бомба. Ни одна надежда наша не сбылась. Все угрозы, которыми нас пугали и которые казались нам несбыточными, постепенно оправдываются. Кто виноват? А виноватый есть.

2-е. Сегодня день рождения Кати и маленькой Титовой. Еще не гадко, а уже грустно быть русским. Полный крах Меншикова. Виноват ли он или нет, нам неизвестно; но имя его навеки приковано к неудачным негоциациям нашим в Константинополе и к злополучнейшему поражению нашему перед Севастополем.

4-е. Выехали из Баден-Бадена. Вечером приехали в Базель.

7-е. Приехали в Интерлакен.

8-е. Ездили в Гриндельвальд. Ходил на ледники верхние и нижние. Понял их красоту только в ледяных пещерах, а то похоже на овраги наши, когда весной снег начинает таять и походить на грязный снег. Дорогой заезжал на водопад Staubbach — образующиеся на нем радуги от солнечного отражения. Утром ездил верхом на Abendberg в заведение доктора Guggenbuhl для слабоумных. Здесь несколько времени была дочь княгини Анны Матвеевны Голицыной. Выехали из Интерлакена.

11-е. Приехали в Веве. Худо провел первую ночь. Бой городских часов смущал меня и напоминал мне мои тревожные бессонницы.

17-е. Вчера у принца Ольденбургского драматический и музыкальный вечер. Была принцесса Лигниц, один прусский принц.

18-е. Заходил к нам принц Ольденбургский.

22-е. Ходил на поклонение в Clarens au bosquet se Julie и в дом, в котором жил Жуковский.

26-е. Вечером были в заседании секты дербистов.

27-е. Сегодня день Св. Терезы. Именины принцессы Ольденбургской и меньшой ее дочери, очень милой малютки.

28-е. Принц Ольденбургский получил подтверждение известия о смерти Корнилова.

31-е. Концерт Levasseur. Какой-то Prevost играл на виолончели вариации на голос: Кто мог любить так страстно. Это меня приятно удивило и изо всей публики я был один du secret (т.е. в курсе).

2 ноября. Принцесса Ольденбургская начала делать мой медальон из гипса.

3-е. Принцесса опять лепила сегодня мою рожу, и находят, что с большим сходством.

4-е. Был у меня священник из Стокгольма, назначенный в Женеву, — Арсений Тимофеевич, кажется так, Судаков. Третий сеанс и, кажется, последний у принцессы. Кажется, Арсений Трофимович.

5-е. Брошюра Хомякова: о православных христианах, в связи с брошюрой de Laurentil.

Прочел с большим удовольствием присланные мне Булгаковым листы Московских Ведомостей с биографическими сведениями о детстве Пушкина (Бартенева). Маленький принц у принцессы под направлением скульптора Доре, который указал на некоторые нужные изменения во лбу, по мнению его характеристическом.

9-е. В саду перед домом, на краю Веве, рябина с красными своими ягодами, из коих не умеют делать здесь ни наливки, ни пастилы. Обедали у принца. Дети пели хорошо русские песни. После пели тирольцы.

11-е. Читали русское донесение о деле Липранди. Очень удовлетворительно и одобрительно. Но может ли устоять Севастополь? Вот вопрос?

12-е. Снегом все ниже устилаются горы. Снежные полосы как серебряные реки ниспадают по черному грунту гор.

13-е. Вчера читал принцессе отрывки из писем императрицы Елисаветы. Она велела списать.

14-е. Худые известия о Севастополе.

15-е. Чудесный день, но омрачен худыми известиями о Севастополе.

17-е. Пишу стихи императрице для альбома, который поднесен ей будет принцессой.

28-е. Читал принцессе письмо из Севастополя, присланное мне Титовым.

29-е. Был у принца Ольденбургского. Сын варшавского приятеля и поэта Моравского здесь с больной женой.

4 декабря. С принцем ездил обедать к Редеру. Очень хороший обед, и все богато и щегольски.

6-е. Екатеринин день. Завтракал у принца. Вторая дочь именинница. Читал письмо Руссо Даламберу. Ужасно длинно.

7-е. Писал отцу Полисадову в Берлин. Вечер у принцессы.

10-е. Вечер у принцессы.

12-е. Выехали в Стуттгарт с принцем в почтовой карете.

17-е. Освещение церкви во дворце великой княгини.

18-е. Николин день. Обедня во дворце. После обедни, принимая, великая княгиня извинялась, что не может пригласить к обеду — у нее большой обед — затем, что не имеет места. Это не делает чести архитектору, который построил дворец. Это мне урок. Не соваться впредь с учтивостями из-за 300 или 400 верст.

19-е. Франкфуртский Глинка также не был приглашен к столу за неимением места.

20-е. Во вторник был вечер у Титова. Новые извинения, что не был приглашен к обеду. Ужинал за маленьким столом великой княгини. Говорила мне о стихах моих императрице. Сегодня вечером выехал из Стуттгарта по железной дороге.

21-е. Утром выехал из Базеля в дилижансе. Дорогой сочинил стихи на 6 декабря.

22. Выехали из Берна. Начал стихи: Трупы лесные, нагие деревья.

23-е. Щербатов дал мне на дорогу шубу, которая была вовсе не лишняя. Сегодня: Солнце красно обратилося к весне. А как далеки времена от времен Державина, Екатерины, Александра. Скажешь опять с Державиным: Северны громы в гробе лежат.

25-е. В субботу вечером пастор читал у принца Ольденбургского 31-й псалом и толкование на него.

26-е. Вчера и сегодня дни весенние. Начал новое ветеранское письмо.

28-е. Кончил свое ветеранское письмо.

29-е. Целое утро переписывал ветеранское письмо. Весь вечер просидел за чтением Revue des deux Mondes 15 дек. Дельная, умная, нравственная статья St. Marc Girardin: о Руссо и его “Емиле”. Статья Delavean о новом сочинении берлинского Boltz и переводе “Песни о Полку Игореве”.

31-е. Вечером праздновали на улицах канун нового года. Ребятишки в масках при барабанном бое бегали и ревели. Раздавались дикие голоса и отчасти пьяные, и пели песни. Все это продолжалось во всю ночь.

1 января 1855 нового стиля. Были у прусского принца. Вечером был я у Моравского. Читал он мне письмо отца к нему обо мне. Те же, но еще многолюднее, еще пьянее, еще более ревущие ватаги слонялись и рыскали по улицам. И во всей этой веселости нет драки и буйного беспорядка или по крайней мере бесчинства. Истинная народная веселость встречается в одном Риме в последние дни карнавала.

3-е. Ходил гулять с принцем на панораму. Снежные вершины гор, ярко и живописно освещенные месячным сиянием.

5-е (24-е). Справляли сочельник у принцессы постным обедом в 2 часа. После была елка общая для всего семейства и всех домашних. Была елка и нам с милыми подарками. Написал и поднес принцессе стихи.

6-е (25 декабря). Их Крещение, а наше Рождество. Утром у принцессы пастор читал главу 2-ю Евангелия от Луки, (зачем говорят от Луки? Это то же, что майор от ворот) и толкование о нем. Особенно настаивал на радость велию, которую миряне понимают по-своему, а не по смыслу ангела, и предаются в эти дни суетным и грешным весельям. Дело в том, можно возразить ему, что праздники для рабочего и трудящегося народа не только христианские годовщины, но и дни отдыха от трудов. Нужно же человеку земному и телесному и повеселиться. Чтение этого Евангелия пробудило во мне воспоминание о местностях: о Вифлееме, о месте, где были пастыри и где ныне стоит бедная, ветхая, полуразвалившаяся греческая церковь. Эту же главу слышал я и в Вифлеемской пещере Рождества Христова 28 апреля 1850 года.

27 декабря. Вечером у принцессы. Наш женевский священник читал всенощные молитвы и молебственные, написанные на нынешние обстоятельства, и те, которые читаются в России в праздник Рождества в благодарность за избавление России в 1812 году. Женевский священник Судаков перевел на шведский язык и напечатал нашу литургию.

31 декабря. Вечером русская колония собралась в гостинице Моне и встретила новый год за шампанским. Пели: Боже Царя храни!

***

Грустные известия о начавшихся мирных переговорах в Вене. Эта Вена лежит на нас как язва. Мне крепко сдается, что и теперь правительство наше обмануто, или опять обманывается. Мы вызвали на себя войну, к войне не приготовившись, и дали своим долгим бездействием или полудействиями время неприятелям снюхаться, сговориться и собраться с силами. Ныне мы соглашаемся на мире, когда по всем признакам мир более полезен и нужен неприятелям, чем нам. Мы поражения еще не претерпели и время года нам более благоприятствует, нежели врагам.

Впрочем, падение Севастополя и самого Кронштадта и Петербурга не должно бы вынудить нас на принятие мира, оскорбительного для народной чести, а в нынешних обстоятельствах другого мира ожидать невозможно. Предлагаемые четыре пункта, и без дальнейших невыгодных истолкований и применений, которые легко предвидеть, уже сами собой для нас унизительны.

Я был тогда очень молод, но хорошо помню, что как Фридландское сражение не было грустно для России, но впала она в уныние не от него, а от Тильзитского мира.

Проигранное сражение не может оскорбить народной чести. Оно есть неудача, а не пятно. А постыдный мир пятно.

Император Александр оправился в народном мнении только в 1812 году. Главная невыгода наша в нынешних обстоятельствах, это недостаток в отличных людях. Массы беспримерные, но массы без вождей мужественно претерпевают все тягости и нужды, храбро дерутся, умирают смертью геройской и мученической. Но побеждать не могут.

В недостатке людей виновато правительство. Оно везде подавляло личность и требовало одного безусловного повиновения, не хотело и опасалось людей, из людей сделало слепые и бездушные орудия, пружины. Оно может еще годиться в обыкновенные времена, но во времена чрезвычайные, каковы настоящие, нужны люди, а их нет: они не подготовлены, не дали им свободы вырасти и созреть; как больной, который, боясь сильного действия лекарств, дает им выдыхаться, правительство наше требовало одних выдохнувшихся людей.

Кто был с малейшим духом, тот оставался в стороне и без употребления. Как в басне Крылова оно брило себя тупыми бритвами, понадобились острые — их нет. Когда Вронченко отказывался за неспособностью от министерства финансов, государь, чтобы убедить его, сказал ему: “Я буду министром финансов”. Паскевич говорит, что у него начальник штаба не что иное, как главный писарь.

Пожалуй, Горчаков был и со способностями от природы, но в писарском своем ремесле, которым был он скован около 20 лет, успел он притупиться и нравственно одуреть. Вышедши из этой давки на свежий воздух и для самобытного и свободного действия, оказался он неспособным. Иначе и быть не могло. Государственная власть может быть самодержавна в общем действии и в начале своем, но в частности должна она иметь орудиями своими власти ответственные. У нас ответственности нет, а есть одна подчиненность.

Подчиненные власти пользуются одной свободой делать, по кругу своих занятий, малые или большие злоупотребления. Но действовать по духу, по разумению своему, по совести своей никто не может. Поэтому, кто ни поп, тот батька. Кто дослужился до известного чина, тот и министр и полководец. Правительство в выборах и назначениях своих советуется с чином, а не со способностями человека. Смешно и грешно мне сказать, потому что я Норова люблю и уважаю, но одно назначение его министром просвещения может служить ключом ко всем неудачам нашим в нынешнюю войну. У нас везде Норовы и в гражданском, и в военном управлении, с той только разницей, что Норов честный человек и добросовестный, а многие другие Норовы — и нечестные, и недобросовестные.

Книжка 20. (1854—1855)

В пребывании моем в Карлсруэ употребил я все возможные домогательства, и через великую герцогиню Софию, и через министров, чтобы добраться до переписки императрицы Елисаветы Алексеевны, все обещали и не дали. Письма должны храниться в Карлсруэ в дворцовом или государственном архиве.

***

Говорили, что император Николай сжег подлинные и полные записки императрицы Елисаветы Алексеевны, которые по кончине ее были представлены ему камер-фрейлиной Валуевой. По другим рассказам, список с этих мемуаров остался в руках графини Фредро, дочери графини Головиной. Карамзин читал эти записки — не знаю, вполне ли, — сообщенные ему самой императрицей. По кончине ее он уведомил государя о существовании этих мемуаров.

***

Всемилостивейший государь!

В жизни народов бывают торжественные и священные минуты, в которые великая скорбь сливается с великим упованием. Подобное явление совершается при перемене царствований в державе, твердо основанной на благих началах государственного порядка и на чувстве народной преданности к царской власти.

Рыдающая и столь неожиданно и столь глубоко в любви своей пораженная Россия ныне возрождается той же любовью: и от гроба в Бозе почившего Родителя Вашего она возводит умиленные и полные доверенности очи к Престолу, на коем воцарился его возлюбленный Сын.

Великая душа оплакиваемого нами государя отдыхает ныне от славных и многотрудных подвигов своего земного и царственного поприща. Но, отлетая от мира, завещала она Вам, Всемилостивейший государь, благоденствие, величие, силу, независимость и честь России, которую она пламенно любила, над которой неусыпно бодрствовала и за которую до конца мужественно и свято пострадала.

В благодарной памяти народа к высоким и доблестным деяниям, к великим событиям и великодушным пожертвованиям, ознаменовавшим жизнь и царствование незабвенного Венценосца, хранится вернейший и лучший залог любви и преданности нашей к Венценосному Преемнику, который дан Провидением России как утешитель в великой скорби и заступник в великой утрате.

Позвольте повергнуть к священным стопам вашего императорского величества мою верноподданническую присягу и душевный обет посвятить служению вашему мои посильные способности, мое перо, всю жизнь мою.

С глубочайшим благоговением,

Всемилостивейший государь,

Вашего императорского величества

верноподданный князь Петр Вяземский.

Веве, 26-го февраля (10-го марта) 1855 года.

***

При чтении записки Каподистриа (на имя Николая I из Женевы 24 декабря 1826 года) нельзя не подивиться странной участи императора Александра, который в две эпохи царствования своего имел при себе и при делах приближенными людьми две резко выдающиеся национальные личности: Чарториского и Каподистриа. Измены России не было ни в том, ни в другом, но у обоих в службе России был умысел другой.

В переписке Чарториского с императором, недавно изданной, видно, что он перед ним не лукавил. Везде говорит он, что всегда имеет в виду Польшу.

Можно бы причислить к этим двум и третью личность не национальную, а либеральную, Сперанского. И он при государе был вывеска, был знамя, и всех трех удалил Александр от себя на полдороге. Впрочем, Сперанский был в самом деле только вывеска, и вывеска, писанная на французском языке, как многие наши городские вывески: портной Effremoff из Парижа, и тому подобные. В Сперанском не было глубоких убеждений. Он был чиновник огромного размера по редакционной части правительственных реформ, но, разумеется, с примесью плебейской закваски и недоброжелательства к дворянству. Эта закваска, эти бюрократические Геркулесовские подвиги пережили его и воплотились в некоторых и новейших государственных деятелей. Ломку здания можно приводить в действие и не будучи архитектором.

Из трех поименованных личностей, Каподистриа, без сомнения, самая чистая и симпатичная. Он же за дело им любимое положил жизнь свою. Был ли он глубокий и великий государственный человек, это другой вопрос.

***

Письма Екатерины к прусскому королю хранятся в Государственном архиве Министерства иностранных дел, от 1763—1784 года. Тут есть письмо о прививании себе оспы.

***

Книжка 21. (1854—1856)

Швейцария. Веве, 16 октября 1854

Ходил в Clarens искать Le Bosquet de Julie. Тамошний житель повел меня на кладбище, уверяя, что, по преданиям, на этом самом месте происходила сцена, описанная в Новой Элоизе, и что позднее срубили деревья там росшие, чтобы очистить простор могилам; по другим указаниям, должно искать боскет, избранный Жан Жаком, выше, на месте, которое ныне называется les Cretes.

Довольно забавно делать исторические и топографические изыскания для определения достоверности романического и вымышленного предания. Но такова сила, таков авторитет великого писателя. Веришь басни его и сочувствуешь ей как были. Какой-то турист-англичанин требовал, чтобы указали ему на могилу Юлии и разругал провожатого, который не мог удовлетворить его требованию.

На возвратном пути зашел я в Vernex искать дом, в котором Жуковский провел одну зиму. И эта попытка была удачнее. Он жил в доме de m-r Pilver, который теперь хозяин того же дома. Первый дом на левой руке, когда идешь из Веве. Он тут с семейством Рейтерна провел зиму 1831 на 1832 год. Тут делали ему операцию (кажется, лозанский лекарь), чтобы остановить его геморроидальное кровотечение, угрожавшее ему водяной болезнью. Помню, как выехал он больной из Петербурга. Опухший, лицо было как налитое, желто-воскового цвета. Хозяин сказал мне, что у него долго хранилась в шкафу доска, на которой было написано что-то по-русски рукой Жуковского и что выпросила себе эту доску великая княгиня Анна Федоровна. Полно, она ли? Не Елена Павловна ли, или Мария Николаевна? В Женеве разыщу.

В этом доме Жуковский, вероятно, часто держал на коленях своих маленькую девочку, которая тогда неведомо была его суженая и позднее светлым и теплым сиянием озарила последние годы его вечеревшей жизни. Этот романтический эпизод хорошо вклеивается в местности, сохранившей живую память Руссо. Жуковский был очищенный Руссо. Как Руссо, и он на шестом десятилетии жизни испытал всю силу романтической страсти; но, впрочем, это была не страсть и особенно же не романтическая, а такое светлое сочувствие, которое осветилось таинством брака.

Я был в Vernex 10 октября 1854 года, но не видал комнаты, в которой жил Жуковский: жильца англичанина не было дома и комната была заперта ключом. Pilivet рассказал мне, что за несколько лет тому назад ночью приехал англичанин и остановился перед домом, в котором, неизвестно по каким соображениям его, заключал он, что ночевал Руссо или Сен-Прё, — потому что тут действительность сливается с басней и отделить одну от другой невозможно. Начал он стучать в дверь с улицы. На стук вышла старая девица, единственная жилица этого дома, и спросила его с удивлением, что ему угодно? “Провести ночь в этом доме”. Здесь не гостиница, отвечает она, и к тому же во всем доме одна кровать, которую она сама занимает. “Дела нет, — говорит англичанин, — я хочу здесь ночевать”. Пошли переговоры. Наконец, за определенную плату хозяйка уступила свою кровать. Англичанин провел в ней ночь и на другой день рано утром выехал с убеждением, что провел ночь на том самом месте, где почти за сто лет тому назад ночевал Руссо, или все-таки Сен-Прё.

Сегодня, 16 октября, писал я Лизе Валуевой: “Думаешь пробыть здесь еще недели две. А там? А там? Но как знать, что и где будет там ? Человек знает одно здесь, и то знает плохо и не верно. Там — слово не человеческое, а Божие”.

***

Граф Северный, Le Comte du Nord, то есть будущий император Павел I, проезжая через Женеву, которая тогда была взволнована гражданскими междоусобицами, называл их des un verre d'eau. Эти бури в стакане возобновились и ныне при новых выборах и при падении Фази и партии его; побежденное меньшинство мстит большинству разбойничьими насилиями и оппозицией кулаков и палок. Та же буря в стакане, только противников своих топят не в стакане, а кидают в Рону — как видно из последних газет.

***

11 ноября 1854. Писал варшавскому Нессельроде: “Я никогда не бывал в Швейцарии и никогда не читал Новой Элоизы. Зато в первый день приезда моего в Веве бросился я на нее и обжирался ею и виноградом с жадностью и могу сказать до конца без пресыщения, хотя и признаюсь, что в книге много есть натянутого и растянутого. Что же касается до безнравственности, которую ей приписывают, то обвинение по мне несправедливо. Романы, которые ныне пишутся и читаются дамами и даже барышнями, гораздо безнравственнее и соблазнительнее.

В книге Руссо супруга и мать строгим исполнением своих обязанностей выкупает шалости своей девичьей жизни. В новейших романах и в самом свете жены и матери вознаграждают себя шалостями за скуку и неволю своего девичья целомудрия. Свет не прощает девушке, у которой есть любовник, а может быть, и ребенок, и эта девушка навсегда пропадшая, но свет снисходителен к замужней женщине, у которой любовники не переводятся и которая ссужает мужа своего детьми, которых приживает она от других. Тут, кажется, не мудрено решить: кто из них двух виноватее? И кто безнравственнее: свет или Руссо?”

***

В.П. ТИТОВУ

1 сентября 1855

Давно тосковал я, любезнейший Владимир Павлович, по нашей прежней переписке, и благодарю вас, что вы тоску мою угадали и откликнулись ей письмом вашим от 19 августа. Вы меня поздравляете и воспеваете, а я только что не отпеваю себя. Новое назначение мое могло бы во всех отношениях удовлетворить моему самолюбию и даже затронуть мою душу. И назначение было самое милостивое, и представление самое радушное, и вообще встречено оно было, можно сказать, единогласным сочувствием. Все это очень хорошо и все это ценю я с подобающей благодарностью ко всем и за все. Но, признаюсь, со всем тем преобладающее в этих впечатлениях чувство, есть чувство уныния.

Вы меня знаете и меня поймете. Может быть, лет за 20 тому открывающаяся мне деятельность и расшевелила бы меня и пустился бы я в нее с упованием. Теперь — что я? До 63 лет дожил нулем, который в счет не шел, странно мне сделаться цифрой, которая все-таки имеет некоторое значение и принимается в расчет другими при общем итоге требований и ожиданий. Тут я и не признаю своего цифирного достоинства и не надеюсь обогатить этого итога.

Помню пример Дашкова и Блудова. При вступлении их в круг государственных дел можно было надеяться, что их числительная важность произведет значительный оборот в положении дел или, по крайней мере, что каждый из них сохранит свою внутреннюю ценность и внесет ее в свою отдельную часть. Что же мы видели? Вся их личность демонстризировалась. Вся их ценность разменялась на гомеопатические дроби. Из чего же мне думать, что я буду их искуснее, самостоятельнее или счастливее? Видно, тут не цифры виноваты, а виновата арифметика. Нет, как ни рассуждай, Севастополю не следовало бы пасть, а мне не следовало бы возвышаться.

Как бы то ни было, от внешних ли впечатлений, от внутренних ли источников, но на душе очень грустно и темно. Заочно легче, то есть свободнее было терпеть. В Петербурге как-то не умеют и не имеют времени грустить. Хлопочешь и суетишься с камнем на груди. Под Баден-Баденскими сенями, или на берегах Неккера было досужнее и свободнее, и даже полнее можно было предаваться своим соображениям и влиянию событий. Здесь как-то все живется, делается, думается, чувствуется урывками. Со всем тем убедительно прошу вас сообщить мне все то, что вы называете вашими елюкюбрациями! Милости просим! По возможности буду пользоваться ими, если не всегда для общей пользы, то, по крайней мере, для своей собственной.

Вы знаете, что я всегда признавал вас рожденным для народного просвещения. Вот и теперь, как бы хорошо было назначить вас президентом Академии Наук на место Уварова, который на днях умер в Москве. Вот тоже цифра, которая везде чего-нибудь да стоила бы, а с нашей арифметикой мало принесла пользы. Скажу по совести, что Норов очень благонамеренный человек, любит и понимает просвещение и довольно настойчив и тверд в своем направлении. Он, может быть, не имеет блестящих способностей Уварова, но имеет гораздо более любви и теплоты, чище и благороднее душой и тверже на одной ноге своей, нежели был тот на двух, да простит ему Бог все его прегрешения вольные или невольные, а мне мое суждение о нем над свежей его могилой.

В этом отношении я душевно рад быть товарищем Норову и уверен, что я с ним не оцарапаю своей совести. Норов отправился в Казань осматривать университет, а я без него калифствую на час. Вспомните обо мне в один из этих вторников и представьте себе мою рожу в Комитете Министров, где я один раз уже заседал.

Жуковский спрашивал у одного деревенского священника, почему отцу нельзя быть при крестинах своего младенца; думаю, отвечал он, потому, что как-то неловко и совесть убивает. Тоже могу сказать и о себе, когда сажусь в чужие кресла. А пока мы все еще на даче своей в Лесном и дремучем уединении. Городская квартира наша не готова. Да и к тому же я рад сократить свое городское и зимнее заточение. Все-таки здесь урвешь час, чтобы походить, а вот, благодаря табельному дню (сегодня 8 число), урвешь час, чтобы побеседовать с вами.

За свое здоровье должен я благодарить Бога. Оно держится и под суетами дел и даже под смертоносным падением Севастополя.

Все здесь заняты отъездом Царя из Москвы в Николаев, а кто говорит и на северную часть Севастополя. Присутствие его без сомнения ободрит и воодушевит войска, которые, впрочем, по словам приехавшего на днях Анатоля Барятинского, не лишились бодрости. За войска можно ручаться. Они герои и мученики. Но хорошо будет на месте и лично пощупать наших генералов. О способностях их не мне судить. Но нельзя не сознаться, что нет им счастья; а на войне, как в игре, счастье едва ли не выше уменья, или науки. Так думал и Наполеон.

***

Лесная дача, 15 сентября 1856

Мне все это время было, матушка, не до тебя, да и теперь еще не очень до тебя. Около месяца провел в Москве, и едва успевал перевести дыхание. Такой трезвон, такая пальба, суматоха, что голова кружилась и сердце замирало. Были минуты прекрасные, торжественные и незабвенные. Особенно великолепны были день въезда и день коронования. Никакой город в мире так неспособен и неудобен к подобным торжествам. Ни Рим, ни Царьград не могут поспорить с Москвой в этом отношении. Да и русский народ особенно хорош в таких случаях. Эти тихие громады, тихие не от бесчувственности и криводушия, но от благоговения, очень умилительны. На таких праздниках религиозное чувство превышает и одолевает все другие чувства. На улицах русский народ, при звоне колоколов и при торжественном шествии царя, словно в церкви. Он более молится и крестится, чем кричит ура. Русский народ, при каждой радости, прежде чем вскрикнуть или всплеснуть руками, осеняется крестным знамением и душу возносит к Богу. Иностранцы удивляются этой тишине народа и приписывают ее полиции и народному повиновению ей. Вовсе нет. Народ наш также бурен при случае, как и всякая другая толпа. Но тут он более всего царелюбив и богомолен, то есть тем, чем он есть преимущественно по свойству и глубине души своей. Немало также содействовал к благолепию празднества и мой красный, шитый золотом мундир.

Книжка 22. (1855)

Веве. 1 января. Утром у принцессы. Читал пастор главу из Послания Св. Павла с приличными рассуждениями о начале года.

4-е. Выпал снег. Довольно зимно: хорошее польское слово, т.е. холодно, которое, как и некоторые другие польские слова, могли бы мы себе усвоить.

8-е. Приезжал ко мне Вебер из Лозанны с просьбой от издателя смягчить некоторые крепкие выражения в ветеранских письмах. Кое-что я переменил.

10-е. Писал Анне Тютчевой. Вечер у принцессы.

13-е. Лист печатает в Constitutionnel высокомерную чепуху об операх приятеля своего Вагнера.

19-е. Был у меня принц Ольденбургский.

21-е. Был в Лафоре у графини Бернердорф и англичанки Вильямсон из Индии, где знала она князя Алексея Салтыкова.

22-е. Читал отчет нашего парижского священника о русских пленниках.

23-е. Читал я с принцессой Александрой записку Карамзина о Москве и некоторые стихотворения Тютчева.

25-е. Получил из Петербурга известие о смерти, почти скоропостижной, графа Протасова. Я назначил бы на его место Норова, а на его место — Титова.

26-е. Отправил пакет с моими брошюрами преосвященному Иннокентию.

28-е. В Инвалиде 15 янв. Стихи Яхонтова Осеннему ветру сходятся мыслью с моими последними стихами на бурю. Стихи Яхонтова очень недурны и оригинальны.

30-е. Принцесса начала делать мой бюст.

1 февраля. Опять до обеда меня бюстировали.

4-е. Узнали о скоропостижной смерти графини Наталии Строгановой.

5-е. Писал Титову с маленькой характеристикой графини Строгановой и нашего официального общества.

7-е. До обеда меня бюстировали, а вечером ералашничали.

8-е. Титов назначен на Венские конференции.

18-е. Пятница. Кончина императора Николая. Принц Ольденбургский отправился в ночь на субботу в Петербург при получении телеграфической депеши из Штуттгардта.

2 марта. Все эти дни был я под ударом смерти государя. Одна мысль, одно чувство занимали ум и давили душу.

10-е. Принцесса Ольденбургская с семейством выехала из Веве. Я говорил, что нет смысла уезжать, что это исход. Несколько омнибусов, фургонов, битком набитых людьми и поклажей.

11-е. Ездил на устье Роны в проливной дождь. Зачем говорим: Рона, а не Рон — Le Rhone. В стихах своих я сказал Рон.

12-е. Выехали из Веве на пароходе. Приехали в Женеву.

13-е. Обедня в русской церкви. Были у графа Остермана. Указывая мне на сочинения Державина, которые лежали на столе, сказал он: вот моя Библия; впрочем, тут же лежали и духовные книги и 30 писем Ветерана. Представлялся великой княгине Анне Федоровне.

1 апреля. Штуттгардт. Именины княгини Марии Афанасьевны Щербатовой. Написал стихи.

2-е. Выехал и приехал в Карлсруэ.

9-е. Севастопольская пальба опять громит душу. Пишут из Петербурга, что потонул Давид Голицын по дороге из Москвы в деревню.

12-е. Приехали в Баден-Баден.

14-е. Писал Плач и Утешение.

18-е. По здешнему 1-го мая и открытие Баденской дьявольщины салонов, игры, ресторана.

20-е. Приезжал Павел с Беками.

23-е. День смерти Наполеона на острове Св. Елены. Что делается сегодня с Лже-Наполеоном в Париже?

27-е. Павел получил чин надворного советника. Неожиданная и особенная милость.

29-е. Обедали у Столыпиных с Щербатовым. Праздновали четырехлетие супружества Владимира и Марии Щербатовых.

3 мая. Выехали из Франкфурта.

6-е. Писал графу Нессельроде и Сенявину благодарственные письма за Павла.

9-е. В Париже вообще не верят покушению на жизнь Жилблаза 2 декабря и казни Пианори. Полагают, что во всем этом много поддельного.

12-е. Выехали из Бадена в Карлсруэ. С Щербатовым приехали в Висбаден. Вечером видел трех священников.

13-е. Освящение Висбаденского храма. Церковь великолепная. Немецкие певчие прекрасно поют по-русски.

14-е. Вчера в полночь перенесение гроба великой княгини из латинской церкви в нашу. Прекрасная, теплая, месячная ночь. Базаров читал речь на немецком языке. Кончилось около 3 часов утра. Церковь, при светлом освещении, еще великолепнее.

15-е. Троицын день. Обедня в новом храме. Ездили с Полисадовым на могилу князя Василия. Он прочел несколько молитв по усопшему. Оставил священнику 40 франков для очистки могилы. Отправились с Щербатовым во Франкфурт. Обедали в Гамбурге.

16-е. Вечером возвратился в Баден.

24-е. Выехал из Бадена во Франкфурт. Читал с Висбаденским священником Янышевым статью о новом храме и отдал ее ему для отпечатания.

25-е. Выехал из Франкфурта. Был у Бисмарка.

26-е. Ехали всю ночь. Приехали в Веймар. Представляемся великой княгине Марии Павловне. Особенно приветлива и ласкова. Говорит все по-русски.

27-е. Ходил в дома Шиллера и Гёте. Ездили встречать Ольгу Николаевну. Очень милостива, — о моих Письмах.

30-е. Выехали из Веймара. В десятом часу был в Дрездене. Здесь нашел Воронцовых, Дьяковых, Казимиру Воловскую, Бобринского, Клемения Россети, Фирса Голицына, Гревеница, семейство Ольденбургских, леди Пенброк.

31-е. Крымские вести плохи. Не имею духа читать журналов. Меншиков говорит, что военный министр Долгоруков не только не выдумал пороху, но и не высылает в Севастополь. Вообще все, что слышишь, не радует. Тяжкие уроки, видно, нас не учат.

2 июня. Жена выехала сегодня в Варшаву с Ольденбургскими.

13-е. Ковно.

22-е. Царское Село.

23-е. Вчера был у нас Тютчев. Ездил с ним в Павловский вокзал.

25-е. Был на панихиде по покойном государе.

30-е. Лесная дача. Обедал с Тютчевым и Блудовым. Вечером во дворце Каменноостровском, у княгини Одоевской, т.е. у великой княгини.

1 июля. Вечером приехали в Петергоф на дачу принцессы Ольденбургской.

2-е. Был у Олсуфьева.

3-е. У Анны Тютчевой видел государя. Смерть Нахимова.

4-е. Вечером у всенощной в Сергиевском монастыре.

5-е. День Св. Сергия. Вчера узнали, что неприятельский флот пошел к Ревелю. Вечером был на Сергеевке у Воейковой. Видел великую княгиню.

6-е. Вечером ездил с Воейковой в Ораниенбаум на катальную гору смотреть на неприятельский флот.

8-е. Был у М.А. Хитровой. Встретил у нее графиню Разумовскую под заревом посещения того же утра императрицы Александры Федоровны.

10-е. Ездили к Гатчинской заставе в женский монастырь на освящение храма, сооруженного в память Андрею Карамзину.

12-е. День моего рождения. Вечером был у Анны Тютчевой с отцом ее.

15-е. Поражает меня общее пустословие — и когда и где же? В виду Кронштадта, запертого неприятельским флотом.

19-е. Представлялся императрице Марии Александровне. В первый раз от роду ее видел. Очень приветлива и мила. Разговор около часу. Приглашены были на обед ко вдовствующей императрице. Перед обедом призывала меня одного. С чувством говорила о своей скорби. Милостиво — о том, что писал я за границей и которое всегда обращало на себя внимание покойного императора. “Он был истинно русский царь”, — сказала она.

20-е. Ездили в город. Обедал у Норова Авраама. В нем, в самом деле, есть что-то патриархальное. Предложения. Вечером возвратился в Петергоф.

21-е. Вчера заезжал к Бибикову.

22-е. Нет ни приема, ни выхода. Русская шутка часто вертится на рифме: эта дама из Амстердама, сказал мне Вон-Лярлярский.

23-е. Вечером был у Анны Тютчевой.

24-е. Представлялся государю императору. Поздравил меня с назначением. Говорил о славянском направлении, о допетровских тенденциях в литературе, о цензуре. Благодарил за последние мои произведения.

5 августа. Приехали из города в Петергоф.

6-е. Вечером у принцессы играл в ералаш с великой княгиней Марией Николаевной.

7-е. Были на вечере у вдовствующей императрицы.

9-е. Приехал на пароходе в город. Был в министерстве. Писал Полисадову. Вечером у Шепелева. Любимов. Розанов рассказывал о житии молодого Плетнева на Выксе.

10-е. Был при министерском докладе. Вечером был у графини Блудовой. Читал в Морском Сборнике биографию Сенявина. Рождение Севастополя. Грустно читать пред страдальческой кончиной его.

11-е. Отвечал Погодину. Ездил с Норовым к нему обедать в Павловск. За обедом неожиданно узнал о смерти С.Ф. Лодомирской. Вечером был в Царском Селе у Мещерских и у них ночевал.

12-е. Возвратился на Лесную дачу с печальным известием. Писал Александру Апраксину.

13-е. Заседание Главного Правления Цензуры. Пололи и пороли разные иностранные книги. Носовые платки с изображением прусского короля.

14-е. Ездил в Петергоф, в день рождения принца. Вечером были все царские дети — грядущее России. Без меня вдовствующая императрица присылала звать меня к обеду.

15-е. Возвратился на Лесную дачу. Вечером был у Блудова.

18-е. Панихида по императору Николаю в крепостном соборе. Обедали у Блудова и оставались до вечера.

19-е. Писал статью 18 августа.

20-е. Был у Норова в Павловске и пожертвовал ему Севастопольскими камнями (в статье моей).

21-е. Ермолов пишет, что если бы Реад увидел во сне, что он ослушался приказаний начальства, то он не проснулся бы.

31-е. Пожалован в тайные советники и утвержден товарищем министра. Норов поехал в Москву и в Казань. Я вступил в управление министерством. Ездил в Царское Село. Встретился в саду с императором, который был верхом и держал в руках маленькую дочку Марию Александровну. Говорил мне о статье 18 августа.

1 сентября. Был в министерстве. Подписывал первые бумаги.

2-е. Заехал к графу Киселеву. Говорил о неспособности различать иные краски умственными глазами. Также плохо разбирал глупость от ума, неспособность от способности.

29-е. Был у обедни в Казанском соборе.

10 октября. Был в Государственном Совете.

11-е. Был в Комитете Министров. Обедал в Царском Селе у императрицы Александры Федоровны.

3 ноября. Писал Пономареву в Черниговскую губернию о статье его, о моих сочинениях.

6-е. Был у обедни в Казанском соборе.

17-е. Обедал у принца Ольденбургского в честь невесты. Послал записку Титова великому князю Константину Николаевичу.

21-е. Вечером был у Лубяновского. Живой архив. Много рассказывал.

22-е. Послал с венским священником Раевским мой медальон и 30 писем к Бибеско.

26-е. Получил известие о смерти молодого Вьельгорского в Симферополе.

Книжка 23. (1857)

2 октября. Переехали с дачи в Петербург. Вечером был у Норова.

3-е. Должен был обедать у Тютчевых, а обедал у великой княгини Екатерины Михайловны.

4-е. Вечером на бале у великой княгини Марии Николаевны.

5-е. Сборы к отъезду в Москву.

6-е. Выехали.

7-е. Приехали в Москву в 9 часов утра. У Четвертинских все еще спали, кроме собак, которые бросились на нас. Я переехал к Ковалевскому. Первый мой выезд был в клинику навестить избитых полицией студентов.

9-е. Обедали у Ковалевского с Шевыревым и Бобстом.

10-е. Утром был у графа Закревского. Разговор с обер-полицмейстером Берингом.

11-е. С приезда был на лекциях Бабста, Крылова, Лешкова.

12-е. Был в клинике у студентов. Был у Сушковых.

13-е. К прискорбию моему, не был я сегодня у обедни, — и не знал или забыл, что был крестный ход в память изгнания французов из Москвы.

14-е. Государь призывал нас в свой кабинет с Ковалевским. Говорил мне о Киевском университете и Черниговской гимназии — после о здешней полицейской истории и без малейшего предубеждения против студентов. Был у императрицы. Очень благосклонна, мила и разговорчива. Вечером был у Самариной и не успел выехать.

15-е. Целое утро продержали меня в плену разные народы. Был у Марии Щербатовой, где нашел еще одного Гагарина, сына князя Григория. Заезжал к Блудову, Шывыреву, Гончаровой. Никого не застал.

16-е. Были у меня студенты и благодарили за доброе участие. Был у Волконской Сибирячки.

17-е. Утром слушал лекцию Бодянского.

18-е. Вообще преподавание у нас как-то бездушно, особенно в гимназиях. Все мертвая буква, а живой мысли нет. Вечером был у Ермоловой. Рассказ о Платоне, сосланном в Кострому.

19-е. Приехал в Остафьево. Писал жене. Гулял по саженой роще, по берегу замерзшего пруда, на котором мальчишки гоняли кубари. Вечером был у Окуловых. Лунная ночь.

20-е. Был у обедни. Пили у меня чай Анна и Варвара Алексеевны Окуловы и священник. Прекрасный день. Опять гулял по саду, роще, вдоль пруда. В 3 часа отправился в Москву. Приехал прямо к Ковалевскому, а вечером переселился к Владимиру Четвертинскому, в дом княгини Черкасской, на Никитской.

21-е. Были у меня Сибирский, Волконский, Павлов, Шевырев.

22-е. Вечером у Сушковых: Ростопчина, Лев Толстой, Щебальский, собиратель и литературный сыщик Бартенев, Павлов, Шевырев.

23-е. Был в клинике. Все немощи и ужасы человеческого рода. У вдовы Киреевской.

25-е. Поехал в Остафьево. Был у меня Гирт на возвратном пути от Закревского, к которому послал его Норов. Толку было мало. Вечером был у Окуловых и ералашничал до второго часу ночи.

26-е. Остафьево. Был у обедни. Крестьянская сходка. Просятся на оброк. Гулял, писал стихи. В 4 часа отправился в Москву.

27-е. Был в Девичьем монастыре. Панихида. После у Погодина.

28-е. Утром был у племянника Закревского. Вечер с плясками у Закревского. Елисейские встречи и разговоры в царстве мертвых. Из новых знакомств: княгиня Черкасская, Викторина, жена того, которого называют здесь, не знаю почему, Чижиком. Зрелая львица, но приятная.

29-е. Был у меня Константин Аксаков. Ездил на кладбище, на могилу матери. Она родилась в 1762 г., скончалась в 1802 г. Обедал в Кадетском корпусе у Озеровых. Вечер у Кошелева (вторник), не столь славянский, как я боялся. Свербеева, Павлов, Максимович, Крузе, etc.

30-е. Был у Лонгинова. Обедал у Тимирязева.

31-е. В университете на латинской лекции Клейна. Всего слушателей три студента. Был у Оболенской-Мезенцевой, у Шевырева.

1 ноября. Был у меня Максимович.

2-е. Ездил к Филарету, но не видал его. Сказали, нездоров. Вечером был у меня Погодин. После был я у Сушковых.

3-е. Был у меня Максимович, Павлов, Свербеева, Четвертинская. Был у Аксаковых.

4-е. Были у обедни. Кошелев, Шевырев были у меня. Вечером танцы у графини Паниной.

5-е. С Ковалевским ездил в университет. Библиотека, музей. Просить у министерства внутренних дел старопечатных книг. Ездил к Иверской. Уже заперто.

6-е. Выехал из Москвы; в вагоне со мной были генерал Астафьев, князь Валериан Голицын. В Москве был мороз, в Твери снег, и чем ближе к Петербургу, тем теплее.

7-е. Благополучно приехали в Петербург.

Полезно было бы в уездных училищах предоставить священникам преподавание и русского языка вместе со славянским, как то делается в Белеве по распоряжению покойного Ивана Киреевского, который был почетным смотрителем.

Нужно, по крайней мере, отчасти предоставить цензуру некоторым профессорам. Цензурным Комитетам выдавать деньги, назначаемые на жалованье цензорам, с тем, чтобы Комитеты платили каждому по трудам его.

Ешевский. Московский университет усердно желает иметь его в числе своих профессоров. Типографию на откуп за 50 тысяч рублей серебром; желают снять ее Рябинины. Говорили о предположении перевести в Москву Румянцевский музей. Нужно, чтобы следствие по окончании не миновало Ковалевского.

10-е. Ездил в Царское Село. После обедни представлялся их величествам. Государь призывал меня в свой кабинет. Говорили о Московской истории, о Константине Аксакове. Императрица призывала к себе. Разговор о Наполеоне. Слово его о Турецкой войне 1828 г. и Севастополе. Он два раза просился в нашу службу. Благодарила меня за стихи. Вечером был во дворце. Разговор с двумя императрицами.

11-е. Ночевал в Царском Селе. Обедал у вдовствующей императрицы: Мария Вяземская, Титов, Ахматов. Разговор очень разнообразный и свободный. Ее не верно ценят в публике. Вечером Титов читал мне проект свой о учении наследника с избранными товарищами.

12-е. Норов. Новая цензурная гроза по поводу жалобы Панина на статьи об устном судопроизводстве.

17-е. Приглашение в Царское Село в спектакль. Между прочим, давали водевиль La rue de la lune довольно неприличный, а особенно для молодых фрейлин. Государыня очень жаловалась на неприличность пьесы.

18-е. Обедал у их величеств. Они, проезжая в карете, остановили меня на улице и удостоили приглашением. Обедала Анна Алексеевна Окулова. Много шутили. Она рассказала мое слово: по всем по трем — коренной не тронь. Вечером возвратился в город.

19-е. Обедал у Авроры. Вечером заезжал к архимандриту Айвазовскому. Утром был в Комитете Министров. Много говорили и ничего путного не решили.

20-е. Писал возражение на Чевкина, который первый на вызов явился с доносом на цензуру: когда думать ему о путях сообщений, если он роется в старых журналах и вытаскивает из них старые дрязги.

22-е. Был у меня профессор Московского университета Майков. Тютчев читал ему свои последние стихи. Изготовил записку для Норова о назначении комитета для пересмотра Цензурного Устава.

23-е. Вечером был у меня граф Блудов и Плетнев. Жуковский говаривал о графе Уварове: “Странный человек. Часто подымает нос, а головы никогда не подымает”.

30-е. Были у меня Батюшков, Анненков, София Щербатова, Аврора Карамзина.

2 декабря. Был у меня Кавелин. Говорил ему о статье Бабста в Московских Ведомостях.

4-е. Перелистывал на днях вышедший 7-й том Пушкина.

5-е. Был у меня граф Уваров, отъезжающий в Москву. Вчера читал биографию Маркова, написанную Бартеневым. Надобно отыскать мне мой некролог Маркова, напечатанный в Телеграфе.

6-е. Вчера вечером были у меня Титов и Норов. Кто-то сравнивал голову С.Ст. с постоялым двором, всё и все в нем перебывают: и умное и глупое, и дельное и бездельное, и правое и кривое, а там, когда ночью все разъедутся, то уже ничего не останется.

7-е. Был я приглашен на вечер к великой княгине Екатерине Михайловне, но не поехал. Сидели у меня веером Плетнев и Казанский Баратынский.

8-е. Был восприемником у Рейтерна дочери Марии. Восприемницей была императрица Мария Александровна. Место ее заступила Анна Тютчева.

9-е. Обедал сегодня у вдовствующей императрицы: графиня Тизенгаузен, граф Адлерберг, граф Шувалов, Норов. Говорили о смерти Василия Петровского в Алупке и графини Бенкендорф в Дрездене. Государыня говорила о княгине Дашковой и о записках ее, переведенных недавно на немецкий язык. Спрашивала, почему Ванюша Воронцов наследовал имя Дашкова, но никто из нас не умел отвечать.

11-е. Обедал у великой княгини Екатерины Михайловны с Титовым. Вечером у Норова.

31-е. Кончил год, дома, с Павлом и женой его.

Книжка 24. (1858—1859)

“Друзья мои! (говорит Карамзин в “Письмах Русского Путешественника”) Когда судьба велит вам быть в Лозанне, то войдите на террасу кафедральной церкви и вспомните, что несколько часов моей жизни протекало тут в удовольствии и тихой радости!” Я исполнил желание его.

Когда бываю за границей, беру всегда с собой Письма Карамзина и перечитываю многие из них с особенным наслаждением. Люблю отыскивать, угадывать следы его, разумеется, давно стертые с лица земли. Поколения сменили поколение, которое он застал и видел. Гостиницы исчезли. Все приняло новый вид.

Россия училась читать по этим Письмам. Они открыли новый мир в области умственной и литературной. Ныне их уже не читают. Так называемые учителя русской словесности считают их устарелыми и предлагают ученикам новейшие образцы. А между тем Письма эти должны служить и ныне образцами языка и слога: они не только Письма путешественника, но настоящие мемуары, исповедь человека, картина эпохи. Замечательные лица, характеристики, разговоры их передаются в живом зеркале. Ни в котором из творений Карамзина не изображает он себя в такой полноте, как здесь.

Чувствительность, так называемая, сентиментальность, пожалуй, слезливость, не приторны, потому что они не искусственны, не лживы, а истинны. Таков был Карамзин в то время. Таковым он был до конца жизни, разумеется, с изменениями, со зрелостью ума и души, которые пришли с летами. Карамзин всегда сохранил добросердечную, мягкую, детскую впечатлительность: он до конца любовался живостью первоначальных лет, цветком, захождением солнца, всеми красотами природы; был сострадателен до слезливости; любящая и нежная душа не охлаждалась ни летами, ни опытами жизни, часто отчуждающими душу от ближнего.

Стих латинского поэта “Я человек и ничто человеческое мне не чуждо” было постоянным лозунгом всей его жизни, всех его действий, чувств и помышлений. Не помещик, он горевал при известии, что в такой-то и такой-то губернии неурожай. Когда Дмитриев заставал его в такую минуту грусти и, узнав о ее причине, говорил: “Полно заботиться, в Москве будет всегда довольно калачей”, — Карамзин добродушно смеялся шутке друга своего, но не менее горевал о лишении и нуждах бедных крестьян.

Тому, кто знал его, слышится голос души его в следующих словах, писанных также из Лозанны: “Я сел на уединенной лавке и дождался захождения солнца, которое, спускаясь к озеру, освещало на стороне Савойи дичь, пустоту, бедность, а на берегу Лозанском — плодоносные сады, изобилие и богатство. Мне казалось, что в ветерке, несущемся с противоположного берега, слышу я вздохи бедных поселян савойских”. Это не риторическая фигура, не филантропическая фраза, брошенная, чтобы произвести театральное действие на читателей или слушателей. Нет, Карамзин и тогда слышал сердцем вздохи бедных поселян савойских, как лет 30 или 40 после сострадал он в Москве, или Петербурге, в уютном доме и за сытным обедом, жалкой участи поселян Пензенской или Олонецкой губернии.

Сам Карамзин при одной выходке сентиментальности своей прибавляет, в примечании: кто хочет, рассмеется. Следовательно, он знал, что подвергается насмешливости некоторых людей, но вместе с тем не хотел он, из ложного стыда, утаивать движения своего сердца и выставлять себя не тем, чем он был в самом деле. Эти выходки, эти сердечные нескромности драгоценны для людей, даже и не разделяющих этого невинного простосердечия, но умеющих сочувствовать всему, что есть выражение искреннего, истинного чувства.

“Писем Русского Путешественника” теперь не читают, потому что он в них не говорит о железных дорогах, которые никому тогда и во сне не снились; не пускается в исследование и разрешение вопросов статистических, политико-экономических, хотя при случае не забывает и затрагивать их, когда они попадаются ему под руку, и даже первый создал и пустил в ход в этих письмах слово промышленность.

Эти господа, не обращающие никакого внимания на “Письма Русского Путешественника”, похожи на человека, который пренебрегал бы картинами Рембрандта и ван-Дейка потому, что лица, ими на портретах изображенные, не одеты и не причесаны по-нынешнему. Многих не занимает человек, в обширном духовном и умственном значении его. Им, например, нужно, чтобы лицо было современное, нынешнее, т.е., чтобы походило на них самих, смотрело на предметы с той точки зрения, с которой они смотрят, говорило их языком или их наречием, вполне разделяло их убеждения и предубеждения. Одним словом, было не личностью, отдельной, самобытной, независимой, а однообразным отпечатком, одноцветным отблеском общего типа, общей формы. Вот отчего в наше время так редки оригинальные умы и характеры, и литературные произведения вертятся вечно в заколдованном круге, который страшатся переступить угодники века из страха показаться запоздалыми, отсталыми и не имеющими достаточно силы, чтобы достигнуть высоты настоящего и общим аршином определенного уровня.

Знакомства Карамзина с знаменитыми современностями. Он является перед ними выборным человеком возникающего русского просвещения и в этом звании оценивается ими, возбуждает все их сочувствие, всю их любовь и в лице его сочувствие и любовь к России. Заслуга неоцененная, которой можем мы гордиться и которую не следовало бы нам забывать. Добро бы еще светским читателям, жадным потребителям всякой новизны, но нам, нашей пишущей братии, непростительно отрекаться в равнодушном забвении от дел и подвигов предка нашего, который указал нам дорогу, по которой все мы идем, с меньшим или большим успехом, который отлил и отчеканил орудие, которым действуем; который не только на родной почве высоко поднял хоругвь русского просвещения, но с честью явил его и глазам образованнейших мужей того времени; обратил их сочувственное внимание к новым, им дотоле неизвестным союзникам, к новым сподвижникам на стезе образованности и в трудах умственного и духовного преуспевания.

В каком русском писателе найдете вы более глубокого, верного понимания природы, таких живых и красноречивых изображений ее разнообразных и изумительных красот? Сколько разносторонних сведений, сколько любознательности. Какие верные характеристики писателей, в то время едва по одному имени известных России, характеристик, и ныне не утративших свежести и верности своей. Под легкостью, непринужденностью письменной болтовни сколько глубоких наблюдений, чуждых всякого систематического педантства и сухости нравоучения. Какая теплая, неограниченная любовь к человечеству, вера в Провидение и благодарность к нему. Какое искусство, какая простота в рассказах современных событий, дорожных приключений, в исторических воспоминаниях. В некоторых местах можно уже угадывать будущего романического повествователя и будущего историка. Лица, им упоминаемые, живы, встают, движутся, говорят перед нами. Читая эти письма, читателю сдается, что он был знаком с Лафатером, с Бонетом, что он сидел в их кабинетах, беседовал с ними.

***

В Лозанне Hotel de Gibbon, на том месте или близ тех деревьев, под коими он (Гиббон) писал свою книгу. Портрет его в столовой, и из уважения к имени, которым окрещена гостиница, она отлично содержится. Вот до этой общественной признательности мы еще не дошли. Улицы и гостиницы не носят имен великих писателей, даже наших, не только что иностранных.

***

Руссо не узнал бы своей спартанской Женевы. Новое правительство все делает, чтобы обратить ее в безнравственные Афины. Театр, правда, плохой, игорный дом, кофейные и погреба, или просто кабаки, на каждом шагу. Стараются обезшвейцарить Женеву, поглотить ее народонаселение приливом иностранцев, разноплеменной сволочи, бродяг. Все это с политической целью укрепить власть свою чуждыми стихиями и легче рыбу ловить в мутной воде. Как Париж, Женеву ломают из края в край и вновь отстраивают. Эта ломка привязывает рабочий класс к диктатуре государственного совета, сосредоточившегося в одной личности Фази.

Нельзя в Женеве не думать о Руссо. Карамзин посвятил ему несколько красноречивых страниц в своих письмах. Не сочувствия многим политическим и религиозным мнениям Руссо, Карамзин любил его и много имел с ним общего. Гоголь также принадлежал семейству Руссо, с разницей, что он был христианин и усердный православный, а тот деист, — что тот был ум высшего разряда, а Гоголь писатель с дарованием и только. Но в том и другом была болезненная организация — галлюцинации (des hallucinations).

***

В Женеве видел я la maison de detention (дом для задержанных), и la maison penitentiaire (дом для наказанных). В первой содержатся Les detenus (арестованные) и подвержены полной келейной системе днем и ночью. Работают в келье, обедают при безусловном молчании; не дозволяют им ни петь, ни свистать. Случаи помешательства редки. Recidives (рецидивисты), в последние годы все те же лица, числом 5 или 6, возвращались на старое место. Большинство иногородние, пограничные французы и савойцы, католики, не потому, что католики более наклонны к преступлениям — заключение, которое охотно сделают протестанты, — но потому, что масса контрабандистов католиков числительно более, нежели протестантов. По замечаниям директора, года, в которые жизненные потребности дешевле, преступлений менее. Бедность не порок, как говорят, но, по несчастью, вводит в порок.

La maison penitentiaire содержит уже осужденных. Тут келейная система соблюдается только ночью, но днем работа общая по категориям в мастерских, но тоже при соблюдении нерушимого молчания, как в Лозанне. Родители имеют право, с согласия городского начальства, заключать туг детей своих, даже и малолетних, т.е. 10, 12 лет. Вообще воздух чист, все опрятно, пища, кажется, достаточная. Два раза в неделю мясо. Движения мало — часа полтора прогулки во дворах. Работа не тяжелая — все более мастерство. Жизнь сидячая, следовательно; и не нужно очень сытной пищи. Утром кофе с молоком. Здоровье вообще удовлетворительно, даже когда есть эпидемическая болезнь, в тюрьмы она не проникает.

***

Мне хотелось быть здесь на выборах, но сказали мне, что иностранцев в залу не допускают; к тому же, что, может быть, красноречие дойдет до кулачной свалки. При этом случае вспомнил я мое посещение на лекции Лерминье в Париже, когда мы оба с ним, один вслед другому, выскочили в окно, благодаря Бога, из нижнего этажа.

Русская стихия в Женеве — наша церковь и великая княгиня Анна Федоровна. В разговорах с ней невольно и мимоходом от настоящего перескакиваешь в царствование Екатерины II, которую она застала.

***

Швейцария мне не дается. Впрочем, и многое в жизни не дается, может быть, оттого, что я не умел браться. Вероятно, мы часто жалуемся на судьбу, не замечая, что во многом мы сами своя судьба.

Как бы то ни было, я всегда приезжал в Швейцарию в позднюю пору года, так, что я не мог проникать во внутренности ее, а довольствоваться должен был опушками. Не сходил в ледники, не всходил на горы. Все это видел издали, то с парохода, то с железной дороги, то из мальпоста.

***

Ломоносов сказал: “Заря багряною рукою!”

Это хорошо, только напоминает прачку, которая в декабре месяце моет белье в реке. A-propos de 1'aurore aux doigts de rose — Сухтелен и София Карамзина — все это a-propos людей, которые повторяют, что железные дороги удивительным образом сократили пространства и сблизили расстояния, а иные вольнодумцы, libres penseurs, еще добавляют по моему мнению. Для меня человек, который это скажет, человек решенный. Кажется Ривароль сказал: que le premier qui a dit 1'aurore aux doigts de rose etait un homme d'esprit — le second un sot. Один Гомер и один Жуковский могут повторять это беспрестанно, не надоедая.

***

Ничто так не служит вывеской ограниченного и пошлого ума, как невежливость, возрастающая в соразмерности возрастающих чинов. В этом высокомерии есть и большое унижение, сознание, что человек сам по себя считает себя ничтожным и придает вес себе только по благоприобретенным или часто злоприобретенным своим принадлежностям.

***

Орлеанисты здесь говорят, что Наполеон в итальянском вопросе не что иное, как 1'executeur d'Orsini (исполнитель воли Орсини), что его напугало предсмертное письмо Орсини и что он хочет задобрить итальянских революционеров.

***

Наши писатели беспрестанно пишут о взятках. Но взятки — это один из симптомов общей болезни, и не России одной свойственной, а всем народам, — болезни любостяжания и сребролюбия. Но и эта болезнь не новая: еще Апостол сказал: “корень бо всем злым сребролюбие есть”.

***

Леди Verschoyle говорила мне, что во время Крымской войны, пред отъездом посольства нашего из Лондона, жена Бруннова в прощальных визитах своих разливалась слезами и с горя Бог весть что за чепуху несла. Герцогиня Глочестер говорила, что сердиться на нее за вранье ее нельзя, потому что она, вероятно, с горя рехнулась. И вот лица, назначаемые правительством нашим для представления русского достоинства перед европейскими правительствами!

Сам Бруннов, может быть, не плакал, но, без сомнения, унижался перед английским кабинетом. Бруннов, при всем уме, который ему вообще приписывают и которого не опровергаю, потому что ума его не знаю, не может иметь чувства народного достоинства. Он, как всякий выскочка, должен был изгибаться перед лордами и трусить перед ними, потому что он изгибается перед всеми высшими. Я видел его в Ораниенбауме: он был пластроном великих княгинь и фрейлин. Сказывают, что эту же роль играл он в Одессе при дворе князя Воронцова и у князя Орлова.

***

Редко министр иностранных дел захочет оставаться праздным и дать забыть о себе. А между тем дипломатия только тогда и хороша, когда о ней, как о кесаревой жене, ничего не говорят.

В наше время перья дипломатов приводят к войне, а пушки — к миру. Первые так запишутся, что иначе разнять их нельзя, как дракою; другие так выпалятся, так много перебьют народа, что по необходимости приходится мириться.

***

Женева. 31 мая. Прочитал в Православном Собеседнике, издаваемом при Казанской духовной академии, январь 1859, две весьма замечательные статьи: 1) “Общество и Духовенство”; 2) “Голос древней Русской церкви об улучшении быта несвободных людей”.

В первой основная мысль, что если справедлива пословица: “Каков поп, таков и приход”, то не менее справедливо сказать и наоборот: “Каков приход, таков поп”. Автор сознается, что большею частью духовенство наше не то, чем оно могло бы и должно бы быть, но сильными красками изображает состояние нашего общества и положение в нем духовенства и остроумно и часто весьма дельно выводит из того, что виновато общество, если духовные лица не вполне отвечают призванию и обязанностям своим.

Кончается статья следующими словами: “Есть еще условия, чрезвычайно важные, которыми определяется значение духовенства, условия жизни его гражданской и государственной; ими не только обозначаются права духовенства по законам, но объясняется и действительное состояние его в обществе, гражданское и государственное. Но об этих условиях, как выходящих из пределов наших суждений, мы говорить не будем”.

Не говорим, но из всей статьи слышно, что духовенству нашему недостает независимости, что и весьма справедливо. Духовенство наше на армейском положении. Есть между ними солдаты, обер- и штаб-офицеры, есть даже и генерал-аншефы, но все они без изъятия подчинены светской власти.

Статья написана в ответ на статью, напечатанную в Журнале Землевладельцев (№10, ноябрь 1858) и писанную столбовым дворянином. Ответ написан, кажется, архимандритом Иоанном, в Казани.

Во 2-й статье излагаются сильно и местами особенно резко, что в старину наше духовенство в действиях, проповедях, посланиях своих вступалось за крестьян перед царями и помещиками. Все подтверждается историческими фактами и ссылками на изданные акты. Особенно на акты Кирилла Белозерского, Сильвестра, автора Домостроя, и пр.

“В XVII веке совершилось укрепление несвободных людей к земле. В XVIII в. это укрепление возведено в крепостное право и, если можно так сказать, в душевладение. Век этот, столько же, если еще не более, мрачный, сколько и великий в нашей истории, век узурпаторства (Хоть бы Аксакову), преобладания сильных, разрознения сословий, век материализма и чувственных нравов, едва ли не был одним из самых тяжелых веков для нашего народа, для его низших классов. Так ныне об этом веке уже прямо говорят и пишут; нам можно о нем еще одну правду сказать. По идее гражданственности и иноземного просвещения, впрочем, плохо понятых, тогда уничтожено было в обществе духовенство, которое вследствие этого уничтожения стало и нравственно слабеть, упадать, утратило прежнее нравственное влияние на народ, сделалось раболепным, закоснело в школьной рутине, как бы замкнулось в своей касте”.

Не как бы, а положительно.

***

В Москве приписывают падение Закревского не противозаконным действием его в браке замужней дочери и в выдаче ей заграничного паспорта на имя княгини Друцкой, а тому, что он отстаивал дворянские и помещичьи права. Вследствие того сделали сильную демонстрацию: тысячи москвичей и иногородних дворян явились к нему в первые два дня отрешения его от должности, с изъявлениями преданности, признательности и сожаления.

***

8 июня. Заживаюсь в Женеве, наподобие того англичанина, который ездил из города в город за зверинцем и укротителем зверей и не пропускал ни одного представления. Он все выжидал благополучного дня, когда один из зверей съест укротителя, а я все выжидаю, чтобы очистились и выглянули горы. Вот четвертый раз, что я в Швейцарии, а гор все еще не видел, так что начинаю худо им верить.

***

Был у меня сегодня Bungener. Разделение партий здесь вовсе не разделение мнений, а личностей и выгод, которые перетянули на свою сторону радикалы, т.е. Фази и клевреты его. Все республиканские основные начала признаются и консерваторами. По мнению Bungener, беда консерваторов, что нет у них общей главы, за излишеством глав: при выборах голоса не соединяются на одной личности или на двух, трех личностях, потому что равно достойных и способных насчитаешь десятками. У радикалов одна личность, которая превышает все другие, это Фази, и потому все выборы падают на него.

***

Bungener проповедовал нынешним летом в Голландии. Он говорит, что голландцы недовольны, что при совершеннолетии наследного принца слишком много его эмансипировали. У него свой дворец, свой двор, свои доходы; он кутит, играет. Однажды в субботу вечером собрал он друзей на пирушку, и пропировали они до следующего утра, до 10-го часа, а в Голландии воскресный день уважается.

***

Приезжие из Петербурга рассказывают, что появились там остроты по поводу памятника, воздвигаемого Николаю I. Это у нас в обычае. Известны стихи в царствование Павла на Исаакиевский собор... Граф Ф.А. Толстой (отец Закревской) уверял Карамзина, что эти стихи им сочинены, но Карамзин этому не верил, равно как не поверят все знавшие Толстого. Между тем рассказывали, что Павел приказал непременно сыскать виновного. Искали, но не могли найти, и наконец, чтобы удовлетворить требованиям и гневу императора, представили какого-то несчастного, совершенно постороннего этому делу: ему вырезали язык и сослали на каторгу. Надобно надеяться, что этот рассказ городская сплетня.

***

Русские употребляют выражение mal-etre (злополучие) в противоположность bien-etre (благополучие). Не знаю, отметил ли я уже, что в Москве переводят: le bien-etre general en Russie (всеобщее благоденствие России), таким образом: хорошо быть генералом в России.

***

Карамзин рассказывал, что, когда был он назначен историографом, лакей его велел где-то записать его: граф истории.

В элементарных школах китайских нужно затвердить азбуку из 700 букв, чтобы читать самую простую книгу. Для правительственной и дипломатической переписки употребляется до 7000 букв. Вообще в языке не менее 70 000 письменных знаков, и китайский словарь составляет 70 томов in folio.

***

Вот вопрос: какое право имеет Европа вмешиваться в дела Китая и навязывать на него торговые и политические договоры, когда Китай не хочет знать варварской Европы? — Это просто разбой во имя цивилизации.

Книжка 25. (1858—1859)

22 января 1858 года. Писал Анне Тютчевой.

28-е. Утром был у императрицы Марии Александровны. Читал стихи.

10 апреля. Писал Титову с поправкою вчерашних стихов.

16-е. Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь.

20-е. Выехал из Петербурга в Москву и в одном вагоне с Авророю Карамзиной и графиней Маннергейм. Узнал, что по понедельникам значительно менее выезжающих, особенно из женщин, и, вероятно, особенно из Москвы.

21-е. Приехали в Москву, остановился на Петровке в гостинице Мореля.

22-е. Вторник. Вечер у Кошелева. Сетования о программе. Вообще наше правительство слишком много пишет.

23-е. Вечером свадьба Николая Мещерского в домовой церкви графини Паниной.

24-е. Обедал с Авророй Карамзиной в Русском трактире, бывшем Печкина, ныне Самарина. Стерляжья уха, по 3 рубля серебром за тарелку. После прогулка по Кремлю. Вечер у Свербеевых.

26-е. Обедал у Кошелева с Славянами. Был в Успенском соборе, слушал конец всенощной.

27-е. Был на кладбище Девичьего монастыря. После у Погодина.

30-е. Ничего нового. Все бесконечные рассуждения об улучшении быта крестьян; но от разговоров и прений самый вопрос не улучшается, или не уясняется. Каждая сторона остается при своих убеждениях и предубеждениях. Новых мыслей в ходу нет.

2 мая. Поехал в Остафьево с экономом 1-й гимназии.

3-е. Поднимали новый колокол. Был у обедни. Вечером возвратился в Москву. Был у Закревского, у Титовых.

4-е. Обедал у Свербеевых с Хомяковым. Был у профессора Ешевского.

7-е. Выехал из Москвы. Ехали княгиня Наталия Степановна Голицына, Мария Аполлоновна Волкова.

23-е. Был в Царском Селе у императрицы, утром. Обедал у их величеств. Вечером прогулка в Павловск в коляске с императрицей.

24-е. Был в Михайловском театре. Бедность не порок, комедия Островского. Играл Садовский. Успех этой комедии и восторг публики доказывают совершенное падение искусства и вкуса. Садовский хорошо, т.е. верно играл, но что он представлял? Купца, который промотался и спился, но остался добрым человеком. Что тут за характер? Где творчество и художественность автора? Все сцены сшиты на живую нитку и сшиты лоскутья. Единства, полноты, развития нет.

9 июля. Писал и послал Д.Д. Давыдову десять писем отца его к Пушкину. Отправил с Дмитрием Оболенским.

12-е. Лесная дача. Мне минуло, стукнуло, это правильнее, 66 лет.

13-е. Отправил стихотворение Иванову к императрице, Ольге Николаевне, Марии Максимилиановне, Тютчевой, Алекс. Долгоруковой, графине Александре Толстой, Мухановым, графине Шуваловой, Горчакову. Кажется, это стихотворение возбудило довольно живое сочувствие.

14-е. Русский театр наводит на меня всегда уныние. Драматическая часть, игра актеров, все носит какой-то отпечаток пошлости и холопства, не исключая и публики.

15-е. Сегодня был в Публичной библиотеке.

16-е. Титулярный советник Александр Ильич Тимофеев в Археографической комиссии при министерстве народного просвещения. У него оставляю для приведения в порядок три ящика с разными моими бумагами.

21-е. Утром был у священника Бажанова. Спектакль, как и всегда при Дворе, плохой по выбору и посредственный по исполнению.

23-е. Обедал у императрицы Александры Федоровны.

27-е. Утром был у императрицы Марии Александровны. Пожаловала свой портрет.

31-е. Все эти дни сборы к отъезду.

3 августа. Вчера выехали из Петербурга, после обеда, по железной дороге до Луги и в мальпосте до Кенигсберга.

7-е. Приехали в Кенигсберг.

18-е. Приехали ночью в Карлсбад.

19-е. Здесь Николай Тургенев с сыном.

23-е. Англичанка племянницы леди Гренвиль — дочь Кларендона с отцом; но эта не по моей части и не по моим глазам. Для меня не было Парижского конгресса.

24-е. Англичане все еще для меня бомбардируют Одессу в Великую Субботу и Соловецкий монастырь и грабят бедную Чухну в прибалтийских деревнях.

4 сентября. Все эти дни ужасная суматоха. С 6-ти часов утра барабанный бой, пальба, трескотня, процессия, иллюминации.

5-е. Вчера в городском соборе литургия. Моцартов реквием. Хороша и трогательна мысль закончить празднество заупокойной обедней в память усопшим карлсбадским благотворителям. Во время праздников выставлены были в окнах некоторых домов щиты с именами живших в них посетителей. Тут и Петр Великий, и Шиллер, и великий князь Константин Павлович, и Каталани и пр.

7-е. Я прочел роман Андерсона Импровизатор. Прелесть. Много простоты, свежести и занимательности. Французские новейшие романы клокочущая бездна, в которой барахтаешься и захлебываешься. Русские — мелкие пруды со стоячей водой. Роман Андерсона — плавная, светлая река, в которой видно глубокое и чистое дно, волны катятся и легко уносят вдаль читателя.

20-е. Вчера с генералом Гофманом (бывшим жандармом) ездил я в Ottoquell. Много рассказов о Воронцовской Одессе. И это считалось рыцарем и государственным человеком.

21-е. Выехали из Карлсбада. Приехали в Теплице. Дорогой любовались кометой.

22-е. Приехали в Дрезден. Дорогой также любовались кометой.

24-е. Музыка Вагнера не только музыка будущего, но и вечности.

25-е. Читал несколько номеров Петербургских Ведомостей. Много детского.

30-е. Музыкальное образование средней публики. Несколько сот человек во внимательном молчании слушают хорошую музыку за 2 1/2 гроша и запивают наслаждение свое пивом.

1 октября. Вечером был в прусском посольстве. Фистум говорил о Петре I. Прадед его был при нем в Саксонии и Карлсбаде.

2-е. Оставляем Дрезден.

3-е. Приехали во Франкфурт.

5-е. Прибыли в Стуттгардт.

6-е. Обедали с женой и Титовым у великой княгини.

10-е. Вчера прекрасный бал на Вилле. Смотрело и пахло Петербургом.

12-е. Выехали в Баден-Баден с Титовым.

14-е. Заказал скульптору исправить к весне гробницу Наденьки.

15-е. Выехали из Бадена. Ночевали в Базеле.

16-е. Выехали из Базеля.

17-е. Разговор швейцарцев о России. Превозносили похвалами действия Александра II.

18-е. Приехали в Лозанну.

19-е. Дорогой читал Письма Русского Путешественника.

20-е. В Лозанне был в Maison penitentiaire. Заключенные молча работают вместе — ночью каждый в своей келье. Устройство, просмотр и люди надзиратели очень хороши. Но по замечаниям пастора заразительность разврата все-таки и здесь, вопреки бдительному и строгому присмотру, существует. Он хотел бы постоянно келейного заточения.

21-е. Были в Musee Arlaud. Портрет императора Александра I, писанный, кажется, Жераром и принадлежавший Лагарпу. При нем и портрет Лагарпа.

23-е. Был в заведении и училище слепых. Многие и зрячие не так просвещены, как они. Сегодня приехал в Женеву. Здесь и Дмитрий Бибиков с семейством.

24-е. Вечером был в конференции младшего Кокереля в Казино о преследовании протестантов во Франции. Более историческое или биографическое и анекдотическое повествование. Говорит живо, складно. По временам с увлечением. Многолюдная аудитория слушала с большим сочувствием. Рукоплескания.

26-е. Был у обедни. Заходил после пить чай к священнику Петрову. Был у Свербеевых. Вечером во французском спектакле. Публика республиканская. В антрактах свистала.

28-е. Был у меня Бунгенер. Очень недоволен положением Женевы, т.е. безнравственным и самовластным управлением Фази, который был беден и обременен долгами, а теперь разбогател. Видел Фази в театре. Лицо суровое, сумрачное и, кажется, озабоченное.

30-е. Вчера ходил в Академию. Слушал лекцию Richard о французской словесности последних периодов, о классицизме и романтизме. Немножко сбивается на нашу натуральную школу, но отдает справедливость и прежним писателям. Вечером был на конференции Кокереля. Рассказывал подробно историю о процессе Калас, пред концом объяснял, почему пастор и христианин говорил с уважением и признательностью о Вольтере, принявшем такое деятельное участие в оправдании памяти Каласа.

31-е. Ходил пешком к великой княгине. Вечером чтение Кокереля о прекращении гонений еще отчасти и до революции — совершенное окончание с падением Робеспьера.

1 ноября. Говорил с пастором Леру о maison penitentiaire. В числе заключенных убийца из ревности — лучший по чувствам и поведению своему.

4-е. С утра пушечная пальба, благодаря Бога, холостыми зарядами, в честь победы, одержанной вчера радикалами на выборах в большой Совет. Побежденной партией избран, однако же, Theodore de Saullare. На стороне радикалов было 4300 голосов, на стороне демократической, или консервативной, — 3500. Следовательно, разница небольшая. Но первые избрали 89 депутатов, а последние только 7. Непонятно. Все обошлось тише, нежели полагали.

5-е. Писал Анне Тютчевой с письмом к императрице; Плетневу со стихами.

1-е. Был в тюрьмах.

9-е. Слушал в храме St. Gervais проповедь Mussier. Кашель проповедника и кашель слушателей несколько мешали порядочному вниманию. Он считается из первых здесь проповедников.

10-е. Читал La Justice poursuivie Прудона (Proudhon). Анархия в мыслях, но большая последовательность, сила и ловкость в изложении и в отражении приговоров. Он не прав, но доказывает, что и судьи, и самый суд часто не правы.

11-е. Выехали из Женевы. Приехали в Лион.

12-е. Лион прекрасный город. Город мостов и набережных — на Роне и Соне. Мост на каждом шагу. Исходил и изъездил весь город и кругом города. На горе la chapelle de Notre Dame Fourviete — вроде нашей Иверской. Возле кофейная с вывеской: “Кофе, шоколад, ликеры и разные предметы для молитв”. Лион слывет особенно набожным. Наполеон III в нем еще не был.

13-е. После Карамзина в Лионе протекло много крови и воды. Ужасы революции, бунты при Луи-Филиппе, наводнения. Приехали в Марсель.

14-е. Ходил по новой и старой пристани. Заходил к Бухарину. Он в Париже. Здесь нашел сенатора Халанского. После швейцарского холодного воздуха и холода — невыразимо приятны мягкость в воздухе и теплота, хотя погода пасмурная и сырая.

15-е. Ходил на Cours Bonaparte и на гору, где разводится сад. На колонне бюст Наполеона I. Обширный вид на город и на море. — И здесь весь город в переломке и в перестройке. Кажется народ, т.е. la bourgeoisie (буржуазия) не очень довольна этим пересозданием, которых расходы на них падут. Город делает заем в 55 миллионов. Эти работы на первое время выгодны для работников, и правительство, которое хочет иметь за себя этот класс, наиболее опасный и возмутительный, также находит тут свою выгоду, т.е. обеспечение свое на известное время. Apres moi le deluge (после меня хоть потоп). Но долг, которым оно обременяет будущее, может быть для будущего безысходной задачей. Вся Франция находится в переломке и перестройке. Она может сказать, как Жуковский говорил о Каменском в Орле: как я расстроилась. Вчера вечером был с сенатором Халанским в двух кафе-шантан.

18-е. Сегодня отправились в Ниццу. Дорога скверная от дождей, но живописная по природе. Горы и растительность.

20-е. Обедали в Cannes. Прелестный городок, облитый солнцем и обставленный прекрасными виллами, между прочими вилла Бругама, которую в народе зовут la Campagne de Milord (деревня милорда). На месте Наполеона после высадки с острова Эльбы я остался бы в Канне. Так показалось мне там хорошо и миловидно. Вечером прибыли в Ниццу. Так тепло, что жарко.

21-е. Здесь семейство Бибеско, Скрыпицын, Волконские-Сибирские: муж, жена, сын и дочь с мужем Кочубеем, графиня Олсуфьева с дочерьми, князь Леонид Голицын с женой, Похвиснева с дочерью Голицыной.

22-е. Обедал у великой княгини Екатерины Михайловны на вилле Орести. О Ницце еще ничего сказать не могу. Увидим, что будет.

24-е. Слушали молитвы или обедницу у великой княгини. Приехали великий князь Константин с супругой. Похудела, но все великолепно хороша. Вечером у великой княгини Екатерины Михайловны играли в секретарь. Две Августейшие четы, графиня Рюдигер, фрейлина графиня Комаровская и я.

26-е. Обедали у великого князя Константина Стакельберги, Чичерин туринской миссии, графиня Рюдигер.

1 декабря. Был у короля Виртембергского. Очень умен и здравомыслящ. Очень благоразумно судит и о нашем положении. Нам соваться вперед не нужно. Европа сама придет к нам, отыщет нас в затруднительных своих обстоятельствах.

2-е. Закладка православной церкви в Ницце.

3-е. Меншиков был год студентом и вступил в морскую службу.

5-е. Утром Майков читал мне свою поэму Сны — 4 песни.

6-е. Писал Погодину.

7-е. Видел прекрасный портрет Александры Иосифовны, который пишет Винтергалтер. Писал великой княгине Анне Федоровне.

8-е. Обедал у великой княгини Екатерины Михайловны с Александрой Иосифовной. После обеда сигары и интересный разговор с герцогом в его кабинете. Поездка его в Берлин во время войны и встреча там с австрийским посланным для заключения особого трактата с Пруссией.

9-е. Встреча и возобновление знакомства с Бунсеном.

10-е. Был у Бунсена. Он мало верует в долговечность настоящего порядка во Франции, и некоторые достоверные люди говорили ему, что и сам Наполеон начинает сомневаться в себе и действовать более порывами, нежели следовать пути, заранее предначертанному.

11-е. Познакомился с графом de Salmour. Говорят, правая рука Кавура по делам иностранным. Человек умный, но кажется сухой, хотя и разговорчивый. Познакомился и с турецким поверенным в делах Рустем-Бей — сын графини Марини. Надобно же быть голодным, чтобы добровольно пойти в турки. Друг и креатура Фуад-паши.

12-е. Обедал у Бибеско. После обеда приехали Рустем-Бей и de Salmour. Он говорил, что сама Австрия недоброжелательством своим вызвала разрыв с Сардинией. По его словам, Мазини большой мимик и лицедей; в странствиях своих переряжается во все наряды — даже женские.

18-е. Ходил в виллу Bermond, где жила Елена Павловна. Множество померанцевых деревьев. Собирают до 600 тысяч апельсинов. Готовят еще большие посадки. С возвышения обширный вид на город, море и горы. При захождении солнца все обтянулось алой сеткой. Обедал у Екатерины Михайловны. Вечером у Волконских. Пел Кочубей.

19-е. Вечером у Бибеско. Встретили за ужином заморский новый год, хотя и хозяева, как мы, староверы или старосчетники.

20-е. По здешнему новый год. Ездили по Туринской дороге. Живописная обстановка. Горы округляются альковой, или амфитеатром. Едешь по берегу каменной реки le paillon, безводной как Кедрон. Да и вся картина имеет оттенок восточный и палестинский.

21-е. Обедница у Екатерины Михайловны. Читаю Записки Екатерины, напечатанные Герценом. Продается один небольшой том за 50 франков. Издателю Записки достались даром, а сам кричит на корыстолюбие русских чиновников — и краденую вещь продает втридорога, рассчитывая на соблазн и на жадность публики к соблазну. Вот они, эти Катоны и Бруты.

25-е. Вчера всенощная у Екатерины Михайловны. Сегодня обедница. Оставили меня завтракать. Остался вечером дома и пробежал Les memoires Ришелье. Прелюбодеяния и кровосмешения регента.

26-е. Получил письмо от Марии Вяземской с известием о помолвке Веры.

5 января 1859 года. Обедал у Екатерины Михайловны. После обеда читал ей и Герцогу хранящиеся у меня письма Екатерины II к графу Захару Чернышеву и отрывки из Записок Понятовского. Любопытное дополнение к изданным ныне в Лондоне Запискам Императрицы.

6-е. Были на молитве у Екатерины Михайловны. Отправились они на пароходе Рюрик в Чивита-Веккио, а оттуда в Рим, куда и меня звали с собой. Вчера русский обед в Hotel d'Europe, на котором был и русский разговор, и русский спор, т.е. все кричали разом, перебивая друг друга, и все врали во всю мочь.

9-е. Писал детям Вяземского. Вчера вечером сидел дома и читал Историю Карамзина.

18-е. Ездил в Cannes. Вечером был у Бунсена.

22-е. Писал Анне Тютчевой с письмом к императрице и записную Валуеву.

10 февраля. Писал Ребезову с замечаниями на отчет его и с письмом к Владимиру Мещерскому.

16 марта. Вчера в опере Barbiere de Siviglia. Исполнение порядочное. Это перекинуло меня за 30 лет. Что за свежесть и одушевление в этой музыке. Вся веселость и остроумие Бомарше так в ней и кипят.

22-е. Ездил в Cannes. Обедал у лорда Брума. Вечером был у Бунсена.

29-е. Эти дни говели. Отец Васильев приезжал из Парижа. Сегодня причащались.

5 апреля. Писал Анне Tютчевой.

9-е. Писал Титову со стихами Сознание.

13-е. Ездил в Cannes. Был у Бунсена. Он также думает, что Австрии приходит конец.

14-е. Завтракал у M-me Brougham. Лорд был безмолвен, озабочен и угрюм. Семейство говорит, что это с ним бывает, когда получает неприятные известия, и тогда на целый день запирается в комнату. Возвратился в Ниццу.

15-е. Писал к Ребезову с письмом к Икорникову.

18-е. Отправился в мальпосте в Геную понюхать французов. В письмах к жене есть отчет в этой военной поездке и в Турин.

29-е. Писал Титову со стихами Мое мнение о нынешней войне.

3 мая. Писал Батюшковой.

15-е. Выезжаем сегодня вечером, если Бог даст, в Марсель в мальпосте. Русские книги отдал консулу для церковной русской библиотеки.

16-е. Приехали в Марсель.

18-е. Вечером выехали по железной дороге и приехали к полуночи ночевать в Arles.

19-е. Осматривал город и его древности, которые найдете в любом Guide. Амфитеатр довольно хорошо сохранен. Наполеон III в проезд свой через город в нем принимал. Тут и другие ходячие фокусники и комедианты давали свои представления. После римского великолепия, роскоши, остаются векам по крайней мере развалины и обломки, изумляющие своей величавостью. После наших столиц, если бури сотрут их с лица земли, что останется? Древние были зодчие и ваятели из мрамора, а мы бумажные фотографы. За городом большие развалины монастыря, сокрушенного не веками, не сарацынами, а варварством 93 года. Выехали из Aries по железной дороге, с небольшим час езды, в Avignon. Осматривал город. Вечером все церкви битком набиты. Последний день мая месяца. Мой лон-лакей сказал мне: “Религия идет на пользу Франции”. После Марселя все эти города точно мертвые Помпеи.

В Марселе был я в присутствии Police de correctionelle. Дел любопытных не было; но все шло скоро и кругло. Обвиненный дает объяснение, — судья скажет несколько слов, и обвиненного отпустят домой или приговорят к штрафу. Ездил в Vaucluse. Едешь все садом, так обработаны и разнообразны поля по обеим сторонам дороги — родина всех красных панталон. Здесь засевают много garance. Несколько кипарисов около Воклюзского источника, словно памятники Петрарки. Полагают, что Лаура принадлежала роду de Sades, которого потомок известен своим развратом. Вот игра случая: мой лон-лакей, говоря о любви Петрарки к Лауре, сказал: “Все это глупости!” Хозяин гостиницы “Petrarque et Laure” 82-летний старик рассказал мне, как граф Воронцов упал в источник. Вот и это была бы игра случая: Ванюша Воронцов, утонувший в источнике Петрарки.

2 июня нового стиля. Выехали из Авиньона. Приехали в Nimes. Пошел смотреть амфитеатр. Оттуда к поэту экс-булочнику Reboul, с которым я обедал в 1838 году в Париже у Тургеневых. Он уверял меня, что признал во мне знакомое лицо. Чрезвычайно милый человек, пленительное добродушие, какая-то сонность с ложными вспышками поэта и умного человека. Он оставил свою пекарню, но живет в ней с сестрой своей. Он также был болен ипохондрией, как я, — и мы во многом сошлись с ним. Он легитимист не только политический, или не столько политический, сколько нравственными и религиозными убеждениями своими. Доказательством тому служат последние его стихотворения. Он водил меня в cercle читать журналы. Он очень любил и любит Ламартина, но видно, что жалеет о падении его и последнем христорадничестве. Послание его к нему после книги Les Girondistes (“Жирондисты”) благородно и замечательно.

3 июня. Осматривал город. Был с письмом Ребуля у археолога, который воссоздал из пробки все древности Нимские-римские. Он дал мне два свои сочинения. Надобно мне из Петербурга выслать ему что-нибудь из русских трудов и предложить его в члены нашей Академии.

4-е. Выехал по железной дороге из Нима в Монпелье. Жена осталась в Ниме. Осматривал город, музей Фабра. Фабр был сам живописен и женился на вдове Алфьери, коего бюст и портрет тут находятся. Ecole du Medicin. Музей всех уродливостей, наростов и язв человеческого тела. Слушал лекцию ботаники, кажется, профессора Martin. Говорил об опиуме; но ничего нового не сказал, по крайней мере для меня. После моего лечения парижского могу сказать: Nourri dans I'opium, j'en connais les detours. (Вспоенный опиумом, я ни перед чем не уступаю.)

Около 500 студентов. Прежде бывало гораздо более. Вечером Cafe chantant. Я очень люблю таскаться по демократическим сборищам: крик, свист. Где жил здесь Фон-Визин? Теперь не узнаешь. Из бумаг отца моего знаю, что жило здесь в старину семейство Плещеевых.

5-е. Утром возвратился в Ним. Здесь виноградники не так живописно раскинуты, как в Италии: точно веники, посаженные в землю. Вероятно, это для винограда здоровье, потому что во Франции вино лучше, нежели в Италии.

В Монпелье обратил внимание мое барин своей походкой на пружинах и киваниями головы направо и налево, перед головами, перед ним обнажающимися с низкими поклонами. Это был префект, кажется, Гавиньи. Ни дать, ни взять наш любой губернатор. Как поживешь на белом свете, придешь к заключению, что за некоторыми оттенками: tutto il mondo, e tutto come la nostra famiglia (везде в мире — то же что и дома, в семье).

Reboul читал мне неизданную еще свою поэму в роде L'art poetique, но не дидактическую, а более нравоучительную и философическую. Много удачных стихов и очень метких на главнейшие недостатки и злоупотребления нынешней французской литературы. Мы расстались с Reboul как старые друзья.

В 4 часа в арене course de taureaux род карикатуры тех, которые бывают в Испании. Верховых пикадоров нет. Нет кровопролития, все миролюбиво. Но арена, наполненная народом, покрывшим все ступени или седалища, крики, рукоплескания, шикания и свисты, когда оплошает бык или боец, — все это сливалось в картину живописную и не чуждую поэзии. В числе зрителей обратила на себя внимание наша красавица — зрительница m-lle Maroger, дочь богатого виноторговца, которая, кажется, с живой внимательностью следила за эволюциями быков и бойцов, более или менее ловко избегающих рогатые удары, на них направленные. Забавно было также в антрактах смотреть на перестрелку грошей, кидаемых со ступеней народом в арену, и на ловкость продавца апельсинов, который кидал их на самые высшие ступени прямо в руки требователя.

Вечером принесли известие о победе Pont de Magenta. Кофейные были освещены, по улицам мальчики пускали шутихи. Впрочем, нимское население не очень наполеонидно. В Avignon, в нашей гостинице, видел я комнату, в которой был убит маршал Брюн, в стене осталась впадина от первой пули, не попавшей в маршала. Об этом происшествии подробные сведения у Дюма, герцогини Абрантес, и в истории Реставрации, кажется Вобеля.

6-е. Выехали мы из Нима и приехали в Лион. С нами сидела в купе английская чета, очень вежливая и простодушная. Перед тем, чтобы что-нибудь сказать, советовались они друг с другом и с французским лексиконом и наконец разражались фразой, которую понять было невозможно, а надобно было угадать. Что Гоголь сказал о наслаждении русского простолюдина, не в чтении книги, а в самом процессе чтения, можно применить к англичанам, когда они говорят по-французски. Интерес их не в разговоре, не в мысли, которую они выразить хотят, а в издании французских звуков, в сочетании на Божию волю articles, родов, прилагательных с существительными именами. Вечером был в театре. Давали мелодраму Наполеон I. Актер Dorsay имеет что-то наполеоновское в лице и во всем сложении. Он умирает на сцене, погребают его на сцене. Пьеса, разумеется, плоха, может быть, и неприлична; впрочем, представляется все это в картинах, почему же не представить и в лицах и изустно? Прадеды были же религиознее правнуков, а между тем в мистериях своих разыгрывали на сцене священные события из Ветхого и Нового Завета.

Лион. 7. Был я a la Croix Rousse, на этом поприще шелковых изделий и возмущений. Впрочем, один работник говорил мне, что зачинщиками возмущений бывали не лионцы, а итальянские выходцы. Тут нет больших фабрик как в других городах, а все отдельные рабочие по два, три станка; в самой большой, кажется, 9. Работа все ручная: купцы дают им шелк и рисунки и платят за работу. Платы различные от 50 сантимов до 3 франков в день, смотря по количеству сработанного урока, иные зарабатывают по 8 франков, когда ткут картины, портреты. По улицам из всех домов в 6 и 8 этажей слышится мерный стук челноков. Напомнило мне Бейрут, где везде слышишь сучение (так ли?) шелка в шелковичных садах.

Мало женщин видишь за работой. При мне женщина сидела за станком и ткала белое платье с букетами цветов для английской королевы. Для иных сложных рисунков на обои и картины идет до 30 тысяч и более картонов, на которых проткнуты узоры. Рабочие живут в этих домах по тесным и грязным конурам. Вот вам и le travail libre (свободный труд) — от 6 часов утра до 8 вечера в летнее время. Женщина говорила мне, что при этой работе нужно ей непременно выпить литр вина, а то и еда в горло не пойдет. В нашей гостинице нашел я молодого Сапожникова, фабриканта шелковых изделий в Москве. Работа здесь еще не убавилась, но боятся, что с продолжением войны она убавится, потому что сбыт в торговле уже падает.

Roghe-Gardon гулянье. Ж.Ж. Руссо любил это место, тут сад. Place Bellecour — большая и прекрасная площадь с большими фонтанами. Le lion de Lion, маршал Кастеллан, седой старец, испещренный звездами, тут гуляет. Толпа, которая его видит ежедневно, бегает за ним. Все то же, что у нас. Любезничает с дамами, которые, кажется, очень довольны, когда он на несколько минут присядает к ним, а он очень доволен эффектом, который производит на публику. Кончится музыка, и он с трудом садится на белого коня и в сопровождении двух ординарцев возвращается домой. Впрочем, он, говорят, очень строг и нелюбим солдатами, которых утомляет частыми учениями. В Avignon я видел, как обучали рекрут. Офицер поминутно вскрикивал: “О звери!” — Опять то же, что у нас, — или правду молвить, можем здесь сказать: дома лучше.

Вечером был au Palais de 1'Alcazar, род зимнего сада. Было представление итальянского цирка. Великолепное газовое освещение. Труппа волтижеров очень хороша и красивые, ловкие и смелые волтижерки. Кончилось розыгрышем приза. Австрийцам досталось, таскали их за волосы, солдаты были настоящие солдаты, в числе коих были и переодетые австрийцами. После представления один из мнимых австрийцев жаловался товарищу французу, что он его не щадил и бил заправски.

Лион. 8 июня. Был в Hotel Dien. 1800 с чем-то кроватей для больных, которых принимают бесплатно и без разбора сословия, состояния, народности и исповедания. Имеет дохода 4 миллиона франков. В больнице перебывает круглым счетом 18 000 больных; смертность десятый процент, разумеется, из простолюдинов. Входят в больницу или безнадежные, или уже изнуренные болезнью. Красный Крест снабжает больницу около трети больных и большей частью чахоточных. Вот опять le travail libre. Больной обходится заведению в полтора франка. Желающие могут платить за свою кровать. Есть особые комнаты, где платят по 12 франков в день за все содержание и лечение. Залы обширные и кровати железные просторно расположены. Два придела, в которых обедня совершается ежедневно. За больными ходят сестры милосердия.

Есть и в других местах города богоугодные заведения. Недавно умер в Лионе знаменитый хирург Бонне, тот самый, кажется, который взял с Казаковой 12 тысяч франков за операцию, сделанную дочери ее. В народе идет молва, что его отравила собратия в Турине, куда приглашен он был королем для операции в семействе его.

Кончил вечер до полуночи в театре. Давали мелодраму “Картуш”. Характер его довольно удачно выдержан. Я сидел в креслах и со мной было приключение вроде маскарадного, за мной сидела довольно приятной наружности дама с маленьким мальчиком. Я вообще в публичных местах не задираю разговора; но тут попросил я у нее программы, которой не мог достать в театре. Разговор слегка завязался. Она сказала мне, что, как только вошел я в театр, признала меня за русского. “Благодарить ли мне, или обижаться?” — спросил я. “Конечно, благодарить, — отвечала она, — потому что я очень люблю русских”. Говорила она мне о графине Бобринской-польке, которую знала во Флоренции и с которой она в переписке. Про себя сказала она, что она смесь разных народностей: английской, итальянской и французской. Дал я ей свою карточку. Она спросила: “Да вы, однако же, не муж Вяземской, урожденной Столыпиной?” — “Нет, — отвечал я, — муж ее моложе и он мой сын”. — “Ваше имя знаю теперь, а своего сказать не могу”. Как так? Я ничего не мог понять в этой таинственности.

Тут пошел разговор совершенно маскарадный. Я был налицо, а собеседница моя под маской и в домино. Вдруг блеснула во мне догадка, что эта женщина, с которой Монго Столыпин был в связи во Флоренции и на руках которой он умер.

Я сказал ей, что угадал ее. “Если меня вы и угадали, то все-таки в том не признаюсь”. Спросил я ее, знает ли она сенатора Халанского? Отвечала: “Знаю”. Это разрешило весь вопрос. Халанский был во Флоренции при смерти Столыпина и говорил мне в Марселе много хорошего о ней — как она ходила за больным, и о ее бескорыстии. После сказала она мне, что приехала в Лион для детей своих, кажется, сошлась она опять с мужем и с тещей своей — по крайней мере, дозволено ей видеть детей, — старшего отдает в College etc. etc. etc. Может быть, приедет она в Россию с графиней Бобринской, которая приглашает ее с собой месяца на два или на три. Она принадлежит хорошей фамилии, муж ее le comte de Vogue (граф Вог), имеет поместье недалеко от Лиона. В ней много приветного и простодушного. Красавицей она мне не показалась. Это одна из тех женских натур, которая мягкостью и восприимчивостью своей способна увлекаться и падать. Предопределенная добыча сердечного романа. Можно сожалеть о подобных женщинах, но осуждать их совестно. Я уверен, что в связи с нею Монго отдыхал от долгой, поработительной и тревожной связи своей с ***.

9-е. Оставляем сегодня Лион и едем в Женеву.

31 мая (12 июня). Женева. Троицын день. Был у обедни. Церковь полна русскими.

1-го июня, старого стиля. Вчера был в театре. Ездили вечером к месту, называемому la Jonction, где сливается Рон и Арва, но сохраняют свой цвет. Вот что должно быть с Польшей и Россией. Не требовать, чтобы Польша уничтожалась перед Россией, а довольствоваться тем, чтобы она слилась с нею и рядом текла. Прелестное местоположение.

2-е. Ездили в Ферней. Великолепная радуга.

3-е. Утром писал статью о Фернее. Вечером ездили по берегу озера в савойскую сторону. Заходил в игрецкий дом Фази. Очень хорошее помещение. Из учтивости проиграл 10 франков в красное и черное, не зная, что черное и что красное.

4-й. Вечером был в театре. Давали драму или мелодраму Don de Bazan. Все то же направление. Don Cezar — промотавшийся дворянин, пустившийся в разврат. На поверку выходит, что он торжествует над королем Карлом II, унижает его, вступается за него, убивая первого министра и любимца его, который короля обманывал, и проч. и проч.

5-е. Был в Cathedrale de St. Pierre. Эти римские храмы, обнаженные и ободранные реформой, представляют грустное зрелище. Памятник Рогана, о котором говорит Карамзин. Я садился в кресло Кальвина.

11-е. Наконец видел я Mont-Blanc при захождении солнца. Весь снег, вся гора были алые.

12-е. Ездил на гору Grand Saleve — в коляске до селения Monnertier, а тут пересел на ослицу, именуемую Amazone, и взобрался до шале на вершине горы. Вид, разумеется, обширный; но Mont-Blanc был обернут в непромокаемые, или непроницаемые облака. На обратном пути, около деревни Mornex, показался он мне. Мой кучер толковал мне, что вершины горы изображают Наполеона, по вскрытии гроба его на острове Св. Елены; и в самом деле есть что-то похожее на то (анекдот Пушкина о лицейском Яковлеве). Кругом Женевы удивительная зелень и растительность.

13-е. Великолепное захождение солнца на Белой горе, то она розовая, то счеканена, или вылита в золото. Шляпа, лоб, нос Наполеона. Точно апофеоза его, в каком-то необыкновенном сиянии.

15-е. Встреча с Лионской красавицей.

17-е. Собирался ехать в Шамуни, помешал дождь. Неожиданно явился Плетнев.

Книжка 26. (1859—1860)

Царское Село, 19 ноября 1859

Приехали в Петербург 10-го числа вечером. Остановился в гостинице Демута. Еще в Германии простудил я себя, дорогой еще более достудил и решился просидеть несколько дней дома. Вчера приехал сюда, по приглашению, на несколько дней. В день приезда обедал у императрицы. Были князь Горчаков и министр Муравьев. Как приезжего гостя государыня посадила меня возле себя за столом. Вечером читали новую повесть Жорж Занда. Сегодня вечером 19-го рассматривали живописные снимки Мартынова с Софийского собора и всех его принадлежностей. Князь Григорий Гагарин.

24-е. Ездил в город. Обедал у Мещерских. Вечером спектакль и бал у Елены Павловны.

25-е. Возвратился в Царское. Вечером был у их величеств. Читали начало Степной Цветок на могилу Пушкина — сочинение Кохановской. Ум за разум заходит, и ум не русский, а наряженный в немца. В Пушкине преследуют какой-то предначертанный идеал и ломают его, и растягивают по этому Прокрустову образцу. А Пушкин был всегда дитя вдохновения, дитя мимотекущей минуты. И оттого все создания его так живы и убедительны. Это Эолова арфа, которая трепетала под налетом всех четырех ветров с неба и отзывалась на них песней. Рассекать эти песни и анатомизировать их — и вообще создание всякого поэта — и искать в них организированную систему со своей строгой и неуклончивой системой — значит не понимать Пушкина в особенности, ни вообще поэта и поэзии.

27-е. Читал императрице отрывки из воспоминаний Пущина о Пушкине.

28-е. Играли в Secretaire.

29-е. Французский спектакль. “Une distraction” и “Les femmes terribles”. Говорили, что некоторые осуждают появление в печати 6-го тома Устрялова о смерти царевича Алексея. “Конечно, жаль, — сказал я, — что такие дела делаются на свете; как жаль, что, так сказать, на другой день создания мира Каин убил Авеля, что позднее Бог казнил землю потопом, чтобы вразумить людей, и много тому подобное; но что же делать, если оно так было: нельзя же исключать это из совершившихся событий”.

1 декабря. Обедали у императрицы Мальцева и я.

2-е. Обедал у их величеств. Были министры: князь Горчаков и Ковалевский, князь Василий Долгорукий, княжна Долгорукова, княгиня София Гагарина. Разговор о 6-м томе Устрялова.

3-е. Утром был у императрицы. Говорили о Титове, о новом цензурном положении etc. Обедал у их величеств. Катенин из Оренбурга, Чевкин, Александр Адлерберг, молодой Дурново. Вечером разговор и чтение.

4-е. Обедал у их величеств. Были великая княгиня Екатерина Михайловна с герцогом, Мальцева, барон Мейендорф, Долгорукий, Александр Адлерберг. После обеда разговор с государем о Записках Екатерины и временах ее.

5-е. Выехали из Царского Села. Обедал у Тютчевых.

8-е. Обедал у их величеств — с Marie Вяземской, Рибопьером и Горчаковым.

9-е. Обедал у императрицы с четой Мейендорф, Мальцовой. Обедала и великая княгиня Александра Иосифовна. Императрица пригласила Мальцеву и меня в ложу свою Александрийского театра. Давали Грозу Островского. Драма производит сильное впечатление. Мастерски разыграна.

10-е. Обедал у племянника Ковалевского. Мало ученого люда, не то что бывало у Норова. Статья Безобразова, напечатанная в Русском Вестнике, “Аристократия и интересы дворянства” наделала много шума в высшем правительственном кругу — и служила темой прений в Совете Министров. Окончательное обсуждение ее отложено до следующего заседания. Вечер у великой княгини Елены Павловны под псевдонимом княжны Львовой. Были их величества. Пели итальянцы.

11-е. Был в общем собрании Сената.

1860. Январь. В конце минувшего года был два раза у обедни в Казанском соборе. Ездил каждый день в Сенат. Несколько раз обедал во дворце и два раза был с императрицей в театре. Стихи никак не шли, так что не мог кончить стихотворения, начатые в дороге. “Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, не даждь ми”. Или вернее: отыми, отжени от меня, потому что я их имею.

5-е. Вот и сегодня заседание Сената продолжалось несколько минут и в рассмотрении было всего два пустые дела, требующие только подтверждения присутственным местам. Как же не предоставить первоприсутствующему право созывать сенаторов когда нужно — и в одном заседании вершить дела, распределенные на несколько заседаний. Таким образом вообще более трех раз не приходилось бы ездить в Сенат. А то выгоняют нас каждый день на барщину, есть ли работа, нет ли работы. Везде стеснительные обряды.

27-е. Мне с некоторых пор сдается, что со мной играют комедию, а я комедию не хочу и не умею отвечать комедией. Оттого мне очень неловко и тяжело. Имею внутреннее сознание, что в отношениях со мной нет прежнего, сердечного благорасположения, а соблюдаются одни внешние формальности. Что причиной этой перемены, придумать не могу. Может быть, просто опостылел, как то часто бывает с женщинами и при дворе. А может быть, и оговорили меня добрые люди. Как и за что — неизвестно. На совести ничего не имею; а положение мое, кажется, так для всех должно быть безобидно, что никому я ничего не заслоняю. Как бы то ни было, вся поэзия моих прежних отношений полиняла и поблекла. При дворе я не двор любил и меня вовсе не тешило, что и я имею место между придворными скороходами и придворными скороползами всех чинов и всех орденов. Мне дорого и нужно было сочувствие; а без сочувствия мне там и делать нечего, о чем и следует при удобном случае крепко и окончательно подумать.

NB. Пишу это после обеда третьего дня и вечера вчера. Стало быть, обижаюсь не тем, что меня забывают, или что для публики я будто в опале.

***

6 февраля. Княгиня София Григорьевна Волконская сказала мне на днях, слышанное ею от императрицы Елисаветы Алексеевны в Таганроге, после смерти Александра государь имел в руках своих все нити заговора, вспыхнувшего 14 декабря, но не решался обратить на заговорщиков строгость закона, пока действия их не угрожали безопасности государства. Он говорил также, что, может быть, и сам завлек некоторых, выражая либеральные понятия и возбуждая либеральные упования.

***

Великая княгиня Ольга Николаевна говорила, что императрица Мария Федоровна сказала однажды: сын мой Александр не мог наказывать заговорщиков против жизни отца своего; но сын мой Николай обязан был наказать заговорщиков против жизни Александра.

***

Граф Блудов уверял, что император Александр хотел расстрелять Сперанского; но не допущен был к преданью Сперанского военному суду по настойчивым убеждениям Парота, который тогда пользовался особенным доверием императора и которого будто с той поры государь уже не принимал к себе, не отвечая на письма его. Признаюсь, это по мне невероятно. Если император имел бы намерение предать Сперанского суду, то он заключил бы его в Петропавловскую крепость, а не начал бы с того, что тотчас отправил его в Нижний Новгород.

***

Граф Блудов полагает, что Сперанский знал о замыслах в царствование Александра и приготовивших 14 Декабря. Он, кажется, был злопамятен и не прощал государю опалы своей...

Книжка 27. (1859—1861)

9 июля нового стиля 1859 года. Стуттгардт. Вечер провели на вилле у великой княгини. Императрица Мария Александровна спрашивала через телеграф, где я нахожусь.

10-е. Выехал из Стуттгардта в одном поезде с великой княгиней Ольгой Николаевной и Верой Горчаковой.

Баден-Баден, 19 июля. Вчера приехал сюда.

***

25 июля. Приехал в Карлсбад сегодня. Здесь Мещерские и Лиза Карамзина, Брок, граф Лев Потоцкий, сенатор Щербинин и пр.

6 августа. Нашел здесь варшавского приятеля генерала и поэта Моравского. Не узнал бы я его, так он постарел; впрочем, ему 77 лет. И он меня не узнал.

9-е. Ладыженская, урожденная Сушкова, читала мне свою статью о Растопчиной. Много хорошего.

18-е. Бал в честь австрийского императора. День рождения его. Познакомился с князем Paul Esterhasy.

29-е. Выехали из Карлсбада.

/ сентября. Приехали в Баден-Баден.

4-е. Выехали с Титовым в Интерлакен.

6-е. Вчера вечером у императрицы. Обедал у императрицы. Титов уехал после обеда. Вечер у императрицы.

7-е. Читал стихи свои на вечере императрицы.

8-е. Поехали в 10 часов утра с императрицей на пароходе по озеру Brienz.

9-е. Были с императрицей на развалинах замка. По некоторым преданиям, замок Рауля — синей бороды.

13-е. Думал ехать. Императрица приказала телеграфировать жене, что удержала меня.

14-е. Телеграмма от государя о покорении Дагестана и взятии Шамиля, которого везут в Петербург.

15-е. Вчера выехал на пароходе.

16-е. Баден-Баден.

17-е. Утром был у принца Прусского, вечером у принцессы, которая не принимает меня всерьез и отделывается со мной общими вежливостями. Сегодня писал Анне Тютчевой.

19-е. Приехал сюда Бунсен.

20-е. Целый день слоняюсь без мысли, цели и желанья. Баден-Баден имеет удивительную одуряющую силу.

25-е. Выехали из Баден-Бадена.

27-е. Приехал в Дюркгейм. Дня три разнемогался я сильной простудой. Здесь Мещерские и Карамзины.

2 октября. Писал Икорникову со стихами.

6-е. Писал Анне Тютчевой.

9-е. Выезжаем из Дюркгейма.

10-е. Приехали в Гейдельберг. Вечером были у Бунсена.

15-е. У Бунсена видел немецкого поэта Майера, бывшего секретарем при Альберте, муже английской королевы.

20-е. Был у профессора греческого языка Гофмана, высланного из Московского университета в 1848—1849 гг. за либерализм, а по словам жены — за участие, которое он письменно принимал в устройстве германского флота. Кажется, если так, либерализм очень невинный.

23-е. Выехали из Гейдельберга.

24-е. Приехал в Баден-Баден. Отца Янышева не застал. Он в Париже. Кончил в курзале. Музыка, игры, журналы и Никита Всеволожский.

29-е. Приехал в Баден-Баден.

1 ноября. Выехал из Бадена в Стуттгардт. Видел Титова. Разговор о Петербурге.

6-е. Отдал Ольге Николаевне стихи императрице. Сегодня выехали из Стуттгардта.

12-е. Приехал в Берлин. Обедал у Будберга с Моренгеймами и молодым Мейендорфом. Вечером был у князя Вильгельма Радзивила.

14-е. Кенигсберг.

22 июня 1860 года. С.-Петербург. Был приглашен в Царское Село к обеду и оставался до 25-го. Возвратился на Лесную дачу.

4 июля. Пробыл по приглашению два дня в Петергофе.

21-е. Приехал в Петергоф вечером. Был у великой княгини Екатерины Михайловны в Ораниенбауме.

22-е. Императрица нездорова, но принимала меня.

15 августа. Писал Потаповой о газете Павлова.

***

Возвратился из Москвы 10 октября.

Книжка 28. (1863—1864)

Из речи Ламартина к депутации глухонемых во время Февральской революции: “Прошу передать мои чувства тем, кто меня не слышит”.

Нельзя не удивляться, до какой степени нелепости может возвыситься умный народ, как французы, когда они выходят из битой колеи порядка и приличий, с которыми они срослись. И в политике, и в литературе нужны им узда и хомут. Как скоро свергли они с себя оковы “искусства поэзии” Буало и помочи, которые возложили на них Racine, Voltaire, Fenelon и другие их классики, они понесли такую чушь, что ужас. В гражданском и политическом отношении нужна им железная рука Людовика IX и Наполеона I, а за неимением ее — рука фокусника как Наполеона III.

***

ВЕЛИКОЙ КНЯГИНЕ ОЛЬГЕ НИКОЛАЕВНЕ

Венеция, 3 декабря 1863

Позвольте мне почтительнейше поднести вашему императорскому высочеству фотографию моего рукоделия. Когда меня спрашивают: как могу я в такое смутное и грозное время заниматься подобными пустяками? Отвечаю: я русский человек, а русский человек пьет со скуки и с горя. Так и я, упиваюсь рифмами, чтобы запить и забыть, хотя временно, всё, что вынужден я прочесть и проглотить в газетах. Не знаю, скажут ли обо мне по пословице: пьян да умен — два угодья в нем. Но, во всяком случае, надеюсь на ваше благосклонное снисхождение к моей слабости. Я, чтобы показать вашему высочеству, что употребляю не одну сладкую водку, а иногда и горькую с приправой перца приемлю доле, как писал покойный граф Канкрин, приложил здесь две другие безделки. Великодушно простите мне винокуренное мое письмо и примите милостиво уверение глубочайшего почтения и душевной преданности, которые в совершенной трезвости духа и в полном присутствии ума и сердца повергает к ногам вашего императорского высочества ваш покорнейший и неизменный слуга.

***

Отправился из Венеции. Был в опере в Милане с Павлом, который мне уже заготовил ложу. Театр La Scala не отвечал моим ожиданиям и заочным о нем понятиям. Театры Петербургский и Московский грандиознее и красивее. Певцы посредственные. Милан славится своим балетом, но мы видели только изнанку его.

Был у старого знакомца Манзони. Он показался мне бодрее прежнего. Он помолодел с восстановлением Италии. Кажется, ему за 75 лет. Он королем наименован сенатором, но в Турин и в Сенат не ездит, говорит, за старостью и за своей заикливостью. Впрочем, он редко и мало заикается. Он сказал мне: “Не все еще для Италии сделано, что должно сделать; но сделано много, и мы пока должны быть довольны”.

Я немного объяснял ему польский вопрос, каким он есть на самом деле, а не под пером журналистов и под зубами ораторов и Тюльерийского кабинета. Хотя и горячий римский католик, он, кажется, довольно беспристрастно судит о нем.

Я просил фотографию его, которую видел у фотографа. Не дал, говоря, что и ближайшим друзьям, и родственникам отказывает. В прежний проезд мой через Милан просил я его дать мне строчку его автографии. Тоже отказал, говоря, что все это тщеславие, а что он, по возможности, отказался от всего, что сбивается на суетность. Но нет ли в этих отказах другого рода тщеславия? Фотография и строка почерка сделались тривиальностью. Не давать их, не делать того, что все делают, есть придавать себе особую цену. Не подозреваю Манзони в сознательном подобном умысле. Но на деле выходит так.

Больно мне было слышать, что он мало уважал характер Pellico. Бедный Пеллико, говорил он о нем в нравственном и политическом отношении.

***

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ.

1) Граф Блудов приезжал в Москву в 1809 или 10-м году, вероятно, отправляясь в Турцию к графу Каменскому или возвращаясь оттуда. Жил я тогда с Карамзиным в Старой Басманной, в доме графа Мордвинова, то есть почти на краю города, что не мешало Дмитрию Николаевичу посещать нас почти каждый день. Не знаю, был ли он уже прежде знаком с Карамзиным; но я познакомился с ним в то время. Мне было около 18 лет, следовательно, по тогдашнему летоисчислению мало имел я голоса в капитуле. Помнится мне, он до 12-го года еще раз приезжал в Москву и провел часть зимы в доме графа Каменского; в этот раз я более с ним сблизился.

До 1831 года я не живал постоянно в Петербурге, а только наезжал туда на короткое время. Приятельские сношения мои с Дмитрием Николаевичем определились с окончательного переселения моего в Петербург. Помню, что в один из приездов в Москву он собирался с Жуковским совершить путешествие по России. Они отправились, но на первых станциях коляску их опрокинули, возвратились они в Москву, тем путешествие и кончилось. Помню еще, что около тех годов Дмитрий Николаевич прислал мне в Москву плохие стихи, написанные по случаю свадьбы его камергером Ржевским, родственником ему по Каменским, и шутя просил меня вступиться за него и написать что-нибудь на Ржевского. Позднее, хотя и по другому поводу, Ржевский получил свою поэтическую кару: он попал в комедию Грибоедова за продажу своего крепостного балета.

2) Дашков также до 12-го года познакомился с нами, то есть с Карамзиным и со мной, в подмосковной моей Остафьеве, куда приезжал с письмом от Дмитриева, тогда министра юстиции, при котором он служил и у которого жил в министерском доме.

3) Александр Тургенев кончил образование свое в Геттингенском университете и, кажется, не служил в Московском архиве, а прямо поступил на службу в Петербург. Жуковский, если не ошибаюсь, начал свою гражданскую карьеру Московской Соляной конторой (а я, гораздо позднее, — Межевой). Служил ли он по Архиву, не знаю. Но он мне рассказывал, что в коронацию Александра I он был вместе с Дмитрием Николаевичем назначен на дежурство, кажется, на площади, при принятии билетов. Впрочем, что может дать повод к заключению, что они после сошлись по Архиву, есть то, что написали они вместе песню на одного архивского чиновника из немцев, чуть ли не Либмана. Он был или слыл сыном портного, и содержание песни было Объяснение в любви портного. Начиналась она так, или почти так:

О ты, которая пришила

Меня к себе любви иглой,

Закрепила

Как самый крепкий шов двойной.

В нескольких куплетах собраны были все приемы и выражения, относящиеся до портняжеского ремесла, тут было:

Нагрето сердце как утюг,

а кончалось:

Умрет несчастный твой портной.

Эту песню видел я давно и в печати, за подписью Либмана, или что-то на это похожее, в каком-то старом песеннике. Жуковский, Александр Тургенев и Дмитрий Николаевич уже гораздо позднее сошлись в Петербурге.

4) Ближайшее общество Карамзина в Петербурге составляли одновременно и разновременно: Александр Тургенев, Жуковский, Батюшков, Дмитрий Николаевич, Полетика, Северин, Дашков, Николай Кривцов, а летом, в Царском Селе, и Александр Пушкин, тогда еще лицеист, который проводил в его доме каждый вечер. Из всех поименованных особенно нежно любил он Тургенева, Жуковского и Дмитрия Николаевича. Дашкова он также любил и уважал, но Дашков имел в уме и характере что-то резкое и несколько крутое, менее сочувственное мягкой и благодушной природе Карамзина.

5) Уваров, сколько мне известно, не был москвичом. В молодых летах был он в Вене при нашем посольстве. Сблизился он с нами гораздо позднее. В особенной приязни с Карамзиным не был, хотя и был в приятельских отношениях.

6) Начало Арзамасского общества следующее: князь Шаховской написал комедию Липецкие Воды (еще прежде написал он на Карамзина комедию Новый Стерн). В Липецких Водах выставил он балладника, то есть Жуковского.

Разумеется все наше молодое племя закипело и вооружилось. Дмитрий Николаевич написал Видение в Арзамасе (желательно было бы отыскать его). Подобное тому, что аббат Morlet написал под заглавием La Vision, вследствие комедии Les philosophes, в которой Palissot выставил многих из тогдашних энциклопедистов.

Дашков написал и напечатал в Сыне Отечества письмо к новейшему Аристофану и куплеты с припевом: “Хвала тебе, о Шутовской”. Я разлился потоком эпиграмм и, кажется, первый прозвал Шаховского Шутовским, как после и Булгарина окрестил в Фиглярина и Флюгарина.

Это Видение в Арзамасе и передало нашему литературному обществу свое название. Деятельными учредителями, а после и ревностными членами были Дмитрий Николаевич, Жуковский и Дашков.

Я тогда жил еще в Москве. Наименованный членом при самом основании его, начал я участвовать в нем позднее, то есть в 1816 году, когда приезжал я в Петербург с Карамзиным, который привозил восемь томов своей Истории в рукописи, для поднесения императору.

В уставе общества было сказано, между прочим, следующее: “По примеру всех других обществ, каждому нововступающему члену Арзамаса подлежало бы читать похвальную речь своему покойному предшественнику; но все члены нового Арзамаса бессмертны, и так, за неимением собственных готовых покойников, новоарзамасцы положили брать напрокат покойников между Халдеями Беседы и Академии”.

Протоколы заседаний, которые всегда кончались ужином, где непременным блюдом был жареный гусь, составлены были Жуковским, в них он давал полный разгул любви и отличной гениальности своей, и способности нести галиматью.

Все долго продолжалось одними шутками, позднее было изъявлено желание дать Обществу более серьезное, хотя исключительно литературное направление, и вместе с тем издавать журнал. Кажется, граф Блудов составил новый проект устава. Но многие члены разъехались, обстоятельства изменились и все эти благие намерения преобразования остались без последствия.

Самое Общество умерло естественной смертью или замерло в неподвижности, остались только дружеская связь между членами и употребление наших прозвищ в дружеских наших переписках.

Карамзин писал об этом Обществе из Петербурга в Москву к жене своей: “Здесь из мужчин всех любезнее для меня Арзамасцы, вот истинная русская академия, составленная из молодых людей умных и с талантом”.

Для подробностей и хронологических справок обо всем этом можно обратиться к Запискам Вигеля. Один экземпляр их хранится в императорской Библиотеке, а другой, как я слышал, куплен Катковым у наследников. Вероятно, все эти справки и подробности там находятся и могут служить руководством, хотя в сущности эти Записки, может быть, и подлежат иногда сомнению для тех, которые знали характер и пристрастие автора.

Книжка 29. (1864 и последующих годов)

ОТВЕТЫ М.П. ПОГОДИНУ НА ВОПРОСЫ О КАРАМЗИНЕ

1) О механике работы Николая Михайловича. Как он вел ее?

На это ничего не могу сказать положительного. Полагаю, что перед тем, чтобы приступить к Истории, он прочел все летописи, ознакомился со всеми источниками и свидетельствами, сообразил по эпохам план труда своего и уже тогда, отказавшись от издания Вестника Европы и др. литературных занятий, исключительно посвятил себя великому труду своему.

2) Когда перечитывал написанное? Как? Про себя или в семействе или кому другому?

Во все продолжение времени, которое прожил я с ним в Москве, не помню ни одного чтения.

3) Говорил ли о писании?

Мало и редко. Разве только тогда, когда открывал или сообщали ему новые летописи, что, помнится, было, между прочим, по случаю находки Хлебниковского списка и присылок исторических документов из Кенигсберга.

4) Образ жизни. В котором часу вставал? Когда принимался за работу? Сколько времени сидел за нею? Были ли среди работы отдохновения? Какие?

До второй женитьбы своей, а вернее, и до первой, вел он жизнь довольно светскую. Тогда, как я слышал от него, играл он в карты, в коммерческие игры, и вел игру довольно большую. Играл он хорошо и расчетливо, следовательно, окончательно оставался в выигрыше, что служило ему к пополнению малых средств, которые доставляли ему литературные занятия.

С тех пор, что я начал знать его, он очень редко, и то по крайней необходимости, посещал большой свет. Но в самом доме нашем по обычаю, который перешел к нам от покойного родителя моего, мы жили открытым домом, и каждый вечер собиралось у нас довольно большое общество, а иногда и очень большое, хотя приглашений никогда не было. Тут он принимал участие в разговоре, делал партию в бостон, но к полночи всегда уходил и ложился спать.

Вставал обыкновенно часу в девятом утра, тотчас после делал прогулку пешком или верхом во всякое время года и во всякую погоду. Прогулка продолжалась час. Помню одну зиму, в которую ездил он верхом по московским улицам и в довольно забавном наряде: в большой медвежьей шубе, подпоясанный широким кушаком, в теплых сапогах и круглой шляпе. Возвратясь с прогулки завтракал он с семейством, выкуривал трубку турецкого табаку и тотчас после уходил в свой кабинет и садился за работу вплоть до самого обеда, т.е. до 3 или 4 часов. Помню одно время, когда он еще при отце моем с нами даже не обедал, а обедал часом позднее, чтобы иметь более часов для своих занятий. Это было в первый год, что он принялся за Историю.

Во время работы отдыхов у него не было и утро его исключительно принадлежало Истории и было ненарушимо и неприкосновенно. В эти часы ничто так не сердило и не огорчало его, как посещение, от которого он не мог отказаться. Но эти посещения были очень редки. В кабинете жена его часто сиживала за работой или за книгой, а дети играли, а иногда и шумели. Он, бывало, взглянет на них, улыбаясь, скажет слово и опять примется писать.

5) Нет ли черновых каких листов Истории?

В Остафьеве нашел я несколько таковых листов. Многие роздал собирателям автографов, а другие должны еще оставаться в бумагах моих. Сколько мне помнится, на этих листах много перемарок. Замечательно, что черновые листы Пушкина были также перечеркнуты и перемараны так, что иногда на целой странице выплывало только несколько стихов.

6) Как был устроен его кабинет?

Никак.

7) Какой порядок в нем?

Никакого. Письменным столом его был тот, который первый ему попадется на глаза. Обыкновенный, небольшой, из простого дерева стол, на котором в наше время и горничная девушка в порядочном доме умываться бы не хотела, был завален бумагами и книгами. Книги лежали кучками на стульях и на полу, шкафов не было и вообще никакой авторской обстановки нашего времени. Постоянного сотрудника даже и для черновой работы не было. Не было и переписчика, по крайней мере, так было в Остафьеве и вообще до переезда его в Петербург.

8) Его вкусы, начиная со столового: какие кушанья он любил, вина, аппетит?

Вкусы его были очень умеренны и просты, хотя он любил все изящное. В молодости и холостой, он, я думаю, был довольно тароват и говорил, что если покупать, то уже покупать все лучшее, хотя оно и дороже. Впоследствии, когда умножилось семейство его, а денежные средства были довольно ограничены, он был очень экономен, хотя и не скуп. В пище своей и питии был очень умерен и трезв. Было время, что он всегда начинал обед свой тарелкой вареного риса, а кончал день ужином, который состоял из двух печеных яблок. Он любил простой, но сытный стол, и за обедом пивал по рюмке или по две мадеры или портвейна.

9) О спокойствии или тревожности.

Вообще он был характера спокойного и был исполнен покорностью к Провидению, что, впрочем, ясно видно из писем его, которые были напечатаны. Тревожился он только о болезнях семейства своего и ближних и о событиях Отечества, когда они казались ему угрожающими величию России и ее благоденствию.

10) О вспыльчивости.

Никогда не случалось мне заметить в нем малейшего вспыльчивого движения, хотя он чувствовал сильно и горячо.

11) О терпении.

Кажется, в этом отношении мог он каждому служить образцом.

12) О желаниях.

Желания его личные были самые скромные, чистые, бескорыстные. Другие относились более сперва к ближним, потом к России и, можно сказать, ко всему роду человеческому. Стих латинского поэта: “был он человек и ничто человеческого не было ему чуждо”, ни к кому, кажется, так не было прилично, как Карамзину.

13) О самолюбии.

Полагаю, что был он не без самолюбия, но в такой мере, в какой оно ни для кого не оскорбительно. Впрочем, и здесь письма его могут служить ответом на этот вопрос.

14) О привязанностях.

Нельзя было нежнее и полнее любить друзей своих, как он их любил. Эта нежность простиралась и на людей, которые мало имели с ним чего общего, но по каким-либо обстоятельствам жизни с ним сближались. Терпимость его даже и со скучными людьми всегда меня поражала. Впрочем, он имел искусство или, лучше сказать, сердечную способность отыскивать и в скучных и посредственных людях какую-нибудь струну или специальность и, нашедши ее, слушал их со внимательностью и даже с сочувствием.

***

12 мая 1865 г. Приехал в Петербург из Ниццы. Остановился в доме министра внутренних дел у Валуева. Государь и государыня остановились в Царском Селе, где собрана была вся царская фамилия.

19-е. Отдал Муханову пакет со статьей Вилла Бермон для великой княгини Ольги Николаевны. Прежде послал статью Бартеневу в Москву.

21-е. С приезда обедал у Владимира Карамзина, князя Горчакова, князя Григория Щербатова. Вчера вечером был у опального конституциониста Орлова-Давыдова. Сегодня обедаю у него. Здесь в умах вообще такой же ералаш, как в погоде. Двое суток палили из пушек, предвещая наводнение. Дождь, холодная вьюга. В разговорах слышишь общее неудовольствие; но у каждого со своей точки зрения, следовательно, невозможно было бы и согласить умы, потому что каждый хочет не того, чего требует другой. Преувеличения, запальчивость, декламаторство делают разговор нестерпимым для того, кто не заражен общей лихорадкой.

24-е. Вчера вечером был у принцессы Ольденбургской и у великой княгини Екатерины Михайловны. Сегодня у Мещерских чтение Сербиновичем части биографии Карамзина, составляемой Погодиным. Такие слышатся здесь речи неуклюжие и дикие мнения, что мне хочется поступить как Кутузов с Ермоловым. Последний заявил на военном совете мнение, которое показалось Кутузову совершенно неудобным. Он подошел при всех с видом соболезнования: “Здоров ли ты, мой голубчик?” По поводу предложения моего купить России Villa Bermont — кто-то сказал, что можно ее купить, но с тем, чтобы сгладить с лица земли. И такая дичь встречена была одобрением людей, впрочем, умных и порядочных. И все это от каких-то мозговых воспалений неистового благочестия, и вся эта любовь к отечеству переводится на ненависть ко всему, что не русское, и ко всему, что делается в России несогласного с людоедным катехизисом этих политических и узкоумных раскольников.

28-е. Писал сербской княгине Юлии Обренович и послал ей альбом с фотографиями царской фамилии и петербургскими видами и брошюрой Вилла Бермон.

12 июня. Отвечал Погодину с брошюрой Филарету и Кити Тютчевой.

***

На время увольнения Рейтерна в отпуск Грот назначен управлять Министерством финансов. Я говорю, что для поправления наших финансов мало одного грота, а нужно бы приискать еще Эгерию.

***

В русских газетах печатаются часто объявления от имени banque de commerce privée. He опечатка ли? Не скорее ли: banque privée de commerce? А в объявлении Journal de St.-Petersbourg, 23 июня, еще новый вариант и сказано: banque de commerce privée.

***

6 сентября. Приехал в Москву. Остановился в Кремле.

9-е. Приехали в Ильинское. Остановился в домике Не чуй горе.

21-е. Москва. Был на кладбище на Введенских горах. “Княгиня Евгения Ивановна Вяземская”. Гробница на правой стороне от ворот за мостом. В день приезда был я на кладбище Девичьего монастыря, где погребен мой отец, сестра моя Щербатова. Неподалеку от них гробница Александра Ивановича Тургенева и две малолетние дочери Карамзина.

***

“Православная наша церковь называет эту молитву (молитву духом) умным делом, царским искусством и неоцененным сокровищем. В России еще в XVI столетии была она переписана преподобным Нилом Сорским, а в конце XVIII столетия архимандрит Паисий Величковский перевел с древнегреческого языка книгу, где в возможной полноте изложено учение об этой пневматологической молитве” (из Записок Юрия Никитича Бартенева о князе А.Н. Голицыне).

Что это за молитва? “Она состоит не более как из семи слов, и в народе слывет молитвою Иисусовой”. Уже не просто ли: Господи Иисусе Сыне Божий помилуй меня грешнаго.

***

Шишков в Записках своих называет лягушек насекомыми, и забавно, что в самое то время, когда император Александр назначил его, по просьбе его, после смерти Нартова, президентом Российской академии и сказал ему, что со свечкой не отыщет лучшего человека. Это было во время перемирия в 13-м году в местечке Петерсвальдау, где Шишков, сидя один со свечкой перед кабинетом государя, ждал, когда позовет он его, слушая беспрестанное кваканье лягушек.

Как при назначении своем в Академию не воспользовался он этим случаем и доверенностью своей у государя и современной ненавистью ко всему иноплеменному и иноязычному, чтобы перевести на славянский язык слово президент и Академия, ибо в этих же Записках говорит он где-то “Русскому уху надлежит свои звуки любить” и нападает на слова литература и патриотизм.

Простосердечие, а часто и простоумие Шишкова уморительны. Каково было благообразному, благоприличному и во всех отношениях державному джентльмену подписывать его манифесты?! Иногда государю было уже невмочь, и он под тем или другим предлогом откладывал бумагу в длинный ящик.

Вчера (7 октября), говоря о том с императрицей, которая также читает Записки Шишкова с государем, заметил я, что император Александр, если не по литературному, то врожденному чувству вкуса и приличия никогда не согласился бы подписывать такой сумбур, предложенный ему на французском языке. Но малое, поверхностное знакомство с русским языком — тогда еще не читал он Истории Карамзина — вовлекали его в заблуждение: он думал, что, видно, надобно говорить таким языком, что иначе нельзя говорить по-русски, и решался выть по-волчьи с волками. Под чушью слов не мог он расслушать и чуши их смысла. Одним словом, он походил на человека, который бессознательно и вследствие личной доверенности подписывает и осваивает себе бумагу, писанную на языке для него чужом и совершенно непонятном.

***

При рассмотрении в Государственном Совете сенатского доклада о том, могут ли быть членами протестантских консисторий лица других исповеданий.

— Я думаю, — сказал Канкрин, — что скоро спросят Государственный Совет: могут ли мужчины быть кормильцами.

***

26 июня. Приехали в Москву. Был на Введенских горах на могиле матери, прошел по запущенному дворцовому саду, вечером ходил к Пресненским прудам, кончил день у Салтыковых. Вчера же, т.е. 25-го, обедал у постели княгини Урусовой с нею и племянницей ее Тонею Мещерской, урожденная Мальцева.

Какая была бы радость и честь Василию Львовичу Пушкину, если он мог бы знать, что Шишков в отношении к графу Аракчееву по делам Академии цитирует его, говоря, между прочим: “Писатели стихов, без наук, без сведений, станут вопиять: Нам нужны не слова, а нужно просвещенье. (Шишков говорит: не нужны нам слова и пр.) Они криком своим возьмут верх, и многие поверят им, что вподлинну можно без разумения слов быть просвещенну. Но по рассудку такое бессловесное просвещение прилично только рыбьему, а не человеческому роду”.

***

Вена 10 (22) июля 1867. Выехал из Царского Села 6-го числа. Дорогой в Варшаву встретился с молодым Тимирязевым в Пскове, кажется, в Вильне, с Черниговским Голицыным. Дорогой сочинил я стихи Петр Алексеевич.

***

Севастополь, 5 августа 1867. По славному и святому русскому кладбищу водил нас генерал Тотлебен. Обедал в Херсонском монастыре. Оттуда за общими подписями, начиная от великой княжны Марии Александровны и Сергея Александровича, послали мы поздравительную телеграмму Филарету в день юбилея его.

6-е. Обедали в Георгиевском монастыре. Обед у Байдарских ворот. Вечером в 9 часов возвратились в Ливадию.

7-е. Ливадия. Писал жене с отчетом о поездке.

***

Горам вещал Медон: мой дух изнемогает;

Виргинию любовь со Мопсом сопрягает.

(Из эклоги Сумарокова: Виргиния.)

И Нов-Город уже стар, а Новгород слывет.

(Из эпиграммы Сумарокова на Клавину, которая и в старости все еще хотела слыть красавицей.)

В прекрасной быть должна прекрасна и душа.

У Сумарокова редкость встретить подобный стих (Притча: Лисица и Статуя, посвященная Е.В. Херасковой), а все прочие стихи и басни — ужасная галиматья.

Книжка 30. (1864—1868)

***

В одной нашей народной песне сказано:

В три ряда слеза катилась,

Я утерлася платком.

Подумать, что у этой красавицы было три глаза.

***

Один врач говорил: du moins mon malade est mort gueri. Тьер и другие французские историки также готовы сказать, что Наполеон пал победителем.

***

“...Замостить 75 верст, не употребляя варварского слова шоссе” (“Русский”, № 128).

Варварское или нет, но все-таки это слово имеет свое определенное значение, которое возбуждает и определенное понятие, а именно: понятие о дороге, убитой мелким камнем и песком. В Академическом Словаре переводится оно на слово: укат. Под словами мостить привыкли мы понимать: настилать землю деревом или камнем. Мостовая, мост, мостки ничего не имеют сходного с шоссе. Из любви к правословию русского языка не надо допускать кривотолк в понятиях.

Русский язык богат сырыми материалами, как и вообще русская почва. Отделка, оправа, изделие плохо даются нам. У нас в языке крупные ассигнации: в мелких недостаток, потому и вынуждены мы прибегать к иностранным монетам. Язык наш богат в некоторых отношениях, но в других он очень беден. Наш язык не имеет микроскопических свойств. Мы все выезжаем на слонах; а человеческое сердце есть кунсткамера разных букашек, бесконечно малых, улетучивающихся эфемеров. Тут славянский язык не поможет. Он в эти мелочи не пускается. Он Илья богатырь: горами вертеть он не прочь, а до субтильностей, до деликатного обхождения он не охотник. Он к ним и неспособен.

Книжка 31. (1869—1871)

Кристин, французский эмигрант, был домашним человеком у графа Аркадия Маркова. Не знаю, где сошлись они, но он жил в Париже у графа во время посольства его и навлек на Маркова неприятности со стороны Наполеона. Чуть ли не был Кристин посажен в тюрьму за сношения свои с Бурбонами, или выслан из Франции.

Кристин (Christin) был умный француз, что еще не значит, чтобы он был умным человеком. Хотя приписывали ему вкусы вовсе не женолюбивые, он много лет был в Москве в связи с графиней де-Броглио, урожденной Левашовой. Переписка его с княжной Туркестановой не лишена интереса, но он и она имели довольно узкий и часто предубежденный взгляд на события и лица, а потому и нельзя доверять им бесконтрольно.

***

М.П. ПОГОДИНУ

23 апреля 1869

Христос Воскресе! Премного благодарю вас, любезнейший и почтеннейший Михаил Петрович, за ваши воспоминания о Шевыреве. Вы принесли должную дань справедливости и признательности памяти честному и многополезному деятелю нашей словесности, которая немного насчитает у себя ему подобных. Так вам и сделать подобало.

Оставим Тургеневу превозносить Белинского, идеалиста в лучшем смысле слова, как он говорит. Мы же с вами в таком случае останемся реалистами в смысле Карамзина, Жуковского и Пушкина.

Эта статья Тургенева утвердила меня еще более и окончательно в моем предположении, что везде, а наипаче на Руси, дарование и ум не близнецы и часто даже не свойственники и не земляки. У Тургенева, у Толстого (“Война и Мир”) есть, без сомнения, богатое дарование, но нет хозяина в доме. Приверженец и поклонник Белинского в глазах моих человек отпетый и, просто сказать, петый дурак. Если вы что-нибудь о том напишете, пришлите мне предварительно и я вложу в статью вашу свою малую толику. Тургенев просто хотел задобрить современные предержащие власти журнальные и литературные. В статье его есть отсутствие ума и нравственного достоинства. Жаль только, что это напечатано в Вестнике Европы. Хотя бы постыдился он имени и памяти Карамзина.

А между тем вот заметки мои на статью вашу о Шевыреве. Графа Д.А. Толстого я вовсе не вижу, да и мало кто видит его. Он завален работой. Выражение работать относительно занятий министров вошло в употребление, кажется, с учреждения министерств! Один из стариков, помнится Бекетов, говорил: “Да что они там работают? Дрова рубят, что ли, в кабинете своем”.

Будьте здоровы и работайте, начните, например, с рубки Белинского и Тургенева. Порубите с плеча и откровенно, не так, чтобы овцы были целы и волки сыты. Дело должно делать на чистоту.

Зачем вы на себя клепаете (стр. 10), что ваше поколение воспитано на стихах Ломоносова, Хераскова. Неужели до Пушкина никто из нас не читал Дмитриева, Жуковского, Батюшкова? Вот поколение, из которого прямо вышел Пушкин. Язык стихотворный был уже установлен. Пушкин разнообразил его, придал ему новые ноты, напевы, но не создал его.

Мне помнится, что чтение Бориса Годунова у Веневитиновых было вечером. Едва ли еще не перед тем Пушкин читал его у меня во время коронации, и положительно в присутствии графа Блудова.

Все, что вы говорите, или по крайней мере многое, о Телеграфе — не совсем точно. Мысль о Телеграфе родилась в моем кабинете. Тогда еще не было речи о Московском Вестнике, а Пушкин был в Псковской ссылке, и я крепко надеялся на него для Телеграфа.

Стр. 14. Вы говорите: “Я не употребил никакого старания, чтобы привлечь князя Вяземского и обеспечить участие его, который перешел окончательно к Телеграфу”. Позвольте заметить, что выражение не употребил никакого старания не совсем парламентарно и не литературно. Мы с вами были тогда еще мало знакомы. О Московском Вестнике мы с вами никогда не говорили. Но Пушкин неоднократно уговаривал меня войти с ним в редакцию. Я всегда отказывался от предложений и увещаний Пушкина на основании вышесказанного, то есть участия моего в существовании Телеграфа.

Я не окончательно перешел к Телеграфу, как вы говорите, а первоначально вошел в него. Я был в полном смысле крестным отцом Телеграфа, чуть ли не родным, и изменить крестнику своему не хотел и не мог.

Слова ваши обеспечить участие могут дать понятие, что я будто торговался с вами, что мы с вами не сошлись в цене и пр. и пр. Все это, как вы сами знаете, на дело непохоже. С моей стороны дело шло не об обеспечении, про которое я не думал. Я просто хотел оставаться верен данному обещанию, и, вероятно, хотелось мне быть полным хозяином в журнале, что некоторое время и было, тогда как в Московском Вестнике был бы я только сотрудником, хотя Пушкин предлагал мне принять участие в издании именно на тех же самых денежных условиях, как и он. Может быть, все это делал он мимо вас, но оно было так и буквально так. Тогда я был молод и богаче и о деньгах не думал, особенно в деле литературном. Мало думал и после во всю свою шестидесятилетнюю литературную деятельность.

Стр. 16. С Булгариным, говорите вы, был в союзе Полевого Телеграф. При мне этого союза не было. Я постоянно и всячески щелкал Булгарина Северную Пчелу под именем Журнального Сыщика и в других своих статьях. По Телеграфу нажил я на себя несколько доносов правительству, и, вероятно, именно от редакции Северной Пчелы. Эти доносы навлекли на меня много неприятностей и имели значительное влияние на мою участь и на мои отношения к правительству.

Надеюсь, что при новом издании вашей статьи вы примите мои замечания в соображение и ректифируете (как вы скажете это по-русски?) обмолвки и неверности, которые вкрались в ваш рассказ, и таким образом избавите меня от труда и неприятностей вступить в собственноручное и автобиографическое возражение.

***

ИЗ ПИСЬМА КНЯЗЯ АЛЕКСАНДРА ПЕТРОВИЧА ОБОЛЕНСКОГО К ЖЕНЕ

“Между прочими г. Бенигсен, проезжая из Порхова в Вильну, обедал у меня и весьма был интересен, говоря о настоящей кампании, обвинял Кутузова, что по трусости три раза упустил Бонапарта, три раза мог пересечь ему дорогу и не смел на то решиться. Впрочем, они в ссоре, и Бенигсен просил государя уволить его на некоторое время.

Я почти ему рассмеялся в глаза, когда, рассказывая свои претензии на фельдмаршала, он прибавил, что теперь в нем почитает главнокомандующего, но что после войны он не посмотрит на его фельдмаршальство. Бенигсен разделается с Кутузовым; одному было 75 лет, а другому 80.

Бенигсен особенно обижался тем, что Кутузов позволял себе, хотя за глаза, неприятные на счет его шутки, называя его, например, атакователем солдатиков из папье-маше (attaqueir des soldats en papier mache), основываясь на том, что в предыдущую кампанию французы действительно под Гутштадтом наделали фальшивые батареи с деревянными пушками и картонными солдатами и Бенигсен атаковал их.

Еще сказывал мне Бенигсен, что он пишет историю под заглавием Correspondance militaire, politique et historique; три тома напечатаны в России, а еще три тома посланы в Англию, в двух последних он пишет о кампании 1812 г. и посвящает их Кутузову”.

Где же эти три тома? Не говорил ли он, что намеревается печатать? Я слыхал, что после смерти Бенигсена правительство купило у вдовы его рукописные материалы.

***

Ильинское, июль 1869

Выехал из Царского Села 5-го числа. В Петербурге прождал до 2 1/2, отправился по железной дороге в Москву. Остановился в Кремлевском дворце. Отдыхал часа два. Был у князя Долгорукова генерал-губернатора, Лажечниковой, князя Одоевского, Соболевского, от него узнал, что в Москве Смирнова. К ней поехал. Постарела, поседела, почернела, пожелтела, полимонела, но, кажется, сохранила всю свою умственную живость и бойкость. Кажется, не вдается в Окраины, хотя любит Самарина.

***

Октябрь 1871

“Я ищу себя, но больше не нахожу и не противлюсь ничему и соглашаюсь на все. Творите с трупом что хотите!” (Из письма Lamennais 1815 г.)

Труп-то я труп, что на все соглашаюсь. При истощении всякой положительной силы и воли имею еще волю и силу отрицательные. Я совершенно обезоружен для действия: но еще достаточно вооружен для противодействия пассивного (слово страдательное как-то худо выражает это понятие). Не умею сказать: да, а еще чисто выговариваю: нет. Все это умножает мои страдания и делает мое положение безвыходным.

***

Разумеется, не надо злоупотреблять этими заимствованиями и завоеваниями у соседей, но на нет и суда нет. Лучше изменить чистоте языка своего, нежели изменить мысли своей и, ради страха Шишкова и Даля, не сказать, не выразить того, что хочешь выразить, или ослабить мысль свою каким-нибудь приблизительным к ней словом.

Ныне писатели наши пестрят язык свой ненужными заплатами; но это оттого, что они плохо знают и свой и французский язык. Русский язык, нечего сказать, беден, особенно оттенками мысли и чувства, а французский язык особенно ими богат. Мы богаты составными словами, но это богатство не есть капитальное для языка.

Например, что за выгода, что мы можем сказать: злословие и злоречие, злотворство и злодейство, злодеяние — зловоние, довольно и одного слова вонь. Словари наши полны подобными излишествами. Надобно бы когда-нибудь перебрать Русский Словарь и очистить его от этих наростов, суррогатов, от этой цикории на место кофе, от всех иностранных слов, — и увидели бы, как похудел словарь.

Книжка 32. (1874—1877)

Читаю письма великой княгини Марии Федоровны к баронессе d'Oberkirch, урожденной de Waldner-Strasbourg. Эти собственноручные письма принадлежат родственнику ее, ныне французскому генеральному консулу во Франкфурте. Гамбург, 1874.

Могла ли принцесса Доротея, так живо оплакивающая великую княгиню, угадать, что вскоре придется ей заменить ее при русском дворе. Великий князь Павел Петрович был точно безутешен по кончине супруги своей. Но императрица решилась утешить его, — как рассказывал при мне граф Растопчин, — тем, что показала ему любовную переписку покойницы с графом Андреем Кирилловичем Разумовским.

Этот роман, кажется, завязался еще в дороге, когда принцесса ехала невестой в Петербург. На это есть намеки в переписке Екатерины с бароном Черкасовым (кажется так, дедом барона Бюлера), который ездил на встречу принцессы.

Граф Андрей Разумовский, впоследствии князь, был в молодости очень красивый мужчина и великий сердцеед (mangeur de coeurs), особенно сердец царицынской породы. Когда он был назначен послом к Неапольскому двору, славному в то время красотой знаменитой королевы, он после первого представления ей распустил по городу слух, что он не признает королеву такой красавицей, каковой слывет она. Это, разумеется, до нее дошло и задрало за живое, то есть за женское самолюбие. Она начала ухаживать за ним, и чрез несколько дней сделался любовником ее.

Он был очень горд; Растопчин рассказывал, что однажды, во время придворного спектакля, Павел Петрович подзывает его и говорит ему: “Скажу тебе неожиданную новость: Разумовский сегодня, не дождавшись поклона моего, первый поклонился мне”.

Я познакомился с Разумовским в проезд мой через Вену в 1835 году. Он был тогда уже очень стар, но прекрасной и благородной старости. Он показался мне очень приветлив и простого и добродушного обхождения. Он говорил мне, что я должен обратить внимание на Прагу, которая очень напомнит мне Москву. Но в этот раз я проехал Прагу ночью и не мог остановиться в ней, потому что ехал курьером из Рима в Петербург.

До сего времени не нашел я в письмах никакого намека на натянутые и довольно неприятные отношения сына к императрице, падающие, без сомнения, частью и на великую княгиню. Но она, несмотря на нежную дружбу ее к г-же Оберкирх, вероятно, почитала бы нравственной обязанностью не выносить сора из семейства, тем более письменно.

Читаю эти письма не по хронологическому порядку, а как разбросаны они в пачке, в которой хранятся.

Из первых писем видно, что часто принцесса, по поручению матери, писала приятельнице своей о высылке семян и растений. Вкус Марии Федоровны к цветам и садоводству мог быть и врожденный, но был и наследственный и питался в ней воспоминаниями и любовью к своей прежней семейной жизни.

И не слыхать сердечного голоса. Молодая девица, как ни будь она благоразумна, как ни будь она нежно привязана к родителям своим, не будет обрадована отсрочкой на два года счастья своего, если она любила бы обрученного своего, особенно же девица, одаренная, как принцесса Доротея, сердцем любящим, впечатлительным, свежим, откровенным.

Видно, что средства и удобства жизни в их области были не очень многообразны. Принцесса часто просит приятельницу свою, которая по временам проживала в Страсбурге, высылать ей различные безделки: шнурки, перчатки, башмаки, и все это в весьма экономическом объеме.

***

Фридрихсгафен, 17 (29) августа 1875

Приехал сюда 14 (26) в 11-м часу вечера. Живу на даче, бывшей Таубенгейма, ныне королевской. Прекрасное помещение, сад, вид на озеро. Полная прислуга королевская ожидала меня. Я сказал королеве, что меня разместили тут не как prince Wiasemski, а как prince de Wiazma.

Вчера обедала здесь императрица Евгения с сыном и принцессой Матильдой. Императрица очень приветлива. Мы с ней даже говорили о хлорале, о стихах моих, про которые меня расспрашивала, о моем худом почерке и о неумении моем писать металлическим пером. Она рекомендовала мне какие-то перья нового изобретения, но, к сожалению, забыл прозвание их. Королева обещала после спросить у нее. Прощаясь, императрица мне сказала, что будет ждать моего возвращения...

Вчера с Баратынской ездили к Марии Максимилиановне. Не застали. Вечером играли в secretaire. После secretaire читал я из книги о Нелединском письма Марии Федоровны и Екатерины Павловны.

***

Regiment de hussards de Moscow du comte Soltykow (Московский гусарский полк графа Солтыкова) — даны ему новые штандарты (Journal de St.-Petersbourg от 25 августа).

Несправедливость, оскорбительная для памяти графа Мамонова. В 1812 году он более сделал, нежели Солтыков. Был казацкий Мамоновский полк, составленный собственно деньгами, крестьянами и средствами Мамонова. Солтыковского полка, кажется, в целости не было. Нужно будет хорошо справиться и протестовать мне, ветерану 12-го года, вероятно, единственному в живых полчанину Мамоновского полка.

***

Понедельник 18-е (30). Сегодня, в 11-м часу утра, я еще не был одет, мне говорят, что королева пришла и ожидает меня в гостиной. На скорую руку, и на скорую ногу, кое-как оделся и вышел к ней. Она была с великой княжной Верой Константиновной. Непременно хотела, чтобы я пил чай при ней, и сама пила. Пробыла около часа. Разговор исторический, анекдотический: император Павел, Александр, Николай, Мария Федоровна, королева Виртембергская Екатерина.

19-е (31). Вчера поздно вечером приехала великая княгиня Александра Иосифовна. Два месяца провела в Париже и не была, как сказала мне, ни разу ни в одном театре, ни в одном магазине. Здоровье ее поправилось и она все еще красавица.

***

9 (21) сентября 1875

Послал маркизе d'Ely в Лондон английский билет в пять фунтов стерлингов, для внесения в подписку, собираемую для сооружения памятника Байрону.

***

Императрице Евгении, которая прислала мне перья после свидания и знакомства моего с ней в Фридрихсгафене у королевы Ольги, отправил письмо с Легендой через баронессу Массенбах. Более трех месяцев пролежали у меня на столе письмо и стихи. Вот что значит родиться мямлей.

***

КАРАМЗИН - ШИШКОВ

Карамзин в языке о литературе нашей был новатор (это слово почти русское и всем понятно: от слова ново), в историческом и государственном отношении был он консерватор, но из тех, которые глядят вперед, а не из тех, у которых глаза на затылке. Он не думал, что России дело уже законченное: в будущем ее ожидал он новые, духовные силы на пути преуспевания и просветительных и гражданских усовершенствований. Но он опасался, но он не хотел, чтобы это будущее было насильственно и преждевременно перетянуто на берег настоящего.

Как историк, он верил в Провидение и в деятельное содействие времени. Совершенно ли были правильны его убеждения и заключения — это другой вопрос. Но одна бессовестность или одно тупое понимание могут видеть в нем крепостника, отсталого и проч.

Шишков был не столько консерватор, сколько старовер. Он мыслил и писал двуперстно... (Запись обрывается.)

***

Duc d'Osuna et de 1'Infantado Comte Due de Benavente et d'Arcos. Сколько надобно иметь ума, чтобы выдержать все эти имена и титулы...

***

Статья Боборыкина о похоронах Авдеева. Сетование, что мало было людей.

“Сочинитель умирает и отправляется на кладбище беднее и непригляднее любого департаментского столоначальника”.

Да чем же хороший, честный столоначальник хуже посредственного писателя? На похоронах Пушкина и в предсмертные дни его был весь город.

***

ЕЛИСАВЕТЕ ДМИТРИЕВНЕ МИЛЮТИНОЙ

Гамбург. 20 февраля (3 марта) 1876

Помилуйте, вы осыпаете меня милостями, цветами, крупными алмазами Андрея Первозванного, чуть ли не Победоносного Георгия, а еще извиняетесь передо мной. Да чего же мне еще хотелось после вашего письма? Я обрадовался ему, как каждому свидетельству, что вы меня помните!

И это уже очень много. А содержанием своим оно превзошло все мои надежды, все мои желания. Я дорожу вашим мнением, вашим сочувствием. Ваше одобрительное и ободрительное слово попало мне прямо в сердце и приятно расщекотало мое авторское самолюбие, летами уже несколько притупленное, но все еще не окончательно заморенное. Пламени уже нет, а все еще: жив, жив курилка!

Вы из малого числа тех лиц, которые составляют публику мою. Пишу я для своего удовольствия, и сердечно рад, когда мое удовольствие встретится с удовольствием моих избранных. О почтеннейшей публике, право, никогда не помышляю. Она сама по себе, я сам по себе.

Что касается до почтенных собратьев моих по письменной части, то так же искренно скажу, что за мнения их обо мне ни гроша не дам. Они ли виноваты, я ли виноват, решить не мне, но я с ними ничего общего не имею, да и не могу иметь. Вот вам кстати, или некстати, моя литературная исповедь. Поверяю ее вам, моей милостивой и милейшей исповеднице.

Мне невыразимо приятно видеть, что вы читали мое письмо с тем же чувством и в том же диапазоне, с каким я писал его. Мы с вами встретились чувствами...

А вот где мы с вами расходимся. По благосклонному впечатлению, которое производят на вас писанные мною портреты, вы хотите, чтобы я написал и свой портрет во весь рост. То-то и беда, что у меня нет своего роста. Я создан как-то поштучно, и вся жизнь моя шла отрывочно. Мне не отыскать себя в этих обрубках. В жизни моей нет, или слишком мало, действия. Я не действующее лицо: разве чувствующее. Я никогда и ни в чем не был двигатель: был только рефлектор, и много, что указатель. С этим недалеко уйдешь в составлении мемуаров. Узнавайте меня в живописи моей, когда пишу чужие портреты с натуры. В чужой натуре отыщется и проглянет и моя натура, хотя в профиль. Чем богат, тем и рад. Фасы моей от меня не требуйте. Бог фасы мне не дал, а дал мне только несколько профилей. Один из них всегда к вам обращен.

А вот, не думанно, не гаданно, вылилась пред вами, сама собою, и новая исповедь моя. Видно, на роду у вас написано быть моей духовной матушкой. Когда я умру, извольте сами, из всего сказанного мною, написать силуэтку мою.

А читаете ли вы Русский Архив, а в нем Выдержки из Старой Записной Книжки? Тут найдете вы кое-где разбросанные черты мои.

Мне всегда хотелось описать дом и семейство Киселевых в Москве, а особенно обрисовать слегка бабушку вашу и графа Павла Дмитриевича. Знаю, что пишется официальная биография последнего. Но мне желательно ограничить себя рамкой более тесной, салонной, не выходя на общественное поприще. Нет ли у вас в семействе частных писем Елисаветы Дмитриевны и Павла Дмитриевича? Вот наградили бы вы меня ими, и по этой канве вышил бы я узоры по памяти и сохранившимся во мне впечатлениям.

Очень рад, что Дмитрий Алексеевич отозвался сочувственно на писание мое. Сердечное ему спасибо мое и почтение.

Вот расписался я и утомил ваши прекрасные глазки моими каракулями.

***

КОЕ-ЧТО О СЕБЕ И О ДРУГИХ, О НЫНЕШНЕМ И ВЧЕРАШНЕМ

Некоторые из наших прогрессистов — надобно же называть их, как они сами себя величают, — не могут понять, или не хотят понять, что можно любить прогресс, а их не любить: не только не любить, но признавать обязанностью даже ратовать против них, именно во имя той мысли и из любви той мысли, которую они исказили и опошлили.

Можно любить живопись; но именно потому, что любишь и уважаешь ее, смеешься над Ефремами малярами Российских стран, которые мазилкой своей пишут Кузьму Лукою. Эти господа думают, что они компанией своей сняли на откуп либерализм и прогресс и готовы звать к мировому на суд каждого, кто не в их лавочке запасается сигарами или прогрессом и либерализмом. Они и знать не хотят, что есть на свете гаванские сигары и что, привыкнув к ним, нельзя без оскомины, без тошноты курить их домашние, фальшивые сигары, которые только на вид смотрят табаком, а внутри не что иное, как труха.

Скажу, например, о себе: я мог быть журналистом и был им отчасти; но из того не следует, что я должен быть запанибрата со всеми журналистами и отстаивать все их мнения и разделять с ними направление, которому не сочувствую.

Доказательством тому приведу, что я добровольно вышел из редакции Телеграфа, когда пошел он по дороге, по которой не хотел я идти. Тогда был я в отставке и в положении совершенно независимом: следовательно, поступил я так не в виду каких-нибудь обязательных условий и приличий, а просто потому, что ни сочувствия мои, ни литературная совесть моя не могли мирволить тому, что было им не по вкусу.

Карамзин был совершенно вправе написать обо мне, что я пылал свободомыслием, то есть либерализмом в значении Карамзина. Но либерализм либерализму рознь, как и сигара сигаре рознь. Я и некоторые сверстники мои, в то время, мы были либералами той политической школы, которая возникла во Франции с падением Наполеона и водворением конституционного правления при возвращении Бурбонов. Мы были учениками и последователями преподавания, которое оглашалось с трибуны и в политической полемике такими учителями, каковы были Бенжамен-Констан, Ройе-Коллар и многие другие сподвижники их.

Но из того не следует, чтобы мы, либералы того времени, были и ныне послушниками либерализма, который проповедуется разными Гамбетта, Флоке, Рошфор и им подобными. Не мы, либералы, изменились и изменили, а изменился и изменил либерализм. И не то молоко, которым мы питались и к которому привыкли.

Перенесем вопрос на русскую почву. Многие из нас, например, могли не разделять вполне всех политических и государственных мыслей Николая Тургенева; но могли иметь с ним некоторые точки сочувствия и прикосновения, следовательно, разрыва не было. Были вопросы, в которых умы сходились и действовали дружно.

Возьмем даже Рылеева, который был на самой окраине тех мыслей, которых держался Тургенев. Еще шаг, и Рылеев был уже за чертой и, по несчастью, он совершил этот шаг. Но все же не был он Нечаев и быть им не мог. Он гнушался бы им, а ведь Нечаев тоже слывет либералом и почитал себя либералом.

Охотно верю, что в этой шаткости понятий, в этом разгроме правил, верований, начал есть гораздо более легкоумия, слабоумия, нежели злоумия, но все же не могу признать либерализмом то, что не есть либерализм. Как ни будь я охотник курить сигару, все же не могу я признавать сигарою вонючий свиток, которым потчевает меня угорелый и утративший чутье и обоняние курильщик.

Еще несколько слов. Иным колят глаза их минувшим. Например, упрекают их тем, что говорят они ныне не то, что говорили прежде. Одним словом, не говоря обиняками, обличают человека, что он прежде был либералом, а теперь он консерватор, ретроград и проч. проч. Во-первых, все эти клички, все эти литографированные ярлыки ничего не значат. Это слова, цифры, которые получают значение в применении. Можно быть либералом и вместе с тем консерватором, быть радикалом и не быть либералом, быть либералом и ничем не быть. Попугай, который затвердит слова: свобода, равенство прав и тому подобные, все же останется птицей немыслящей, хотя и выкрикивает слова из либерального словаря.

***

Посмотрите до какой нелепости доходят наши газеты: С.-Петербургские Ведомости, № 220, 11-го августа, сопоставляют патриотическую песню, сочиненную князем Черногорским, и песню турецкую. Про первую говорят: “Гимн Черногорцев, преисполненный рыцарского великодушия и глубокочеловечным чувством”. Другой, то есть турецкий, — “воплями дикой свирепости и жестокого изуверства”.

А дело в том, что вся разница в гимнах заключается в следующем: сербы алчут турецкой крови. Турки — сербской. Сербы поют: “Раны моей души будут исцелены турецкой кровью”; турки поют: “Омочи в сербской крови свой меч”.

Не много рыцарства и человечности ни там, ни здесь, а одна человеческая кровожадность, которая, к прискорбию, свойственна всем народам, когда они враждуют и воюют между собой. Тут турки те же христиане, а христиане те же турки.

В литературном отношении в турецкой песне более поэзии и силы, нежели в сербской. Например: “Наглость гяуров возносится до седьмого неба. Их вой, когда они лают на луну, проникает до престола Аллаха”. Лают на луну, очень поэтически выражает прозвание, данное турками гяурам. “Блаженно улыбайся, когда, среди битвы, твой дух отделится от тела”. Вот это почти рыцарски: “Не плачьте над нашими трупами и оставляйте их на поле битвы, чтобы они распространяли чуму в логовищах гяуров”. Поэзия свирепая, но поэзия. Есть что-то в этом роде у Мицкевича, в поэме Валленрод.

***

Как с приближением зимы

Цветок спокойно умирает.

Ему природы благ закон,

Ему природа мать родная:

Еще благоухает он,

Еще красив и увядая.

Начало стихотворения, которое я написал, то есть надумал, минувшим летом (1876) в вагоне, когда ехал из Гамбурга в Эмс. Есть и конец, но пока не нахожу его ни в памяти, ни в бумагах.

Читал я его Гроту в Гамбурге и, кажется, был он им очень доволен. Много подобных стихов у меня пропало, которые я мысленно сочинял в прогулках и езде, — и не успел записывать. Беспечность и лень всему этому причиною. Дело в том, что я люблю творить и охлаждаюсь к сотворившемуся.

***

Стихи Хемницера с одноглагольными рифмами своими можно иногда сравнить с подмоченным порохом. Стих осекается. Восприемный Грот слишком снисходителен и пристрастен к своим крестникам. Издание Державина и Хемницера труд почтенный и в русской литературе небывалый. Но в поэтах своих хвалит он часто, что вовсе недостойно похвалы. Поэт, великий поэт, Державин опускается нередко до Хвостова, если не ниже. Хемницер иногда вял и пуст до пошлости...